ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть вторая.
2. Дядя Филипп
Дядя Филипп — дьякон местного прихода. Как случилось, что он избил Ваську Орлова?
Дети Орловых на селе считались «учеными»: Иван и Максим учились в школе по три года, Варлаам окончил два класса, Андрей ходил в школу одну зиму. Егорка в позапрошлом году побегал неделю и бросил, заявив, что грамота ему «не лезет в голову». Мать сперва строжила его, потом махнула рукой:
— Черт с тобой, иди вон навоз чистить да быкам хвосты вертеть. Больше ты ни на что не способен.
— И пойду. Другие и без грамоты живут. И я проживу.
Отец промолчал. Он не заставлял детей учиться. Есть желание — учитесь, нет — дома сидите. Работайте.
Варлаам покачал головой и посоветовал брату:
— Ты бы, еловая голова, хоть расписываться научился.
— А зачем мне расписываться?
— Как зачем? Где-нибудь нужно будет, а ты не сумеешь.
— Из-за этого только учиться? — удивился Егорка.
Ваське хотелось учиться, однако его не пускали в школу — мал. По вечерам он лез к братьям и не давал им готовить уроки. Его колотили, он подолгу сидел на печке, вытирая рукавами рубахи мокрые глаза. Однажды отец купил ему несколько тетрадей в косую линейку, пенал, расписанный яркими красками, и пару простых карандашей.
— Сперва нужно писать палочки по линейкам. И кружочки. А когда научишься выводить их, ребята покажут тебе буквы.
Васька старательно выводил палочки, но они получались то короткие, то длинные и кривые. Рисуя разные каракули, он поостыл к учению, а главное, не мешал братьям заниматься.
Но на другой год осенью Васька опять запросился в школу. Учитель не принял его: годами не вышел. Тогда Авдотья Андреевна решила отдать его дьякону Филиппу, у которого на дому занималось человек пять переростков, выгнанных из школы за озорство. Хоть дома не будет под ногами путаться.
Дьякон Филипп жил в большой саманной избе. Ограда разрушилась, во дворе было мусорно, грязно, в углу зияла яма — провалилась крыша погреба, и хозяин не думал исправлять ее. Изба делилась на две половины; в одной была кухня с земляным полом, она же служила и классом для занятий. Ребята, сидели на скамейках, расставленных вдоль длинного стола, покрытого старой клеенкой. В другой половине — горница, с деревянным полом из тесовых досок. Дверь в нее всегда закрыта. Изредка, когда она открывалась, можно было видеть кровать с подушками, комод в простенке, иконы в углу и клетку с канарейкой, подвешенную к потолку.
Дьякон с женой жили вдвоем. Детей у них не было. Занятая шитьем или вязаньем, дьяконица редко выходила из горницы. И вообще она нечасто показывалась на людях: видимо, стеснялась мужа, которому шел сорок восьмой год, а ей — только двадцать седьмой. Старый, лысый, с красными припухшими веками и редкими, полусгнившими зубами, он, конечно, был ей не пара. К тому же еще любил водочку и часто составлял компанию Ивану Семеновичу.
По утрам ребята собирались на завалинке и ждали, когда им откроют. Как-то Васька пришел раньше всех. Припав к стеклу, он увидел выбежавшую из горницы на кухню женщину в ночной рубашке, с распущенными волосами. Вслед ей вылетел сапог и шмякнулся о стену. Васька узнал дьяконицу. Лицо ее побелело, губы поблекли. Она что-то говорила, но Васька не слышал. Поняв, что нехорошо подсматривать, он спрятался. С того времени у него появилась неприязнь к дьякону.
В то утро ребята сидели на завалинке и хлебом кормили любимого хозяйского Тузика. Это был большой серый пес с длинной шерстью и покорными карими глазами. Дядя Филипп всегда брал его с собою на рыбную ловлю. Посадив Тузика в лодку, выезжал с ним на середину реки или пристраивался где-нибудь у камышей и проводил долгие часы за любимым занятием.
Повиливая лохматым хвостом, Тузик сейчас жадно смотрел на руки ребят, поднимая вверх то одно, то другое ухо. Завидя лакомый кусок, он повизгивал от нетерпения.
— Дядя Филипп, наверно, еще дрыхнет, — сказал Костя Агашин, конопатый мальчик с лисьей мордочкой. Он по два года сидел в каждом классе. Уроков не учил и во время перемен бегал по партам, сшибая ногою чернильницы. Если замечал у малышей деньги, отбирал их:
— Ребята, давайте сыграем в орлянку.
Денег ни у кого не было, поэтому все промолчали. Один Васька Орлов сказал:
— Мне мамка не велит играть в орлянку. Это плохая игра.
— А деньги у тебя есть?
— Нету.
Все засмеялись.
— Что же ты тогда хрюкаешь? — спросил Агашин и плюнул в сторону. — Или полагаешь, что твое хрюканье мы будем слушать, как пенье соловья?
Все опять засмеялись.
— Скучно с вами, босяки. Хоть бы кто-нибудь смешную побасенку сморозил. Васька, расскажи, как ты мамкину титьку сосешь.
