ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть первая.
23. В НОЧНОМ
— Егорка, ты сегодня поедешь в ночное, — сказал Варлаам.
— И я, и я! — обрадовался Васька.
Егорка посмотрел на младшего брата так, словно он был господин, а Васька его слуга:
— И не думай. Я не возьму тебя.
Васька — в слезы. Пришлось вмешаться старшему брату. Смотав вожжи (он распрягал лошадь) и погрозив ими Егорке, Варлаам присел на корточки, обнял Ваську:
— Ты не слушай его. Он — Емеля-пустомеля. Мы с тобой вдвоем поедем. Ладно? Собирайся.
Васька заулыбался, рукою растирая по лицу слезы.
Солнце было еще высоко, и Егорка не торопился со сборами. Он разыскал холщовые онучи, в которых ездил в город, намотал на ноги, надел лапти, подпоясался сыромятным ремешком, на котором висел складной нож с желтой деревянной ручкой — подарок отца. Васька старался не отстать от него.
На спину Васькиной лошади положили старенькую борчатку. Варлаам аккуратно свернул ее шерстью внутрь и закрепил чересседельником. На ней было мягко и удобно сидеть, а в ночном — можно развернуть и спать.
Егорка подсмеивался над Васькой:
— Ты как барин: перину не забудь захватить. А я вот ничего не беру.
— Не ври.
— Спорим? Ага, не хочешь? Раньше брал, теперь — нет.
И он надел только кацавейку. На спину лошади небрежно бросил небольшой кусок войлока, который обычно подкладывали под седелку — и все. В холщовую сумочку толкнул краюху хлеба на двоих, пучок зеленого луку. Куда-то на несколько минут отлучился, повертелся у Васькиной лошади, похлопал рукой по «перине» и отослал Ваську за бечевкой, вдруг понадобившейся ему для какой-то цели. Пока Васька ходил, он сунул несколько картофелин в карманы борчатки.
— Не нашел я никакой веревки, — с досадой сказал Васька.
— Шут с ней. Я и без нее обошелся. Садись, — и помог брату забраться на лошадь.
На поводу рядом шла третья лошадь.
Дворов через десять Егорка постучал палкой в ворота:
— Федька, поехали!
На стук вылетел скуластый черноголовый парнишка, похожий на татарчонка. Окинув взглядом братьев, сидевших на конях, он сразу понял, куда его зовут.
— Чичас! — и побежал собираться.
Егорка тем временем стучал уже в другие ворота. Пока они доехали до конца улицы, их догнало несколько мальчишек.
За селом Егорка передал повод свободной лошади брату, сам бросил на землю старенький полинявший картуз и попытался на бегу поддеть его палкой, как пикой. Ему это не удалось. Ребята хотели помочь, думали, он случайно уронил картуз и не может поднять, но Егорка злился и отгонял их.
Место выбрали на берегу, открытое, сухое. Ветерок, тянувший от реки, отгонял комаров. За речкой стояло несколько старых лип. На них гнездились грачи. По вечерам они собирались и поднимали грай.
В тот вечер заря была особенно красивой. Алый свет ее полонил почти всю западную половину неба. У самого горизонта, где садилось солнце, небо было красное, чистое, а выше — тона его менялись, бледнели: красный цвет переходил в розовый, розовый—в зеленоватый, потом в лазурный. Восточный край наливался густой синевой и темнел. Но вот солнце зашло. На сухую, остывающую землю упали густые сумерки. На темном поле неба щедро расцвели белыми ромашками звезды.
Мальчишки венчикам расположились у костра, смеялись, озорничали, боролись. За их спинами лежали собаки.
На лугу паслись лошади. Их не было видно, но до слуха доносилось тихое позвякивание железных пут, пофыркивание, тяжелое прыг-прыг и даже отчетливое похрустывание сочной травы на зубах.
Линяющие псы, на вид казавшиеся спокойными и ленивыми, чутко прислушивались к различным звукам и шорохам, иногда срывались с места и с громким лаем бежали в темноту. Кто-нибудь из ребят, постарше и посмелее, поднимался и шел за ними. Сделав несколько шагов от стана, оглядывался — далеко ли ушел, щелкал бичом, приседал и кричал в темноту:
— Ату! Ату! Разорвите его!
