Санто:
У меня утро, Любовь Евгеньевна, думаю о теме Евтушенко – 60 годы, это ведь ренессанс нашего поколения, не совсем моего – я в 63. Но последнего на моем веку душевного всплеска Российской изящной словесности.
Мы с Вами беседовали о Евтушенко, было бы неплохо объединить этот обмен мыслями, чувствами во что-то цельное и опубликовать.
Мне, думается, надо подчинить тему ей самой, а не нашим личностям.
Потому что интересны не мы с Вами, а он. Он скрепляет нас. Мы находимся там, внутри нашей любви-нелюбви к нему.
Но отношение и понимание наше выстраивает картинку эпохи.
Потому что мы выбираем ингредиенты из собственной истории для блюда, которое называется Евгений Евтушенко.
Скиньте мне металлолом текста, попробую спаять его в скульптуру.
Чтобы в этих диалогах зажглась лампочка – последней фазы электричества – фазы соединения.
Сейчас они мне напоминают электрощиток – торчит множество разноцветных проводков:
Неправильно соединим – перегорит.
Вообще не соединим – не зажжется.
А соединим как надо – будет свет.
Еду в машине, рулю, попаду в пробки на дороге, напишу об этом подробней :)
Любовь Сирота-Дмитрова:
Санто, наши разноцветные проводки – естественны: мы же не обдумывали художественную сторону, общались непосредственно, без дальних прицелов.
Я просто не знаю, что вам понадобится для монтажа. Для соединения проводков. Поэтому выгружаю всё, что связано для меня с темой...
Санто:
Правильно!
Давайте выгрузимся спонтанно!
Понимаете, любимое наше – это избранное, процеженное, продуманное, но главное, проверенное временем, пронесенное через жизнь.
Только так можно дарить, только так – открывают любовь.
Этими цитатами из души, своим комментарием, возможно мы пробудим чей-то спящий взгляд, и он начнет видеть, любить уже через наше, выдержанное, как вино, чувство.
Моим стихам, как драгоценным винам
Настанет свой черед! М.Ц.
Любовь:
Начать, я думаю, надо с того, с чего, собственно, эти диалоги и начались: с вашей статьи о Евтушенко.
http://www.stihi.ru/2011/01/16/10855
Из очерка «Как Евтушенко съел шляпу Диброва»
...В программу "Временно доступен" ведущие Дибров и Губин пригласили Евтушенко – шестидесятник, как и Высоцкий, о котором шла речь до него, но другой…
Нет, я не Байрон, я другой!
Постарел... А старый поэт в России – как динозавр в ренессансе.
Так сложилось... Наш поэт обязан умереть молодым, умереть или быть убитым.
Не рыдай так безумно над ним,
Хорошо умереть молодым…
– Что хорошего?..
Гляжу на Евтушенко – не молод, а суетлив.
Сидит в синей блузе с гигантской ромашкой на груди
Ромашка оранжево-лепестковая с малиновой сердцевиной, почти эффект желтой футуристской кофты Владимира Владимировича (не этого, а того).
Прячет "свое синее в его желтое, нежное".
Хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское
В.М.
Облако в штанах.
Ромашка и морковка смотрятся, как знаки поэтических эпох… А вид у Евтушенко уверенный, мол-де, «ему можно, а мне нельзя, что ли?»
– НЕТ!!! Тебе нельзя – ты же не застрелился!
Постепенно вся телезатея сползла в пересуды, очередной раз доказывая, что ничего не докажешь.
Ведущие – как два следователя: злой и добрый:
Губин – кнут, Дибров – пряник. Кнут нужен – обострять и провоцировать.
Пряник – утешать и оглаживать, чтобы гость не удрал.
Один бьет, другой извиняется, тот перчит, этот подслащивает – такова драматургия.
Евтушенко к передаче подготовился, дебют разыграл, эффектное вступление, а дальше – как покатит, главное – первый аккорд, настрой.
Начал с самовосхваления, по принципу – хвали себя – источник забудут – впечатление останется.
– А помните, Дима, как в том-то году мне предложили выступить в Кремлевском дворце? А вы сказали: мол, зал не будет полон, иначе я готов съесть свою шляпу! Но был аншлаг, Дима! Все слушали и аплодировали мне (ведь я нравлюсь народу).
И он закольцевал свое вступление командой:
– Шляпу в студию!
Длинная, худая, синюшная, как аватар, девица внесла на подносе шоколадный торт в виде ковбойской шляпы, блюдца и чайные ложки.
– Съешьте, эту шляпу, Дима! – сказал Евтушенко и, не дожидаясь его, сам отгрыз кусок «тульи».
Но Россия не была бы собой, если б на ее самобранке возникли салфетки! Такое чудо даже в сказках не предусмотрено.
