07. Оборотень

    
   
     – Штакетников, на выход, к следователю! – камеру открыл выводной, сверив подследственного с данными учётной карточки. – Лицом к стене, руки за спину, вперёд марш!
     В коридоре режимного корпуса несла службу немецкая овчарка Дружок, её держал на коротком поводке кинолог сержант Брыскин, оба – и сержант, и собака – подозрительно посмотрели Шкету вслед.
     – Выходи на прогулку! В дворике не перекрикиваться, лишим прогулки! – кричали контролёры.
     – Не пойду я на опознание! – кричал и сопротивлялся арестант, которого тащили за руки два сержанта дежурной смены. – Я вас ненавижу, освобожусь – всех замочу!..
     Свернули в другой коридор, и Штакетников тихо спросил:
     – К Сег’гею Николаевичу ведёшь?
     – Да, к нему, – ответил выводной, открывая дверь кабинета оперативного работника.
     Штакетников приободрился и приветственно кивнул начальнику.
     – Здравствуй, Шкет. Садись. Давно не виделись. Не стесняйся, бери сигареты, кофе. Но ближе к делу, или к телу, как говорил еврейский писатель Мопассан. Дело такое. Нам надо решить небольшую проблему с твоим сокамерником Художником. Угощайся ирисками, печеньем. Ну, не груби, по карманам-то не рассовывай! Тема такая. Слушай внимательно. В его деле нет адресов притонов, где он покупал наркотики, но главное – нам необходимо узнать номера аптек и кто из сотрудников продавал ему наркотические лекарства. Это на ближайшее время тебе задание. И второе: что в камере?
     – Сег’гей Николаевич, – выпивая третью чашку кофе, начал Штакетников, – Вы меня часто не вызывайте. А то, знаете, пойдут базаг’ы-тёг’ки и мне кг’ышка. А о Художнике вот что. Я к нему притег’ся, и он мне в чём-то пг’изнался. Ког’оче. Аптека номег’ пять – пг’овизог’ Валя. Пг’одает только пг’овег’енным покупателям за бешеные деньги наг’коту, кстати, сама и выписывает г’ецепты, с кг’углой печатью, на подставных лиц. За центг’альным унивег’магом в коммег’ческой аптеке г’аботает молодая пг’одавщица – зовут Светик, в гг’ажданском бг’аке с диг’ектором ЧП «Витакс», она может пг’одать дефицит, но тоже постоянным клиентам. Пока всё о Художнике. Что узнаю, чег’ез месяц скажу. А тепег’ь о главном. В камег’е никто не знал, что задумали Кат и Гуня, но по инфог’мации вог’ов всё пг’итег’лось по понятиям. Они заслужили своё место под солнцем. Сег’гей Николаевич, если будут пег’еводы в дг’угие камег’ы, поместите меня вместе с Художником.
     – Хорошо, – подытожил оперативник, – бери блок сигарет, а в камере скажешь, что тебя вызывали к следователю по фамилии Гольдберг, который пытался склонить тебя к явке с повинной о давних кражах. Ты обещал ему подумать, а он подогнал тебе блок сигарет. Понял? Всё. Ты у меня весь кофе выпил. Гад. Иди в камеру. Выводной, проводи!
     В камере спокойно отнеслись к беседе Шкета со следователем, а камерный философ Фрадкин, ждущий суда по нашумевшему в прессе делу о ”финансовой пирамиде”, по кличке Пирамида, он же Фима-Букварь, заметил:
     – А знаешь, Шкет, кто был твоим визави по этой светской беседе? На идиш, на немецком и на скандинавских языках Гольдберг – это золотая гора. Или гора золота. Но ты не полиглот, Шкет, ты заурядный местечковый вор, и место тебе не в городе моей мечты Иерусалиме, а в занюханном Мухобойске. Так что сиди и молчи. И не вздумай меня спрашивать о моих экономических инновациях. Ты сальдо от сальто не отличишь. Царь Соломон говорил: «Венец мудрых – богатство их, а глупость невежд глупость и есть».
     Наступила ночь, через разбитое окно потянуло приятной прохладой.
     Штакетников лёг на верхнюю койку, но после выпитых чашек кофе спать не хотелось. Взял книгу «Календарь-справочник садовода, овощевода и пчеловода», но при тусклом свете постоянно горевшей лампочки, засиженной мухами, читать было трудно, да и особого желания не было, ввиду отсутствия в его жизни сада, огорода и пасеки, да и вообще всякой недвижимости. Шкет неподвижно уставился в верхний угол камеры, где заросли паутины колыхались на сквозняке и отбрасывали готические тени, и положил раскрытую книгу на нижнюю часть лица. Нюхать книги Шкет любил больше, чем их читать.
     За грязным столом, застланным обгоревшей тряпкой, когда-то именовавшейся скатертью, негромко спорили арестанты, Штакетников хотел было прислушаться, как вдруг тихие голоса усилились почти до крика.
     – Да пойми ты, – доказывал Фима-Букварь, – я что – кого-то заставлял вкладывать свои кровные, как говорят, в ”пирамиду”? У нас что – крепостное право? Сами ко мне идут, добровольно отдают деньги, у самих слюнки текут от жадности получить бешеные проценты… а ведь бесплатный сыр бывает где? Ну получился облом, ну сгорело моё ООО. Кто ж виноват? Что за жизнь без лохов?
     – А ты, Фима, философ, да? Апологет ”свободы воли”? – возражал  Художник. – Это тех стариков и старух, которые отдавали тебе мизерные пенсии, ты называешь лохами?! Много, небось, извлёк золота из чужого пота? Лет пятьсот назад тебя бы спалили на костре, алхимик… А ты здесь индульгенцию требуешь.
     – Ну, насчёт индульгенций – это притянуто за уши. Кто без греха? Между прочим, один римский Папа, тоже в эпоху Возрождения, сказал: народ хочет быть обманутым!
     – А ты католик, Фима? Или по обстоятельствам? Я вон у Гнедича прочитал: «В еврейских типах чувствуется живая, непосредственная наблюдательность, самое тщательное изучение натуры». Что тут сказать, Фима, ”натуру” ты изучил досконально. Особенно человеческую.
     – А ты?
     – Что – я? Вот я никому не мешал, я свои работы и коллекции обращал в наркотики, за копейки. Всегда ходил по лезвию ножа, с трудом приобретал наркоту где придётся…
     – Где? – как бы невзначай спросил Шкет.
     – Где придётся, – быстро ответил Художник. – А ты, Фима, со своими мэрчендайзерами, просто ”кидал” – и не лохов, а пенсионеров, ветеранов и инвалидов. Тех, кто боролся против холокоста, а теперь продаёт ордена на блошином рынке. Твоя биография умещается в семь слов: «Украл, забрал. Машины, дачи. Арест. В решётке – передачи».
