«Первый дом на родине»
Название проекта по приему
репатриантов в израильских кибуцах
1. Двух моих первых жилищ я не помню. Вернее, так.
С первым я могла бы быть знакома по своим более поздним посещениям дома, в котором жил мой дедушка Федя. Мама рассказывала, что на территории двора стояло нечто, что именовалось времянкой, куда и привел ее мой папа после свадьбы. Впрочем, никакой свадьбы в смысле празднества не было, а была процедура заключения брака, после которой молодые явились домой к моему будущему деду, в тот момент сажавшему яблони во дворе и обрадовавшемуся подоспевшей помощи.
Мамин рассказ о дне ее свадьбы неизменно вызывал у меня жалость к ней и некоторую идеализацию образа жертвы, незаслуженно не получившей полагающегося праздника. Справедливости ради стоит сказать, что впоследствии, то есть уже на моей памяти, и мой папа и все его родственники без исключения празднества и застолья любили, так что, возможно, идея помощи деду в посадке яблонь принадлежала самой маме, как занятие для нее более привычное и уютное.
Словом, мое восприятие дедушкиного дома в Пензе было окрашено сильным детским чувством антипатии, что и помешало мне хоть как-то интересоваться той «времянкой», в которой я провела первые месяцы своей жизни, а если и была она мне предъявлена, то стерта из памяти мгновенно и навсегда. Никогда я ее не помнила.
2. Когда я родилась, родители были студентами. Причем по курсам папа отставал от мамы, поскольку до института учился в техникуме, а потом служил в армии. Поэтому-то так и случилось, что, моя молодая, независимая и очень решительная мама, по окончании института заявила, что хочет из столичной (и не очень, видимо, дружелюбной) Пензы ехать просвещать детей «глубинки», и подхватив меня, загипсованную по пояс, под мышку, отправилась сеять доброе-вечное на станцию Саловка.
По описаниям мамы моим вторым домом стала съемная комната, а, может, угол в домике бабы Насти, по совместительству моей няни, каковая запечатлена в семейных анналах, как существо, хоть и крохотное в физическом смысле, но заботливое безмерно, спасшее меня от неведомой болезни козьим молоком. Из маминых рассказов об этом пристанище помню только, что зимой, чтоб искупать дитятю мама набирала в цинковую ванночку снегу, растапливала его, кипятила воду, и потом остужала ее. Этот длительный многоэтапный технологический процесс, а также впечатление, что на станции Саловка круглый год лежал снег, неразрывно связаны в моей памяти с моим вторым домом.
3. А вот третий уже помню сама, без наслоений каких-либо маминых мифов, помню ярко, много, с разными мелкими, но важными для маленькой девочки подробностями. Звали его красиво – Финский Дом. Заграничное название добавляло шику и весу в детском сознании.
Мои родители снова объединились для жизни в Рамзае, куда папа, будучи студентом четвертого курса сельскохозяйственного института, но уже взрослым по возрасту, а также смышленным, ответственным, и обладающим мощными лидерскими способностями, послан был для создания учебной базы для студенческой практики. Поэтому и то специфическое место, где я сознательно провела примерно лет шесть или семь своей детской жизни, называлось ни село, и ни деревня, а современно-академично – учхоз.
Удивительно, что находясь под сильным прессингом маминого воспитания, а мама, выросшая в деревне, обладала до конца жизни абсолютно общинной психологией и любила тяжкий крестьянский труд, в огороде, поле и саду и она черпала силы и умирала в них, трудясь до изнеможения, тем не менее, будучи маленькой девочкой я испытывала антипатию ко всему «деревенскому». Потому и слово учхоз, образованное как сокращение от «учебного хозяйства» по типу слов колхоз и совхоз представлялось мне чем-то, что сейчас назвали б модерновым. Ну, и приемлемым для проживания маленькой снобки.
К слову, тогда, в начале шестидесятых, молодой и предприимчивый папа, кажется, задумал построить коммунизм в отдельно взятом учхозе. По образу и подобию его фантазий и, разумеется, с учетом средств. Так, будучи совсем не дураком, решил он начать с улучшения дорог , коии были вымощены красным кирпичом взорванной его другом-артиллеристом церкви. Уже совсем потом, в конце девяностых, мама, плавно перешедшая из коммунистической идеологии в православную, вздыхала, что именно за этот взрыв папа был покаран скоротечным раком и ранней смертью в 59 лет. Но до печальных этих лет было еще далеко, жизнь представлялась бурно-счастливой и полной надежд на осуществление самых смелых фантазий, только знай, мечтай! По красной кирпичной дороге в учхоз двинулись шестидесятые с их архитектурным символом – «стекляшками». Помню волнующее открытие магазина-стекляшки. Как по- городскому! Школа из бревенчатой избы, традиционно заметаемой снежными сугробами вместе с окнами, прям по крышу, переехала в новенькое двухэтажное здание. Двух этажей в этом месте сроду не видали. Я тогда первый класс закончила. Объясняла подружкам: это ж лестница с перилами, а значит, можно скатываться с них, как в кино! В клуб привезли городское диво-дивное, учительницу музыки, тонкое существо в киношных туфельках с пышной прической. Торжественно открыли СКВЕР с газонами и памятником неизвестному солдату…Не знаю, что там происходило с учебными коровниками или учебными полями для студенческой практики, но учхоз для его жителей нахально преображался в нечто немножко пародийное, размашистое по замыслам, но, что ни говори, удобное и нормальное для жизни.
