ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть вторая.
5. Милость попа
Сразу после уроков Орловым стало известно, что произошло в школе. Ученики, прибежавшие к ним, рассказали, что Васька хорошо, без запинки, отвечал на все вопросы дьякона Филиппа, что он, дядя Филипп, даже похвалил его, потом вдруг все это случилось, даже никто не ожидал...
Иван Семенович возмутился поступком дьякона.
— Долгогривый жеребец, как он смеет трогать моих детей! Да я ему все волосы повыдергаю! Гнилозубый черт!
— Сядь, не кудахтай, как курица с яйцом! — спокойно и властно осадила его Авдотья Андреевна. — Подумаешь, какой герой нашелся! Али хочешь опять посидеть в жигулевке?
Подумав немного, она добавила с сердцем:
— Шайтан немаканый! — К кому относились эти слова, трудно было понять: то ли к Ивану Семеновичу, то ли к дьякону Филиппу.
Ребята сказали, что Васька из школы пошел к Варлааму. Братьям было некогда идти за ним. Пришлось отправиться Анне.
— Приведи этого чертенка ко мне! Я с него шкуру спущу! — наказывала Авдотья Андреевна снохе.
Анна всегда заступалась за Ваську, даже если он бывал виноват:
— Ну что вы хотите с него? Ведь ребенок! Сейчас ее больше рассмешил, чем огорчил, поступок Васьки. Укусить дьякона за руку — надо же додуматься!
Ваську она застала на печи, в компании с племянниками. Мальчишки о чем-то шептались и, приоткрыв занавеску, выглядывали.
— Ну, давай слазь, пойдем к матери на расправу, — нарочито суровым голосом сказала Анна, обращаясь к Ваське и подмигнув Матрене. — Озоровать умел, теперь будешь держать ответ.
Васька медленно спустился с печки, сел на лавку. Ему не хотелось идти домой, и он с мольбой смотрел на невестку. Крупные слезы катились у него по щекам. У Анны дрогнуло сердце, она обняла Ваську за плечи, прижалась щекой к его голове:
— Да разве я дам тебя в обиду, мой золотой! Неужели ты думаешь, у меня сердца нет?
Выход из положения нашелся как-то сам собой: щека Анны коснулась Васькиного лба, и она с тревогой воскликнула:
— Да у тебя, милый, жар! Никуда ты не пойдешь. Лезь обратно на печку и сиди там. Я сейчас малины принесу, напарю и тебе дам... А может, у тебя малина есть? — обратилась она к Матрене.
— Есть. Правда, немного. Берегу для ребят, кто захворает.
— Я тебе отдам.
— И совсем у меня нет жару, и голова не болит, — говорил тем временем Васька.
— Помолчи, золотце, — наставительно сказала Анна. — Тебе же лучше будет. Я знаю, что говорю.
Васька снова полез на печку. Он все понял. Ему нужно отсидеться. Хитрая все-таки Аннушка, видишь, чего придумала — хворает Васька, жар у него.
Племянники не спускали с Васьки глаз. Только что они возились с ним, а сейчас боялись даже коснуться.
— Ты — заразный? — наконец спросил Семка. — Тебя нельзя трогать?
Васька засмеялся. Вот, оказывается, в чем дело: мать внушала им: если один из них больной, другой не должен до него дотрагиваться: сам захворает.
— Ага, я заразный, чумной, — сказал Васька.
Но племянники не поверили ему. Они схватили дядю и повалили, да так неосторожно, что он головой стукнулся о стену.
— Садись, сейчас чай будем пить, — приглашала Анну Матрена, достав узелок с малиной и развязывая его. — Ты что-то долго у нас не была. Я даже соскучилась по тебе, право слово. Ну, как живешь?
— Все по-старому, — отвечала Анна. — Все так же по хозяйству день-деньской спину гнем. Только и отдохнешь что в воскресенье — к матери сходишь или с бабами посидишь.
— А ты уже с бабами сидишь? — засмеялась Матрена.
Анна покраснела.
— А что тут такого?
— Рано в старухи записалась.
— Да я всего один раз сидела. И то из-за Мишутки, он тянется к свекрови — и только... Я думала: вот женится Андрей, нас будет в доме две снохи — и работы поубавится, а оно все так же, еще даже больше ишачить стали...
— И не говори, эту работу никогда не переделаешь. У меня вот двое детей, мужик сейчас, зимой, с утра до вечера, почитай, дома не бывает, и то работы невпроворот. Целый день топчешься, и шерсть вон прясть некогда, а у вас тем более, такая семья. Знаю я...
