Человек надоел мне. Надоел навсегда.
Я и раньше знал, что в животных более смысла, нежели в людях, но все надеялся… Надеялся… Человек…, да нет…, я сам не оправдал моих надежд. Насекомое, или пусть и млекопитающее, более достойно внимания, чем… Моя жизнь не сложилась и безалаберна, но, глядя на стрекозу с прозрачными крыльями и упертым хоботком, о которой рассказывают, что она старше динозавров, я понимаю хотя бы, что жизнь еще есть, что ничто еще не пропущено, что есть, ради чего…, лишь бы оставаться насекомым.
Ради чего…
Ради чего? Риторические вопросы не требуют ответа? Или требуют? Требуют. Слаб. Слаб и грязен человек; человек зачат в грехе и рожден в мерзости и путь его… от пеленки зловонной до смердящего савана. Это у людей. У животных, у насекомых не так. Их любовь к жизни завораживает своей хотя бы преданностью этой жизни безо всех этих бессмысленных «ради чего?». Странно. Бессмысленно вовсе не наше бытие, а именно вопрос о его смысле. Нам же, вынь да положь…
М-да.
Федор Михайлович, когда ему надели мешок на голову, когда тот уж отправил последние молитвы Всемилостивейшему, и вдруг растрогали помилованием в виде кандалов, вряд ли возлюбил власть, но стал относиться к смертной казни, как к таковой, совсем отлично от прочих людей (может тогда-то и родился князь Мышкин?). Хотя…, самоубийство Ставрогина описано им, я бы сказал, с любовью.
Стасик был тараканом… не очень похожим на других тараканов. Нет, понятное дело, был он столь же рыжим, усатым и, как и товарищи его, таким же склизко-мерзким (с человечьего, конечно, ракурса), не менее других любил всякое там, что мимо помойного ведра или в раковине и, вообще, чем грязнее на кухне, тем слаще жизнь, но… он любил… людей. Точнее…, одного человека. Все наши боли родом из детства, говорил доктор Фрейд, но… и привязанности ведь тоже? В то далекое бледное раннее утро, бородатый человек, с жутким матом на устах, лупил направо и налево звонким тапком, но, занеся в очередной раз свое страшное оружие над головой, вдруг посмотрел в его, Стасика, черные испуганные глаза и… Он спас, подарил (непонятно, почему) ему жизнь. С тех давних времен Стасик подбронзовел из прозрачно-рыжего в шоколадно-коричневый, подгулял жирку, изросся подобающими его возрасту усами, но, среди своей братии слыл-таки тараканом-конформистом. Троцкист, ни дать ни взять. Люди давят тараканов. Это так просто, в смысле, ненавидеть их в ответ, но Стасик и не ратовал, не призывал к лояльности, он просто звал свою братию попытаться понять людей. Трудно извинить того, кто жаждет твоей смерти, но отказываться и вовсе постараться понимать – тупик, неминуемая смерть. Господь, к примеру, уготовил нам с вами тяжкую, болезненную кончину после невыносимой, отвратной жизни, но мы же умеем любить Его? Даже и благодарим за все те пакости, что подарил Он щедрой рукою своею в нашу паскудную жизнь, всерьез полагая, что даны те пытки исключительно нам во благо и совершенство души нашей? В тараканьем Стаськином мозгу теплилась, зрела какая-то теория, теория всепрощения. Нельзя, не бывает так, чтоб занести над тобой тапок и вот так просто, безо всякой на то причины передумать. Ничего не делается в этом мире без причины, пусть даже мир этот… есть мир тараканий, ибо есть в нем и тараканий бог.
Стасик подполз к ножке стола, споро взобрался по ней и осторожно выглянул из-за столешницы, натужно (это вовсе непросто) пряча усы параллельно горизонту. «Вечно они лезут куда не надо, усы эти», - злился он. На столе стоял граненый стакан, наполненный до краев, без двухсот граммов бутылка водки и почищенный грецкий орех. «Хозяин (так он его называл с тех самых пор) все ж таки эстет. Закусывает водку грецким орехом».
Стас (по иронии, а может и не просто так, звали Хозяина тоже Станиславом), взял стакан двумя пальцами, оттопырив мизинец, пародируя или подражая (тут вечно непонятно) дворянам и осушил нимало не поморщившись. Это были последние его деньги и Стас решил не жилиться на самоубийство. То есть…, купил водку недешевую.
