ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Начало второй части.
1. Ярмарка
Васька ждал ярмарку с нетерпением. И вот день ее открытия наконец настал. В доме в то утро было необычное оживление. Слышались громкие голоса, кто-то куда-то спешил, кто-то кому-то наказывал сделать что-то, кто-то чем-то возмущался. Громче всех раздавался повелительный голос матери. Высокая, строгая, одетая в длинную черную юбку с множеством складок и оборок, она стояла перед открытым сундуком и развертывала большой шелковый полушалок, темный, с крупными розами посредине. От него пахло табаком: сухими листьями табака перекладывали вещи, чтобы их не побила моль.
Васька спрыгнул с полатей. Увидев, что мать готова, захныкал.
— Не нюнь, а быстренько умывайся и собирайся! — приказала она.
Холодная вода освежила его. Надевая чистые штаны и рубаху, припасенные еще с вечера, он совсем повеселел. А тут еще с кухни разливался по всему дому приятный запах жареного и вареного. Не дав застегнуть на себе ворот рубахи, он побежал на кухню.
Там на столе уже отфыркивался густыми струйками пара пузатый самовар, перед ним выстроились полукругом, как белые лебеди, чашки с блюдцами, на большой сковороде шапкой поднималась зарумяненная кремовая яичница, манили к себе тугощекие пирожки и влажные сочные груздочки. А самое главное — стояли две тарелки с арбузным медом. Васька любил этот густой янтарный мед. Ежегодно мать наваривала его на зиму несколько ведер. Добро, что своих арбузов было вдоволь.
У печки возилась Матрена, старшая сноха. Лицо ее разрумянилось, и большие черные глаза блестели, как влажные сливы.
— Матрена у меня — золотой человек, все-то она умеет делать, — хвалилась Авдотья Андреевна снохой.
Ставя сковородку с пирожками в печь, Матрена сказала Ваське:
— Зови мужиков. Завтракать пора.
Васька выскочил на крыльцо и сразу почувствовал, как холодный воздух охватил его маленькое тельце. По утрам уже бывали заморозки. И сейчас всюду лежал иней. Густые сумерки не отступили еще со двора. У амбаров неясно вырисовывались полуфурки. Возле них черными тенями сновали люди. Самая ближняя повозка была заставлена корзинами, в которых кудахтали куры, крякали утки, гоготали гуси, хрюкали поросята. На другом лежали овощи: крупная белокочанная капуста, перемытая морковь, свекла. Тут же, в мешке, — картошка. На третью Андрей и Афанасий сваливали тугие белые мешки с мукой.
Из конюшни Варлаам вывел пару лошадей, каурого и серого, и начал запрягать их.
Зябко поеживаясь от холода, Васька крикнул с крыльца:
— Эй вы, мужики! Завтракать пора! А то все остынет!
Варлаам улыбнулся себе в усы: «Мужики!»
— А ну, марш домой! Не легок час, простудишься.
Завтракали «зубасто», чтобы вовремя поспеть на ярмарку.
Авдотья Андреевна расстроилась из-за Ивана Семеновича и не села за стол. Еще вчера тот ходил к кабатчику за долгом. Лужин угостил его водкой и пообещал за купленные дубленые овчины рассчитаться на другой день. Утром, чуть свет, Иван Семенович побежал к кабатчику и засел там. Надо ехать на ярмарку, а его нет. Было ясно: Лужин хочет, чтобы Иван Семенович все деньги оставил в кабаке.
Васька, боясь отстать, первым выскользнул из-за стола, оделся потеплей и — на улицу. Когда взрослые вышли, он уже сидел на возу и держал в руках бич.
Небо укутали плотные серые облака. Под колесами и копытами звенела настывшая за ночь земля.
Народ спешил на ярмарку. Седобородые старики, завидев Авдотью Андреевну, приподнимали шапки и важно кланялись. Она молча кивала им. Лицо ее было строго, как на молитве, губы плотно сжаты.
— Опоздали мы... Хорошие места теперь заняты, — сказала она Варлааму.
— Надо было с вечера занимать...
— Кто знал, что он нас так обнадежит! — вздохнула мать.