Она заварила чай и поставила чайничек на конфорку самовара.
— Ну, как свекровь? Потише стала или все такая же?
Анна махнула рукой и отвернулась.
— На нее как найдет: сегодня она добрая, кроткая как овечка, а завтра — злая, как наседка с цыплятами. До чего сварливая — поискать.
— А ты на нее не обращай внимания особенно-то. Я, когда жила с нею, все больше молчала, а сама делала так, как мне нужно было.
— Да я тоже так. Только все это уже надоело. Хоть бы скорей Иван вернулся.
В кружке Анна заварила крутым кипятком малину, добавила сахару и прикрыла чистой тряпкой — пусть попарится. Когда кружку раскрыли, вкусно и душисто запахло ягодой. Анна разлила сладкий настой вместе с ягодами в три чашки и подала на печку ребятам.
— Пейте, хворать не будете.
Мальчишки молча приняли чашки и тут же припали губами к ним.
— А где же спасибо? — спросила Матрена своих сыновей.— Ах вы, бессовестные! Что надо тетке сказать?
— Спа-си-бо, — нестройно протянули сыновья. — Мы забыли.
За чаем снохи вели свои бабьи разговоры. У них не было секретов друг от друга, и они делились между собой самым сокровенным.
— Ну, как теперь Максим? Не лезет больше? — спросила Матрена, наливая Анне вторую чашку с густыми сливками.
— Ты знаешь, после того случая я его словно вылечила.
Обе засмеялись.
— И такой ласковый сделался. Все шутит. А Мишутку так любит, так любит, с рук не спускает. И он к нему привязался. Вчерась баит: «Дядя Максим, давай я буду тебя тятькой звать. А то наш Иван когда это из солдат придет, а мне нужен тятька». Все так со смеху и грохнули. Я готова сквозь землю провалиться, а Максим не растерялся: «Верно, без тятьки скушно, но где ты меня спать положишь? Кроватка у тебя маленькая, а мамка твоя не пустит меня». А он: «А я скажу ей, чтобы пустила». Ты поверишь, мне такая стыдобушка была, хоть умирай! Все смеются, а у меня слезы на глазах. Вот какой дьяволенок.
Анна бросила тревожный взгляд на печную занавеску, за которой шумели ребята, и, понизив голос, доверительно сказала:
— Намедни мы с ним чистили сарай, он и баит мне: «Давай весной на Каспий махнем, на рыбацкие ватаги, а осенью вернемся. Денег заробим, на людей посмотрим. А Мишу бабушке оставим. «Ох ты, — говорю, — какой горячий, с кем это ты думал?» А он: «Один, а что? Неужто тебе не хотца посмотреть на белый свет?»
— Хитрый какой, — улыбнулась Матрена. — Поедете на ватаги вдвоем, а вернетесь — втроем... Привезете Мишутку второго.
Анна покраснела.
— Что ты! С меня тогда мужик голову снимет. Разве можно такое?
Матрена засмеялась.
— Можно. Все можно. Я бы на твоем месте рискнула. Ты же Ивана не любишь? А Максим, знаю, по нраву тебе. А на ватагах народ шальной, бесшабашный. Приехала бы и сказала: какой-то, мол, обормот силой взял... Ха-ха!
— Нет, нет! Помилуй бог! — Анна перекрестилась. — А вдруг ребеночек будет на него похож? Теперь я живу в покое, а тогда начнется ад — попреки, укоры, побои. Нет! Сохрани и помилуй меня богородица!
— Да думаешь, я вправду сказала? — засмеялась Матрена. — Я пошутила, а ты уж напугалась.
— Такие шутки, Матренушка, оставь, — обиделась Анна и вышла из-за стола.
Матрена обняла ее, повела в горницу показывать платье, которое сшила к празднику.
— Славненький ситчик?
— Ничего.
— Да брось ты сердиться. Шуток не понимаешь, что ли?
Анна промолчала. Собравшись уходить, она сказала про Ваську:
— Пусть он тут побудет, пока буря пройдет. А завтра я приду. Василек, веди себя как следует. В гостях — не дома.
На другой день она не пришла, а пожаловал Егорка. Васька был на мельнице, и он направился туда. Егорка не стал церемониться с братом, а взял его за шиворот и вытолкнул за порог. Всю дорогу Егор ехидно улыбался, пугал брата:
— Ты думаешь, дома тебя пироги да пышки ждут? Как бы не так. Синяки да шишки. Видел над мамкиной кроватью треххвостку? Она давно по тебе плачет. К нам приходил дядя Филипп, баял: «Я все равно в тюрьму засажу его за такие дела. Он у меня не отвертится».