     Штакетникову было сложно сориентироваться в диспуте сокамерников, тем более что он понятия не имел о каких-то пирамидах и индульгенциях. Из истории он помнил только каменный век, когда труд сотворил из обезьяны человека, потом был феодальный строй с Петром Первым, который рубил то ли головы, то ли какие-то окна, казаки-разбойники, дед Мазай и дедушка Ленин. В детстве Штакетникову запомнилось лишь беспробудное пьянство родителей, драки, разборки с недовольными соседями, приводы в милицию, где его всегда били, иногда заставляя подписывать протоколы о несуществующих кражах и явках с повинной. С детства он возненавидел людей, ему казалось, что обманывая и предавая окружающих сам не будешь обманутым. В родной деревне он вскрывал сараи, амбары, бани, свою школу обворовал три раза. Родители, как в дикой природе, выгоняли своего Федю из домашнего логова, предоставив ему самому добывать себе пищу. Когда он числился в 5-м классе, то на зимних каникулах проник в учительскую, нашёл классный журнал, переправил свои двойки на пятёрки и написал красной тушью: «заслуживаит залатой мидаль». С одиннадцати лет состоял на учёте в отделе по делам несовершеннолетних за постоянные кражи и бродяжничество. Научаемый тумаками и подзатыльниками, Федя всегда спешил, крал что плохо лежало в ”разобранном” совхозе. После хищения тельной коровы с подворья соседа в клубе совхоза прошло показательное судебное заседание. Двадцатилетнего Федю пожалели. Сердобольная судья отмерила ему два года лишения свободы с отсрочкой исполнения приговора на два года. А потом наступил тот день, когда Штакетников с группой вороватых бомжей согласился угнать машину с комбикормом. Всё было продумано, но вот незадача: ”газон”, на котором ехала спаянная троица, доверху нагруженный сельхозпродуктами, заглох возле опорного пункта милиции. Через три дня прокурор дал санкцию на арест, а через неделю Штакетникова вечером привезли в СИЗО. Эту ночь он не забудет никогда. До коликов в животе хотелось есть. В подвальном помещении предварительного заключения, при милиции, его не кормили три дня. В камере, где ему дали место на третьем этаже, возле окна, на решётке висел пакет, а в нём – коробки с соками, круг сырокопчёной колбасы, пакетики с чипсами… Утром ни колбасы, ни чипсов в пакете не обнаружили.
     Ночной ”подвиг” новичка был для сокамерников полной неожиданностью. Арестанты жёстко постановили: к ним заехала ”крыса”, что по неписаным законам тюрьмы является беспредельным преступлением. ”Воспитывали” Шкета ночью, не очень долго, но с пристрастием, и утром Штакетников, с проломленной головой, с выбитыми зубами, был переведён в камеру больничного отделения.
     Через неделю его вызвали на беседу с оперуполномоченным.
     – Что делать с тобой? За такие дела могли и убить, – начал беседу опер, – крыс давят везде, а в тюрьме подавно.
     – Пг’идумайте что-нибудь, гг’ажданин начальник, – взмолился Штакетников, – уже постаг’аюсь, всё сделаю, что скажете, только не отпг’авляйте меня в ту камег’у. Пожалуйста, пг’ошу вас… убьют ведь, гады…
     – Хорошо. Только ты мне подробней расскажи о своём деле. Договорились?
     – Договог’ились, – быстро ответил Штакетников. – Записуйте. До этой машины с комбиког’мом, котог’ая сломалась возле милиции, а нас повязали, мы сделали тг’и ходки с того склада. Замки я не ломал. Мне давала ключи тетя Фг’ося, бывшая заведующая складами. Дальше. Новый пег’едвижной компг’ессог’, доильную аппаг’атуг’у, запчасти для машин, электг’ог’убанки, г’улоны шлангов, г’убег’оид, кафельные плитки. Всё пег’евозили и складиг’овали в саг’аях у бывшего бухгалтег’а и главного механика совхоза. Мы с бомжами-подельниками были только исполнителями. А меня заставили садиться за баг’анку машины. Отвечать – так всем! Пг’авда, Сег’гей Николаич?
     – Правда. Свои показания подпиши. А я тебя пока оставлю на больничке. Подлечишься, оклемаешься, а через месяц всё будет нормально. В камере тебя на первый раз простят. Только ты, дорогой, за это будешь со мной сотрудничать. Запомни. Получать задания и выполнять. Договорились, Шкет?
     – Договог’ились, – тихо ответил арестант.
     Так началась новая тюремная жизнь Штакетникова – Шкета, полная опасности и непредсказуемых оборотов, совсем не похожая на сериалы о ”ворах в законе” или обычных бандитах. Шкет стал заурядным осведомителем, информатором, агентом оперативного сотрудника, негласным помощником в раскрытии уголовных дел. Он слушал и запоминал фамилии соучастников преступлений, названные сокамерниками, провоцировал сидельцев рассказывать подробности дел, по которым они проходили, вынюхивал факты, обстоятельства... Удивительней всего для Шкета было то, что – ему доверяли.
     Не так давно к Шкету вечером подошёл Фрадкин и чуть слышно сказал:
     – Я слышал, у тебя есть дорога на волю.
     – Да, а что? – заинтересовался Штакетников. – Есть один надёжный пассажиг’, но он бег’ёт пг’иличный задаток.
     – Это мелочи, Шкет. Дело сложное, но очень выгодное… для всех. Надо передать на волю письмо моей жене. Не обижу…
     – Сколько? – спросил Штакетников.
     – Если письмо дойдёт с уведомлением, то через день твой почтальон Печкин получит зелени пять штук в пучках, но и ты не будешь в обиде. Но если меня обманут, то твой Сусанин пропадёт без вести где-нибудь в лесополосе. А если ты со мной ”пошутишь”… но об этом даже говорить не стоит…
     – Понял, – ещё тише проговорил Штакетников, – давай ксиву.
     Через два дня выводной снова заявился с дежурным выкриком: «Штакетников, на выход, к следователю».
     – Задолбал тебя этот Гольдберг, – заметил Фима-Букварь. – Житья не даёт. Главное, Шкет, тяни с показаниями дольше, морочь ему голову и води его за горбатый нос… Сигарет проси – два блока.
     В кабинете начальника оперативного отдела читали письмо вслух:
    