Увы, не возникли! Евтушенко, проглотив «шляпу», ловко обтер рот большим
и указательным пальцами, мазнул по губам туда-сюда и в продолжение умной беседы… скатывал с пальцев клейкие катышки.
Закрутив шляпой свою режиссуру, он все же промахнулся с носовым платком.
Сто лет прожил за бугром, а не дозвонился до этикета.
Да и телевиденье не «алё» в теме «салфетка», не отесалось пока.
Дибров вталкивает рахат-лукум, Губин капает желчью, а утереться нечем.
Евтушенко жует шляпу, пока ему осторожно хамят – мол, все в прошлом, молодежь вас не читает!
Он отмахивается и запальчиво врет:
– Юноши меня читают, еще как!
(Думаю, молодежь так же знает его стихи, как он их рэп.
С его культурным грузом не облегчиться до скоморошьих частушек в бойком негритянском бите.)
На провокации «ядовитого» Губина:
– А что ж вы, батенька, сами себе музей учинили, не скромно-о …
У нас, вроде, сперва помереть полага-тцА! …
– Дурак вы! – отвечает Евтушенко, – это ж я для страны!!!
Для родины моей стараюсь!!!
– А что ж вы, намедни, в 60-тых, перед властью заискивали, из страха подлизывались али корысти ради?
– Так я ж заблуждался, – говорит, – от энтузиазма!
...И все божья роса…
А Заболоцкий, смею напомнить, каторгу отмотал, вернулся, а когда ему велели топить Ахматову с Зощенко на позорном съезде писателей-коммунистов, пошел все-таки (семья, со страху перед новой тюрьмой, настояла), но не дошел, на станции попил с мужиками крепкого и назад воротился.
Облетевший мой садик
Безжизнен и пуст,
Да простит тебя бог,
Можжевеловый куст…
Один не позволил себе заблуждаться в отношении того, что подло, а что подлинно.
А другой позволил превратить кодекс чести в комплекс неполноценности. И хоть бы что!
Не упрекаю, по-житейски понятно. Молодец мужик – жены, дети, любовницы,
овации… – ярко пожил. И стареет красиво, с ромашкой, не расплывается как жирное пятно, а худощаво высыхает, как благородный гербарий.
Но все какое-то ненатуральное, разве что катышки на пальцах...
Любовь Сирота-Дмитрова:
Прочитала Вас, Санто, – и... грустно. Евтушенко был одним из первых моих любимых поэтов. Поэт моего взросления и становления. Некоторые стихи помню наизусть по сию пору – и люблю их по-прежнему. Сейчас уже не могу сказать, что самого его люблю безоглядно, очень неоднозначно к нему отношусь, многое не по душе... и всё-таки, несмотря ни на что, болезненно реагирую, когда чёрной краской…
Продолжаю считать, что он большой поэт. А личность... ну что личность. Это не мои проблемы. Моё – его стихи. Не все. Но некоторые – часть моей жизни, часть меня. Это никуда не денешь. "Третью память", "Серёжку ольховую", "Любимая, спи", "Белые ночи в Архангельске", "Зашумит ли клеверное поле"... И ещё, и ещё...
Чей это был стишок:
Я встал, насмешливый и резкий:
¬– А говорят, Есенин пил!
А говорят, что Достоевский
В картишки резаться любил!
И т.д. Не помню полностью. Помню последнюю строчку: "Люблю в нём большее, чем он". Я о том, что несимпатичный образ автора заслонил стихи. Неуж и впрямь помереть надо было пораньше, чтобы не дожить до презрительного "Евтух"?
Санто:
Дорогая Любовь Евгеньевна, защитница милая!
Да соглашаюсь с каждым Вашим словом!
Но поясню чувство, что стоит за этим нелицеприятством.
Любовь – но не к этому поэту, к другому.
Евтух – не моё прозвище, так Бродский назвал, когда рассказывал о Евтушенко, как
тот вел себя перед властью: так юлил перед судьбоносцами, что Бродский вышел с валидолом под языком, чтоб не видеть.
Но защиту Вашу и обиду, в данном случае, ценю больше, чем согласие и поддержку.
Постель давно расстелена
В ней ты лежишь растеряна
И говоришь мне шепотом:
А что потом, а что потом?
Евтушенко – Белле.
А Белочка лучше их, она своих поэтомужчин – Евтушенко, Вознесенского – так же больше, как Марина своих – Пастернака и Мандельштама.
Незадолго до ее ухода встречались мы в Москве. Доброе предисловие она наговорила (запись) к моему "Бритому ангелу", сказала, что он жемчужина в потоке сером (запись на диктофон, потому что не видела уже писать, глаза болели).
Не верится, что и ее больше нет.
Не знаю, прозвучало ли в моей статье чувство, что глядя на Евтушенко с ромашкой, радуюсь, что он жив, сидит, пальцы в торте полощет...
