20
Жила была на свете одна девочка. Если бы она родилась в благополучной Америке, ей бы обязательно родители дали имя Эйприл. Тем более что умудрилась она появиться на свет Божий... никогда не поверите... первого апреля.
Правда, апрель этот лежал ещё весь в сугробах. И когда её маму везли в санях, запряженных парой гнедых колхозных лошадок, переметенной заносами, ухабистой просёлочной дорогой в райцентр, в больницу, то она не выдержала этой тряски и родила девочку, прямо среди белых полей.
Ездовый, правивший лошадьми, – будущий крёстный девочки, завернул крошечный кричащий комочек в свой чёрный овчинный полушубок, и тем самым спас её; о чём он впоследствии неоднократно и поведывал всем присутствующим, заходя, при всяком удобном случае, проведать крестницу, а заодно и опрокинуть стаканчик – другой злой и пахучей “бурячанки”.
Родилась она в очень живописном, историческом месте Подолья, — на стыке границ Хмельницкой, Черновицкой и Тернопольской областей; а до войны тут был стык трёх государств: СССР, Румынии и Польши; и, как тогда говорилось, один петух будил по утрам три державы, (ну а сейчас три области будит). Ну а так как это Украина, то девочку естественно назвали Галей.
Девочка росла и по всему обещала стать красавицей: небольшого роста, с изящной, как будто выточенной фигуркой; с правильными, мелкими и какими-то аристократическими чертами лица.
Наверное, когда-то, очень - очень давно, её прапрабабушку полюбил какой-нибудь польский граф или князь... кто его знает?
Но польский гонор ей не передался по наследству. Ласковая как котёнок, отзывчивая на чужую беду, трудолюбивая как пчёлка. Ну с трудолюбием тут всё понятно, — сельским детям, в отличии от городских, оно прививается с раннего детства. Особенно в многодетных, небогатых семьях.
По несколько раз выбегала Галя на огород, и мчалась обратно, к большой русской печи в хате, на которой булькал здоровенный, на всю семью, чугунный казан; уточнив у бабушки чего и сколько бросать в него, чтобы получился вкусный и наваристый украинский борщ.
Со старшей сестричкой и со своим лохматым любимцем — черно-белым Шариком, пасла она “в очередь” общественное коровье стадо, собирая его ранним утром по дворам их крайней от леса улицы.
Вместе с мамой трудилась она на прополке колхозных полей, сплошь засаженных сахарной свеклой, крепко сжимая маленькими тонкими пальчиками до блеска отполированный деревянный держак тяжелой сапки.
А как замечательно было, с разрешения мамы, отправиться в бывший райцентр — полугородок — полусело, привольно расположившийся у широкого Днестра. И не просто так, а по делу. Для этого нужно сначала нарвать тяжелых кистей нежно-розового винограда “лидии”, лозы и ветви которого оплели беседку вокруг хаты, и уложить их в круглую корзинку из ивняка, сплетённую отцом.
Как весело было шагать по тропинке, повторяющей все изгибы и петли узкого Жванчика, быстро несущего свою мутную воду старшему брату Днестру. А увязавшийся за девочкой Шарик рыскал по прибрежным кустам, распугивая птичек и другую живность.
Но вот, через несколько километров, за последним, плавным поворотом, блеснула широкая светлая гладь Днестра, а Жванчик, оставшиеся несколько сот метров, начинает важничать, разлившись вширь, и тоже изображает из себя большую реку. Теперь через него нужно перейти на другую сторону, по настоящему железобетонному мосту, а не так как дома, за огородом, — через деревянную качающуюся кладочку, переброшенную с бережка на бережок.
У бойкой трассы, недалеко от другого моста — через Днестр, ещё более длинного и высокого, соединяющего соседние области, как раз напротив древнего польского костёла расположился маленький импровизированный рынок. Вдоль дороги, на обочине, выстроились в ряд вёдра и корзинки с дарами садов и огородов; а возле них стоят и сидят, на маленьких скамеечках, бабки, молодицы и девчата. Галя тоже пристраивается со своей корзинкой.
Иногда автомобили притормаживают, у вёдер и корзин, из них выходят пассажиры и водители и что-нибудь покупают.
Виноград, у симпатичной девчушки, раскупают довольно быстро, и она, радостная и гордая своей взрослостью и самостоятельностью, весело спешит домой, зажав в кулачке крепко завязанные в носовой платок бумажные рубли и мелочь.