От костра с хохотом советовали:
— Эй, голова два уха, смотри, в штаны не натукай!
— «Голова два уха» считал такое обращение с ним неслыханным оскорблением. Вернувшись к костру и раздувая побелевшие: ноздри, он строго спрашивал:
— Кто квакал?
— Я! Я!
«Голова» выбирал того, с кем мог легко справиться.
— Ползай в ногах! Проси прощения!
Если провинившийся успевал вскочить и бежал, «голова» гнался за ним. Тогда ребята бросались на преследователя, отбирали у него бич и следили, чтобы он и безоружный не обидел товарища. Когда «голова» проявлял большую прыть, его успокаивали: сразу несколько человек хватали за руки и за ноги, валили на землю и опрашивали: «Смерти или живота?» Если поверженный говорил: «Живота», его отпускали, если из-за упрямства молчал или хотел отделаться криком: «Пустите!», его мяли, щипали и порой тумаков отпускали в неограниченном количестве.
У костра устраивался ужин. Бросали на траву чей-нибудь армяк, самый старший садился у края, по-татарски подобрав ноги, и начинал командовать:
— Мишка, мечи огурцы! Семка, где сало? Прошлый раз ты хорошее сало привозил. Пирожки с картошкой тоже сойдут. Но лучше бы с мясом. А ты, Артамон, катись подальше со своим молоком. Хотя — давай сюда. Васька, будешь молоко сосать?
Васька недовольно покосился на бутылку.
— Не хочешь? Сиди голодный, — и швырнул бутылку на колени тому, которого только что просил «катиться со своим молоком».
Из рукава Васькиной борчатки Егорка извлек с десяток картофелин с куриное яйцо и сказал, качая головой:
— Ай, ай, Васька! Не знал я, что ты такой хлюст! Спрятал картошку и молчишь. Ты где взял ее? Дома украл?
Васька оторопел. Озорничать он умел, но воровать...
— Ты сам украл, а на меня сваливаешь!
Егорка залился смехом.
— Ребята, будьте свидетелями! Картошка была в его борчатке. Я не брал одежу сегодня. Что, попался? Ребята, давайте печь картошку. А Ваське не дадим, раз он не признается, что его картошка.
— Я мамке скажу, — захлопал ресницами Васька, готовый заплакать.
Мальчишки начали уговаривать его и напустились на Егорку, чтобы он не дразнил брата.
Закутавшись по шею в борчатку, Васька лег на бок у костра и сердито засопел. Егорка не смотрел на него, разговаривал с товарищами. Но Васька понимал, что каждое слово его направлено на то, чтобы задеть, уколоть брата.
— На сердитых воду возят. Ты знаешь про это, Артамон? — спрашивал он приятеля. — У одного попа была норовистая кобыла. На нее хомут — она кусаться, в оглобли заводить — она ни с места, понукают — она в передок ногами бьет. Все поперек делает. Измучились с ней. Что делать? Решили воду возить на кобыле. Как вывезет из-под горы в день сорок бочек, каждая по сорок ведер, так хвост откинет. С тех пор шелковой стала. И норовистость куда девалась.
— Егорка, ох, ты врать здоров.
— Не соврешь—не проживешь, — захохотал Егорка. — Ребята, а вы знаете, почему Оська Пчелкин стал немым? Нет? Так я вам расскажу. Когда он был маленьким, все ябедничал на своих братанов. Что они сделают, он матери расскажет. А мать лупит их. Надоело братанам каждый день зарабатывать лупонь, они пошли в лес, подговорили разбойников. Те пришли ночью вот с такими ножами и отрезали ему язык...
Егорка схватился за живот, его душил смех.
Задумчиво посматривая на костер и моргая длинными маслянистыми ресницами, Васька до глубины души сейчас презирал болтливого брата. Вокруг смеялись, толкали друг друга, а он как будто не слышал и не видел никого.