     Нонночка, золотце, привет!
     Я тут тебя ни на миг не забываю, «и волосы на голове твоей, как пурпур» (помнишь, в Песни Песней?). У меня всё отлично, давление нормализировалось, камни больше не беспокоят, мочевина нормального цвета, как это ни парадоксально, но здешняя жёсткая диета мне на пользу. В следующий раз по рекомендации нашего доктора в продуктовой передаче хотел бы получить весь ассортимент. И ещё положи в конверт наши фотографии, где мы отдыхали на Красном море.
     Передай мне, пожалуйста, одну книгу: Майкл Робсон, Филипп Уллах – «Фактическое руководство по реинжинирингу бизнес-процессов». Она оставалась у меня на столе, когда меня арестовывали.
     Нонночка, этот человек с письмом – надёжный и заслуживающий благодарности. На следующий день ты ему передашь то, что тебе велю.
     Теперь читай внимательно!
     У твоей мамы на даче, возле глицинии, под тем самым местом, где я тебя целовал в ложбинку, золотце моё, глубина 1 м.
     Сделай вот что: из 400000 отдашь этому человеку 5000, а остальное передашь дяде Изе – он знает, как и куда (на землю обетованную). Когда я освобожусь, мы с тобой уедем на ПМЖ. Драгоценности перепрячь.
     Целую тебя в любимую ложбинку.
     И помни, как говорил Соломон: «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!»
     Твой Фимчик.
    