Пятнадцать или двадцать копеек, которые ей разрешено было истратить на халву или мороженное, спрятаны отдельно. Ведь нужно накопить маме на подарок, — ко дню рождения.
Ещё интереснее послушать самодеятельный духовой оркестр, который играет в сельском клубе, после митинга в честь Октябрьских праздников или Первого мая. Ну и потанцевать конечно тоже, — вальс, вдвоём с подружкой.
Но самым замечательным конечно было отправиться с мамой, поздним вечером перед Пасхой, на всенощную в церковь, в соседнее село. Правда если кто из учителей об этом узнает, то потом будет нечто страшное. Тебя выведут на линейку и преподаватели, перед всей школой, будут стыдить и позорить. И доведут до слёз. А могут даже (О ужас!) при всех снять пионерский галстук.
Но Галя всё равно пойдёт с мамой в церковь. Потому что Бог на свете есть! И это знают все взрослые, но только притворяются, что его нет. Галя помнит как у учителей их школы — мужа и жены, погиб единственный сын; его сбила машина. И как потом, после похорон, они прибежали к бабушке, и умоляли её дать им старинную, видавшую виды библию, — пожалуй единственную на всё село.
И бабушка им дала, — почитать. И потом Бог их простил; и послал им ещё одного ребёночка — девочку.
Когда-то и в Галином селе была церковь, построенная в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Но в тридцатые годы её разрушили. Стояла она на майдане, как раз напротив того места, где сейчас расположен местный очаг культуры — сельский клуб. А на её месте теперь магазин — “кооперация”, как говорят более старые жители села.
Церковь-то разрушили, а храмовый праздник села — так и остался. На Покрова, из-за Днестра, из Черновицкой области приезжала, со всей своей семьёй, богатая и щедрая тётка — родная младшая сестра матери. Жила она в большом и зажиточном, наполовину украинском, наполовину молдавском селе. Да и муж у неё был молдаванин.
И Галя, и старшая сестричка, и младший братик с нетерпением ждали гостей, ну и естественно гостинцев, которыми каждый раз наделяла их добрая, весёлая, нарядно одетая тётя. У неё тоже были дети, — трое, но одни мальчишки. И она часто говорила сестре:
— Надя, отпусти со мною Галю. Я её воспитаю, выучу, выдам замуж.
Но, понятно, что ни мама, ни Галя на это согласны не были.
Наша Родина хоть и называлась Союз Советских Социалистических Республик, но в этом названии были больше благие пожелания, а не совсем действительность. Социализм был, скорее всего, — в богатой Западной Европе, и в супербогатой Северной Америке.
А в нашем, действительно великом и могучем тогда, Советском Союзе только недавно отменили рабовладельческий строй, — расформировав ГУЛАГи; а крепостное право, реставрированное на деревне Иосифом Виссарионовичем, так пока и оставалось.
Но ехидная старуха история уже готовила свою очередную злую шутку. И как любят выражаться умные дяди из телевизора: “ Бурное, экстенсивное развитие индустриальной базы привело к глубочайшему противоречию города и села.”
Красные деревенские феодалы начали бороться за свою, почти бесплатную рабсилу, которую стали переманивать красные же городские промышленники. Борьбу эту, первые, в конце концов, проиграют вторым, но крови попьют и нервов потреплют, у молодых людей и их родителей, — немеренно!
Сельским парням ещё была возможность, получив, перед отправкой в армию, впервые на руки паспорт из сельсовета, после демобилизации уже не возвращаться в родное село, а двинуть на какую-нибудь комсомольско-молодёжную стройку.
Что же до девчат, то им предоставлялся широкий выбор: или на ферму, или на поле. Ну и ещё правда туманные обещания послать, за хорошую работу, за счёт колхоза, на учёбу в город; с условием непременного возвращения назад, в качестве агронома или ветврача.
Девочки подрастали, и нужно было как-то позаботиться об их дальнейшей судьбе. Галин отец работал в городе, — завхозом в детском садике. По выходным он приезжал домой: возился по хозяйству во дворе и в саду, который сам же и насадил. Галя хорошо запомнила, как они с папой опускали в лунки тоненькие саженцы, засыпали корни землёй и утаптывали её вокруг хрупких и нежных стволов.
А как любила она сидеть у папы на коленях, крепко прижавшись к нему, а он щекотал её своей колючей бородкой и приговаривал:
— Галинка-малинка моя сладкая!
