* * *
Я мыл Аминтора осторожно намыливая его изувеченное тело, потом обливал его водой. Стены перистиля были украшены цветочным орнаментом на странном красном фоне. Ласточки летали и на фреске и в небе. Аминтор тихо фыркал, на губах и ресницах дрожали сверкающие капли, словно он плакал от счастья, гладкий лоб и смех в очах, глаза посверкивали, как черный мрамор на изломе.
- Денек теплый, но неприятный, как поцелуй продажного друга, - заметил он, когда я поднял его на руки и перенес на скамью. Он мог и сам держаться на ногах, но ему не нравилось ковылять, как калеке, поэтому я носил его на руках. Поднимая его, я смотрел на облака, на косые солнечные лучи, словно размытые молоком... Все, что там наверху, смотрит на нас бельмами звезд и луны, все - слепо и беспощадно.
Ему не понравилась одежда, которую я приготовил, и он отправил меня за другой. Когда я уходил, он насвистывал, как птица. В доме я увидел плачущего Керавна. Он сказал мне, что Аминтор продает его в бани: "Все потому что я в него влюбился, чтоб он сдох! - проорал он. - Как только заметил, что мне с ним хорошо, как на небе, так наутро и объявил, что продает. Вот, мол, тебе твоя любовь!" Он поднял свою рыжую башку, и я увидел, что его лицо залито злобными слезами.
- Знаешь, я бы предпочел остаться в полном одиночестве, - сказал Аминтор, когда я вернулся. - Помнишь бродягу, который умер у нас в имении? вот завидная участь! Он как будто бы и не существовал вовсе: и не жил (ведь мы ничего не знаем о его жизни), и не умирал (мы ведь не слышали его последнего вздоха)... Он - подобие летучей тени, которую зачем-то закопали в землю и придавили камнем; не поспеши мы с похоронами, он повонял бы немножко, а потом, когда сгниет все ненужное, встал бы и ушел... Может быть, он так и сделал? скинул с себя плоть, как тяжелый мешок с плеч, и побежал дальше налегке, не оставляя следов ни на земле, ни в памяти... Может ли тень чувствовать ветер? Какая разница - она могла бы и сама стать ветром. Хотел бы и я оказаться на чужой безлюдной земле или в стране, языка которой не знаю, где никто бы не звал меня по имени. Я благодарен всем, кто бросил меня, а на тебя сержусь - твоя преданность для меня сейчас слишком тяжелая ноша, каждый внимательный взгляд докучает, как разговор с деревенской родней. Ты понял, Ликаон? Уходи. Я калека и имею право капризничать. Эргию нужен человек в доме вроде тебя - то ли секретарь, то ли управляющий, не помню, какой-нибудь немой урод, чтобы болтать с ним о Гефестионе.
Для меня это было хорошее время, зверь не просыпался во мне, я был почти в своем уме почти три года - ни приступов безумия, ни особенно страшных снов, - но желание Аминтора избавиться от меня разбило мне сердце. Я отчетливо услышал странный хруст, словно кто-то сломал хребет моей душе, боли не было, только сильное головокружение, но я удержался на ногах как заправский акробат. Он не хотел ранить меня слишком больно и добавил:
- Приходит время расставаться со всем, что любил в жизни, мой милый. Я готовлюсь к смерти, и свобода для меня сейчас важнее самых сильных привязанностей. Я бы не оставил тебя, если бы был бессмертным. Все портит то, что нам приходится умирать.
- Как ты будешь жить? - спросил я знаками. Он понял.
- Если бы ты мог говорить, ты бы заикался. Твои дрожащие руки выдают тебя не меньше, чем дрожащий голос. - Он слишком хорошо знал мои знаки, ведь мы их придумывали вместе. - Присутствие близкого человека требует слишком многих усилий, приходится сдерживать дурной нрав, скрывать паршивое настроение, не стонать ночью, чтобы никого не беспокоить, понимаешь? А один я буду орать в полное удовольствие. Благодарность всегда мне казалась слишком большой ценой за заботу. Со мной будет Гефестион: он мне не друг, не любовник, нас вообще почти ничего не связывает, и я могу не стесняться его и требовать услуг, не испытывая ответной благодарности - он ведь обязан мне жизнью. Надо дать мальчику возможность проявить свои лучшие качества, ухаживая за больным отцом... Эргий будет нас содержать и присылать свежие фрукты и хорошее вино к обеду, а вы с Анаксархом будете приходить к нам в гости с приятным чувством, что делаете доброе дело, навещая заброшенного всеми калеку... Не бойся оставить меня одного, боги уже так меня ободрали, что на мою шкуру теперь ни один охотник не позарится. С моего трупа не возьмешь богатой добычи.