Кажется, я отвлеклась от финского домика. Дощатое строеньице, выкрашенное рыжей краской, содержало внутри печку. Не спрашивайте про туалет и воду – не помню. Для детей, наверное, горшок был. Вещи более значимые для меня – чердак и качели во дворе. Два неистощимых источника радости, занятий и приключений.
Кстати, о воде. Вспомнила, что во дворе стояла железная бочка с водой. Как-то, договорившись с одной из своих двоюродных сестричек обмануть другую, сказав, что сумели раскататься на качелях, так что, перевернулись и свалились в бочку с водой, мы слегка намочили в ней подолы своих платьев. Вот это раскататься до оборота в триста шестьдесят градусов так и осталось не достигнутой целью. Ах, что за замечательные качели! Два мощных бревна, врытых в землю, прибитая сверху железная палка, через нее перекинутых два каната, завязанных на толстые узлы внизу и еще две доски, длинная, для катания вдвоем или втроем и короткая для катания в одиночку составляли лучшую конструкцию для извлечения счастья, встреченную мной в жизни. Досягаемой целью являлось раскатывание до ёканий в животе, не досягаемой – перевернуться через железный шест. Увы! Сколько бы ни сгибались детские коленки назад-вперед, врезаясь в ощущаемую физически толщу воздуха, только ветер в лицо, да пугающее инфра-колебание деревянных столбов были рекордом, впрочем, тоже радующим.
Добавочным счастьем было дожидаться поспевания таких вкусностей в саду и огороде, как молодой горошек и крыжовник. Вокруг финского дома еще не было у нас того разнообразия ягод, которое развела мама уже на московской даче. Не помню ни малины, ни клубники. То ли крыжовник был типично рамзайской культурой, то ли у мамы просто руки не доходили до сада, поскольку она работала учительницей в школе, и к тому времени уже родился мой брат, но память предоставляет только картинки низких крыжовенных кустов с веточками сначала невинно-зеленых волосатых хрустяще-кислых, а потом налито-фиолетовых ягод, почти единственным из естественных источников сладости.
4. Тем временем папина неустрашимая тяга к цивилизации неминуемо привела к строительству в учхозе домов с водопроводом, канализацией и прочими продуктами римской мысли. Переезд радовал меня немыслимо своей поступательностью к манящему светлому будущему. И хотя в то далекое время состояла я всего лишь воспитанницей старшей группы детского сада, то есть пребывала в относительно незрелом возрасте, помню папо-мамины дискуссии по поводу въезда в квартиру, как-то специально улучшенную для директора учхоза, но в последний момент, отданную некой заслуженной Валентине Ивановне, на почве проявления скромности и наличия совести у родителей. Родители впоследствии и гордились и сожалели о поступке.
Ну, а я и не понимала, что ж может быть лучше, чем жить в трехкомнатной квартире с настоящей люстрой на потолке и с белоснежной раковиной на кухне. ( Мама чистила в нее картошку, а папа, наглядевшись к тому времени и заграничной жизни тоже, и вообще сильно тянувшийся ко всяческим достижениям цивилизации, учил ее, что раковина для мытья посуды, и должна быть всегда чистой).
Впрочем, кесареву - кесарево, уважили и деревенские ценности. Позади «городских» двухэтажных строений расположились «гаражи», да только у кого ж были машины? Мечтай, молодой директор, да незамечтывайся! Конечно, устроили там курятники. Помню, я подбила подружек провести эксперимент почти по импринтингу, пробовала обучать кур ходить по заданному маршруту, посыпая дорожки зерном. За этот цирк мне влетело.
А вот перед домами раскопали картофельное поле. Интересно, какова была диалектика между славянофилами в лице мамы и западником – папой в связи с этим картофельным полем, расположившимся между фирменной стекляшкой, новоиспеченной школой и линией наших домов? У меня с этим полем-огородом два противоречивых по чувствам воспоминаний. Волнующе-положительное – общинное выкапывание картошки. Ботву складывали огромными кучами, которые, высыхая, превращались в основу гигантских языческих костров. Нахождение в кругу людей, занятых общей работой, объединенных огнем, темнотой, любованием взлетающими искрами, а потом уже совсем в темноте поедающими печеную такую вкусную, что и не высказать, картошку, превращало вымазанную в саже семилетнюю приверженку эстетики шестидесятых в язычницу-дикарку. Это было сильно.