Васька покраснел.
— Я не сосу.
— Егорка врать не станет. Он баил мне, как ты вечером подвалишься к матери и ну долдонить пустую сиську.
— Брешет он.
— А почему у тебя на губах материно молоко?
Васька доверчиво дотронулся рукавом шубейки до рта. Взрыв смеха снова ввел его в краску. Ваську зло взяло. Не спуская презрительного взгляда с лица Агашина, он горячо сказал:
— У тебя уже усы растут, а ума нисколечки нет!
Это было сказано смело, дерзко. За такую обиду Агашин мог поколотить. Но Васька не побоялся этого, сказал.
В кармане шубейки Васька нащупал вареное яйцо. Мать сунула ему, чтобы он в перемену поел. Он сразу вспомнил, как Варлаам обманул однажды всех троих младших братьев — Ваську, Петьку и Егорку, поспорив с ними, что им не поставить яйцо на носик. Сколько они ни старались, ничего не вышло. А он поставил и всех ошеломил своей находчивостью.
Вынимая из кармана яйцо, Васька сказал:
— А ежели ты умный, поставь тогда вот это яйцо на носик.
Агашин уже надвигался на него с кулаками. Яйцо сунули ему прямо под нос. Чтобы рассмешить ребят, он сделал вид, будто обнюхивал яйцо. Но никто не засмеялся. Тогда он спросил:
— Что это?
— Яйцо, — ответил Киселев, который только один не боялся его. — А ну, я попробую.
Их быстро окружили ребята. Киселев рукавом размёл пыль на завалинке, поправил шапку, сползавшую на лоб, и старательно начал ставить яйцо. Однако усилия его оказались тщетными.
— Тут неровное место.
Притащили дощечку. Яйцо все равно валилось. Агашин вырвал его из рук Киселева, обозвал того размазней, опустился на колени перед завалинкой и попытался сам поставить. От усердия он даже кончик языка высунул. Пробовали другие — ничего не получилось. Тогда наступили на Ваську:
— Тебе самому не поставить.
— Нет, поставлю.
— Не поставить.
— Поставлю.
— Хвастун! Задавака!
Вот тут Васька понял, что настала пора удивить всех, показать свое превосходство. Но удивить мало, надо что-то выспорить. Особенно по мозгам ударить зазнайку Агашина.
— Костя, спорим на все твои медяки?
— Давай!
Агашин отдал всю свою мелочь Киселеву.
— Ну, гад, если не поставишь, морду в кровь разобью, — грозно пообещал Агашин.
Васька не спешил. Взял в руки яйцо, показал всем, чтобы убедились, что оно целое.
Вот как надо делать!
Взмах руки — и яйцо стоит на носике. Все в растерянности смотрели то на яйцо, то на Ваську. Все просто, а они ломали голову.
— Э-э, разбил! Так и дурак сможет!
— А я не говорил: разбивать нельзя. Поставь — и все. А ты не догадался.
Киселев нахлобучил на глаза Агашина старый его треух и прихлопнул тяжелой ладонью.
— Голова два уха! Такой карапуз — и обдурил верзилу. Держи, Васька, карман! — И он ссыпал Орлову медяки.
Тайно от родителей Агашин уже курил. Достав из кармана щепоть мелкого листового табаку, он начал свертывать цигарку.
— Ребята, давайте Тузика попугаем, — предложил кто-то.
Его поддержали. На мусорной куче подняли пустую банку из-под пороха. Нашли толстый ржавый гвоздь, пробили им дырочки в стенках банки, продернули бечевку. В банку насыпали камешков. Привязали ее к хвосту Тузика. Пока привязывали, собаку прикармливали, гладили, ласкали. Тузик, видимо, предчувствуя недоброе, беспокойно оглядывался и поджимал хвост.
— Смирно, дурачок. Чего боишься?
Его отпустили. Тузик понюхал банку, лизнул и лег на брюхо. Все засмеялись. Тогда Агашин крикнул на него, замахнулся. Тузик отскочил в сторону, и банка на хвосте загремела. В страхе собака бросилась бежать. Банка сзади ударялась о землю, подскакивала, била по лапам, по спине, издавая ужасный грохот. Собака обезумела от страха и что есть силы помчалась по улице. За ней бросились другие собаки, с визгом и лаем преследуя ее.
Где-то на краю села собаки нагнали Тузика, сшибли и начали рвать. По земле катался пестрый клубок, летели клочья. Наконец Тузик вырвался и ударился в степь. Однако это не спасло его, свора настигла, и Тузик был растерзан.
Дядя Филипп выбежал из сеней в то время, когда Тузик хватил со двора, гремя банкой и в страхе поджав уши. После сна дьякон только что умылся, причесался и в руках держал молитвенник в твердом картонном переплете.
— Тузик, Тузик, сюда! — крикнул кто-то.
Но Тузик был уже далеко, слышался только лай собак и повизгивание дворняжки.
Дьякон обратился к ребятам. Они стояли тихие и растерянные.
— Кто привязал банку? Кто?
Все молчали. Дьякон надвигался, грозный и страшный в своем гневе: рот кривился, губы посинели и тряслись. Он всем задавал один и тот же вопрос:
— Ты?