Речь шла об Иване Семеновиче. Он обещал сам все сделать— и весь вечер просидел у этого проклятущего целовальника.
Варлаам подстегнул лошадей, с крупного шага они перешли на рысь.
Вот и церковная площадь. Она заполнена подводами и народом. В несколько рядов выстроились палатки, балаганы. Ржали кони, мычали коровы и быки, блеяли овцы. Среди повозок и лавок мелькали разных расцветок бабьи платки, шубки, понёвы, мужские шапки, картузы, восточные яркие малахаи. С площади ярмарка выплеснулась в степь.
Здесь стояло несколько войлочных кибиток, и возле них бойко шел торг скотом. В поле, за кибитками, из стороны в сторону метались табуны лошадей. Земля гудела от их копыт. За ними гонялись загорелые широкоскулые всадники, широко размахивая длинными шестами с петлей на конце; кони не давались, на полном карьере скакали в степь, их перенимали и заворачивали. До самого неба поднимались столбы рыжей пыли. Овцы серыми волнами переливались с места на место. Курдючных баранов водворяли в загоны, наспех сделанные из жердей или толстых арканов, туго натянутых между вбитых в землю кольев, потом выпускали их счетом. Тут же барышники или их доверенные контролировали отсчет. У кибитки стояли важные и степенные верблюды, подняв маленькие угловатые головы с короткими ушами.
Орловы действительно опоздали на ярмарку. Самые бойкие места уже были заняты. Авдотья Андреевна совсем расстроилась. Она ругала сыновей за нерасторопность, но сама понимала, что они здесь ни при чем. Распрягли лошадей. Максим увел их домой. Развязали мешки. Раскрыли корзины и выставили товар. Анна сидела на возу и расхваливала румяные яблоки, горою возвышавшиеся перед ней.
Авдотья Андреевна продала первых двух петухов, индюка откормленного и несколько уток. У нее были самые крупные утки. Деньги завязала в платочек и сунула в карман юбки. И тут вспомнила про мужа.
— Пропьет все деньги. И копейки не останется, — сокрушалась она. — Варлаамушка, ты бы сходил за ним.
Сын нахмурился.
— Не пойду. Пусть Андрей или Афанасий идут.
— Я тоже не пойду, — сказал Андрей.
Когда отец засиживался в кабаке, никто из сыновей не хотел идти за ним. Боялись сраму. Знали его натуру: он встретит ласково: «Золотой мой», представит пьяным мужикам: «Это мой сын», будет угощать вином, но с места не сдвинется. А если попытаются силой увести его, начнет ругаться и может даже ударить.
Во второй половине дня, когда ярмарка была в полном разгаре, перед Авдотьей Андреевной неожиданно предстал Иван Семенович. Шапка набекрень, ворот у рубахи расстегнут, на красном лице самодовольная улыбка. Он покачивался из стороны в сторону, но на ногах еще держался. За спиной у него — крапивный мешок, в котором, похрюкивая и повизгивая, барахтались поросята.
— Здрасте, явился к шапочному разбору, — глухо пробормотала Авдотья Андреевна. — Хорош, нечего сказать. Хоть подпорки ставь с боков... Ну, долг с Парфена Иваныча получил?
Иван Семенович молча достал из кармана измятые и засаленные рубли и тройки, протянул их супружнице. Она деловито пересчитала бумажки.
— А где остальные? Пропил?
— Зачем же... Купил вот поросяток.
— На кой леший они тебе сдались? Своих мало?
— А ты посмотри, какие они красавцы. Как огонь. Каждая щетинка — золотинка.
Он сбросил с плеча мешок, присел на корточки и запустил в него руку по самое плечо. Вытащил за задние ноги рыжего поросенка, прижал к себе, чтобы он не так оглушительно визжал. Поросенок успокоился. Иван Семенович хотел поднести его ближе к Авдотье Андреевне, чтобы она рассмотрела, какой он красавец, но поросенок предательски дернулся, вырвался из рук хозяина и побежал.