— А маленьких не сажают.
— Ого! Еще как сажают! В Саратове есть тюрьма, куда одних только детей сажают. Полную набили. Даже есть младенцы, грудные. А таких разбойников, как ты, на цепь садят. И через день дают есть — кусок хлеба и кружку воды...
— Врешь.
— Вот тебе и врешь. И что тебе захотелось связываться с ним? Он руки-то моет раз в год. Заразы на его пальцах на вершок. Брр-рр!
Васька смотрел на брата и думал: «А ведь он правду баит». У дьякона всегда были грязные руки, пальцы прокурены, под длинными ногтями черные полоски.
Егорка шествовал беспечно — насвистывал, болтал, врал, а завидев чужую собаку, швырял в нее застывшими шевяками. Собаки, поджав хвост, убегали, а он хохотал. Ваське было не до смеху.
— Ну, давай шибче иди! Чего ты, как дохлый! — кричал на него Егорка.
Перешагнув порог, Васька в нерешительности остановился. В кухне были отец, невестка Христинка и Дуня. Дуня сразу побежала сказать матери, что пришел Васька. Невестка убирала посуду. Отец сидел у плиты на маленьком стульчике и курил. Христинка улыбнулась, высоко вскинув черные брови:
— Ой, Василий Иванович пришел. А мы только из-за стола. Но там еще немного борща осталось, хватит вам с Егорушкой.
Васька остановился у порога, боясь сдвинуться с места. Из горницы доносился сердитый голос матери. Он с тоской подумал: «Попадет мне теперя, ой как попадет!»
— Чего стал как пень? Раздевайся! — крикнул Егорка.
Васька думал, что отец одернет Егорку: что, мол, ты орешь на него, но отец промолчал, как воды в рот набрал. «Тятька тоже сердится на меня». Он совсем пал духом. Нерешительно стащил с себя тулупчик, шапку. Сложил их на скамейку, как будто чужой и раздевался на минутку, чтобы погреться с мороза и снова идти, деловито сел на одежду, ожидая, что дальше будет.
Приближалась развязка. Васька знал, что одной руганью дело не обойдется. Сердце его сжималось от тоски, в голове тревожно билась мысль: «А больно будет? Или не шибко?»
Раскрылась дверь, из горницы вышла мать. Она была на удивление спокойна и на Ваську взглянула так, как будто ничего не случилось. Он весь задрожал, не спуская с нее пристального взгляда.
— Пришел? Где же ты ночевал?
Васька молчал, наблюдая за тем, как она застегивала нижнюю пуговицу на кофте.
— Господи, когда я отмучаюсь от вас? — тихо сказала мать и вернулась в горницу.
Ваську еще больше охватило волнение. Посматривая на дверь, за которой скрылась мать, он беспокойно заерзал на лавке и начал тянуть и грызть рукав рубахи.
Из горницы снова вышла Авдотья Андреевна. Теперь в руках она держала треххвостку — витую из кожи плетку. Она хранилась как святыня, из года в год висела на одном и том же гвоздике в боковушке, где спали отец и мать. Ее могли брать в руки только родители.
— Мамка, я больше не буду! Прости христа ради! — закричал Васька и полез под стол. Мать вытащила его оттуда за руку и начала хлестать, приговаривая:
— Ты не собака, чтобы кусать людей! Вот тебе, вот тебе! — Отпустила и грозно крикнула: — Засеку, негодный мальчишка!
Васька снова забился под стол, в самый угол, и ревел там.
Авдотья Андреевна со злостью швырнула под порог треххвостку (такого с ней никогда не бывало) — и заплакала.
— Час от часу с вами не легче.
Иван Семенович, насупив густые клочкастые брови, начинавшие уже неравномерно седеть, молчал. Изредка только эти брови вздрагивали, и по лицу пробегала едва заметная тень. Видимо, крик сына и ругань жены больно отдавались в его сердце.
На другой день, после заутрени, Орлов пошел к попу. Священника еще не было дома. Алевтина Петровна, старая няня, жившая у попа уже лет двадцать и хорошо знавшая на селе каждого, встретила Ивана Семеновича приветливо и заботливо усадила па стул, стоявший между кухонным столом и высоким темно-коричневым шкафом с верхней застекленной дверцей. Предложила ему чаю с горячим рыбным пирогом, только что вынутым из печи и лежавшим под толстым ватным лоскутом, чтобы отмякла верхняя корка, но Иван Семенович отказался от угощения.