Другое, грустное, воспоминание, требует преамбулы, собственно более важной по сути, чем случай, связанный с картофельным огородом. Когда мы жили в этом четвертом доме, в семейной истории обозначенном как двухэтажка, родился мой второй брат. Поскольку почти сразу после рождения, мой старший из младших братьев, будучи нескольких дней от роду, был ошпарен нерадивой сиделкой кипятком из грелки и по причине её трусости оставлен таковым без ухода до следующей смены, постольку мама решила не подвергать себя и следующего новорожденного криминальным услугам учхозовской медицины и поехала рожать «в город», то есть в Пензу. Мы же с братом Борей были оставлены на попечение дедушки. Видимо, утомленный скучным процессом воспитания, дедушка придумал себе и нам развлечение. Мы должны были написать все известные нам имена на листах бумаги, развесить их на стене и пулять в них хлебными шариками. В случае приклеивания шарика к имени, оно, имя, выбиралось для нашего младшего брата. Приклеилось к имени Игорь. Интересно, что родители , впоследствии вернувшиеся из Пензы со свертком, содержавшим малыша, не сопротивлялись, хотя доподлинно известно, что маме имя не понравилось. Она пробовала извлечь из гордого княжеского имени хоть какие-то созвучия, подходящие её нежным чувствам к малышу, так на свет появились версии Ига, Игоша, потом трансформировавшиеся в Гошу, на сим процесс остановился.
Ига был знатным плакальщиком. Мама частенько поручала мне роль няни, с которой я абсолютно не справлялась. А самым выдающимся случаем было, когда, не выдержав надрывного рева, не реагирующего на покачивания коляски или какие-либо иные доступные мне средства ухода за младенцем, я, сама порядком зареванная, изнемогающая от жалости к младенцу, бросилась бежать на поиски мамы, вкалывающей в огороде, напугала её, но за то решила проблему. Не знаю, почему это воспоминание так крепко сидит в памяти. Видимо, принятие решения о невозможности выполнения данного мамой задания, или то, что решилась оставить ребенка одного дома, а может, из-за маминого испуга, когда я примчалась за ней?
Судя по всему, мы прожили в двухэтажке около трех лет. Хорошо помню себя детсадовкой, поставленной на диван для разборки с мамой. Видимо, она хотела видеть мои глаза на уровне своих, так как был устроен мне допрос с пристрастием, правда ли что я назвала детсадовского баяниста пьяницей?!! Я с упорством Зои Космодемьянской отрицала и отрицала. Стояла насмерть. И мама мне поверила. А зря. Дело в том, что кто-то из детей, гораздо более продвинутых в знании жизненных основ, чем я, наивная, объяснил мне, что вот такие красные физиономии, как у нашего баяниста, бывают у людей, употребляющих алкогольные напитки. Потрясенная первой встречей с детерминистским стилем мышления, я, естественно, не утерпела и поделилась знанием с окружающими, на чем и была поймана воспитательницей.
К слову о пьянстве и недостатке в моих познаниях в области, к стыду своему была я замешана в еще одном недоразумении, связанном уже с папой. Учхозовское общество, разумеется, только раскрашенное слегка в городские краски и разбавляемое периодически заезжающими студентами, было, как в любой деревне, падко на всякие сплетни. Однажды, в поисках жарено-желтого ко мне, шестилетней, обратились тетки какие-то с вопросом, а что, значить, папка-то твой, приходит домой трезвый али пьяный? К тому времени, мой словарный запас уже был обогащен словом «пьяный», слово же «трезвый» я услышала впервые, и показалось оно мне исключительно оскорбительным по отношению к папе. Но и идеализировать его я не собиралась, видимо, находясь под воспитующим влиянием мамы. Словом, в своём интервью народной желтой прессе я выступила с заявлением, что мой папа ну почти никогда не приходит домой трезвый, только очень-очень редко.
5. Тем временем, папины искания в усовершенствовании учхоза привели к созданию прудов на месте текущего по оврагам, заросшего ивами, ручья. Или, более правильно, из ручья. В пруды были запущены и быстро размножились карасики, а на берегу выстроены несколько домов уж теперь точно улучшенных специально для учхозовской элиты. Трудно было удержаться папе в образе скромника, думаю, что борьба шла и с самим собой, и с мамой, и с заезжими друзьями его уровня занимаемых должностей и выше. Однако, хорошо помню, что вопрос о равенстве для всех всегда стоял. И папа, что называется, не зарывался.