Отец — молодым парнишкой ушел на фронт. Тогда, из освобождённых от немцев западных областей были мобилизованы десятки тысяч молодых хлопцев и... девчат. Парней отправили на фронт, а девушек — на Донбасс, восстанавливать Всесоюзную кочегарку. Галина мама тоже попала в их число.
Молодёжь, не прошедшая иногда даже курса молодого бойца, тысячами гибла в боях с опытным, отчаянно сопротивляющимся противником. Галиному отцу ещё повезло, его даже не ранило. После войны его не заставили дослуживать, а сразу комиссовали по состоянию здоровья. Не прошли ему даром сырые окопы и гнилые зимние болота, которые пришлось форсировать пехотной части, в которой он воевал. Не довелось ему заслужить орден или медаль; а вот инвалидность второй группы, на фронте, он себе заработал.
Как инвалиду войны ему полагались какие-то там льготы, и в частности дозволялось отправить детей на учёбу в городской интернат. Сначала он забрал с собою в город старшую дочь Люду, а через год и Галю.
Город, в который попала наша девочка, имел славную и древнюю историю. Немало повидал он на своём веку и польских королей со шляхтою, и украинских гетманов с казаками, и турецких пашей с янычарами.
Когда-то он был даже губернским городом. Но затем, в силу исторических недоразумений, оказался на краю области, и власть предержащие назначили столицей другой город — бывший когда-то захудалым еврейским местечком, но зато теперь находящийся на перекрёстке автомобильных и железных дорог.
И оставалось ему только, с холодным презрением обедневшего аристократа, глядеть, с высоты своих веков, как растёт и богатеет выскочка плебей.
Интернат располагался в комплексе старинных зданий, недалеко от городского кладбища. Был здесь когда-то женский францисканский монастырь, где девушки лучших польских фамилий получали воспитание и образование. Затем тут было епархиальное училище; ну а потом стены этих древних зданий повидали немало всяких других хозяев, пока им вновь не определили первоначальное занятие — сеять, в юные души, разумное, доброе, вечное.
Воспитанники и воспитанницы этого реставрированного учебного заведения находились на полном государственном обеспечении: их бесплатно и сытно кормили, довольно добротно одевали, по выходным дням водили в кинотеатр и на другие культурно-массовые мероприятия. Из спальных корпусов, — одного для девочек, другого для мальчиков, тёплые крытые переходы вели в светлые классные комнаты с высоченными лепными потолками и громадными стрельчатыми окнами.
В общем, чего греха таить, — закрытое учебное заведение это, считалось в городе привилегированным, и от желающих поместить в него своих чад отбоя не было. Понятно поэтому, что в нём учились детки: влиятельных родителей, преподававших здесь учителей, а также простых граждан сумевших, всеми правдами и неправдами, обзавестись соответствующими льготами. И только так, — для запаха, были тут те, ради кого собственно организовывалась и предназначалась сия alma mater, — дети у которых не было одного, или даже обоих родителей.
Конечно, это являлось не совсем, так сказать, социально справедливым, но зато в этом было и своё преимущество. Воспитанием юного поколения занимались папы и мамы части этого же самого поколения; поэтому и качество его было, как говориться, на уровне.
Застенчивой сельской девочке неуютно сперва показалось на новом месте. Поначалу она даже немного робела перед бойкими городскими сверстницами. Но скоро, благодаря своему ровному, уживчивому характеру, завела себе много новых подруг.
Что и говорить, после сельской школы, где требования к учёбе были не такими жесткими как здесь, Гале приходилось довольно таки трудно. И тут ей на помощь пришли природное трудолюбие и усидчивость.
В общем, не такой уж и страшной оказалась эта городская жизнь, а даже наоборот — очень интересной.
Украинская интеллигенция всегда слегка фрондировала “москальскому” режиму. Наверное поэтому девочек старались воспитывать не столько в духе юных строительниц коммунизма, а скорее в христианской морали. А может это древние стены бывшего монастыря так действовали. Кто его знает?
Воспитанницы ухаживали за могилками на кладбище, которое, как уже говорилось, находилось недалеко от интерната. Старшеклассницы шефствовали над совсем крохотными первоклашками: заплетали им косички, разъясняли, контролировали, помогали выполнять домашние задания. Девочек учили танцам, пению, хорошим манерам. Был даже почти невиданный в советской школе, экзотический предмет — эстетика.
Короче, я так думаю, что гипотетический, ясновельможный прапрадедушка нашей девочки, был наверное доволен, наблюдая с неба за своей праправнучкой.