— Отец Григорий скоро придет. Подожди малость, — говорила Алевтина Петровна, вытирая потное лицо. — Ну, как живете, Иван Семенович? Все живы-здоровы? Ну и слава богу. Ванюша пишет? Как ему там служится? Хорошо? Ну и слава богу. Коровушки все потелились? С молочком теперя? Ну и славно...
Она могла без конца задавать вопросы и сама себе отвечать: «Ну и слава богу».
Чтобы узнать обстановку, Иван Семенович спросил:
— Алевтина Петровна, я ведь по делу... Поди, слышала? Мой-то Васька, будь он неладен, дьякона Филиппа за руку укусил. И что ему в голову взбрело...
— Как же не слышала, батюшка баил и шибко смеялся. Филипп-то приходил жаловаться на тебя. Ох, как кипятился, не приведи господь! Просил батюшку епитимию наложить на тебя. На родителей, значит. За то, что не умеют воспитывать своих чад. Шибко в расстройстве были...
— А батюшка, значит, ничего?
— Ничего. Все в шутку перевел.
Иван Семенович повеселел.
Вскоре пришел поп. Ввалившись громадной тушей в дверь, он притащил с собой много морозного воздуха и шума. Потянул широким носом и радостно сказал:
— Ага, пирогами рыбными пахнет. Хорошо!
Алевтина Петровна, не торопясь, встала, сгорбившись по-старушечьи, взяла просяной веник и обмела ему валенки от снега: сам поп из-за своей тучности не мог наклониться. Шумно переводя дыхание, он разделся и шубу бросил на руки Алевтине Петровне. Рассматривая посетителя, поп прищурился, глаза его на широком лице превратились в узенькие щелочки, на лбу собрались морщины.
— Догадываюсь, зачем пришел, — сказал он, поправляя обеими руками длинные волосы. — Ох, Иван Семенович, хватишь ты горя с чадами своими! Проходи, калякать будем.
Поп распахнул перед Иваном Семеновичем двустворчатую дверь в просторную столовую. Там, посередине, стоял круглый стол, покрытый белой накрахмаленной скатертью, вокруг — венские стулья, блестевшие черным лаком, с потолка свешивалась «молния» с широким плоским абажуром, на стенах — картины в золоченых рамах, круглые часы без маятника, в простенке между окнами — высокое зеркало с маленьким столиком для разных безделушек, на окнах — длинные шелковые шторы.
Хозяин удалился в смежную комнату переодеться.
Алевтина Петровна сдернула со стола скатерть. Под нею оказалась новая голубая клеенка с видами московского Кремля. Начала вытирать клеенку влажной тряпкой. Иван Семенович наклонился над ее ухом и тихо попросил:
— Петровна, будь добренькая, принеси пару чашек чайных да что-нибудь солененькое...
Старая няня понимающе кивнула головой.
Пока батюшка переодевался, Алевтина Петровна поставила на стол закуску. Вошел поп. На нем был просторный домашний халат, поверх седых волос — черная камилавка.
Увидев уже готовую закуску и водку на столе, отец Григорий замахал руками:
— Нет, нет! Убери это зелье! Не могу. С сердцем плохо.
Чуточку улыбаясь и как бы конфузясь перед хозяином, Иван Семенович умоляюще смотрел на отца Григория. Выражение его лица было такое, как будто он говорил: «Не будьте спесивы, уважьте, я же не раз с вами выпивал, и вы никогда не отказывались!»
— Отец Григорий, хоть немножко! Ну самую малость!
— Ни капли. Убери! И духу ее теперь не переношу!
Но по взгляду и раздувшимся ноздрям было видно, с какой жадностью он смотрел на водку и как ему хотелось выпить.
— Давай лучше потолкуем о твоем чаде.
— О сыне еще успеем. Мать ему такую выволочку дала, что он долго помнить будет.
Иван Семенович распечатал бутылку и щедро наполнил чашки. Почуя винный запах, поп зверски втянул в себя воздух. «Эх, все едино помирать!» — подумал отец Григорий и решительно взялся толстыми пальцами за хрупкую ручечку чашки.
— С богом. Не последний раз, — проговорил Иван Семенович.
Отец Григорий не выпил, а как-то ухарски выплеснул в широкую пасть все содержимое чашки, помедлил немножко, почмокал губами, потом набрал полную ложку ядреной квашеной капусты и отправил ее в рот. На зубах сочно хрустела капуста, длинная борода заметно шевелилась.