     – Блин, живут же люди, – прокомментировал письмо начальник отдела майор Помяков, – некоторые от голода пухнут, а у них свои доктора Изи, нашпигованные дачи, любимые ложбинки, а мы возимся с ними…
     – Я бы их, – добавил опер Сергей, – расстреливал на месте. Ох, как нам Сталина не хватает.
     – Значит так, – продолжал Помяков, – наши действия: информацию передаём прокурору и следствию, пусть копают, конфискуют и пользуются нашим трудом. Тебе, Серёга, выпишем премию в размере двух окладов, ну а со своим информатором поделишься из своих и наших возможностей…
     Прошла неделя. Небо беспрестанно затягивало тучами, а ночью шли дожди, брызги которых с каждым порывом осеннего ветра залетали в разбитое окно камеры. Прохлада, впрочем, не избавляла от устоявшейся вони, запаха пота и табачного дыма.
     – Художник, – тихо позвал Фрадкин сокамерника в три часа ночи, – есть очень серьёзный разговор. Узнаешь такое, что будет не до сна.
     Хрусталёв скептически фыркнул, но всё же откликнулся:
     – Давай, я слушаю, всё равно не спится под дождь.
     – Слушай. Слушай и, главное, не перебивай. Ты не задумался тогда, почему не состоялось твоё свидание с женой? И почему именно её и именно тогда подвергли такому изощрённому обыску? И почему вдруг в комнате для свиданий появился опер? Когда ты срывал свою злость на Шкете, я вдруг подумал, а не стукачёк ли Шкет? Решил проверить. Недавно передал ему письмо к своей жене, в котором упомянул место на тёщиной даче, где, вроде того, зарыт клад с золотом и валютой. Моя жена сейчас там живёт, со своей мамой… И, как понимаешь, всё просматривается системой скрытого видеонаблюдения.
     Фрадкин закурил, с минуту помолчал, наслаждаясь любимой сигаретой Black & Gold, затем протянул пачку Художнику и ещё тише продолжил:
     – Художник, о письме знали только я и Шкет, а теперь начинается совсем интересное кино. Мне сообщили, что какие-то пять уродов в милицейской форме, днём, перекопали всю тёщину дачу, с металлоискателем, выкопали целый ров там, где трубы идут к бассейну, глицинию сломали... Всё зафиксировано на видео. Ещё ущерб маме возместят. Я решил продолжить свои шерлокхолмсовские расследования, для чистоты эксперимента. Выводного сержанта Гаврюшкина мои люди остановили в городе, нежно так, по душам, поговорили – и за пятьсот гривен он сказал, что не существует следователя по фамилии Гольдберг, а есть заурядный стукачёк – Штакетников, Шкет! Что будем делать? В камере осведомитель и предатель. Иуда – тот повесился сам…
     – Я вот что тебе скажу, Фима, – прервал Фрадкина Художник, – мы живём по тюремным правилам, здесь так: есть звериный закон – и живи по нему. А кто здесь прав? Все неправые, и вершить суд над кем-то я не собираюсь. Ты всё вспоминаешь Соломона, так вот он в притчах ещё говорил: «Кто делится с вором, тот ненавидит душу свою…». А приговор Шкету камера вынесет быстро и однозначно. Я знаю, как здесь судят, и не хочу участвовать в этом спектакле. Тебя, с подачи высоких покровителей, освободят, в этом я не сомневаюсь, Шкета от нас переведут.
     – Я с тобой не согласен, – сказал Фрадкин, – на Востоке, например, с давних времён существовал справедливый обычай: первый кнут – доносчику. А если тот, на кого поступил донос, отвергал обвинения, то пытали обоих, до тех пор, пока один из них не признавался во лжи…
     – Фима, тут не Восток, и даже не Ближний… Хотите брать грех на душу – берите. Ваши души, и я в них не лезу. А там как знаешь…
     Утром, открывая камеру, весело закричал старшина Ванёк:
     – Штакетников, с вещами, на суд! Или на свободу с чистой совестью, или мотать срок будешь, но в камере для осуждённых, куда тебя переведут до отправления на этап.
     – Ты ж там смотри, чтоб не лицом в грязь, – напутствовал Штакетникова Фима-Букварь, – покажи всему миру, что и русская деревня может рождать своих Цицеронов! Бичуй прокурора своим крепким словом, загони его в угол железными аргументами, и когда руки его опустятся от бессилия, он зарыдает и разорвёт свои прокурорские одежды, а судья, выжав батистовый платок, пропитанный слезами, извинится за проявленную к тебе несправедливость, выпустит тебя из зала суда, невинного, на свободу! А за воротами встретят тебя представители прессы, телевидение, иностранные журналисты и активисты Грин Пис, и все будут скандировать: «Свободу Шкету! Прочь грязные руки от чистой души демократа!».
     Штакетников старательно почистил зубы, надел чужой свитер не по размеру, чистые носки, напялил на голову где-то раздобытую шляпу, и, засмотревшись в выщербленное зеркало, спросил Фрадкина:
     – Ну, как, Фимчик, всё ништяк?
     – Во всех, ты, душенька, нарядах хороша… – ответил Фрадкин.
     – Пока, бг’атва! – попрощался сиделец. – Может, увидимся ещё. Думаю, шесть лет мне по г’огам сегодня дадут.
     И, опустив плечи, совсем поникший, Штакетников перешагнул порог.
     В камере на несколько минут повисла гнетущая тишина, всем напомнила о себе тяжесть неминуемого тюремного срока. А косой дождь хлестал в разбитые окна камер, и уже через минуту кто-то кашлял, бранился, одни винили во всех грехах скверную погоду, другие – советскую власть.
     А ещё через час через металлические ворота СИЗО выехала спецмашина. Штакетникова ждал суд.
     Через несколько часов старшина корпуса открыл камеру и объявил:
     – Принимайте Штакетникова, господа преступники.
     – Кого мы видим! – закричал Фима-Букварь. – Ну что, Прометей ты наш прикованный, рассказывай, как клевали твою благородную печень стервятники…
     – Подавятся. Волки позог’ные, прокуг’ог’, отмог’оженная судья, – опустив глаза, ответил осуждённый. – Пг’ипаяли пг’еступный сговог’, пять лет, с конфискацией лично пг’ичитающего имущества. В последнем слове я спг’осил: а кто не вог’ует? Все вог’уют! Только одни сидят в тюг’ьме, а дг’угие в Думе. Надо поменяться местами, тогда будет пог’ядок.
     – Э, Шкет, – съявил Фима, – твоя теория суха, а древо жизни пышно зеленеет…
     Штакетников медленно взобрался на койку, пытался заснуть, его кто-то звал, о чём- то расспрашивал. Он ничего не слышал. Бесконечно прокручивал в памяти фрагменты судебного заседания, но – что странно – не испытывал неприязни к лицам, вынесшим приговор, к свидетелям обвинения, темпераментно размахивающим руками. Более всего он ненавидел и боялся сейчас только одного человека, от которого исходила опасность. Он был рядом, здесь. Фима-Букварь. Шкет интуитивно чувствовал, что последняя история с передачей послания Фрадкина на волю может обернуться для него непредсказуемыми последствиями.
     В камере выключили надоевший телевизор, за столом никто не играл в домино, и наступила поразительная тишина, только чуть слышные звуки с промзоны долетали через зарешёченную форточку.
     Вдруг все услышали голос Шкета. Он сидел на верхней койке, и раскачиваясь, как еврейский цадик, пел. Обычно картавое пение Шкета пресекали сразу. «Шкет, – говорили ему, – тебе медведь на ухо не просто наступил, он на твоей тыкве чечётку сплясал». Но то, что пел Штакетников сейчас, заставило всех промолчать и покоситься на Фрадкина.
     А Шкет покачивался и пел:
      
