А это группа товарищей, которая, набравшись храбрости, выступила против так называемых и так очевидно уже провальных реформ Горбачева. Пагубных реформ. Мне чем-то их бунт, не поверите, напомнил очень смешной мультфильм "Преступление по-итальянски." Напомню, как все только и орали, и вопрошали у главного героя, такого симпатяги Марио, когда же он пойдет грабить банк. Доведенный до уступления, он пошел и ограбил наконец его. А потом все награбленное расстаскали те, кто громче всего и орал. Вот также и "группа товарищей", доведенная до ручки, уже и не могла не выступить со смелым если не сказать отчаянным и безрассудным протестом, столь долго многими ожидаемым. Выступили, совсем позабыв при этом известную народную мудрость: не разбив яиц, яичницу не приготовишь. Яйца они бить не стали - и проиграли.
Сегодня, как мне кажется, мы так еще и не поняли весь масштаб и весь трагизм события тех далеких августовских дней начала лихих девяностых. Кем мы были и кем мы стали с тех пор - тема для большой и чаще всего не очень плодотворной дискуссии. У меня такое ощущение, что маятник нас всех еще несет в сторону, получившему свое направление в августе 91 года. Но движение его сильно замедлилось. А еще у меня стойкое теперь убеждение, что мы больше потеряли после упомянутой даты, чем приобрели.
Меня к сожалению, а может быть и к счастью, в те дни не было в Москве. Я сопровождал группу французов, прикативших к нам на своих кемпинг-карах. Наш караван ехал по степи в сторону Ростова-на-Дону. Я недвижно сидел рядом с отставным майором и мрачно смотрел вдаль. На коленях у меня лежала карта-схема. По моему прикиду минут через десять должна была появиться одна из редких АЗС. Это меня напрягало, поскольку предстояла очередная борьба с шоферней за то, чтобы нас пропустили вне очереди. Да и не факт, что на АЗС солярка будет. Я снова с досадой думал про себя: «Ну, не мое это дело – ругаться с этим народом. Если я поставлен здесь переводчиком, то какое мне дело до солярки и всей этой грубой шоферни.»
На подъезде к заправки я действительно увидел длинную, выстроившеюся колонну из грузовиков и фур. «Хана, - подумал я про себя. – Ужин в гостинице полетел. Ночевка - в чистом поле». Я вышел из машины, и, попросив всех оставаться в машинах, направился вдоль стоящих фур к заправке. На подходе к окошку я увидел стоящих рядом с ней людей. Они о чем-то возбужденно говорили. Кроме матерных слов невозможно было понять ничего.
«Мда, снова подумал я про себя, - такие вряд ли пропустят». Если бы дело касалось только меня, я и близко бы не подошел к вожделенному окну, даже если бы и простоял в очереди весь день. Но я чувствовал, как мне прямо в спину уперся нетерпеливый и требовательный взгляд всего моего табора. Это придавало мне смелости. Я решительно двинулся, как бы никого не замечая, вперед, но это движение было сразу же замечено и остановлено.
- Эй, эй мужик, ты куда лезешь. Очередь. Ты откуда взялся. – Я понял, что мужик – это я. Сначала, обидевшись, хотел сказать что-нибудь грубое и доходчивое, а потом подумал: а чему здесь обижаться. Такое замечательное слово «мужик». От него исходит что-то сильное, народное, корневое. В нем чувствуется такое крепкое мужское начало. Нет, обижаться не надо. А еще я сразу же понял, что хамоватый или униженно интеллигентский подход к этим невоспитанным дядям здесь одинаково не возымеют желаемого действия. Но и уйти ни с чем я тоже никак не мог.
- Слушайте, мужики, я все понимаю. Но прошу понять и меня. Я переводчик. У меня там, посмотрите, семь кемпингов и больше 20 французов. Если мы встанем в очередь, то у нас и вся программа полетит, и, главное, они останутся без ужина. Голодными останутся. А у меня там и дети, и женщины. И один больной есть, сердечник. Проявим понимание и сочувствие. Как никак, они наши гости. Нам бы только до Ростова добраться.
