Высоко над головой блестит круглый медный щит. Он надраен до такого блеска, что больно глазам.
Ни облачка.
В воздухе со звоном висят жирные мухи и сверкают так, будто бы их натёрли маслом оливы. К стене каменной ограды, что роняет на дорожную пыль полоску тени, жмётся старый мул. Он привалился к прохладе камня тощим задом, устало прикрыл глаза, ворочает длинным ушами да вяло взмахивает хвостом, чтобы отогнать неуёмных слепней. Но ещё полчаса, и тени здесь совсем не останется. Тени самой жарко. Она просочится в стыки камней и испарится с шершавой поверхности, покуда круглый медный щит не закатится за Капитолийский холм.
В этот час в городе всё смолкло. Опустошённый недавней войной, сожжённый и разграбленный, но ныне похожий на огромную стройку, город оглушён жарой. Быть может, только на базаре слышны крики торговцев и зазывал, никогда не устающих драть глотку. Вот где-то разбился кувшин, а чуть поодаль слышно ржание ошалелых от солнцепёка коней. Остальной же город вымер. Точно по темени ему со всего маху врезали блестящим медным щитом. Круглым варварским щитом, каких здесь в армии не используют. И на который от его блеска больно смотреть глазам.
Стуча сандалиями по ступеням лестницы, ко дворцу решительным шагом приближается человек. На ходу он вытирает кулаком пот со лба и отдирает от взмокшей груди прилипшую тунику. В его ушах дробью походного барабана тревожно стучит кровь. Оглядевшись по сторонам и не обнаружив стражников у входа, он осуждающе качает головой. Причуды цезаря. Ну как так можно?
Здесь прохладней. В пышной зелени утопает бывшая вилла Саллюстия, террасами уходящая вверх вдоль холма. По сути это и не дворец, а загородная резиденция цезаря. Кажется, во всём Риме нет иного места, где сейчас можно найти убежище от жары. В отличие от гнетущей тишины изнывающего в духоте города, здесь беззаботно щебечут птицы и слух ласкает пение фонтана. Многочисленные пруды, прямоугольные и квадратные, дарят прохладу и привлекают стрекоз.
Человек проходит тенистыми аллеями, невольно сбавляя шаг и набирая в лёгкие чистый от городской пыли воздух. Под подошвой скрипит песок, на поясе пришельца бряцает короткий меч. Безоружным шататься по улицам небезопасно даже сейчас, в это сравнительно спокойное время, впрочем, он опытный воин, за его спиной победный поход в Иерусалим, и стать жертвой случайного нападения ему пожалуй что не угрожает.
Он поднимается выше, пересекает окаймлённый кустарником дворик и оказывается в просторном, но скромно обставленном зале, своим убранством ничем не напоминающим роскошь прежних правителей. Облачённый в белую тогу, хозяин жилища не сразу заметен среди колоннады. Он стоит боком к вошедшему и в задумчивости смотрит на город, что раскинулся на холмах да в ложбинах. Подобно миражу, город то проявляется, то исчезает в дрожащем знойном мареве, выплывает из дыма строительных костров и снова скрывается в нём. Хозяин осматривает столицу, о которой в юности не мог и помышлять. Его ладонь покоится на гладком мраморе колонны. Его правильный гордый профиль украшает монеты Империи.
Это девятый Император Рима Тит Флавий Цезарь Веспасиан Август.
«Аве, цезарь!» — с порога восклицает вошедший.
Император оборачивается на призыв и радушно простирает руки.
«Тит, мой мальчик!» — улыбается он, обнимая сына, хлопает его по плечам и отстраняет от себя, чтобы вглядеться во встревоженное лицо отпрыска. Лицо, так похожее на его собственное: с массивным прямым носом, широкой округлостью скул, мясистым выдающимся подбородком и уверенным взглядом глубоко посаженных глаз.
«Жарко?» — интересуется цезарь, краем своей тоги отирая потный лоб сына.
«Жарко, — соглашается Тит, отдуваясь. — Ещё одно такое лето и, клянусь Юпитером, заполыхает сам Везувий».
«Ну-ну, не гневи богов, ещё накличешь. Проходи, лучше, садись, раздели со мной трапезу», — Веспасиан жестом приглашает сына к столу с небогатым обедом — парой лепёшек, фруктами и виноградом.
«Я не голоден, отец, спасибо», — ответствует Тит и задерживает взгляд на столике, где помимо пищи лежат несколько свитков и рассыпаны монеты.
«Чем же ты обеспокоен? — с участием произносит цезарь. — Что за нужда заставила тебя явиться, да ещё в такой спешке, что от пота ты весь мокрый, словно за тобой по пятам гналась вся иудейская конница?»
«Отец, выставь же охрану у входа!» — выпаливает Тит.
Цезарь поднимает брови и разражается хохотом, да таким, что смех его мечется в колоннаде и уносится на террасу, где и утихает.
«Зачем? Не понимаю, ха-ха! Нет, вот действительно, зачем? Ты ответь, мне Тит, будь любезен!»
Тит насупился.
«Так приличествует правителю! — обижается он. — Да мало ли что может свершиться. Заговоры, интриги, сам всё знаешь».
«Вот тут, Меркурия мне в свидетели, ты не прав, — Веспасиан хмурит брови, и на лбу его ложатся волнистые, как воды Тибра, складки. — Разве я такой же неженка, как Нерон? Или столь же немощен, как старик Гальба? Или, быть может, похож на увальня Виттелия? Пусть я не молод, но меч свой держу крепко, и если нужно, шершня разрублю на лету. Но ведь и ты, как я гляжу, тоже без охраны?»