У меня, дорогой читатель, (да простит меня Господь!) до того разыгралось воображение, что я себе представил, как сейчас модно говорить, такую виртуальную сцену:
Граф, или князь, — изрубленный янычарами при героической защите осаждённого турками того самого города, где теперь находился интернат, прогуливался на небесах, по райскому саду, в компании со своими друзьями и сожителями по четырёхместной райской келии: французским маркизом — волокитой и дуэлянтом, которому отрубили голову на робеспьеровской гильотине; наказным украинским атаманом — лихим рубакой, мирно почившим в заточении на Соловках; и царским генералом, поднятым на штыки революционными матросами. Так как в той, бренной жизни были они, все четверо, людьми военными, и много крови, чужой и своей, пролили на земле, то и проживали теперь в раю по третьему, — низшему разряду.
Шагая по райским дорожкам, меж райских кущей ясновельможный хвастался друзьям:
— Нет панове, что ни говорите, а породу видно и сквозь века. Хоть и среди безбожников живёт моя праправнучка, а всё таки ведёт себя как истинная христианка.
— О да мсье граф, юная мадмуазель скромна, прелестна и добродетельна, — поддержал его маркиз.
— Але, ясновельможне панство, я тільки хочу зауважить, що дівчина належить до православної віри, — заявил наказной.
— Ах, господа! Оставим наши споры до Страшного суда. Один у нас Судья. Вот Он нас и рассудит, — примирительно сказал генерал.
И остальные трое (совсем не так, как в нашем мире) единодушно согласились с его превосходительством.
Спустимся теперь с небес на грешную землю и вернёмся немного назад. Примерно в то же самое время, когда родилась наша девочка, на свет появился ещё один младенец. Обязан он был своим рождением следующему событию.
Однажды Всесоюзный председатель, объезжая свой громоздкий колхоз, разместившийся на одной шестой части земной суши, посетил один город, стоявший на высоком, правом берегу могучей реки, почти у самого её устья. Город этот был когда-то задуман как второй Петербург, но в силу разных исторических обстоятельств ничего из этого не вышло. Зато он долгое время являлся губернским городом, а потом стал областным центром.
Так вот, в этой области, — единственной на Украине, выращивали хлопок. Как он здесь появился, мне выяснить так и не удалось. Возможно, экспериментировал с ним, в здешних краях, сталинский любимец — “народный” академик Лысенко,... однако за достоверность не ручаюсь. Но если честно, то климат наш, теплолюбивому растению явно не нравился. Недозревшие коробочки хлопчатника приходилось срывать до первых заморозков и досушивать в колхозных амбарах, а также в хатах и сараях колхозников.
Наш Всесоюзный председатель был тоже большим любителем поэкспериментировать. И когда ему местное руководство похвасталось своими хлопковыми плантациями, он тут же загорелся идеей.
— Прекрасно! Вот тут мы и создадим второе, — украинское Иваново.
Сказано — сделано. И вот, через несколько лет, в степи, на отшибе от города уже высились стены строящихся корпусов хлопчатобумажного комбината. А поближе, почти у самого Днепра, появился новый микрорайон Приднепровский, получивший у местного, туземного населения название — Кацапка. В нём жили выписанные из Иванова специалисты-текстильщики.
Правда, когда пустили первую очередь комбината, то местного хлопка ему не хватило. Поэтому пришлось завозить его, по железной дороге из Средней Азии, и морем — с Ближнего Востока.
К началу семидесятых годов вся степь, до самого комбината, была застроена жилыми многоэтажками, общежитиями и детскими садиками; а микрорайон превратился в Днепровский район — один из трёх районов города Херсона. Демографическая ситуация в городе круто поменялась, в сторону резкого увеличения, в процентном отношении, женского населения. Впрочем от мужской его части возражений не поступало.
Мало-помалу, продукция херсонских текстильщиков начала всё чаще выставляться на всевозможных международных EXPO-выставках, и всё чаще поощряться наградами. Постепенно стал завоёвываться и закордонный рынок. Практичные буржуи охотно закупали дешевые, добротные, а главное натуральные — без всякой примеси синтетики, украинские ткани.
Может быть, именно из такого материала, дополнительно обработанного специальным “забугорным” химическим составом — чтобы не прилипали пух и нитки, и были сшиты мои вельветовые джинсы; за которые я “бухнул” в городке Рейкьявике четверть выданной мне там честно заработанной валюты.