- Это не наши, а твои гости. Куда ни пойдешь, эти засранцы-иностранцы везде без очереди. А у нас здесь, как и в бане, все равны. И подождешь. Пусть и твои интуристы в нашей шкуре поживут, – сказал дядька в кепке, злобно вперившись в меня взглядом, давая понять, что никого вперед он не пустит, а перед «гостями» просто костьми ляжет. Но тут нежданно мне пришел на помощь самый мордастый и горластый из них.
- Закрой пасть, жопа. И не вякай. Ты, слышал, там у них бабы и дети. На 20 минут больше постоишь. Да и куда тебе торопиться. Только послушай, переводчик, тебе со своими гостями не в Ростов нужно, а драпать отсюда, и поскорее. Горбатого скинули. Сейчас военной положение – и п… вам тут всем. А ты говоришь, ужин.
- Какого Горбатого, - не сразу понял я.
- Да у нас Горбатый на всех один. Да и тот весь вышел, – ухмыльнулся шофер, оглядываясь на своих приятелей. – Там сейчас в Москве другая власть объявилась. КПЧК какой-то, или как его там. Ну что-то вроде этого. В общем болтуну с его Райкой конец. Ребята там крутые пришли. Порядок наведут. Как бы и вам с гостями не накидали под раздачу.
Я, поняв, о ком идет речь, сказал спасибо и пошел к своим интуристам, не зная, как и что сказать, а, главное, как прокомментировать эту ошарашивающую новость. А, может быть, и вовсе ничего не надо говорить. Они по радио и сами все услышат. Странно, что еще пока не услышали. Я шел по краю пыльной дороги и чувствовал, что как будто лопнуло натяжение невидимой нити, дошедшее, видимо, именно сегодня до предела своего натяжения. Уже всем и давно было понятно, что стороны пока только расходились, стараясь увлечь за собой всю страну. Но ведь всему же есть предел. Вот и свершилось. Что же дальше-то теперь будет? Все, с митингами покончено? Теперь только баррикада, мордобой или стрельба. Ох, все рушится, судьба решается, а мне тут с этими возиться еще три дня до приграничного Чопа.
Я подошел к колонне. Почти вся моя компания стояла у головной машины.
- Ну что ж, дамы и господа, я принес вам две новости: хорошую и другую, совсем плохую, которая у нас тут принимается по-разному. И у меня пока собственного мнения тоже нет. Первая новость - это то, что с любезного разрешения водителей всех этих фур нас пропускают вперед без очереди. А могли бы и не пропустить – и мы потеряли бы здесь не один час. А вот, что касается второй новости… - Я сделал паузу в смущении, как если бы я сам был в чем-то виноват. – Эта новость, можно сказать, мирового масштаба, и я даже не знаю, как вам ее подать. Словом, Горбачев отстранен от власти. Похоже, что арестован. И теперь там в Кремле другие люди. Кто они – я пока и сам не знаю. Что они собираются делать – мне это тоже неизвестно. Сегодня вечером в Ростове все и узнаем. Это все. Больше добавить нечего. А теперь поехали заправляться.
*****
Но и вечером я мог сказать только то, что «страна теперь находится под руководством странной группы товарищей, именующих себя неблагозвучным именем ГКЧП. Что они хотят – остается неясным и до сих пор. Вот и все». Но, разумеется, это было не все. Фамилии - Крючкова, Стародубцева, Пуго, Язова – более чем убедительно проясняли то, что за сила пытается теперь утвердиться на самом верху, убрав, наконец, балансирующего на самой его кончике, ставшего уже давно никакому не нужного нобелевского лауреата.
Я сидел у телевизора, положив ноги на другой стул, и смотрел, что происходит в Москве. На экране я видел большой зал, сплошь набитый людьми. И стульев еще не всем хватило. Кому не повезло, стояли в проходах. Многие держали в руках блокноты для записей. Целая батарея длинных устрашающих объективов вперилась в горстку людей, сидевших в ряд за длинным столом на сцене. В зале чувствовалось огромное напряженное внимание, обращенное к ним. Эти люди на сцене с хмурыми, сердитыми лицами тоже напряженно всматриваются в зал. Они отвечали на вопросы, которые им доносятся из зала.
