ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть первая.
25. Хряк
На улицах Булаевки — тишина. Изредка появится прохожий, помаячит немного и скроется где-нибудь в тени, пережидая несносную жару. Тяжело дышат куры под плетнем, широко раскрывая клювы и расслабленно опустив крылья. Одни лежат в истоме, другие стоят, накатывая на глаза белые пленки, дремлют. Высокий жирный куст белены обмяк, опустил листья и выглядит сиротливо. Под ним и курице не укрыться. Собаки забились под крыльцо и сердито шлепают губами, ловя назойливых мух.
В доме Орловых — послеобеденный сон. Сладкий храп дробил тишину комнат, затемненных плотными ставнями. Иван Семенович лежал на полу в прохладных сенцах, бросив под себя латаный тулуп и под голову старую шапку. Авдотья Андреевна дремала в своей боковушке, прикрыв лицо платком, чтобы мухи не беспокоили. Варлаам с женой закрылись в амбаре, где у них стояла кровать. Одни только ребята не спали.
Пронзительный крик ворвался в дом Орловых и поднял всех на ноги.
Иван Семенович сел, часто заморгал глазами и ничего не мог понять. Авдотья Андреевна одной рукой держалась за скобку распахнутой двери, чепчика на ней не было, серенький платок повис на одном плече.
— Кто кричит? Не наши ли ребята?
В сенцы ворвался Петька. На побледневшем лице — смертельный страх.
— Тятенька, там Ваську кабан разо... разо-рвал!
Иван Семенович вмиг оказался за воротами. Взглянув направо, налево — никого нет. Но когда завернул за угол дома, увидел сына.
Васька, опершись руками о землю, сидел на зеленой траве- мураве. Он силился встать, но не мог. Потом упал на локти и голову уронил на землю, ухом вниз, словно прислушиваясь к ней. Белая рубаха на нем пропиталась кровью, штанишки сползли и тоже были густо обрызганы кровью.
Иван Семенович бережно поднял сына и понес домой. Васька, морщась от боли, обхватил руками шею отца, закусил нижнюю губу и закрыл глаза.
По проулку уходили свиньи. Они уже были далеко.
Петька, заикаясь, рассказывал:
— Мы шли домой. С речки. А нам навстречу свиньи чьи-то. Много. Табун целый. Мы прошли сторонкой и не трогали их. А один кабан, здоровенный, как бросится на нас — и укусил Ваську.
Варлаам сорвал со стены двустволку и бросился на улицу. На ходу крикнул Егорке:
— Неси патронташ! Живо!
Загоняя в стволы прихваченную пару патронов, он спрашивал:
— Чей это хряк? А? Куда он побежал?
За Варлаамом потянулись мужики. Кто с колом, кто с вилами.
Свиней нагнали уже в другом проулке. В стаде выделялся высокий поджарый хряк с длинной серо-грязной щетиной и черным пятном на боку. Он трусил позади всех, чавкал пастью, ронял желтую пену и бросался на собак, если они осмеливались приблизиться к стаду.
— Ухх, ухх!
Присев на одно колено и целясь, Варлаам выстрелил раз и другой. Но, видимо, патроны попались с мелкой дробью и никакого вреда не причинили. Хряк только подпрыгивал при каждом выстреле и взвизгивал.
Дюжий бородатый мужик, не отстававший от Варлаама, метнул вилы-тройчатки. Они со свистом пролетели мимо кабана и, воткнувшись в землю, упруго закачались. Кабан ухнул и повернулся мордой к преследователям. Он щелкал клыками, роняя клочья пены. По хребту вздыбилась щетина. Кабан стоял, прислушиваясь, потом спокойно пошел на народ. Стена людей враз дрогнула и отхлынула назад. Пугливые бабы и девки завизжали, прячась друг за друга. Некоторые убегали, оглядываясь.
— Бейте его! Смелее! — призывал Варлаам мужиков.
Он снова оказался впереди всех. Хряк шел на него. Варлаам присел на колено, прицелился в морду и выстрелил. Хряк подскочил, мотнув головой так, что уши захлопали, завизжал, повернулся и побежал на луг, к высокой густой осоке, зеленевшей вокруг небольшого озерка.
— Не пускайте! Спрячется, потом не найдешь! — кричал Варлаам, вытирая рукавом рубахи вспотевшее лицо.
