ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть первая.
20. ПОБИРУШКА
Хлестал пронзительный ветер. По улицам белыми сыпучими потоками плыла колючая поземка. Гребешки сугробов дымно курились. Иногда по белой простыне поля промелькнет темный катун, подпрыгивая, как легкий упругий шар.
Васька был у Мельниковых. Когда ему надоело играть с Тимкой, он натянул на себя шубейку, выскочил за ворота и, пересекая улицу, побежал домой. Перелезая через сугроб, вдруг на снегу увидел трепыхающийся на ветру кусочек синей материи. Васька потянул за него. Но не тут-то было. Кусочек словно прирос к чему-то. Васька дернул с силой. Под снегом что-то сдвинулось, но не показалось. Васька начал дергать изо всей силы.
«Кто-то опояску потерял, — думал он. — Вот мамка обрадуется. Будет всем рассказывать: мой Васька на дороге опояску нашел. Прямо посредине улицы».
Но что это такое? Еще тряпка, похожая на полу армяка. Грубая и вся в снегу, смерзлась. Показался клок мохнатой рыжей овчины. Шапка? Почему она здесь?.. Васька уже не сомневался в правильности своей догадки: человек под снегом!
— Мам-кка-аа! — закричал он, бросившись к своим воротам.
На мать смотрели большие испуганные глаза. Дрожа от страха, пролепетал:
— Там... там... Кто-то лежит...
Авдотья Андреевна смотрела на него с удивлением.
— Не болтай чего не надо.
— Правда. Лежит...
— Ты что, бог с тобой? Сон приснился, что ли? Или жар у тебя? — Дотронулась сыну ладонью до лба. — Нет. Полезай скорей на печку. Весь закоченел.
Васька уже успел раздеться. Братья схватили его за руки и втащили на печь. С минуту он сидел молча, с широко открытыми глазами, вспоминая только что виденное. Егорка пощупал его щеки.
— У-у! Холодные, как у мертвеца!
Братья засмеялись. Ваську стали дразнить мертвецом, который якобы приснился ему.
— Нет, правда, я видел мертвеца, — оказал Васька. — На улице. В снегу лежит.
Ему не поверили. Заставили перекреститься. Потом Егорка приказал:
— Лизни мою пятку, тогда поверим.
Это уже было нахальством. Васька разозлился и двинул кулаком брата в грудь. Тем временем Петька спустился с печки и молча начал одеваться.
— Куда?
— Знаем. — И подмигнул Ваське: — Пойдем. Покажешь.
За высоким сугробом, на середине улицы, лежал окоченевший человек, занесенный снегом.
Пришли взрослые. Вытащили мертвеца.
На нем был поношенный армяк, мохнатая шапка, латаные штаны, на ногах лапти с серыми онучами. В холщовой сумке, висевшей на плече, погромыхивало несколько кусков замерзшего хлеба — милостыня.
— Мамка, это тот самый нищий, который намедни был у нас, — сказал Егорка. — Я сразу узнал его. Татарин или башкирец.
Авдотья Андреевна перекрестилась и строго сказала:
— Я вот тебе зашью рот. «Я сразу узнал». Кто тебя опрашивает об этом? Молчать! Он у нас не был. Поняли?
— А почему, мамка? — вырвалось у Васьки. — Чай, мы его не убивали. Он сам замерз.
— От всякой беды подальше, — ответила Авдотья Андреевна. — Пусть она стороной обходит. Мы не видали его.
Васька вспомнил, как вчера приходил к ним этот нищий. Оборванный, грязный, он стоял у порога, грея заскорузлые руки. И молчал. Он не умел говорить по-русски. Последнее время много таких нищих бродило по Булаевке. Голод и болезни обездолили тысячи людей. Они умирали на дорогах, в поле, на постоялых дворах, в чужих избах, попросившись на ночлег.
От одежды нищего нехорошо пахло. Авдотья Андреевна замахала руками и начала выпроваживать его на улицу. Анна дала ему кусок хлеба. Он не стал его есть, подержал в руках, посмотрел, сунул за пазуху и, едва волоча ноги, ушел.
Во дворе нищий увидел Ивана Семеновича; догадавшись, что это хозяин, начал упрашивать его пустить на ночлег. Иван Семенович повел его в старую избу, где зимой топили печь и варили корм свиньям. Авдотья Андреевна заметила это в окошко и рассердилась:
— Что он делает, старый черт! Мы не солнышко, всех не обогреем!
А тут еще Егорка подлил масла в огонь:
— Мамка, я видел: на нем вот такие воши ползают!
Авдотья Андреевна сама пошла прогонять нищего.
— Натрясут тут заразы, а у нас дети, — говорила она. — Болезни вон разные ходят.
Были уже сумерки. Нищий побрел за ворота. Ветер бросал в лицо колючий снег, пронизывал насквозь. Нищий рад был месту у порога, только бы кто пустил ночевать. Но в тот вечер ему везде отказывали. Он стал искать гумно. Добрел снова до Орловых, упал на середине улицы и замерз.