— Нет.
— Ты?
— Нет.
Локти поднимались, и молитвенник черным вороном взлетал вверх. Он норовил попасть в лицо, но ребята увертывались, и он попадал книгой то в затылок, то в спину.
Подняв голову, Васька смотрел на дьякона ясными, добрыми глазами. Он думал, что дядя Филипп не тронет его. Но не тут-то было. Молитвенник взлетел и впился мальчику в переносицу. У Васьки искры из глаз посыпались, а на грудь по губам и подбородку хлынула горячая кровь. Васька закрыл лицо руками и упал.
— Вон с моего двора! — гаркнул дьякон.
Ребята подняли Ваську и повели домой.
Авдотья Андреевна всегда с уважением относилась к лицам духовного звания, никогда плохо не отзывалась о них, но на этот раз не сдержалась и разразилась ругательствами:
— Ах он, супостат, зверь! Да есть ли у него сердце?! Мыслимое ли дело — взрослому связываться с ребенком?
Андрей вскипел. Он давно не любил этого «тихого святошу». Бросившись в горницу, он сорвал со стены двустволку.
— Сейчас я пойду и укокошу его вместе с молодой женой. Он у меня узнает...
— Не сметь! Никуда ты не пойдешь! — вцепилась в ружье Авдотья Андреевна. — Молод еще вмешиваться в семейные дела... А ну, отпусти! Я кому говорю!?
Сын неохотно выпустил ружье.
— А ты чего сидишь как пень? И молчишь? — набросилась она на мужа. — Вот полюбуйся теперь, каких ты сыночков воспитал. Не дети, а разбойники вышли, — заплакала. — Ты тоже хорошая заноза, — обратилась она к Ваське. — Знаю тебя. Росли бы потише да поскромней, никто бы вас не трогал... Ох, час от часу с вами не легче.
Ваську умыли. Слушая мать, он всхлипывал, потом заревел, Авдотья Андреевна прижала его голову к своей груди.
Учиться к дьякону Васька больше не пошел.
Весной у дьякона кто-то изрубил лодку. Иван Семенович догадывался, кто это сделал, но, когда спросил Андрея, тот отказался.
— А почему покраснел? Или на воре шапка горит? — спросил он и, не спуская с сына строгого взгляда, добавил: — Или ты хочешь с бубновым тузом на спине по торной дорожке в Сибирь?
— Так уж сразу и в Сибирь? За такой пустяк?
— А ты что думаешь, добро портить — пустяк? Он возьмет да обществу пожалуется на тебя, свидетелей выставит. А с обществом разговор короткий: раз — и упекут туда, где Макар телят не пас. Мало, что на нас пальцем показывают — «каторжники», ты еще лиха добавляешь. Есть ли у тебя голова на плечах?
Андрей молчал, низко опустив голову. Потом глухо сказал:
— Глупость, конечно, я спорол.
— Последний раз предупреждаю тебя: таких глупостей я больше не потерплю. Потом на себя пеняй... Жениться когда думаешь?
— А к чему это ты говоришь?
— У женатого меньше глупостей в голове. Потому и спрашиваю.
— У меня еще невесты нет.
— А Христинка Логинова? Разве ты уже не гуляешь с ней?
— Гуляю, но она не нравится мне, — признался Андрей.
Иван Семенович знал Христинку: красивая, смелая, веселая.
И еще было у нее одно достоинство: она умела хорошо петь, состояла в церковном хоре. Андрей тоже состоял в хоре. Многие вечера они проводили вместе. Когда Иван Семенович услышал, что она не нравится Андрею, удивился.
— Девка, можно сказать, малина с молоком и вдруг не по праву тебе? Это почему же?
Андрей вдруг ляпнул:
— У нее губа сильно толстая. Верхняя. Двойная. Все ребята над ней смеются.
— Ну, милый мой, с лица красоты не пьют. Это не такой уж большой изъян. У тебя вон руки потеют, так из-за этого ты плохой парень? Не дело говоришь. Она девка ядреная, сильная. С такой легко будет жить. И детям мать хорошая будет, и в хозяйстве незаменимая. Не ошибешься.
— Я хотел погодить с женитьбой еще с годик.
— За это время ты половину села перестреляешь, — посмеялся отец. — А когда женишься, пороху поубавиться. Потом — ты возьми еще то в понятие: матери одной в доме тяжело управляться.
— А невестка Аннушка?
— Сегодня она у нас живет, а завтра — нет.
— Куда она денется?
— К своим уйдет.
Андрей задумался.
— Когда уйдет, тогда я и женюсь.
— Ты дурака не валяй. Я по-сурьезному с тобой говорю, — строго предупредил отец. — Чем раньше женишься, тем ума больше будет. Я в твои годы уже женатым был и дитя имел...
Разговор с отцом о женитьбе все чаще и чаще приходил Андрею на ум. Однажды он сказал:
— Посылайте сватов к Логиновым. Сколько ни гуляй, жениться когда-нибудь надо.
Свадьбу сыграли в самые морозы.
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/13/1276
***