А Херсонский хлопчатобумажный комбинат имени В.И. Ленина продолжал расширяться, наращивал мощность и требовал новых и новых трудолюбивых женских рук.
В западных областях Украины — более аграрных и менее промышленных, стали появляться, обычно в конце учебного года, вербовщики с комбината, расписывая молодым девчонкам про райское житьё и про большие деньги, что ждут их всех в весёлом южном городе Херсоне. Побывали они и в Каменец-Подольском интернате, где училась наша девочка.
Первой, закончив восьмилетнюю школу, уехала Люда. А через год, после долгих уговоров родителей, отправилась открывать новый, волшебный мир и пятнадцатилетняя Галя.
Комбинат, для своих юных новобранок, не поскупился. Преподаватель текстильного училища специально повёз новонабранную учебную группу девочек через Киев, где им устроили экскурсию по столице Украины с полным стандартным набором показа достопримечательностей. Конечно же девчонки были в восторге, от такого аванса.
Поселили девочек в общежитии для малолеток, которое находилось рядом с училищем. Тут же, по соседству, располагалось отделение милиции; так что защита, от проникновения местных ухажеров в “женский монастырь”, была обеспечена полностью. Кроме того, имелись также в наличии бабки-вахтёрши и дежурные воспитатели.
Через год из девочек сделали прях и ткачих, и они уже с лихвой отрабатывали те денежки, которые затратило на их обучение рабоче-крестьянское государство.
В первую получку Галя купила маме шикарную шерстяную кофту.
Новая, взрослая жизнь захватила Галю в свой водоворот. Труда она не боялась, работа у неё спорилась, ладилась, хоть и была тяжелой и посменной. Цеховое начальство заметило трудолюбивую и безотказную девушку со спокойным, благожелательным характером, и теперь уже ей самой стали давать учениц — девчонок из текстильного училища, для практического обучения их работе на прядильных машинах. Правда о том, что при обучении заключается договор в отделе кадров и назначается и выплачивается дополнительная премия за учеников, простодушной, скромной и доверчивой девочке сообщить почему-то забыли.
Кроме работы нужно было посещать вечернюю школу. А в свободное время можно пойти на танцы или в кино. Тогда это были, пожалуй, единственные развлечения для молодёжи. Ну, разве что завернёт в город какая-нибудь эстрадная группа.
Больше всего любила Галя танцы. Наверное, ей это тоже передалось от прапрадедушки. Любил видать ясновельможный в молодости проплясать всю ночь на балу, с “уродзёнными” шляхтянками, да так чтоб аж каблуки у панянок отлетали.
Бывало, прямо с танцплощадки бежали они с подружками к троллейбусной остановке, чтобы поспеть к началу ночной смены на прядильной фабрике.
Ну а здесь уж начинались другие танцы, до утра. Длиннющие пряжекрутильные машины грохотали как танки по булыжной мостовой, вращая тысячи веретён. Тут требовалось самой крутиться как веретено, непрерывно оббегая так называемую норму — несколько машин, следя, чтобы ни одна нить на них не оборвалась; а если обрывалась, то мгновенно её связать специальным крючком.
В конце смены нужно было вычистить свои машины от пуха и пыли и передать их сменщице так чтобы всё блестело и сверкало. И тогда уже можно отправляться в общежитие — отдыхать. Что и говорить, режим был явно напряженным. Но молодость усталости не знает.
Конечно же, что, кроме танцев,... мальчишки тоже нравились. Кому они не нравятся... в шестнадцать — семнадцать лет? Но как только ухажер предлагал руку и сердце, и начинал уговаривать сходить к нему домой и познакомиться с родителями, бедняга, сам того не зная, подписывал себе свой обходной. Во-первых Галя замуж не хотела...пока. А во-вторых, — раз рвётся так жениться, значит, видно парню сильно чего-то хочется. Короче, кавалер шел в отставку. Объявлялось об этом, как правило, не лично, а через заинтересованных подруг. Которые при случае, могли наложить лечебный пластырь на сердечную рану отставника. Может, это было и несколько сурово, но весьма благоразумно.
Мама, когда прощались, вытерла слёзы и сказала Гале:
— Доню, я буду молить Бога за тебя. А ты всегда имей свою голову на плечах.
И Галя помнила и никогда не забывала мамино напутствие.
Любая девчонка мечтает о любви, большой и красивой, — такой как в кино. Пока такое чувство ещё не посетило нашу девочку.
— Как это, наверное, прекрасно — любить! — думала Галя.
— Какая она, — любовь?
Продолжение следует.