Шел еще никем невиданный спектакль, редчайший по эмоциональному накалу и импровизированной драматургии, который, затаив дыхание, смотрела вся страна. Пресс – конференция. Все запредельно честно. Никаких подсадок и заготовленный вопросов. Те, кто взорвал эту бомбу, потрясшую весь мир, приняли тяжкое, мужественное решение открыто, гласно рассказать всему белу свету, зачем они так поступили. Серьезная заявка. Очевидно под этот свой поступок здесь пред искушенными, падкими до всякого рода сенсаций журналюгами они решили подвести нравственную, логичную и исторически оправданную базу. Чтобы ни у кого не было и тени сомнений в том, что за столом сидит не новоявленная русская хунта, не банда коварных заговорщиков и не властолюбцы, покусившиеся на власть, а люди, преисполненные благородного желания не допустить разгрома отечества. Спасти страну.
Горбачев, вначале поразил и очаровал всех свободою общения и даже элегантностью, столь не свойственную всем прежним генсекам. А вот теперь давно уже виделся всеми растерянным, суетливым человечком, оказавшемуся на горе себе и всем у руководства страны, все более спускающейся в глубокий раскол. Раскол такой, перед которым то, что происходило во времена патриарха Никона, так только – слабая тень. С искренним намерением взбодрить страну, он попытался возродить забытую мелодию Марша энтузиастов. Но либо оркестр был плох, либо сам дирижер не знал даже и нотную грамоту, либо инструменты были не те или просто расстроены, но вдохновенная мелодия стала превращаться в похоронный марш. А после наступила и вовсе катастрофа – оркестрантам захотелось играть каждому свою мелодию, не обращая внимания на палочку дирижера.
Постепенно в этой какофонии отвратительный звуков стали различаться и все более крепнуть две абсолютно разные музыкальные темы. Темы нетерпимые, стремящиеся забить, заглушить одна другую. Но даже и в этой невыносимой сумятице дирижер с некоторых пор пытался сначала умело и властно всею унаследованной властью генсека сдерживать и разводить эти силы. Кажется, все его руководство и сводилось именно к этому увлекательному занятию. Но он и сам не заметил, как властная дирижерская палочка превратилась в смешную сабельку, которой говорливый человечек отчаянно отбивался от наседавших на него неугомонных оркестрантов. А теперь подошла минута, когда взаимопритяжение враждующих сил закончилось соприкосновением, которое новоиспеченный товарищ президент предотвратить уже никак не мог.
В болтовне, в погоне за всемирной славой и популярностью первопроходца «нового мышления» он растерял вчистую копившийся годами всеми его предшественниками огромный капитал власти. Теперь обездвиженному, в полной физической несостоятельности предупредить смертельное сошествие двух сил ему только и осталось в тоске на черноморском пляже наблюдать за окончательным развалом страны. Все! Самое худшее, как следствие всего его бездарного правления, произошло. Рушилось все. Кто бы мог подумать. Всего шесть лет – и нет сегодня великой державы, создававшейся в течение сотен лет и сорвавшейся в пропасть по его вине. Неужели же он все еще не чувствует этой вины, сидя запертым в роскошной резиденции, построенной лично для него в нищающей день ото дня стране?
А еще мне тогда вспомнились все эти митинги, происходившими попеременно на Манежной площади, обширное пространство которой захватывалось то одной, то другой враждующей ратью. Каждая из них, с остервенением накапливающая злость и ненависть к супостатам, представились мне двумя огромными ледяными глыбами, наползающие в ледоход в встречном движении одна на другую. И сегодня эти глыбы сошлись наконец в сокрушительном натиске. И совсем скоро одна из них сомнет, наконец, другую. А куда поплывет выдержавшая удар глыба в историческом потоке?
А что будет со мной, подумал я тогда о себе. Через три дня я вернусь в Москву. А потом что? Эти уедут на своих чудо-трейлерах в свое спокойное сытое буржуинство. А мне что делать? Петь «Бросай свое дело, в поход собирайся». Только куда идти? Да и зачем?