— Ребята, кто знает сказки? Только новые, которые еще не рассказывали. Давайте сюда, поближе, — предложил самый старший. — Поплотней садитесь. И чтобы тихо...
— Я как сказку сказану, тебя по уху садану, — над ухом Семки Сорокина пропел большеголовый курносый мальчик и на самом деле легонько стукнул его по затылку. Тот обиделся, и они завозились.
— Хватит! Вам бы только дурить без конца! — прикрикнул на них Гришка Пичугин, которого все боялись: самый сильный из мальчишек. Он сидел у костра без рубахи. Двое ребят ветками отгоняли с его спины комаров. Гришка — непререкаемый авторитет. При любых обстоятельствах его слово — закон.
Все затихли.
Егорка наклонился над Федькой Гарнаковым, мальчиком лет двенадцати, в серой домотканой рубахе, застегнутой у самой шеи на одну пуговицу.
— Уйди, не лезь, — сказал Федька.
Егорка большим носом втянул воздух, закрыл глаза и брезгливо передернул плечами.
— Чеснок жрал? Фу. Прет как...
Он не договорил и плюнул в сторону.
— Ребята, слушайте, — начал мальчик в желтой вязаной блузке, которого все звали Лабутей. — Один нерусский человек говорит своему работнику: «Ифан, ходи на пазар и купишш шеснох». Иван пошел. Приносит ноги и говорит: «Шесть ног не продают, потому что у скотины бывает только четыре ноги. Получайте». Хозяин смотрит на него, показывает на лоб и говорит: «Ифан, твой голофа пустой, как почка. Шеснох — лукин брат, понимайт надо!»
Ребята хохотали, и Васька вместе с ними. Он забыл, что недавно был сердит и ни с кем не хотел разговаривать.
— Это мы не перед добром смеемся. Как бы плакать не пришлось...
— Кыш, каркаешь тута! — Гришка замахнулся на мальчика в большой серой шапке.
— Лабутя, а ну-ка давай представление, кто как ходит. Сперва изобрази бабушку Гаврилиху, как она в церковь шкандыбает...
Лабутя накинул на себя чей-то черный армяк, повязал голову Тришкиной рубахой, сгреб в руки высокую палку, сгорбился чуть ли не до земли и, едва переставляя негнущиеся ноги, поплелся вокруг костра. Останавливаясь, он хватался за бока, охал, закатывал глаза, высовывал лопатой язык, тяжело дышал, потом принимался молиться на все стороны. Голова тряслась. Из-под руки смотрел вперед и спрашивал: «Это что там такое? Курица или корова?» Не прошло и двух минут, как он перевоплотился в старосту Анисима. Сунув шапку себе под рубаху и выпятив брюхо вперед, а руки заложив назад и слегка вывертывая ноги, сельское начальство важно шагало по улице. По бокам, согнувшись в крючок, семенили два лохматых и босых мужика. Схватив их за шиворот, староста так потряс мужиков, что у них головы чуть не оторвались, потом ногой поддал им под зад. Мужики растянулись на земле. Староста перешагнул через них и пошел дальше, гордо задирая голову.
Громче всех, вытирая даже слезы, смеялся Гришка Пичугин.
— А теперь лавочника, — просил он.
Весь подобравшись, маленький, ловкий и расторопный Лабутя на корточках смешно передвигался по кругу, вертел головой и выкрикивал любимую пословицу старика Вовка: «Кто рано встает, тому бог подает». Поспешно перекрестившись в церкви, он снова бежал домой, открывал лавку и зазывал покупателей: «Бусы — селедки, косы—подметки, дешево продаем, чуть не даром отдаем!»
Многих односельчан перебрал изобретательный Лабутя.
— Картошка поспела! — крикнул Артамон, выкатывая из углей почерневшие шарики.
— Не трогай! Не твоя! — толкнул его плечом Егорка. Отобрал картошку и одну разломил, пробуя. — Правда, поспела.
Гришка Пичугин, весь бронзовый от загара и спокойный, как китайский божок, грозно нахмурил густые черные брови и, взглянув на Егорку, строго спросил:
— Ты ел его огурцы? А свою картошку никому не хочешь давать? Берите, ребята!