Подоспел Егорка и передал ему патронташ. На ходу Варлаам зарядил ружье картечью и бросился наперерез хряку. На лугу рос кустарник. Спрятаться в нем было нельзя. Хряк остановился и начал рыть землю. Варлаам присел за самым высоким кустом. Хряк направился прямо на этот куст, но, почуяв впереди опасность, остановился. Поднял длинную морду и угрожающе захрюкал. Варлаам выстрелил. Хряк пронзительно взвизгнул, упал на передние ноги и носом ткнулся в зеленый мох. Картечь проломила ему череп. Подбежали мужики с дрекольем. За ними нахлынули бабы, подростки, ребятишки. Мужики палками добивали хряка. Но стоило ему пошевелиться, как многие отбегали.
— Чей хряк? — спрашивал Варлаам.
Хозяин не находился.
— Кажись, Березовских, — сказал кто-то.
— Они свово зарезали ишшо под рождество.
— Тогда Михея Трегубова.
— Бай пусто! У того никогда свиней не водилось.
— Чай, с того конца забежал.
— Знамо. На нашем краю таких нет.
— Найдется хозяин. Сам придет.
— Мужики, по-моему, это кабатчика Парфена.
— Сумнительно. Хоша — у него полон хлев свиней.
— И хряк свой.
— Взаперти сидел. И вырвался.
— Это точно? — допытывался Варлаам.
— Дык врать люди не станут.
— Спросить бы Улиту.
— А вот и сам Парфен Иваныч...
По лугу размашисто шагал в сапогах и черном суконном пиджаке нараспашку, в белой рубахе с вышитым застегнутым воротом высокий плечистый мужчина лет пятидесяти. На круглой лобастой голове его ладно сидел синий картуз с лаковым козырьком. Прищурив глаза, он смотрел вперед и, казалось, никого не замечал. Все внимание его было сосредоточено на убитом хряке.
Лужин остановился, посасывая зажатую в кулаке трубку, потом медленно обошел хряка кругом, внимательно присматриваясь к нему, и спокойно спросил:
— Что случилось?
Вперед выступил тот бородатый мужик, что вилы бросал:
— Парнишку укусил... Бок весь выдрал.
Лужин снова посмотрел на хряка, задумался.
Он давно собирался прирезать его, да все как-то руки не доходили. Подрастал молодой, лучшей породы, а этот был уже стар и до того обнаглел, что бросался на людей. Работница Улита боялась входить в хлев без железной клюки. Часто напоминала хозяину: «Парфен Иваныч, прирежь ты эту зубастую крокодилу. Надысь захожу в хлев, а он как бросится на меня. Я ему клюку в пасть. Он грызет ее, аж даже искры из зубов сыпятся. Ну и лихой!» Парфен Иваныч все отшучивался. И вот теперь случилось такое. Хряк выбил доску, выскочил во двор, потом на улицу...
Все так же прищуривая глаза, Лужин твердо сказал:
— Нет, это не мой... У меня не было такого.
Повернулся и пошел, не оглядываясь. Все смотрели ему вслед.
— Разве он признается!
— Не дурак.
— Судом пахнет.
— Надоть Улиту поспрашивать.
— Нашел, у кого правду искать!
Во дворе Орловых собирался народ. Одни крыльцо обступили, другие в окна заглядывали.
Иван Семенович положил Ваську на кровать. Авдотья Андреевна подстелила под сына клеенку. Васька лежал с закрытыми глазами. Губы посинели, сомкнулись, и казалось, что он не дышит. Авдотья Андреевна, роняя частые слезы, сняла с сына рубаху и штанишки. Большая рваная рана на боку кровоточила.
— Ты чего стоишь как пень? — крикнула Авдотья Андреевна на мужа. — Иди лошадей запрягай! В город везти надо!
Иван Семенович только сейчас понял, что ему действительно надо что-то делать. И он бросился на улицу. Повернул полуфурку дышлом к воротам.
— Максимка, выводи скорей Каурого! И Серого! Петька, беги за Варлаамом. Чего он там застрял. Никуда не денется этот проклятый кабан!
Влажным полотенцем Авдотья Андреевна обтерла Ваську.
Приказала достать из сундука длинные полотенца из холста. Туго обмотала ими сына и положила на левый бок, вверх раной. И все равно кровь тотчас же проступила сквозь повязку, расплылась жирным темно-вишневым пятном. Васька тихим голосом попросил пить. Сухими губами прильнул к чашке, глотнул раза два и больше пролил, чем выпил.