А еще и за кем? У председателя колхоза косноязычного Стародубцева – никакой привлекательной харизмы. Ну куда этот колхозник приведет всех нас? В голову приходило только одно: к каким-то неведомым сегодня палочкам и трудодням? А другой его соратник! Что за фамилия! Крючков! Что общего с железным Феликсом, чей образ стал символом защиты революции, веры в справедливость и беспощадному возмездию любому, посягнувшего на нее. Никакого сравнения с этим тщедушным плешивым стариканом – ходячей карикатурой кляузника, будто сошедшей со страницы журнала «Крокодил». Это вот он-то будет неустрашимо наводить порядок в стране, уже который год находящейся в состоянии разлагающей ее смуты?
Любой переворот, путч, бунт, мятеж, восстание, революция, наконец, все это теряет смысл, и обречено на поражение, если рука инсургента вооружена лишь возвышающим его дух знаменем или взывающей к совести пустой кастрюлей. Нет, испокон веков только военная сила и решала, кому быть у власти. Кулак, неважно, чем он был вооружен, во все времена решал все. И у кого он был крепче, решительней и безжалостней, тот и побеждал. Плотный грузный человек в маршальских погонах, сидевший среди не то заговорщиков, не то новоявленных вождей, наверное, и олицетворял этот кулак. Это был несомненно мужественный человек, начавший свое военное дело с лейтенантских погон, прошедший всю войну с первых ее дней.
Известно, что Ворошилов был нашим «первым красным офицером». Он же и первым маршалом. А последним, получившим погоны с самой большою звездой на них, был как раз товарищ Язов. Он честно и достойно тянул воинскую лямку, неся в ранце своем маршальский жезл. И всю свою жизнь убежденно думал, что проливал кровь во имя защиты Родины. Он служил народу. И теперь в разломе страны он должен был решить, по какую сторону этого разлома находится его народ. Как разобраться в этом раздрае, в пучину которого опустилась страна. Первые маршалы Ворошилов с «братишкой» Буденным сумели «кровь пролить за СССР». Да и сам он в сорок первом знал, за что кровь проливал и за какую страну тоже. А вот теперь за кого в этом борделе ему кровь пролить? Он военный человек, его профессия - Родину защищать. Какую?
Я всматривался в его лицо, и не видел в глазах его беспощадной холодной жестокости, свойственной убийце, но не воину. Нет, этот человек ни за что в жизни не отдаст приказа палить из танковых орудий по Белому дому или стрелять по безоружной толпе, опьяненной или одурманенной свободой. Это не тот противник, как выразился один генерал, против которого военный человек не чуждый понятию совести считает возможным и даже обязательным воевать, а значит и убивать.
Правда, один генерал, некий Napoleon Bonaparte в начале славных и доблестных дел своих отдал приказ бить безжалостно в упор картечью по разъяренной толпе. По демонстрации роялистов. А в ней были и женщины, и дети. То есть тот противник, в которого воин не имеет права стрелять. Но тому генералу было все равно кого косить картечью, если этот противник вознамерился помешать утверждению его военного гения. Но Язова сближало с Наполеоном только то, что оба были генералы. Устрашающе громыхнуть танками по улицам Москвы – это еще куда ни шло. Но чтобы из пулеметов и пушек в «дорогих россиян»! Стяжать такую славу боевому генералу? Нет, к такому «подвигу» его ничто не сподвигнет.
А если не он, то кто отдаст приказ стрелять. То есть приказ убивать. Кто проникнется настолько пониманием исторической целесообразности, что позволит себе взять на душу самый страшный, тяжкий грех, думал я, заворожено вперившись взглядом в телевизор. Вся страна впервые видели на сцене за длинным столом почти весь состав безумцев, вознамерившихся волевым усилием разом остановить движение силы, которая до сего дня только рушила и оскверняла прежние ценности, а вмести с ними и всю страну. Пока еще ничего не создав.
*****
Пресс-конференция. Боже мой, да как же они решились на такое! Перед всей страной и миром отдать себя на растерзание своре журналюг. Они что же не понимают, что все разговоры уже закончились. Стрелять уже надо. Только это и остается. И кто отдаст приказ? Неужели вот этот в центре говорливый дядька, сделавший удачную комсомольско-профсоюзную карьеру, которого судьба в наказание ему прочила нам в Пиночеты. «Да ты на руки то его посмотри», - вспомнилась фраза. Трясутся руки ео\го не то от перепоя, не то от страха за историческое деяние, к которому он сам приговорил себя. Да нет, трясутся они от того, что, не дай Бог, придется все-таки стрелять. Убивать! А убивать он не готов. Вот и трясутся руки.