Егорка наклонился над картошкой, выставив в стороны, как рогатки, острые локти. Тогда Пичугин, сделавшись еще грозней, прикрикнул на него:
— Банок нарубаем!
Банки — безобидное, но чувствительное мальчишеское наказание. Провинившегося кладут на лопатки, закатывают рубаху, и самый сильный одной рукой оттягивает кожу на животе, другой «рубит» ее, то есть подсекает ребром ладони. От хороших банок дня два держатся лиловые пятна.
Ребята шумно загалдели, выражая свое согласие с Гришкой Пичугиным. Егорка струсил. Картошку разделили. Досталось каждому по одной. Перебрасывая из руки в руку, чистили ее и с аппетитом ели.
Егорка разозлился, что его лишили права распоряжаться собственной картошкой. Торопливо ел доставшуюся ему самую большую картофелину и быстрыми злыми глазами, как волчонок, посматривал по сторонам. И тут мгновенно созрел у него коварный план отмщения за свою обиду. Горячий остаток картофелины он приложил Федьке Гарнакову к шее. Мальчишка не ожидал этого и заорал. Егорка, напугавшись расправы, побежал от костра. Ребята бросились за ним. Прижали его к речке. Егорка, не задумываясь, бухнулся в воду и поплыл.
— Ага, напугался, крыса!
На противоположном берегу Егорка вылез из воды.
— Теперь не поймаете меня.
— Все равно придешь.
— Нет.
— А лошади?
— Васька приведет.
Васька хныкал, вытирая слезы. Ему было жалко брата. Ребята успокаивали Ваську. Поплакав немного, он вдруг рассердился, схватил толстую палку, которой подправляли костер, и бросился на мальчишек. Те со смехом — врассыпную от него. Васька подошел к берегу.
— Егорка, я не буду без тебя... Плыви обратно.
Егорка полез в воду, говоря, что, если кто тронет его, он будет того бить нещадно.
— Ох, боялись! — смеялся Пичугин. — Ладно, ребята, простим ему. Другой раз, если провинится, под куст положим на съедение комарам.
Отфыркиваясь, Егорка вылез на берег. Ручьями стекала вода с его рубахи и штанов. Собрал в жгут подол, выжал, потом выжал кончики рукавов и пошел к костру сушиться. Васька — за ним, держа палку в руках, сердито посматривая на всех.
В подкладке картуза Мишки Пичугина нашлась удочка без лески. Он послал Гарнакова надергать из хвоста лошади волосу. Когда леска была готова, целой ватагой отправились рыбу ловить одной удочкой. Егорка с Васькой остались у костра одни. Егорка снял с себя штаны и протянул их к костру сушить. От мокрых портков густо повалил пар. Сдерживая дрожь во всем теле и стараясь не стучать зубами, он поворачивал штаны то одной, то другой стороной к огню. Подошла собака и лизнула его сзади повыше коленки. Егорка вздрогнул и оглянулся.
— Пошла, окаянная!
Собака виновато завиляла хвостом, отошла в сторону. На темную воду от костра падали багровые отблески. Рыба не брала, хотя наживка была отличная — жирные дождевые черви, живые кузнечики и даже сизая большеглазая стрекоза.
— Пацаны, тут есть раки?
— Полно. Да большие.
— Давайте ловить.
— На удочку не поймаешь.
— Тухлую приманку надо.
— Ванька, ты тухлый. Давай тебя опустим в воду.
— Я спущу так, что у тебя нос распухнет.
— Братва, вон там, под кустом, я видел конскую кость с копытом. Тащите!
Нашли кость. Привязали на веревку и бросили в воду. Раки, однако, плохо зарились на такую приманку, поймали всего трех. Зажарили на угольках и отведали вкусной раковой шейки.
Кто-то предложил пускать по воде «фонари». Из костра выхватывали горевший прутик, к его концу прикрепляли тугой комочек глины и бросали в воду. Не каждый мог пустить фонарик. Для его пускания требовалось большое искусство. Нужно было прикрепить глины столько, чтобы прутик, падая в воду, не тонул весь, плыл столбиком и горел.