     – На Синайском на полуостг’ове,
     Где стоит госудаг’ство Изг’аиль,
     Положение очень остг’ое,
     Потому что воинственный кг’ай.
    
     Там евг’еи дег’утся с аг’абами,
     Г’азобг’аться не могут никак.
     Пг’екг’атить давно уж пог’а бы им
     Этот ближневосточный баг’дак!
    
     Что же делать нам, как бог’оться нам?
     Ведь в пустыню они пг’иведут!
     Помогите нам добг’овольцами,
     Не сочтите вы это за тг’уд!
    
     Кг’епко спали в ту ночь погг’аничники,
     Обманул их евг’ей-генег’ал,
     И по винтику, по киг’пичику
     Г’астащили Суэцкий канал.
    
     – Я давно хотел спросить тебя, Шкет, – обратился Фрадкин, – хотя вопрос не совсем коррекный… Тебя мама не роняла головкой вниз, с третьего примерно этажа?
     – Нет, – задумчиво ответил Штакетников, – у нас в дег’евне высоких домов нету.
     – Хорошо. А с завалинки тебя мамочка не роняла бестолковкой вниз?
     – Нет. Меня не г’оняли, только ког’ова один г’аз лягнула в детстве по голове.
     – Уж лягнула так лягнула… Шкет, а вот то, что ты сейчас спел, – это к чему?
     – Что?
     – Я спрашиваю, с какого бодуна ты вдруг запел о евреях, на что намекаешь, Кобзон ты наш?
     Тонкие губы Штакетникова расплылись в улыбке:
     – Понг’авилось, да? Мне давно говог’или: пой, Шкет, на киче побольше евг’ейсикх песен, потому что хог’ошо получается, потому что букву ’эг’ не выговаг’иваю… Может, вам ещё спеть?
     – А ты, Шкет, правда этого хочешь?
     – Ага. Могу «На Дег’ибасовской откг’ылася пивная» спеть…
     – Ну, это и я могу! А еврейскую «Мурку» знаешь?
     Шкет кивнул и как ни в чём не бывало запел: «Полюбил я Сару…» – на легендарный мотив «Мурки». А когда добрался до последних куплетов, то, чтобы добавить драматизма, сощурил свои поросячьи глазки и допел громко и с блатной хрипотцой:
    
     – Мы позвали Мойшу,
     Мойша – уголовник,
     Мойша свою пушку заг’ядил,
     В тёмном пег’еулке,
     Возле синагоги,
     Мойша г’ечь такую закатил:
    
     «Здг’авствуй, моя Саг’а,
     Здг’авствуй, дог’огая,
     Здг’авствуй, моя Саг’а, и пг’ощай:
     Ты зашухег’ила
     Аг’она с Соломоном
     И тепег’ь маслину получай!»
    
     Стг’ельнул Г’абинович,
     Стг’ельнул – пг’омахнулся
     И попал немножечко в меня.
     Я лежу в больнице,
     Падла Г’абинович
     С Саг’ой пьёт уже четыг’е дня!
    