Будучи человеком всю жизнь слабым, но, кто бы предположил, успешным, Стасик теперь никак не мог смириться с этой вот потерей должности главного режиссера программы, что маячила на телевизоре семь уже лет (да ему просто дали пинка). Все однажды заканчивается. Так устроен мир. Но слабый и несчастный своей слабостью человек, никак не может воспринять факта смерти с уважением и кротостью. Увы. Смерть неизбежна, будь то дело всей твоей жизни либо вся она сама. Здорово, если обретешь ее на выдохе, да в спину, не успев даже испугаться, и плохо, слишком трепетно, если на вдохе, да еще глядя в ее бездонные и холодные, словно октябрьское ночное небо, глаза. Но смерть есть смерть, как ни крути, как ни дыши.
Стас полез в карман, достал пистолет и положил его между стаканом и бутылкой. Господи! Ну если решил, что все…, зачем напиваться то? Уход из жизни не менее важный ритуал, нежели приход в нее. Пускай столь же болезненный, но никто же не рождается с водкой?
Хозяин налил снова до краев, а Стасик никак не мог совладать со своими усами, что просто пружиной тужились наружу, будто крича: «Остановись! Одумайся!».
Он, Стас, никогда не стрелял. С красной точкой рычажок предохранителя, так ему объяснили на рынке за восемьсот долларов, снимает защиту. Он снял и вздрогнул от почти неслышного щелчка, как от грома, и снова опрокинул стакан. Страх решения сделался теперь столь велик, что вдруг захотелось обернуться каким-нибудь зайчиком, белочкой, тараканом, наконец, которому нестыдно сбежать, спрятаться… Но он не был ни животным, ни насекомым. Человек - штука сложная. Если захочешь понять правду о нем, то не ищи ее в жизни – ищи в смерти. Только на этом черном пороге является истина, недоступная улыбчивому бодрячку.
Его программа (довольно дешевое, надо отметить, ток-шоу) не была единственной и даже главной его проблемой. Проблемой была ОНА, из новостной редакции. Гордая, красивая, как Артемида, но холодная и… циничная. Циник (я говорю о каждом на телевидении), ну, как я его себе представляю, вряд ли способен на любовь вообще. Вы должны знать. В Останкино не бывает любви, она там просто не живет. Здесь самые красивые на земле женщины, но, странно…, здесь совсем нет любви. Девушки так гоняются за тем, чтобы выглядеть даже в трехминутной «погоде», что мне их очень, очень жалко. Культ внешности здесь столь велик, что затмевает собой смысл, цель этой внешности. Они, жрицы ТВ, вступают в мужскую игру, вряд ли догадываясь, во что ввязались. Проигрывают все, даже выигравшие. У меня есть длинный опыт сожаления об этих девочках, да только рассказ мой не об этом.
Стас налил третий стакан, то есть, выкрутил последнее из бутылки. Кода. Он положил руку на револьвер…, погладил его вороненую, прохладную сталь…, обхватил рукоять приложил правой рукой к виску могильное его дуло, но прежде… Стас поднял стакан левой и поднес его к губам… Сколько граней в граненом стакане? Восемнадцать? Он очень похож на нашу жизнь. Этими своими гранями. Не обхватить все их разом ладонью, не понять целого… Стасик же… Стасик просто обезумел. Он выпрыгнул чертом из своей засады, подскочил так, как никогда еще не взлетал и… плюхнулся прямо в тот граненый стакан.
Он почти уже захлебнулся водкой, когда Стас вытащил его двумя пальцами за усы. Омерзение. Это все, что выражало теперь лицо его спасителя. Но кто здесь кого спасал? Хозяин вздохнул и положил оружие на стол, переведя предохранитель в безопасное положение. Теперь этот щелчок прозвучал ему совсем иной музыкой. «Похоже, не сегодня. Чуть таракашку не утопил. Глупый. Кажется, он офонарел от водки», - теперь улыбнулся в бороду Стас, стерев с лица брезгливость и посмотрел на Стасика благодарными глазами. Несчастный лежал пузом к верху, весь в вонючей водке, еле шевеля лапами и усами и правда фонарел. Но он так был рад, что почти отдал свою жизнь за когда-то подаренную ему самому, пусть даритель и не знал не помнил о таком. Может за то мы и любим Бога, что однажды, непонятно зачем, дал он нам нашу жизнь?
М-да. Когда заносите тапок над головой, подумайте в последний раз.