«Да, — признаёт Тит, — не хотел привлекать лишних взглядов».
«О, мой мальчик, — мягко говорит Веспасиан, выводя сына на терассу, откуда открывается вид на город, — цезарь, а ты им станешь после меня, не может не привлекать взглядов. Даже когда он без охраны и никому не виден. За цезаря говорят его свершения. Ими он у всех на виду».
Тит бросает взгляд на город. Рим восстаёт из руин. Местами краснеют черепичные двускатные крыши, где-то виднеются колоннады, пока не покрытые кровлей и оттого напоминающие обглоданный рыбий скелет. Белым мрамором сверкает на солнце восстановленный Капитолий. Храм Януса на Форуме, напротив, закрыт. А вдалеке каменной глыбой растёт амфитеатр, непривычно овальный и такой большой, каких ещё не бывало во всей империи.
«Всё это станет твоим, вот только принадлежать тебе не будет. Но ведь не это привело тебя сюда?» — внезапно меняет тему Веспасиан.
«Не это», — сознаётся Тит и не знает, как начать.
Император выжидательно смотрит на сына. Ну же, смелее, Тит. И Тит, в свои тридцать с небольшим подавивший мятеж иудеев и сравнявший с землёй Иерусалимский храм, тушуется под взглядом родителя, как дитя, и неуверенно молвит:
«Отец... те меры, что предпринимаешь ты по наполнению казны...»
Цезарь снова поднимает брови. Волны Тибра на его лбу становятся глубже.
«Они, — Тит мучительно подбирает слова, — несут тебе дурную славу».
«Вот как?» — удивляется цезарь.
«Народ ропщет. Кто-то смеётся. Иные осуждают».
«Ропщут немощные, смеются дураки. Осуждают — кто ничего не смыслит, — отрывисто восклицает Веспасиан, раздражённо махнув рукой в сторону города. — Позади война, в Риме камня на камне не осталось, нужно восстанавливать и укреплять величие империи. Чем же прикажешь ты заделать дыры в казне?»
Тит не успевает ответить, как за него продолжает отец:
«Уж не твоим ли голым задом?»
«Не моим, — соглашается Тит. — Но облагать налогом голый зад других и брать плату за человеческое естество — всё равно что сделать платным воздух».
Император усмехается.
«О нет, мой мальчик, ты не понял, — он несогласно водит указательным пальцем в воздухе, — я обложил налогом не то, что они испражняются, а то, как и где они это делают. Это плата за услугу, если тебе угодно. Ведь посещая кабак, ты платишь не за одну лишь пищу, но и за то, что занимаешь место за трапезой. Общественную латрину уподоблю тому же кабаку, с той только разницей, что пища и питьё там ищут не вход, а выход».
Подобрав полы тоги, Веспасиан садится на окружённую самшитом скамью спиной к городу и приглашает сына сесть рядом.
«Там не просто справляют нужду, — продолжает он. — Там тоже собираются, назначают встречи, обсуждают дела и праздно проводят время. А если надо, то раб при латрине нагреет своим задом каменное сиденье для господина. Это почти что ритуал. Построить в городе такие нужники, подвести к ним воду, предусмотрительно соорудив акведуки и слив нечистот, — всё это делается для самих же горожан. И стоит денег. Или предпочёл бы ты, чтобы дерьмо украшало собой наши улицы, как в варварских странах?»
Тит морщится. Лицо императора посещает ухмылка.
«Не забывай, в богатые латрины ходит избалованная роскошью знать, так что будем считать, что это в своей природе налог на роскошь. Роскошь — верный признак того, что у горожан излишки денег. А в казне их недостаток. Вот всё и сложилось».
Где-то в листве вспорхнула птица.
«Но посредством чего попали эти деньги в казну, — задумчиво произносит Веспасиан-младший, — от них, должно быть, разит...»
«Вон ты о чём!» — вспыхивает, как Везувий, отец и вскакивает с места.
Военным шагом, никак не сочетаемым с накинутой тогой, он покидает террасу, возвращается в таблин к низкому столу с лежащими на нём свитками и рассыпанными монетами. Берёт в пальцы две из них и подходит к сыну.
«Нюхай! — тычет он ему под нос монеты со своим профилем. — Нюхай! Пахнут? Нюхай!»
«Нет», — отвечает Тит и отворачивается от трёх ликов своего отца.
«То-то. А ведь их только что доставили с латрины».
Веспасиан возвращает монеты на стол и поправляет на плече съехавшую тогу.
«Ты будущий цезарь. Что не построю я, достроишь ты. И каждый сестерций, попавший в казну, пусть да упрочит устои империи и прославит твоё имя».
«Да, отец», — ответствует Тит.
Цезарь улыбается. Ему на смену придёт достойный преемник. О лучшем просить богов даже не приходится. Он отщепляет от виноградной грозди небольшую кисть, отрывает и отправляет одну ягоду в рот и протягивает виноград сыну.
«В полной мошне, как сказал старик Петроний, Юпитер сидит», — цитирует классика Веспасиан.
Из рук держащего виноградную кисть сына он отделяет ещё одну ягоду и с наслаждением разжёвывает. К этому моменту из оживающего после знойного полудня города начинают доноситься привычные мирные звуки: рёв мулов, перестук молотов, громыхание гружёных камнем повозок.
А круглый варварский щит в небе сдвигается со своего места в сторону горизонта.
* * *
Валюторея, 32 глава (www.valutoreya.ru)