Милая моя Даша... Ты всегда - со мной, ты всегда была со мной, в самые тяжёлые минуты. Когда под окном нынче мечутся стрижи, в каждом тревожном крике сквозит твоё скопившееся отчаяние. Каждый день, раз за разом, бросаться с карниза в омут - очертя голову – всё равно, что чертить веером в пустоте.
Я вечно буду с тобой, вечно рядом. Как ненастье сопутствует стрижам, а падения согреваются криком. Как будто в крике есть тепло…
Потому что не хочу быть больше ни с кем. Да и не смогу. Ты не виновна, что на всю жизнь уготовленные нам поезда ходят по кольцу. Что сфера и вера — суть обоюдные понятия, и вырваться из этого человеческому существу по праву рождения невозможно. Я всецело стремился полюбить тебя, и никакая другая ни была бы этого так достойна, как ты. Никакая - вне сомнения.
Ты помнишь, как я проснулся однажды, поверженный в пучину ужаса. Тяжёлые шаги в темноте, поступь Командора.Всё объяснилось чрезвычайно просто.
Маленькие ёжики топают по дачным полам раздельно и грозно, как роковые статуи. Я вскочил тогда, и шаркал спросонья по комнате, а когда вернулся к тебе, мне стало так уютно, как в прибежище от погони. От тебя меня никогда не шибает током, вот загадка.
Ты знаешь, у меня постоянно находятся какие-то письма студенток, вот одно из них, без которого я редко ныне обхожусь:
Там высоко, высоко над листвою -
Вечная истина в вечном раздоре
с миром тенет, с огоньком на губах.
Вот и спускается осень на скалы:
эти глаза, эти губы искала.
Чтобы коснуться заката устало,-
будете знать, будет вечно вам мало
синего неба над жёлтой листвой.
Тихое море и парус пустой.
Нынче модели прошедших сезонов
вышли в тираж, и напрасно, бессонно,
эти глаза, эти губы считают
сколько сердец, пожелтев, опадает.
Я бесконечно тебе благодарен за твою беспримерную стойкость. Ты смогла это вытерпеть, когда я сутками напролёт говорил с тобой только о ней, пока мои губы не были только заняты тобой, но ты не знала, что я и во сне грезил только о ней.
Как я мог тебя отблагодарить? Только засыпая с твоим горячим левым ушком на груди и просыпаясь рядом с тобой.
Тем не менее, однажды ты пошла ва-банк и высказала мне всё то, что ты чутко понимала и чувствовала. Я решительно оделся среди ночи, и.... ты выбежала в простыне.
Я не встретил тебя в ту пору, когда моя молодость шагала по осколкам чужих мнений, не опасаясь пораниться. Любил сладкие ароматы: портвейн № 72, дикий шиповник и ваниль, жимолость несколько смущала. Совсем скоро они сменились приватностями иного рода. Сухой неразбавленный джин, казацкое питьё – настойки - самогонка на полыни. Тебя не было в тот неказистый день в Кёльне, где всё как раз и приключилось. Я потащил коллегу Отто после бурной конференции «на шаверму», в открытом кафе он воспользовался паузой, чтобы переключить моё внимание на улицы.
С начала девяностых русские стали просачиваться в Германию тонкой струйкой, затем всё плотнее и, наконец, широким потоком. Аборигены долго недоумевали, зачем мигрантам слоноподобные внедорожники на идеальных немецких дорогах. Постепенно сами стали пересаживаться на джипы - чтобы не выглядеть беднее - самая сильная экономика в Европе всё-таки.
Немцев на улицах старого доброго Кёльна вновь усадили на танки.
- Русские идут! – развёл руками проницательный Отто, сияя гостеприимным здоровьем. Я в ответ деликатно выпустил когти, трудно сказать, насколько он это смог оценить. Чего вокруг было вдоволь, так это девушек явно не германского происхождения. Улица была буквально наводнена русскими красавицами, врассыпную осуществлявшими иноземное вторжение.
- Вот вам – русские идут!! – я обрёл доказательство и вздёрнул указку. Провидению было угодно, чтобы я заехал шавермой в плащ одной из амазонок. Я опешил и рассыпался в извинениях.Чем я мог загладить свою вину? Как- то решилось само собой.
С той минуты мы с ней больше не расставались.
Каждая загадка внезапно помолодевшей тогда науки влекла меня своей неприступностью, в каждом её показном бессердечии таилась неопознанная гармония. В эти годы стремишься заполнить собой всё вокруг: праздничный стол - благо застолья клубились каждый день, девушек – всех сразу и поочерёдно, даже мусорное ведро хотелось закидать поскорее – словно срываешь с себя повседневные оковы. Тогда мне, верно, стоило физически ослепнуть, как это нужно было Леонарду Эйлеру, чтобы оседлать струну и опередить теорию на двести лет. Теория струн понадобилась только в конце двадцатого века, Эйлер улыбнулся со своих математических небес, где он пребывает в составе золотой дюжины из Леонардо и прочих.
Тогда бы я прозрел и узнал тебя из тысячи, таким я был бы достоин тебя. Где, в каком месте своего бодрого незрелого пути я свернул, чтобы оказаться в одном загоне с кроликами Фибоначчи?
Я набираю тебе смс-ки:
-Целую неж...
А палец соскакивает на «ё». «Целую неё...»
Я незаслуженно завладел тобой.