— Хотя он и немаканый, но царство ему небесное, — перекрестилась Авдотья Андреевна. — Хорошо, что не у нас помер. А то отвечай за него.
Пришел староста Анисим, покачал головой, с досадой вымолвил:
— Второй уже на этой неделе. Прошлый раз русский замерз. Старик. А теперя мусульманин. Где ж его хоронить? На нашем кладбище, с православными, нельзя. Придется отвезти в Абашино, к татарам. Попросить ихнего попа принять своего одноверца.
Потом на санях приехали два бородатых мужика, один подхватил мертвеца под ноги, другой под голову, и, как бревно, бросили его в сани. Подобрали шапку и тоже швырнули в сани. Все было так просто, что Васька даже удивился. Вчера жил человек, ходил, а сегодня его уже нет. Бросают, как бревно.
Ночью Ваське приснился сон. Будто он плыл по реке в лодке со старшим братом Варлаамом. Берега были крутые, желтоглинистые. Пустынные, без всякой растительности. На воде играли солнечные блики. Васька перегнулся за борт и срывал желтые лилии, качающиеся на воде у самой лодки, бросал их к ногам. Варлаам предупредил его, чтобы он не шалил. Васька не слушался и продолжал рвать лилии. Тогда Варлаам схватил его за шиворот и поднял. Васька взглянул ему в лицо. Оказывается, это не брат, а нищий, замерзший против их дома. У него бледные одутловатые щеки и черные как смоль брови. «Щенок, я тебя сейчас утоплю!» — закричал он и бросил Ваську в воду. Мальчик закричал и проснулся. Отец обнял его, погладил по голове:
— Ты со мной, ты со мной. Спи, мой золотой.
Васька привалился к отцу и снова заснул.
На следующий день заболела Дуня. Ее положили в боковушке, где стояла кровать родителей. Кровать эта была большой, широкой, с горкой подушек, а у Дуни — маленькая, детская. Сюда никого не пускали, говорили, что к больной нельзя ходить. Но Васька горел желанием посмотреть на сестру. Сколько он помнит, в их доме еще никто не болел. Мать чем-то была занята на кухне и не видела, как Васька, крадучись и оглядываясь, зашел к сестре. Румяная, пышущая жаром, Дуня лежала в постели. Волосы рассыпались по подушке. Глаза блестели. Она узнала его, повернулась к нему и молча, без улыбки, смотрела. Потом приподнялась на локти, но ненадолго, снова легла и протянула к брату руки. Васька подошел, наклонился. Горячими руками она схватила его за шею.
— Я не помру? — опросила она, и на глазах ее появились слезы.
У Васьки запершило в горле и, как иголочками, закололо в носу. Сердце забилось часто-часто, и ему захотелось плакать. Но он мужественно сдержал слезы.
— Что ты, дурочка. От жара не помирают.
— А Зинка Кирюхина от жара померла.
— А у нее еще горло болело.
— А у меня не болит. Правда, я не помру? Только пить хочется. Дай мне попить.
Васька подал чашку с узваром и услышал голос матери. Подбежал к двери и слегка приоткрыл ее. Увидев, что мать стоит спиной к нему, спокойно вышел, прикрывая за собой дверь.
— У Дуни — оспа. Не смейте к ней заходить — заболеете!
Скоро слег в постель и Васька. У него тоже оказалась оспа. Он бредил и все звал Дуню, кричал, отбивался руками.
— Прогоните цыгана! Ой, ой! Теперь нищий пришел с мешком. У порога стоит.
— Авдотья Андреевна успокаивала его, придерживала руками маленькое трепетное тело, в котором огнем бушевала болезнь.
— Что ты, господь с тобой. Никакого цыгана нету. И нищего. Успокойся, сынок.
Оспа перебрала всех, кто еще не болел ею. Но Дуня и Васька, заболевшие первыми, отделались легко: у них было по нескольку крупных рябинок, и все на теле, на лицах ни одной. Зато Егорку и Петьку оспа исклевала основательно. У Егорки все лицо покрылось болячками, вызывающими страшный зуд. Ему руки связывали, чтобы он не чесался. Однажды он развязался и в кровь исцарапал лицо.
— Ничего, парням красота не обязательна. Лишь бы был ум да сноровка. Да руки работящие, — утешала их мать. — Родись, говорят, не красивый, а счастливый.
После болезни Васька заметно присмирел. Был теперь не таким бойким и озорным, как раньше. Казалось, он только что проснулся и впервые увидел мир. Мать говорила, что после болезни он поумнел. А вот Егорка стал дурнее — непослушный, злой, вспыльчивый. Петька замкнулся, раньше был разговорчивый, и мать называла его «тараторкой», теперь слова от него не допросишься. Дуня не терпела возражений и без всякого повода могла разреветься. Со временем эта раздражительность прошла.
Наступила весна — горячее время в жизни хлебороба-труженика. Иван Семенович любил эту пору.
*****
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/13/84