     В камере воцарилось выжидающее молчание. Фрадкин, с лицом цвета варёного рака, слез с койки:
     – Браво, Шкет, браво, наша скромная аудитория просто потрясена твоими талантами! А спускайся-ка ты сюда, мы искупаем тебя в овациях!
     – Это как? – живо подскочил Штакетников.
     – А вот и узнаешь, царь-птица ты наш! Ну что за шейка, что за глазки! Какие пёрышки, какой носок! И просто ангельский, скажу я тебе, голосок!
     …Через пятнадцать минут Шкет на четвереньках подполз к параше и выплюнул кровь изо рта. Разгорячённые сокамерники, тяжело дыша, наблюдали за ним.
     – Ну что, Шкет, – спросил Фрадкин, – легко ли рёбрам от песни весёлой?
     Штакетников, плача, утёр нос и потрогал синяки на лице.
     – Что вы за люди такие, – пожаловался он, – и ты, Фима-Букваг’ь, тоже, а ещё банкиг’ь называется… Вечно вам Шкет виноват! У меня, может, душа поёт – а вы взяли затоптали! В пг’ямом смысле!
     – Топчут – кур, Шкет! – съязвил ему кто-то из сидельцев, и над Штакетниковым снова насмеялись.
     – Шкет, – спокойно сказал Фрадкин, – послушай, ты вправду такой дурак? Ещё раз заведёшь свой патефон – трубу тебе точно сломают, Козловский…
     Прошла неделя в относительном спокойствии.
     Приходили новые сидельцы, уходили на этап, кого-то переводили в другие камеры.
     – Штакетников, на выход к адвокату! – открывая камеру, громко приказал новый выводной.
     Перекинув через плечо простыню, как тогу, и встав на койку, Фрадкин экспромтом продекламировал Шкету вслед:
     – Прометей ты наш, у богов крадущий,
     С печенью недоеденной, но отбитой,
     Наконец нашёлся тебе защитник,
     Может, он орлам обломает клювы –
     Или сами они ливером твоим подавятся…
    