— Ловите! — крикнул Иван Семенович, протянув руки и подавшись вперед. Но, так как был во хмелю, не удержался и растянулся на земле. Иван Семенович выпачкался, и Авдотья Андреевна обтирала на нем грязь пучком соломы. Когда сыновья поймали поросенка и водворили его обратно в мешок, Орлов уже сидел на дышле полуфурки и курил цигарку. Он добродушно посмеивался над собой и просил у жены рубль.
— Ради праздника хочется еще выпить.
— Хоть умри вот здесь — ни копейки не дам, — отрезала Авдотья Андреевна.
Иван Семенович схватил ее за юбку и, похохатывая, пытался сунуть руку в карман, где, как он приметил, лежал у нее узелок с деньгами. Авдотья Андреевна ударила его по руке, Иван Семенович рассердился и толкнул супругу. Она повалилась на мешок с картошкой. Варлаам помог матери подняться. Лицо его покраснело.
— Тятька, ты что делаешь? Совсем с ума сошел.
— Я с ума сошел? — подступил к нему отец.
— Не я же, конечно.
Иван Семенович толкнул сына кулаком в грудь. Варлаам пошатнулся, но устоял на ногах. Краска стыда еще больше залила его лицо. При таком многолюдстве отец посмел поднять на него руку. И за что? За то, что он заступился за мать? Варлаам спокойно взял отца за правую руку и повернул ее так, что тот, не успев охнуть, стал к нему спиной; обратился к Андрею и Афанасию:
— Давайте веревку.
Иван Семенович вырвался и с кулаками набросился на сына. Варлаам только оборонялся и хотел поймать отца за руки. Но тот не давался и прыгал, как петух, целясь попасть сыну в лицо. Бабы завизжали и шарахнулись от дерущихся. Мужики с любопытством смотрели и подливали масла в огонь:
— Так его! Бей рыжего. Под дыхало цель. Ловчее! Снизу!
— Полицейского сюда!
Дело не дошло до полицейского. Драка прекратилась так же неожиданно, как и началась. Авдотья Андреевна, закрывшись шалью, плакала. Ей было стыдно: в такой день, при всем народе, отец подрался с сыном. Какой позор!
Ивана Семеновича вели домой под руки. Несколько раз он порывался освободиться, но его крепко держали. Страшно сквернословил. Андрей и Афанасий то краснели, то бледнели.
— Тятька, перестань. Хватит!
— А-аа, не нн-дрра-вится? А как вы меня осрамили? Паразиты! Нет на вас погибели.
Дома Ивана Семеновича отпустили. Разминая затекшие руки, он еще больше озлился, подскочил к Варлааму с кулаками и хотел ударить. Варлаам уклонился, и отец, потеряв равновесие, чуть не упал. Андрей и Афанасий засмеялись.
— Вам смешно над отцом, да? — поднимая с земли палку, спросил Иван Семенович. — Смешно?
Он ударил Афанасия палкой, по предплечью. Тот не защищался. Только с силой вырвал палку и побелел от злости. Руки и губы тряслись. Доколе терпеть такое унижение! Хотя Иван Семенович — родитель жены и уважать его надо, но так вести себя никому не позволено. Завтра же они отделятся.
До самого вечера Иван Семенович буйствовал. Требовал денег на выпивку. Авдотья Андреевна не давала. Тогда он начал угрожать старшему сыну и зятю, что выгонит их из дому. Поздно вечером собрался к старосте жаловаться на Варлаама: якобы он вышел из родительского повиновения, даже поднял на него руку. Авдотья Андреевна упрашивала мужа не делать этого, однако он не послушался, ушел. Варлаам ни слова ему не сказал, не спорил, не уговаривал.
К старосте Шкалик явился с вином. Староста уже знал, что случилось на ярмарке между отцом и сыном, и сказал, что он не может принять такую жалобу устно.
— Надо написать прошение. На сходе разберем.
— А ежели я не хочу писать прошение?
— Это твое дело. Сход не будет разбирать жалобу.
Шкалик озабоченно нахмурил брови, задумался, потом решительно сказал:
— Ладно, согласен. А кто бумагу писать будет?
— Писарь мой.
— Ему платить за это надобно?
— А как же? Неужели он будет за спасибо время терять да бумагу с чернилами портить?
— Понятное дело.