Все эти люди, наверняка, собрались вместе не в первый раз. И ранее уже собирались и говорили. О чем? Ну неужели же они не понимали ни тогда и, главное, не понимают и сейчас, что страну рвут на части не какие-то заморские басурманы-супостаты, а все свои люди. И обуздать их без самого жестокого насилия уже невозможно. Давно уже пройден рубеж, до которого, пусть жестко, но без крови еще можно было что-то решать. А сейчас поздно. Как же они не понимают, в какое безумно-отчаянно-безнадежное предприятие и смертельное прежде всего для них же самих они пустились. Если не сказать вляпались.
*****
До сих пор наступающую сторону страна хороша знала в лицах. Они все засветились множество раз с высоких трибун и на главных городских площадях. Странно, конечно, что в лидеры вся эта интеллектуальная возбужденная элита, еще не так давно тихо диссиденствующая на кухнях, выдвинула прежнего крутого партийного барона Ельцина с корявой речью. Быть того не может, чтобы вся эта амбициозная блестящая публика не презирала в душе своего неожиданного соратника, чей провинциализм так и пер из него. Но и обойтись без него тоже ведь уже не могла. Народ вдруг горячо возлюбил гонимого и оплеванного. В нем гораздо больше чувствовалась корневая народная сила и еще упрямая мужицкая тупая воля. Воля, которой не было дело до рассуждений морали и целесообразности. Этот, не задумываясь, даст приказ убивать. Такой властной волей, таким звериной жажды власти, такой харизмой не обладали, конечно, ни лысый физик-ядерщик Сахаров, ни блестящий артистичный оратор в светлом пиджаке из Питера, профессор Собчак.
А вот теперь стране следовало по-настоящему познакомится с людьми с другой стороны. Они пытаются сейчас открыто и безоглядно войти в историю или героями, если повезет, или жалкими неудачниками, если совсем не повезет. Все для них на грани. Или – или. Третьего не дано. Поступок смелый, достойный уважения. Безумству храбрых поем мы славу. На кону сейчас их судьбы, да и жизни тоже. Сев за этот стол на сцене пред сворой натасканных журналюг, они безоглядно сожгли все мосты. Неужели действительно судьба отечества для них дороже собственных жизней? И в вопросе или-или они без раздумий на этот стол, как на алтарь отечества, прилюдно и всенародно кладут сейчас свои собственные жизни. А ведь был и другой выбор. А многие его уже сделали и тихо сидели в тине, как премудрые пескари.
Я всматривался в их лица, пытаясь понять, кто эти люди, сидящие там далеко в Москве, по глупости, по недомыслию, по зову души, или по неудержимой страсти игроков, решившиеся подвергнуть себя столь жестокому испытанию судьбы. Неужели они не понимают, что им теперь всем вместе и каждому в отдельности предстоит нести на себе невероятную по тяжести глыбу ответственности, придав, наконец, противоборствующей идее свои имена и фамилии.
Абстрактные идеи, которые продвигают мир и которые лежат в основе любого исторического направления, всегда приобретают во все времена зримые очертания главных их исполнителей. Идея – нечто лишенное всех признаков материального мира, соединяется в какой-то момент с конкретным человеческим лицом, образуя одно нерасторжимое целое. И в случае успешного продвижения этого соединения, идея, принявшая узнаваемое человеческое лицо, застывало впоследствии в гранитных и бронзовых изваяниях в облике ее главных исполнителей. А в случае поражения эти лица удостаивались трагической чести стать воплощению зла. Зла, которое тоже получает легко узнаваемые человеческие очертания, пусть и без гранита и бронзы.