     …В кабинете, как обычно, ждал Сергей Николаевич.
     – Садись, Шкет, закуривай и слушай. Тебя скоро переведут в камеру осуждённых, где содержится убивец Быков, приговоренный к десяти годам. Есть информация, что он был не один, а с группой таких же отмороженных исполнителей. Надо разговорить Быка, может, нужная информация и всплывёт. Не спеши, время терпит, на этап в лагерь тебя отправят, когда придет разнарядка. Вопросы есть? Нет? Хорошо. В камере скажешь, что написал с адвокатом апелляцию на имя прокурора, так как тебя заставляли с применением физической силы садиться за баранку машины, а судья не учитывала этот факт. Понял? Всё! Иди.
     Вернувшись в камеру, Штакетников к своему удивлению не застал Фиму-Букваря. Финансиста увели на беседу со столичным адвокатом, правозащитником авторитетным и известным по резонансным судебным процессам.
     Когда Фрадкин вернулся, на нём лица не было. Казалось, он не замечал никого вокруг, медленно подошел к столу, опёрся на него и с силой швырнул увесистую пачку документов на кровать. После чего – что было совсем невероятно в камере – тихо заплакал, повалившись на койку и уткнувшись в подушку.
     – Сволочи! Они арестовали всё! Счета, имущество, опломбировали дачу, квартиру, офис, реквизировали машины… стерва…
     – Кто, Фима?..
     – Моя сестра, бухгалтер… Сестра сдала! Проходит по делу, оборотень в юбке, как свидетель!
     «Наконец-то, – подумал Штакетников, – справедливость стала на свои места. Нечего людям пудрить мозги тупыми стишками. Не рой ямы другим. Теперь всё наладится. На зоне познакомлюсь по  переписке с богатой вдовушкой, на свидании нас поженят, она мне будет посылки-передачи гнать в лагерь, а когда освобожусь…».
     И Шкет, пока Фрадкин плакал в подушку, с большим удовольствием стал читать «Календарь-справочник садовода, овощевода и пчеловода».
     Через неделю Штакетникова перевели в камеру осуждённых, где его встретили неприветливо и настороженно, а Быков, своей статьёй оправдывая и фамилию, и кличку Бык, поднялся с койки и неожиданно спросил:
     – Ты Шкет из камеры, где Двойного Сидора кончили?
     – Я с той хаты, но к этому делу без понятий. Это все Гуня и Кат замутили. Я спал, не пг’и делах, ничего не слышал, не видел. Вог’ы всё пг’авильно отписали, всё по понятиям…
     – По понятиям? – прервал Штакетникова весь татуированный, с перебитым носом верзила. – Ночью за просто так кончают правильных пацанов, а он, как спящая царевна, спит, ждёт своего прынца и не ничего не слышит. А может, ты убивец и есть?
     Осуждённые в этой камере не соблюдали обязательных процессуальных действий, принятых в судопроизводстве, и, без долгих разбирательств, допросов, очных ставок и опознания, огласили приговор через минуту: виновен!
     Табуретка, мелькнув над головой Штакетникова, разлетелась на части, и не успел Шкет опуститься на пол, как от мощного удара в грудь его тщедушное тело на долю секунды повисло в воздухе, а следующий удар припечатал его к заплёванному полу.
     – Санёк, ты не перестарался? – спросил верзилу Быков. – Посмотри на Шкета, чего-то он испугался и в обморок упал. Тебя всегда все боятся. Почему? С твоими данными работать в воскресной школе, вести кружок «Умелые руки», учил бы деток выпиливать лобзиком, а ты пошёл  по кривой дорожке, в пионеры не вступал, маму-папу не слушал, дерзишь всем, плохие слова выучил. О! Проснулся, маленький. Что, ты так сладко спишь? Не успел поздороваться с дядями и заснул? Нехорошо…
     Штакетников с трудом поднял голову, его мутило, тупая, ноющая боль в межреберье сковала движения. Он выплюнул очередной выбитый зуб, а затем с большим трудом приподнялся на локоть. Только к утру он задремал возле туалета, прижимая руку к ноющим рёбрам. На следующий день его перевели в камеру больничного отделения. Сломанное ребро, вновь сотрясение мозга, выбитый зуб, травмированная барабанная перепонка – неполный перечень его травм, полученных, по его словам, от падения с койки во время сна. Жалобный рассказ Шкета выслушал врач, изредка сочувственно кивая головой:
     – Ну что я скажу… Пролечим мы вас здесь пару недель. Ребро срастётся – это ерунда. Зубы не вырастут, выйдете на свободу – поставите себе модные имплантанты.  Голова болит? Так у кого она не болит, погода скверная… Я вам как врач советую: не ложитесь на верхнюю койку, падать не умеете, может, в следующий раз брякнетесь и не встанете…
     Доктор отчасти был прав, в этот раз Штакетников встал, однако голова не прекращала болеть, что-то там повредилось от соприкосновения с табуретом. Ночью Шкет стал бродить по больничному коридору, размахивая руками, при этом спорил с кем-то невидимым, что-то доказывал, ругался. На очередной встрече с оперативным работником беседа не заладилась. Сергею Николаевичу стало очевидным, что его осведомитель Шкет больше ни на что не годен.
     Фрадкин, который, казалось, игнорировал удары судьбы, на сей раз оказался не  в силах встать с колен, собраться с духом и доказать противнику, что его падение оказалось случайным. Он шёл по жизни легко и непринуждённо. Папины деньги и связи были для него прекрасным стартом. Престижный университет, путешествия по всему миру, машины, яхта… Пирамида его финансового благополучия была построена при непосредственном участии родной сестры – гениальный экономист, она взяла на себя всю бухгалтерию и бизнес-стратегию, уступив ему кресло директора лишь потому, что он был респектабелен, обаятелен и обладал талантом располагать к себе людей. Но она же его и предала, растоптала, подставила, отправила в следственный изолятор… Да, размышлял Фрадкин, а при даче показаний, наверно, хлопает сейчас широко раскрытыми глазами и отрицает своё участие в многочисленных аферах. «Боже мой, Фима опозорил всю нашу семью!»  – должно быть, восклицает она и начинает рыдать (да, притворяться она умеет!), а следователь успокаивает и предлагает ей кофе… Фрадкину казалось, что вокруг одни кукловоды и марионетки, одни используют других, а надоевших кукол в лучшем случае выкидывают. В худшем – отламывают им ручки да ножки. Он, к примеру, считавший себя кукловодом, оказался марионеткой в руках хищной сестры (стерва! стерва! стерва!), а Штакетников – куклой в руках хитрого опера… Шкет! тюремный Иуда… Ну вот с него и начать, а там, может, и до сестрёнки дело дойдёт…
     «Почему я должен прощать и жалеть провокатора? – Эта мысль снова и снова колобродила в его воспалённом мозгу. – Художник – тот пацифист, и это его право быть таковым, когда не имеешь ничего в кармане…».
     И Фрадкин отправил по нелегальной связи ворам обстоятельное письмо, полностью изобличающее Шкета. Послание, не дойдя до адресатов, попало на стол к начальнику оперативного отдела Помякову.
     – Что будем делать, дорогой Сергей Николаевич? – сухо обратился он к инспектору. – Опять у тебя проколы. Этот пирамидон Фрадкин сначала всех нас, в том числе прокуратуру и следствие, водил за нос, на этой долбаной даче, а теперь он твоего информатора вычислил. А если его убьют в камере? Кто за это ответит? Только ты! Молчи. Тебе я слово не давал! Показатели твои в работе отрицательные, тебе не здесь работать, а на рынке семечки недожаренные продавать! Напишешь на моё имя подробное объяснение. Премию, что по ошибке получил, сдашь в бухгалтерию. Иди. Начальник освободил тебя с занимаемой должности. С тобой будут разбираться в другом отделе.
     Беспрерывный дождь колотил по решеткам и откосам, холодный осенний ветер хозяйничал в камере, листая страницы оставленной на столе разорванной книги, поднимая пыль и сор с грязного пола камеры. Уже прогулка не так радовала, так как все кашляли, чихали, многие отказывались выходить на свежий воздух, кутались в одеяла, зимнюю одежду, у кого она была, дежурные фельдшера на вечернем обходе успешно лечили простуженных арестантов аскорбиновой кислотой, йодом, зелёнкой, а везунчики даже глотали цитрамон.
     Не дождавшись ответа от воров, Фрадкин встал во главе камерного стола и прочитал сокамерникам впечатляющую лекцию на тему ”кто есть кто, на примере Шкета”. Через несколько часов все сидельцы в СИЗО знали фамилию и кличку провокатора.
     Участь его была предсказуема трагическая. Страшней преступления в тюрьме не бывает.
     По согласованию с прокурором Штакетникова определили отбывать наказание в СИЗО на хозобслуге – и стал бывший секретный сотрудник… сапожником. Выдали ему халат, инструмент, гвозди, мотки с суровыми нитками, отвели ему каморку – и Шкет стал на путь свершения новых трудовых подвигов, учился латать и клеить прохудившуюся обувь. Только голова болела, особенно при резких движениях, перепадах погоды, да отсутствие всё большего количества передних зубов сказалось на чёткости его речи. Штакетникова часто не понимали сотрудники, когда он спрашивал:
     – Вам пг’ибить или шклеить? Или дг’атвой пг’ошить?
     – Пгибить и дгатвой, дгатвой пгошить! – издеваясь, отвечали ему.
     Прошло полгода. Казалось, о Штакетникове забыли, да и на хозобслуге никто не напоминал о его прошлом ”сотрудничестве”. Ремонтирует обувь, да и ладно. Но то ли зуд наушничества и наговоров въелся так глубоко в его сущность, или, может, неизвестная науке болезнь тронула его душу, но Шкет начал совать свой нос куда не следует и – стал писать жалобы. Жаловался на кого и что попало: на нерадивых контролёров, кражи со складов, безобразия, творимые в СИЗО... Писал: прокурору по надзору, Генеральному Прокурору, Президенту, в Комитет по правам человека… Одно такое послание читал на совещании начальник следственного изолятора:
    