— Когда ее, проклятую, долго не употребляешь, — косясь на бутылку, молвил отец Григорий, — то кажется, она с огнем пополам, так и печет в грудях...
— Истинно верно говорите, батюшка, — подхватил Иван Семенович. — Я тоже примечал это. Особливо, ежели натощак, так все и горит...
По второй наливать не торопились. У отца Григория заблестели глаза, и, казалось, он сразу помолодел лет на десять. Прожевывая кусок пирога, он вдруг опросил:
— Ты вот что скажи мне, Иван Семенович: почему ты редко ходишь в храм божий? А? Признавайся, как на духу. Когда последний раз был? На покров — вот видишь! Нехорошо, братец! Ох, нехорошо!
— Пошто, я молюсь, отец Григорий, дома, молюсь ежедень, — как-то виновато и заискивающе лепетал Иван Семенович.
— Вот твоя супружница — ничего плохого о ней не скажешь: каждую литургию в церкви бывает, а ты совсем от рук отбился. Пошто так? Али в другую веру перекинулся? Сектантом стал?
Эти слова совсем убили Ивана Семеновича.
— Извините, батюшка, исправлюсь. Истинный Христос, исправлюсь.
— Ох, жестокую кару на свою голову накликаешь, ежели так будешь вести себя...
— Простите, батюшка.
— Бог простит.
Наконец заговорили о Ваське. Отец Григорий знал все подробности дела.
— Он, негодный, блестяще знал урок. Отец Филипп похвалил его, хотел погладить по голове, а он укусил его.
— Он непривычный к ласке...
— Непривычный! Должен понимать все же.
— Да вы не обижайтесь на него. Ну что взять с дитя, несмышленыша?
Отец Григорий неожиданно рассмеялся:
— А он, Филипп, прибежал ко мне, глаза большие, рукой машет: «Что за безобразие! Ежели так будут все кусаться, то и пальцев не хватит на руках!» — «В чем дело?» — спрашиваю. А он: «Этот варнак, Орлов, укусил меня за руку. Вот смотри! Чуть до кости не прокусил!» Успокоил его кое-как и глаголю: «Разберусь». Ты умный и уважаемый родитель, а распустил своих чад. Пошто они у тебя такие?
— Какие?
— Неслухи! Яко псы кусаются. Старших не почитают, а тем паче духовных лиц... Ох, горе вы примете с ними! Я ведь могу епитимию на тебя наложить...
Иван Семенович покорно наклонил голову.
— Батюшка, что хотите делайте со мной, но только не выгоняйте его из школы.
— Не выгоняйте! Не выгоняйте! Один грех только с вами! Наплодили кучу детей, а ума не можете дать.
— А у кого они теперь хорошие? Любого спроси — все недовольны своими детьми. И я недоволен. Ну что теперь делать? Убивать их за это?
Поп недовольно взглянул.
— Не убивать, а учить батожьем следует. Ты накажи его достойно за содеянное, так другой раз умнее будет.
— Мать уже наказывала, придется и мне маленько поучить.
Поп подумал, потер переносицу, которая после этого стала красной. Иван Семенович услужливо налил ему очередную чарку.
— Тебе придется самому сходить к дьякону Филиппу. Я не против, а как он...
— Так вы же самый главный... Как решите, так и будет.
— Мало что главный! А он — законоучитель, его обходить нельзя. Он будет учить дальше, а не я... С ним, с ним надобно решать дело.
Иван Семенович понял, что отец Григорий не хочет брать на себя ответственности за этот скандальный случай. Все передоверяет дьякону, а того надо умаслить, без пары гусей и полкуля муки не обойтись...
Нахмурив брови, дьякон внимательно выслушал Орлова и молвил:
— Так уж и быть, присылай. А ему скажи: поставлю на колени на цельный день. И пусть просит прощение перед всем классом.
— Хорошо, отец Филипп. А то осталось половину зимы учиться, и такой грех случился...
— Присылай.
— Большое спасибо за вашу милость.
Васька, когда узнал, что ему придется стоять на коленях и просить прощение у дьякона, насупился и твердо сказал:
— Не пойду я больше в школу.
— Так ты же без учения останешься.
— Ну и пусть. А прощение просить не буду!
За непослушание мать еще раз выдрала его, приговаривая, что зря пропали отданные дьякону гуси и мука.
Васька все-таки в школу не пошел. На этом кончилось его учение.
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/14/423
***