А может быть, объявив рано утром по московскому времени о введение чрезвычайного положения им вообще не следовало бы так вот выставляться в прямом эфире, да еще с трясущимися от волнения руками и со всеми своими человеческими слабостями. Чтобы не потерять своего лица, им следовало бы вовсе не выставлять его на сотни миллионов глаз в прямом эфире, а надеть немедленно какую-нибудь шапку-невидимку или уйти и спрятаться в кремлевский глубоко-далекий бункер, тщательно скрыв заодно и свои трясущиеся руки.
В истории бывают случаи, когда власти лучше всего и вовсе остаться безликой, и править страной с некого заоблачного и невидимого простым смертным Олимпа. Потому как только в этом случае, прикрывшись мистической, волшебной силой идеи, так легко преступить через любую кровь ради достижения своих целей, какими бы они не были – благородными или злодейскими. Хотя нравственные оценки так относительны и зависят от стольких вещей. O tempora! O mores! Слова, сказанные больше двух тысяч лет назад, с каждым новым веком только еще более подтверждали истинность афоризма оратора-мудреца. А тут трясущиеся руки, и совершенно просительная интонация в голосе: «Поймите же нас, мы добра всем желаем. Мы никого не тронем. Мы только взываем к здравомыслию перед опасностью развала нашей страны ».
А есть ли иное средства у людей, стремящихся пробиться к власти на исторических переломах, не переступая через кровь? Нет. И быть не может. Вся предыдущая история только это и доказывала. Да только ведь хочется войти в историю чистыми и без пятнышка крови на совести. Очень хочется. А без того, чтобы ни карать и ни истреблять врагов своих никак не получается. Никак! «Кто ж вешать то будет» - зло риторически вопрошает булгаковский герой. Без злодеев и героев не обошлась ни одна революция. Да только победители писали историю под себя и сами определяли, кому и кем в ней быть. А вот чуть отойдем от предложенной, незаметно навязанной или жестоко вбитой в мозги волевого разделения – и тут же начинает путаться, рушиться стройная система нравственных ценностей.
Кто они, эти люди? Оголтелые невежды, так и не понявшие, что им уже не остановить огромную манежную толпу, заполонившую пространство на подступах к Кремлю, в ее неудержимом желании разнести гнет одной партии со всей ее призрачно-сказочной мечтой. Нет, не остановить даже и танками. Теперь, набравшая силу идея, освобождения от сказочных химер, вырвавшаяся наружу, должна пройти свой жизненный цикл, пока одряхлев, как и предыдущая, не уступит место какой-то другой нам еще неведомой завораживающей мечте. А что эти суровые мужчины за длинным столом могли предложить такого привлекательного толпе, чтобы спасти идею, которая утрачивала в последние годы прямо на глазах всю свою пассионарную былую мощь. Она не только старела, она уже агонизировала.
Там далеко в Москве в большом зале, набитым профессиональными говорунами и борзописцами, на сцене разыгрывался исторический трагифарс, который я не знал, как воспринимать. Ведь ясно же, что эти дядьки так смело, тупо и самонадеянно подставившие себя под град издевательских вопросов, пытаясь в духе гласности убедить в справедливости своего волевого решения всю страну, завтра же разбегутся кто куда. Будут оправдываться, да отрекаться. Они зашли слишком далеко на поле гласности, на котором они точно проиграют.
Мне этот стол под зеленым сукном, за которым восседала «хунта», представился последним смешным редутом, который ни сегодня, так завтра, снесет манежно-мятежная толпа. После чего начнется окончательный обвал могучей крепости, выстроенной некогда в муках и лишениях, за стенами которой мы вознамерились построить город-сад.
Нет, всё! Духа не хватило. Разуверились. Теперь селяне-горожане этого несостоявшегося города-сада вознамерились устраивать каждый свое отдельное от всех благополучие. Территорию несостоявшегося города-сада рвут на частные участки. Дабы возделывать свой собственный сад, как советовал когда-то старик Вольтер. В извечным споре между равенством и свободой, уставшим от слишком сковывающего движения равенства, вновь захотелось поразмяться на свободе в чистом поле вне всяких стен идеологических крепостей.
Устав от переживаний, в полном расстройстве чувств и в самом препоганом настроении я выключил телевизор, улегся спать и очень скоро заснул. Как в бездонную пропасть провалился. Без сновидений.