Однако на этом развлечения не кончились. Подальше от костра вбили в землю толстый кол и устроили на нем «пушку»: клали на кол горячие угли и как можно сильней били по ним другим колом, получался сильный взрыв, словно пушка стреляла. Веером взлетали искры.
Васька с интересом наблюдал за всеми шалостями ребят. Ему хотелось бегать, пускать «фонари», стрелять из пушки, но, как только он порывался с места, Егорка кричал:
— Куда? А ну сиди, не рыпайся!
Отцы и старшие братья многих ребят курили. Табак у них всегда имелся в запасе, поэтому стащить пачку махорки или горсть самосаду ничего не стоило. Такую мелочную пропажу обычно не замечали. На этот раз свои карманы нагрузил Федька Гарнаков.
— Братва, кто курить хочет — подходи!
— А бумага есть?
— Есть.
— Ох, какая хорошая — листиками!
Федька давал по листику всем, кто хотел курить. И сам свертывал цигарку. Курили в «затяжку» и «так», пока не начинало мутить. Земля под ногами качалась, костер перевертывался, и звезды почему-то оказывались внизу, под ногами.
Один разок дали затянуться и Ваське. Он закашлялся, из глаз полились слезы. Уткнув нос в мерлушковый воротник борчатки, пахнувшей немного жженой шерстью, он долго не поднимал головы. Потом недовольно посмотрел на хохотавших ребят и с обидой сказал:
— Дураки!
А к Егорке особо обратился:
— Вот я скажу мамке, что ты куришь.
— И я тоже скажу.
— Чего ты скажешь?
— Что ты тоже курил.
Васька уставился на брата удивленными глазами. Вот так штука! Егорка и товарищи, тот же Федька Гарнаков, который дал ему из своего мундштука разок курнуть, оказывается, «купили» его. Сказать, что Егорка курил, — самому надо признаваться, что тоже курил. Но гордость не позволяла ему сдаваться.
— И скажу.
— Говори, — равнодушно соглашался Егорка. — Я тоже скажу. — Егорка уже «по-правдашнему» умел курить и попыхивал толстой цигаркой.
Было уже поздно, и многим хотелось спать.
— Егорка Шкалик и Федька Гарнаков, вы будете сегодня дежурить, — объявил Гришка Пичугин. — Остальные могут дрыхнуть хоть до обеда... Вон Васька уже пузыри пускает...
Федька и Егорка запротестовали, почему именно им дежурить? Всегда это делалось по жребию, а тут Гришка самолично распоряжается. Бросили жребий. Все равно дежурство выпало Егорке и еще одному мальчишке.
— Пацаны, смотрите не спите, — наказывал им Гришка. — Я буду проверять. И головомойку дам, кто заснет. Прислушивайтесь; если собаки будут сильно беспокоиться, сразу меня будите.
— Ладно, — буркнул Егорка и подвалился к Ваське, кутаясь в его борчатку. — Вот где тепло.
Васька открыл глаза и захлопал длинными ресницами.
— Ты же говорил, будешь на голой земле спать?
— Ежели бы не намок... А ну, подвинься!
Васька сразу уснул. Егорку одолевал сон, но он знал: спать нельзя, прокараулишь лошадей — тогда скандалу не оберешься. Когда солнце взойдет, можно поспать. А сейчас нельзя. Его напарник сидел у костра и по щепотке подбрасывал хворост в огонь.
— Яшка, тебе хочется спать?
— Нет.
— А мне хочется.
— Ну и поспи немножко, а я покараулю, — тихо сказал Яшка, чтобы никто не слышал. — Этот Гришка все мудрит. Я с самой весны езжу в ночное, и мы всегда все спим. А тут какое-то дежурство придумал.
— Мы тоже спали, — подтвердил Егорка. — А сейчас, говорят, воров много развелось. Может, они бродят вокруг нас, высматривают...
— Глупости.
— Я тоже думаю, что это глупости. А все же... Стой!
Собаки сорвались и побежали от стана в темноту. Долго они не возвращались. Кругом было тихо. Только в старых липах зашумели проснувшиеся грачи и тут же умолкли. Собаки вернулись неспокойными. Они сердито ворчали и поджимали хвосты.