Итак, мой пятый дом. Четыре комнаты, большая веранда, а на ней – клетка с волнистыми попугайчиками, однажды съеденными чужой кошкой. У Гоши была в этом доме няня, певшая мерзкие травматические песенки о несчастной сиротке, ходившей на могилку маменьки жаловаться на плохое отношение со стороны мачехи. Из-за этих песен я не спала ночами и плакала, не догадываясь сама пожаловаться маме.
Пятый дом, который назывался на пруду, находился далеко от школы, так что однажды, в весеннюю распутицу, я явилась домой без одного сапога (или валенка), не сумев вытащить его слабой больной ногой из засасывающей жижи. Из чего делаем вывод, что красного кирпича не хватило для всех учхозовских дорог.
В другой раз, возвращаясь из школы по весне, радуясь тающему снегу, бегущим ручьям и лужам с отражающимся в них ярко-голубым небом, и периодически измеряя глубину этих луж, наткнулась я на одну привлекательную абсолютно круглую, и тут же окунула в нее ногу, используемую как единицу измерения глубины. Да, правильно, это был канализационный люк, так что моментально провалилась в его глубины, в точности, как Алиса из страны чудес. Только тогда я еще не прочитала эту книжку, так что кэроловское наставление о том, что прежде чем, куда-то влезть, надо подумать о том, как ты будешь оттуда вылезать, познала я на собственной шкуре. И на овечьей, поскольку, несмотря на весну, одета была в черную цигейковую шубу. Благодарю вытащившего меня, хотя не помню, как это произошло, но помню, что сушили меня в закулисье того магазина-стекляшки не однажды уже помянутого, что воспринято было мной как добавочная честь, неведомо за какие заслуги мне оказанная.
Это о вёснах. Летом же дом на пруду предоставлял такое количество возможностей, которое мы нашей детской компанией не успевали реализовать. Игры были а-ля Робинзон или остров сокровищ, потому что затопленные ивы торчали островками из воды, и мы на резиновой лодке подплывали и высаживались на эти островки. Лодка была пришвартована к мосткам, с которых мы и купались. Но даже несмотря на мою сильнейшую тягу к воде вообще и купанию в частности, удовольствию мешало тинистое дно. Есть такие вещи нестерпимые в детстве, типа лука в супе или тины в пруду, что-то медузно липкое, что невозможно терпеть.
Однажды с двоюродными сестрами Надей и Леной мы решили переплыть пруд. У них были надутые автомобильные шины, а я, в своей убежденности, что все мне по плечу, вооружилась только мячиком. Причем, если поначалу мне казалось стильным, бултыхать ногами, держа мяч впереди себя, то позже я увидела, что сестры на шинах здорово меня обгоняют, так что недолго думая, я зацепилась за мяч подбородком, чтоб освободить руки для гребли. Разумеется, через секунду мяч выскользнул у меня из-под подбородка, и от удивления я пошла на дно. Вот тут помню, кто вытащил меня из глубин. Это были мальчишки по фамилии Диденко, соседи моих сестер, их то друзья-то недруги, в зависимости от потребностей игры. Оказалось, они наблюдали за экспедицией с самого начала, и её успешность вызывала у них сомнение.
Так, по глупости, тонула я еще разок, прямо возле наших мостков. Наверное, в каком-то из виденных мной в учхозном клубе фильмов, подсмотрена была и взята на вооружение сцена отплытия лодки с прицепленным ко дну разведчиком или индейцем, только загорелась я побыть таким Чингачгуком. Уговорила кого-то сесть в лодку и отплыть от берега, а сама уцепилась за дно, держа, однако, голову над водой. Когда же, отплывая, лодка подняла волну, накрывшую меня с головой, я отцепила руки и позорно пошла ко дну. И хотя вся история происходила на небольшой глубине, но разочарование, позор и тина не давали долго перевернуться, принять исходное вертикальное положение и прочистить носоглотку для продолжения ее дыхательного функционирования.
Сад и огород возле дома у пруда были гораздо богаче, чем в финском доме. И вовсе не благодаря маме, которая по-прежнему активно и увлеченно работала училкой. Нет, тогда не было такого слова. Учительницей. А в роли садовода – селекционера выступал мой дедушка Федя. Уверенности в себе у него было не занимать, примерно, как и у меня в то время. Например, дедушка, ветеринар по профессии, клал печи. Помню, когда он клал у нас на даче под Москвой камин, мой муж Женя спросил его, делал ли он такое однажды? «Нет,- ответил дедушка, - но видел по телевизору, как это выглядит». В Рамзае дед посадил много всего чудного: карликовые яблони, на них было много яблок, только они были не вкусные, помидоры «Бычье сердце», вкуснейшую и сладчайшую желтую малину. У входа на веранду рос гигантский в пропорции со мной куст чайной розы с ароматом счастья.
Удивительное время, когда все казалось достижимым и возможным.