Лошади были готовы. Надо ехать. Иван Семенович торопился. У крыльца толпились бабы. Он услышал разговор: «Ну, как? Жив?» — «Плохой из него жилец. Уже кишки полезли наружу». — «Богородица пресвятая, жалко-то как мальчонку». — «Помрет, так не велик урон. У них вона — полная изба детей». — «И то правда. От лишнего рта избавятся. Как бают: бог дал, боги взял».
Для Ивана Семеновича эти слова — словно крутой кипяток на голое тело. У него даже голова закружилась от горечи и обиды. Подступив к женщинам, он крикнул:
— А ну, уходите отседова! Каркаете, как вороны!
Вид его был страшен. Бабы виновато удалились за ворота.
В полуфурке лежало степное сено, колючее, жесткое, но сохранившее ароматный запах. Вынесли одеяло, подушки, и положили на сено. Вышла Авдотья Андреевна. На ней было темное платье, в котором она ходила в церковь, голова повязана платком, на ногах черные ботинки, с тугой резинкой на высоком раструбе. Она ни на кого не смотрела и все время плакала. С помощью старшей дочери села в полуфурку, подобралась. Ей подали Ваську, завернутого в легкое серое одеяло. Она бережно положила его на колени, наклонилась над ним. В задке устроили корзину с продуктами и двумя бутылками, в одной — молоко, в другой — вода.
На козлы сел Варлаам. Отец давал ему наказы, как ехать.
Провожать вышли все. Бабы вздыхали, охали. Иван Семенович, в распущенной рубахе, босой, стоял за воротами и смотрел, как удаляется повозка.
Вернувшись в дом, он долго не мог свернуть цигарку, так разволновался, что руки дрожали, не хотели повиноваться. Одолевали тяжелые мысли. «Выживет ли мальчишка? Ох, хоть бы успели довезти!»
Прибежали сыновья, Егорка и Петька. Отдышавшись, рассказали, что хряк живой, шевелится и даже начинает голову поднимать.
Иван Семенович вышел на улицу, взял тяжелый кол и пошел за сыновьями на луг.
Верно, хряк дышал и несколько изменил положение, видимо, пытался встать.
За всю свою жизнь Иван Семенович курицы не зарезал. А сейчас так озлился, столько решимости было в нем, что со всего плеча начал гвоздить орясиной хряка. Потом с омерзением бросил дрын и, не оглядываясь, зашагал домой.
Посидел на крылечке, покурил и немного успокоился. Через некоторое время послал сыновей на луг посмотреть, что там делается.
— Тятька, он теперя не шевелится, — доложили они.
— А народ есть?
— Нету. Только собаки нюхают...
— Гоните их. И присматривайте за кабаном. Кто приедет забирать — бежите ко мне.
Вскоре к Орловым заглянул Иван Кнут за тем, чтобы посочувствовать Ивану Семеновичу. Орлов послал его за водкой, и они без закуски распили бутылку. Кнут сразу захмелел, хозяин был почти трезв.
— Иван, чей это хряк? Ты знаешь, скажи, — допытывался Орлов. — Я пойду и прикончу его из ружья. Патроны еще есть. Все заряды всажу в лоб. Один за другим. Ведь сына моего, Ваську, хряк загубил. Ну скажи — чей?
— Вот как на духу баю — не ведаю. И грешить не буду. Поспрашиваю, может, кто знает. Это, по-моему, не с нашего краю, потому что туда побегли.
— А ты постереги кабана ночью. Может, кто приедет забирать.
— Этто можно. Тока станется, придет кто другой забирать? Хозяин-то не дурак в такую ловушку лезти...
— Все может, — согласился Иван Семенович. — Придет другой, мы и другого захватим. Пусть отвечает, коли позарился на чужое добро.
— Что и баить, кабан хорош. Лакомый кусочек. Я видел, как некоторые мужики облизывались, словно коты на масло. А я требую убитую животину ести. Поганая.
— Какая же она поганая? Ты убитую птицу ешь? Али зайца? Али ту же дикую свинью? Так и эта... На вот тебе еще денег. Сбегай за бутылкой.
Они пили. Кнут клятвенно божился, что он не только одну, но две и три ночи прокараулит, а все-таки изловит хозяина, если он вздумает приехать за кабаном. Расставаясь с Иваном Семеновичем, Кнут взял у него зипун домотканого сукна, почти новый, и ушел стеречь. Недалече от кабана, в кустарнике, залег и спьяну проспал всю ночь. Утром хватился — нет зипуна.
Не было и хряка, кто-то увез ночью.
*****
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/13/664