В Булаевке еще действовал старый обычай телесного наказания крестьян по приговору схода. Стоило отцу на миру пожаловаться на сына, как сход немедленно выносил приговор и сын наказывался розгами.
Прошение было составлено. Вместо росписи Иван Семенович поставил три крестика. На другой день к старосте пришла Авдотья Андреевна и уговаривала его не принимать всерьез жалобу мужа. Потом посылала Варлаама, но он не пошел.
Недели через две собрался сход и после разбора важных мирских дел рассмотрел жалобу Орлова. Сход вынес приговор: наказать Варлаама розгами.
Приговор был приведен в исполнение тут же, на сходе. Здоровенный лохматый мужик, по прозвищу Бык, завел Варлаама в полутемный чулан, где пахло кислыми овощами и пареной тыквой, снял с него рубаху, разложил на скамейке и отстегал сырыми прутьями. После этого мужики потребовали с Ивана Семеновича синенькую, якобы за труды Быку. Шкалик выбросил на стол пятерку. Мужики притащили водки, выпили ее, скинулись еще по пятиалтынному и снова послали за водкой.
Варлаам пришел домой сам не свой. Закрылся в амбаре и просидел в нем до вечера. Потом перешел в старую избу. Матрена носила туда пищу. Он не дотрагивался до нее. Все женщины в доме плакали. Плакала даже маленькая Дуня. Наступила ночь. Жена понесла в избу постель — кошму, одеяло, подушку. И сама там осталась. Всю ночь они о чем-то говорили.
Утром, не переступив в доме порога, Варлаам пошел искать квартиру. В тот же день он переехал. Пустила их Матренина сестра. Уже стояла санная дорога. Егорка подал к крыльцу широкие розвальни, набитые сеном. Все пожитки их уместились на один воз. Сверху уселись сыновья — Николай и Семен.
Авдотья Андреевна заставила Андрея насыпать брату мешок муки и мешок пшеницы. Варлаам отказывался, но братья привезли мешки на квартиру и свалили у самого порога. Для развода мать еще послала несколько кур, пару гусей и поросенка.
В день отъезда сына Иван Семенович был мрачен. Несколько часов подряд просидел на лавке, опершись локтем о стол. Все курил и молчал.
Через неделю после ухода Варлаама отделился и зять Афанасий.
— Что ж вы, как сговорились, — сказала Авдотья Андреевна зятю, как будто он во всем был виноват. Афанасий промолчал. Прасковья ответила за него:
— Все равно, мамка, когда-нибудь надо отделяться, не сегодня, так завтра.
— Это верно. — И, подумав, добавила: — Курочка в своей утробе долго яичка не удержит. Не серчайте на нас. И не забывайте. Заходите.
На другой день Авдотья Андреевна слегла. Хотя она и говорила, что простудилась, голова болит, но причина была совсем другая. Семейные неурядицы свалили ее с ног. Приходили проведать мать Прасковья и Матрена. Но теперь у них были свои семьи, свой дом, свои заботы, и они долго не засиживались.
— Мне лучше. Я уже скоро на ноги встану, — успокаивала их она.
Как-то Авдотья Андреевна сидела у окна и вязала носки.. О стекло зябко билась черная ветка рябины. Она взглянула на дерево, с которого тяжело свисали сочные гроздья ягод, прихваченные морозом, и сказала:
— Аннушка, мне так хочется рябины. Напарь, голубушка, с сахарком. Да пора ее уже сымать, а то птицы поклюют.
В сенях кто-то загремел ведром. Быстро открылась дверь, и на пороге появился Васька. Он был в дубленой шубейке нараспашку, в шапке. Авдотья Андреевна, увидев сына, ахнула:
— Ой лихо? Что с тобой стряслось?
Лицо, по самые глаза, залито кровью. Белая рубаха тоже вся в крови.
У Авдотьи Андреевны из рук выпало рукоделье.
За спиной Васьки робкой ватажкой стояли ребята. Они молчали, растерянно переглядывались и ждали, что скажет мать. Потом один из них, преодолев скованность, как-то боком выступил вперед и тихо сказал:
— Тетка Авдотья, это его дядя Филипп...
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/13/1064
***