У друга теща костромичка, девяносто восемь лет. Где-то там, в глуши под Костромой, она всю жизнь проработала в деревне, в колхозе. В отличие от многих, дождалась мужа с фронта, искалеченного, но живого. Рожала до и после войны. Пятеро детей. Вот и дети уже все на пенсии. А старуха, по-прежнему, жива и подвижна, глотнув пару глотков самогона еще может отмочить веселую частушку, подплясывая и постукивая костылем по полу. Ее рассказы просты, наполнены житейским юмором, речь образна и цветиста.
Вот один из ее рассказов. Каюсь, не смог я передать здесь и десятой доли того колорита и яркости речи, с каким старуха рассказывала эту историю.
...Речка делит деревню на две части. Дома, огороды и березки по обеим сторонам одинаковы. Но там за речкой, девки краше. Так считает Ванька. Может и не все, но краше Шурки Иван не видывал. Кулаки у парней с той стороны крепкие, но и Иван не промах. По одному давно уже отметелил многих, кто хоть как-то оказывал внимание его пассии.
Парни с того, да и с этого берега, отдавая должное Ивановой настойчивости и помня тяжесть его кулаков, обходили Шурку стороной. Самой Шурке такой оборот дел не нравился, уязвленное самолюбие искало выхода. На гулянках на тырло, словно не замечая Ивана, всегда отдавала предпочтение другим парням. Плясала и строила глазки. А уж как плясала! Замечал, конечно, Иван и искоса брошенные взгляды в его сторону, понимал, что дразнит. Подходил незаметно и шлепал ниже пояса. Рука у Ивана рабочая, тяжелая. Вздрагивала Шурка всем телом и в слезах убегала.
Иван про себя уже давно решил осенью засылать сватов. Что будет! Родители у Шурки зажиточные, крепкие хозяева. А Иван кто? Без роду, без племени. Мать с отцом сгорели вместе со всем хозяйством, успели его пятилетнего в окно выкинуть. Воспитывался до десяти лет у бабки, и вот уже десять лет батраком у Никанора Тимофеевича. Оно и не поймешь - то ли батраком, то ли сыном. Сам хозяин работал с утра до ночи, Ивана и своих детей подымал спозаранку. Все много работали, ели за одним столом, спали на одних полатях, ходили вместе в школу.
За десятилетнюю работу построил Никанор Тимофеевич Ивану пятистенок, выделил нетель, лошадь. Хочешь - своим хозяйством живи, а можешь, как и прежде, работать. Будешь получать за работу.
Нетель и лошадь находились пока в хозяйстве Тимофеевича, да и сам Иван, по-прежнему работал. А дом, высокий и веселый, стоял отдельно.
Все свободное время доделывал после строителей свою усадьбу. Резные наличники, конек под крышей, калитка со щеколдой. Не отдадут добром родители Шурку, уведу, есть куда вести.
Дни становились короче. На Ильин день заметил Иван трех незнакомых парней в одинаково вышитых косоворотках, хромовых сапогах, крепких и с одинаково глупыми лицами. Видимо, братья. Целый день они крутились возле Шурки. Особенно старший, задирая нос и по-петушиному выпячивая грудь. Шурка цвела и млела, выплясывала и хохотала. Иван держался поодаль. Кулаки чесались не на шутку. Но братья весь день держались вместе. Могли втроем побить, и крепко побить. Проводил Иван их вечером, далеко за околицу. А братья вроде и не замечали провожатого, сняли за околицей сапоги, одели на плечи, и весело болтая, не оглядываясь, ушли в сторону Хмелевки.
На Медовый Спас братья опять появились, и история повторилась, только вот Шурка на этот раз была задумчивою. Иван опять целый день ходил сзади, кровь кипела. Братья ушли, а Иван затаился около мостков.
Здесь полоскали белье, отсюда девки и бабы таскали воду. Дождался. Уже в повседневном платье, в лаптях, с младшей сестрой с берега спускалась Шурка. Красивая, желанная. Иван преградил дорогу.
- Ты, что за этого толстомордого замуж собираешься? Любишь его, что ли?
- Тебя люблю больше, но замуж за него пойду. Уходи с дороги!
Кровь хлынула в голову. Не понимая толком, что делает, Иван схватил девку, перекинул через себя, как мешок картошки, и побежал через мосток в гору. Где-то сзади кричала и визжала Сонька, что-то говорила и долбила кулаками по спине Шурка. Беззубые старухи вдоль улицы соскакивали с лавок и грозили вслед костылями.
Пронес в горницу, опустил на кровать. Сел рядом на табурет. Вытирая пот, заметил: «И чем вас только тятька кормит». Шурка лежала на кровати, не шевелясь, отвернувшись к стенке. Ты, что? Живая? Дотронулся до плеча. Резко дернулась, откинув руку. Живая…
Прикрыв дверь, вышел на крыльцо. Что теперь будет? Что делать?
Вон и теща бежит с коромыслом, встал, задвинул засов на калитке.
Загремела кольцом, застучала коромыслом. Ирод! Верни дочь! Черт окаянный. Доченька моя, кровинушка моя. Ломилась в высокую тесовую калитку, угрожая и причитая. Рядом с калиткой высокий штакетный забор. Иван уже давно стоял рядом и наблюдал как теща ломится.
Заметив, что силы матери иссякают, спросил:
- Сергеевна, чай будешь пить!
Заметив Ивана так близко, теща завелась по новой: «Нехристь, безбожник!»
- Иди тогда отсюда на хрен! - Вырвалось неожиданно у Ивана, повернулся и пошел на крыльцо. Теща, бросив коромысло и подхватив подол, бросилась бежать. Видно домой.
Через полчаса появился отец. Борода скрывала крепкую шею. Поднял коромысло, поставил у забора, стукнул кольцом калитки и сел рядом на скамейку. Иван вышел сел рядом. Помолчали.
- Отец, чай будешь пить?
- Нет.
- А вино?
- Вино буду.
- Заходи.
Перекрестился на образа, заскрипели половицы под грузным телом.
Иван поставил на стол бутыль, достал хлеб, сало.
- Хозяйка! Отец в гости пришел. Иди, угощай!
Сел, напротив, со страхом ожидая, что же будет. Из горницы вышла Шурка, нарезала хлеб, сало, разложила по тарелкам. Глаза потупленные, уголки платка мокрые.
Иван взялся за стакан.
- Погоди сынок, - отец встал. - Ты дочка его любишь?
- Люблю, тятя. Люблю окаянного.
- А ты, Иван, любишь мою дочь?
Для Ивана такой вопрос оказался неожиданным. Всегда знал, красивее, лучше Шурки никого на свете нет. Растерялся, молчал. И тут он вдруг почувствовал такой шлепок ниже поясницы, что сразу понял, любит, еще как любит.
- Люблю, отец, люблю.
- Ну вот и ладненько, за ваше счастье.
Выпил, крякнул, вытер бороду. Глаза лукаво искрились, такой шлепок дочери он не мог не заметить.
- Пойду, успокою мать, а вы эдак через часик приходите, пусть и она вас благословит.
… Тут старуха замолчала, по ее лицу блуждала счастлива улыбка.Казалось, что она не здесь, а там в юности, в молодости, и как знать, о ком был этот рассказ.
А уж как Иван с Шуркой жили, вся деревня завидовала. Иван не пил, не бегал, да и Шурку никогда пальцем не тронул. Вот ведь как бывает.