     Генеральному Секретарю ООН. США, НЬЮ-ОРК.
     Копия. В Комитет по правам человека. Швеция. Хельсинки.
     Копия. Папе римскому. Рим. Италия.
     От безвинно пострадавшего осужденного Штакетникова Фёдора Михайловича, отбывающего, не понятно за что наказание, в СИЗО.
     ГОСПОДА ПРАВОЗАЩИТНИКИ!
     Это, что творится! Здесь все воруют, грабят, бьют, оскорбляют и унижают заключённых. Пришлите своих, представителей с фото аппаратами диктофонами, здесь коррупция и обман. Вместо положенного мяса, на кухне варят кости из трупов неизвестных животных. Все в камерах болеют и чихают, а доктора говорят, что все болезни из-за смены климата. Прапорщики жирные, как коты мартовские, всё подметают, что плохо лежит, а начальник оперчасти Помяков уже поменял третью машину, зам. по быту майор Хнаев заставляет меня подписывать липовые документы на списание материалов на ремонт обуви, которых не видел. Его посадить надо первого. Кого остальных, скажу, при личной встрече! Мне на хозобслуге, не дают свидания, говорят, что моя девушка старше меня на сорок лет. Это мое дело! Кого хочу, того люблю! Кругом ворьё и жульё, а нас безвинно посадили и воспитывают. Пожалуйста, приезжайте и разберитесь с творимым беспределом!
    
     Штакетников Ф.М.
     подпись, число, месяц, год.
    
     В кабинете начальника СИЗО проходило совещание оперативных сотрудников.
     – Майор Помяков, это ваш контингент? – распинал начальник учреждения. – Почему Штакетников постоянно по таким высоким инстанциям пишет жалобы? Я понимаю, вам некогда, заняты перманентным пополнением личного автопарка. Майор Хнаев что-то комбинирует с госимуществом, с документами, наша медчасть ставит эксперименты, оригинальничает на людях, и вообще – мои заместители настроены работать?! Второе. Я вот думаю: а зачем нам сапожник? Нам такой сапожник не нужен, его дело – гвозди в подошвы вбивать, а не нам в мозги. А раз так, готовьте документы для этапа в колонию, для отбывания наказания. Вот там пусть и ведёт переписку Энгельса с Каутским… Хочет писать по адресам – пусть пишет, только его собственный мы ему поменяем… Кстати, наш многоуважаемый Сергей Николаевич переведён в другое подразделение, но с понижением в должности. Кто следующий, господа товарищи?
     Прошёл месяц. Совсем неожиданно Штакетников получил информацию о этапировании его в… колонию.
     Это известие полностью затуманило ему голову, а в последнее время трудно было определить, о чём он говорит, тем более что у него на уме. Его бессвязная речь, сопровождаемая отчаянным размахиванием руками, пугала осуждённых из хозобслуги. А когда он бадью с помоями вылил себе на голову и при этом заорал: «Всё напишу пг’езиденту, вы меня хотите утопить в дег’ме!» – осуждённого Штакетникова этапировали в лечебное психиатрическое учреждение закрытого типа, где через пять месяцев он был признан невменяемым.
     А ещё через полгода Фёдора освободили по постановлению суда, выдали ему единственную личную вещь – книгу «Календарь-справочник садовода, овощевода и пчеловода», и вышел он на свободу, не помня ни своего адреса, ни дороги в родное село.
     К диагнозу в его медкарте было сделано примечание: не представляющий опасности для общества.