Все это ерунда, главное живет, дышит, спасиБо-г.
Любовь:
Да я тоже всё понимаю. Понимаю, что иногда человек и его талант – две разные ипостаси. Любят или не любят, уважают или не уважают человека (не поэта, именно человека!) не за талант, а за человеческое в нём. И мне больно не только от того, ЧТО говорят о моём когдатошнем кумире, но и оттого, что говорят-то порой справедливые вещи. Вот эти "ножницы" между человеческим и поэтическим...
У меня с Евтушенко свои "личные счёты". Было это давным-давно, в пору восторженного моего к нему отношения – мы тогда с тётушкой (той самой, Брониславой Максимовной, которую шокировала моя "Вагонная песня") между собой называли его не иначе как Евгений Александрович. И вот тётушка, горячая поклонница, уговорила меня послать свои стихи на суд Е.А.
Послала. (Он тогда жил на Котельнической – адрес нашелся в каком-то справочнике)
И, что вы думаете, ответил! Не впечатлился.
(Сейчас я понимаю, что впечатлиться теми стишками, пожалуй, было трудно.) Написал что-то вроде: вы, видимо, хороший и думающий человек, но открытий нет, и вообще попробуйте лучше прозу. Вроде бы нормально, и по отношению к тем виршам, наверно, справедливо. Но было ЧТО-ТО в самом письме... Не знаю, откуда было ощущение пренебрежительности. Оттого ли, что это были две кривые строчки на листке бумаги даже не тетрадного формата, а размером аккурат в открытку, или ещё отчего – не знаю. Так или иначе, тётушка с тех пор зовёт его "бывший Евгений Александрович" :) Тем не менее, любимые стихи его остались любимыми, да и пополнились после того письма другими любимыми.
А Беллочку люблю нежно. Её открыла для себя и полюбила значительно позднее, чем Е.А.
Уход Вознесенского – опечалил, уход Беллы – ранил. И сейчас болит. Вы правы, она лучшая из них.
Санто:
Знаете, Любовь Евгеньевна, меня тронул тот факт, что он Вам написал.
И конверт купил, и марку, и заклеил, и не забыл бросить.
Для меня это подвиг.
А что листок небрежный и две косые строчки, так весь быт такой был: косой, нищий, небрежный.
И постель такая с коротким одеялом, и штаны куцые, и все подсмыкнуто и не с плеча.
А сейчас, когда он уже может себе позволить, все равно этот помято-общежитский вид и страсть нарядицца и неумение пользоваться салфеткой.
То есть умеет, но не нужна она ему, не чувствует необходимости.
Меня даже ранит это.
Потому что можно вывести человека из гетто, но нельзя вытравить гетто из человека.
Любовь:
Хотела ответить про гетто... раздумала. Разговор почти неизбежно скатился бы к системе, к политике. Не хочу.
Санто, тут ещё одна сторона. Я понимаю, Бродский с валидолом – это более чем весомо, и вы, зная и любя одного – и зная и НЕ любя другого – может, имеете моральное право на нелюбовь. И не только Вы. Но – хор оплёвывателей, которым в общем-то нет дела ни до Бродского, ни до Евтушенко-поэта, тех, кто и стихов-то ни одного, ни другого не читали, а знают только, как сладко топтать знаменитость...
Санто:
А знаете, Любовь Евгеньевна почему у нас с Вами не просто обмен любезностями?
Это благородство Ваше располагает к беседе.
Вы прочли про «Шляпу Евтушенко».
Вас задело отношение к нему.
(Нормальная реакция любого человека.)
Вы вступились, за него, за всех поэтов – тоже обычное дело.
Но потом, рассказывая о своей любви к нему, к стихам его, не нашли другой истории (из личных прикосновений), кроме той обидной, что из кумира Евгения Александровича сделала его бывшим Евгением Александровичем.
Но – Вы не привели эту историю в ответ на нелицеприятное о нем, не подхватили волну, не сказали:
Да, вот такой он Евтух!
Вот так он меня…
Вот так он мне…
Вот так и я к нему…
Вы вступились, хотя в личном арсенале Вам неоткуда было черпать средства для защиты, кроме как из истории про «бывшего».
Бывший звучит, как бывший жених, муж – а ведь это любовь.
Но, невзирая на Вашу и мою любовь к нему:
у меня от нее осталась только шляпа, да катышки,
а у вас, обрывок листка и две косые строчки.
Вторая часть иллюстрации – совместимость наших характеров:
Вы отдали мне свой «обрывок» (не в отместку ему, а как факт знакомства), и у меня таких «обрывков» хватит, чтоб обменяться с Вами, и подтвердить:
Вот, как он поступил тут…
Вот, как он сделал там…
Но, почему-то, ответ мой оказался таким же адвокатским, как ваш первичный.