— Кто-то едет.
Яшка подбросил хворосту. Огонь сперва притух, потом вспыхнул с новой силой. Лицо Яшки, сидевшего по другую сторону от костра, казалось бледным: он, наверное, напугался.
Подъехали двое всадников на сытых оседланных лошадях. Видно было, что они издалека: сапоги и зипуны припорошены пылью, лица загорелые, небритые, к седлам приторочены сумки и фляжки с водой, в руках бичи свернутые. У одного за широкой спиной торчало ружье. Поздоровавшись, они отрекомендовались:
Мы гуртоправы купца Аршинова. Скот гоним...
Ребята разбудили Гришку Пичугина.
— А чего вам надо? — недовольно спросил он.
— Мы быков ищем. Отбились от стада. Не видели?
— Нет.
— Где же их теперь искать? — проговорил тот, кто был с ружьем. — А вы из какой деревни, ребята?
Ему ответили.
— Ну, что будем делать? — спросил все тот же, с ружьем.
— Искать надо, иначе хозяин с нас голову снимет.
Они закурили и поехали дальше. Один из них, обернувшись, спросил:
— А вы одни, ребята, не боитесь? Храбрецы!
После их отъезда все крепко уснули.
Огромным красным колесом из-за редкого лесочка выкатилось солнце.
Васька поднял голову. Все еще спали.
По широкому плоскому лугу разливался туман, словно кто густое молоко пролил. По этому молоку, утопая всеми ногами по самое брюхо, плавали лошади. Вороные и темно-гнедые выделялись резче, чем серые, бурые и соловые. Кусты густого орешника и гибкой вербы, разбросанные повсюду, тоже, казалось, плавали на матово-водянистом разливе. От реки тянуло зябкой сыростью, пахло тиной и мокрой травой. Бесшумно пролетела ворона над станом, зорко изучая, где что лежит. На липах грачи копошились, собираясь на дневную кормежку.
Васька осмотрелся.
Ночью опять кто-то озорничал. Артамон волочился вместе с подстилкой за лошадью, которая мирно паслась и на длинной веревке тащила его за собой. Егорку сажей испачкали, жирно навели ему бороду и усы.
— Подъем! — прогремел Гришка Пичугин. Увидев чумазого Егорку, он захохотал. — Кто тебя так размалевал? А посмотрите на Артамона! В карете катается! На дружинах!
Все хохотали, и Васька смеялся за компанию.
Но через час, когда они с Егоркой ушли за лошадьми, им было не до смеху. Боясь расправы, которую могли учинить над ними дома, оба плакали.
У них потерялся каурый мерин. Егорка спутал его веревкой, толстым концом, продев в тугую петлю узел. И вот теперь этого коня нет. А те, на которых были железные путы с замками, паслись. До обеда они объехали окрест все буераки, лощинки, перелески — нет. Раза два встречались с Лабутей, у него тоже пропала лошадь, и тоже была спутана веревкой. Но он не плакал, а говорил со злом:
— Это те гуртовщики украли. Что ночью подъезжали. Они заговаривали зубы, а другие в это время лошадей наших угоняли.
Дома их ждали. И не поверили, что потерялась лошадь.
— Она распуталась и где-нибудь бродит теперь, — успокаивал ребят Варлаам. — У нее одна дорога, а у вас — сто. Вот и не нашли.
Варлаам, Андрей и Максим сели на лошадей и пустились в поиски. Вечером они вернулись и носы повесили. На другой день повторилось то же самое.
Мать грозила Егорке спустить с него шкуру. Отец, как обычно, молчал или, выведенный из терпенья, с досадой говорил:
— Этим теперь не поможешь... А как они были одеты?
И Егорка в десятый раз повторял приметы.
— Мы сами виноваты, — вздыхал Варлаам. — Пожалели на железные путы полтинник...
У лавочника Вовка за каких-нибудь два дня разобрали все железные путы с замками. Кое-кому даже не хватило. Спешно послал он сына в город за новой партией ходового товара.
*****
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/13/309