Защищающим:
и трудным бытом,
и куцыми штанами,
и тем, что молодец, все-таки написал, заклеил, отправил…
Это непроизвольно схожие реакции двух разных людей (в чем и заключается ценность спонтанной переписки).
Любовь:
Насчёт Евтушенко – да, я тоже обратила внимание на эту забавную подробность: я за него "вступилась" и тут же рассказала о "личных счётах" – и тут уж вы за него вступились. Вот что мне симпатично – пусть не полная объективность (какая может быть объективность, если речь идёт о ЛИЧНОМ отношении?), но всё же – и я это очень ценю – отсутствие однозначной черно-белой категоричности.
Рассказать вам о своем первом – детском ещё – знакомстве с его стихами? В 60-е, в разгар их, я была ребенком, но уже что-то соображавшим.
Тогда, кроме всего прочего, поэтический бум выразился ещё и в том, что завод грампластинок стал выпускать наборы: "Поэты читают свои стихи". Не знаю, помните ли вы такое. Пластинки маленькие, "миньонки", 2-3 стихотворения с каждой стороны, в наборе – в коробке – не помню, то ли три пластинки, то ли больше. Папа эти наборы покупал. Некоторые имена я впервые услышала именно тогда: Илья Сельвинский, Павел Антокольский, Леонид Мартынов, Евгений Винокуров... Стихов не помню – ни одного, вот ведь удивительно. Зато Евтушенко – до сих пор помню ВСЕ наизусть! Все пять.
О, свадьбы в дни военные,
Обманчивый уют,
Слова неоткровенные
О том, что не убьют...
Не надо...
Стою у дерева.
Молчу – и не обманываю.
Гляжу, как сдвоенные светят фонари
И тихо трогаю рукой,
но не обламываю
Сосульку тоненькую
с веточкой внутри...
Завидую я – этого секрета
Не открывал я раньше никому...
Со мною вот что происходит...
Окно выходит в белые деревья…
...
Не знаю, почему это было потрясением. Почему – именно это. Может, потому, что он читал замечательно. Не бубнил, не завывал, как другие, из нутра доставал... И родители слушали это благоговейно – и папа до сих пор тоже помнит всё это наизусть. Вот ведь...
В 9 классе к нам пришла новая учительница литературы – Лариса Георгиевна Вертецкая. До неё была Клара – яркая пышноволосая блондинка, не великого ума, поначалу обожавшая меня. (Разве от большого ума стал бы учитель восклицать на весь класс: "Вы же не понимаете, с кем вы учитесь! Брещенко – это же звезда, это же жемчужина!" Класс хихикал, а я готова была провалиться!) Потом она меня резко разлюбила, когда "жемчужина" обнаглела до того, что стала во всеуслышанье поправлять её на уроках, исправлять грамматические и литературные ошибки...
Лариса Георгиевна стала любимым учителем. Она меня тоже выделяла, но спектаклей из этого не устраивала. Она приносила мне книги и музыку. И – переписанные от руки стихи Евтушенко.
"Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы – как истории планет..."
"Тают юношеские тайны, как туманы на берегах..."
И даже рискованные: "И наш корабль плывёт, хотя мелка вода, мы посуху вперёд Россию тащим..."
(Л.Г. пережила обе чеченские войны и чудом не погибла, три года назад я была у неё в Туле, куда её занесло из нашего многострадального Грозного.)
Вернусь к Е.Е.
Потом дома появился сборник "Катер связи", из которого я тоже до сих пор помню наизусть если не половину, то почти... Кстати, "Светятся-то, святятся как, Женька!" (помните, в разговоре о ненормативной лексике мы о нем вспоминали?) – это тоже оттуда. Архангельский цикл. И много чего ещё, что люблю до сих пор. Это уже связано с тетей Броней: мы читали друг другу "Евгения Александровича" (тогда ещё не "бывшего") вслух.
А потом, в институте...
Ладно, остановлюсь пока... а то понесло Остапа.
Санто:
Я не хочу больше думать, ни о каких казусах, нелепицах и кривых зеркалах времени.
Евтушенко стар, Евтушенко поэт, красивый человек, умница, талант!
Господь поцеловал его макушку! Этот поцелуй понесли на крыльях его лучшие рифмы.
Но живой человек – не литературный герой и не обязан жить образцом для нас, чтобы помимо своих стихов питать наше ЭГО, желающее упиваться героизмом и совершенством наших кумиров, личной биографией.
Все люди – люди, все грешны, но до звезд дотянуться способен не каждый.
А Евгений Александрович, Настоящий, милый Евгений Александрович – способен.
Принесем ему свою любовь уважение, восхищение – его меткой строкой, его жизнелюбием, его душой мятежной.
Спасибо Вам за этот разговор.
И в сердце осталась любовь.
Сан-Торас 20.02.2012 02:50