Я наклонился, чтобы поцеловать его на прощанье, но увидел, что он морщится, и замешкался, тогда он сам притянул мою голову к себе и поцеловал меня в губы. Медный вкус его горячих губ - Талос! Я мог бы тоже сказать ему что-нибудь на прощанье, но вместо этого посмотрел на землю, потом на небо, потом в его безмятежное лицо (оно было прозрачней и глубже неба) и ушел собирать свои пожитки.
Был ветреный закат. То ли облака рвали солнце в клочья, как факел, то ли в глазах у меня темнело; порывы холодного ветра мутили сердце, я слышал звон сверчков вокруг, словно шел не по камням, а по стрекочущему полю. Если бы мне встретилось по дороге море или пропасть, я вошел бы в пустоту, не сбавляя шага. Небо билось над головой, как черно-красный плащ, ветер пролетал, оставляя на губах крупинки соли. Что я? пепел, оставшийся после огненных объятий медного великана.
* * *
Эргий встретил меня радостно, они уже давно все обговорили с Аминтором, комната была для меня готова, его искреннее радушие расстроило меня еще сильнее... Вскоре ему достался и сам ягненочек. Все приличия были соблюдены. Гефестион переехал к Эргию в полном отчаяньи, вошел в дом, хрипло хохоча. Он думал, что его окончательно продали, но, собственно, не было ничего, кроме двусмысленности положения. Вряд ли кто мог предполагать дурное - больной разорившийся отец, почти выживший из ума, отдал мальчика в дом более богатого и здравомыслящего родственника, бездетного и бессемейного. В сущности, Гефестиону было с ним лучше, чем с отцом.
В ожидании его приезда Эргий волновался, устраивая ему комнату со всевозможным шиком, спрашивал то и дело: "Так ему будет удобно? ему понравится?" Но когда Гефестион ввалился в дом с этим хриплым отчаянным смехом, который до сих пор стоит у меня в ушах, все было определено - Эргий вышел к нему навстречу, как человек, готовый к битве насмерть. Он был строг, сух, вел себя так, как вел бы себя ответственный за ребенка взрослый.
Эргий по-настоящему заботился о Гефестионе, причем эта забота часто вступала в противоречие с его же интересами - ему было бы выгоднее баловать мальчишку, приучать к себе или, наоборот, запугать, но Эргий был ровен и справедлив (представляю, какие клятвы он себе давал и каких трудов ему стоило их соблюдать). Для себя он оставил самую малость - те прикосновенья и поцелуи, которые положены близким родственникам (на самом деле и того меньше, потому что Гефестион вел себя так, будто ненавидел его всей душой). Видно, у них был молчаливый уговор, определяющий границы их отношений. Когда Эргий обнимал его за плечи, Гефестион строптиво и яростно вырывался, Эргий стоял у него за спиной, опустив руки, слушая тяжелое дыханье Гефестиона, а потом, когда дыханье становилось легче и спокойнее, снова обнимал его, и мальчик уже стоял смирно, опустив глаза в пол и стиснув руки. Разрешены были поцелуи в щеку (Гефестион корчил рожи и грубо шутил в ответ, но Эргий с молчаливым упорством ждал поцелуя в ответ, и Гефестион со вздохом и кривой улыбочкой целовал его в щеку). "В конце концов, это единственное, что мне перепадает..." - говорил мне Эргий. Он тоже очень изменился - этот человек с худым острым лицом, воспаленными глазами и каким-то мучительным пониманием своего поражения, мало чем напоминал прежнего цветущего красавца. Он вел себя благородно, но были моменты, когда мне хотелось его убить - когда я видел моего мальчика таким потерянным, несчастным, запертого ревнивцем в богатом доме, как в слишком тесной клетке. Ягненочек старался занимать как можно меньше места, наклонял голову, подтягивал колени к груди и так замирал, так сидел часами, закутавшись в плащ с головой, скорчившись на лавке, закрыв лицо; мне приходилось брать его за руку и вести обедать или спать.
Скорее всего, Эргий чувствовал себя еще более несчастным, чем Гефестион - его спокойное лицо (а держался он прекрасно, ничем не выдавая своей боли) иногда словно трещину давало, то ноздри задрожат, то вдруг обозначится неожиданная морщина у рта, то взгляд становился, как у слепого. Гефестион был не настолько чуток, чтобы это замечать - и ненавидел его как торжествующего врага. О примирении и речи не было. Однажды, догадавшись о том, что Эргий снова мучается головными болями, я принес ему льда, хотя он и не просил. Эргий, прикладывая лед к шее и лбу, сказал, что почему-то именно теперь он каждый день думает о самоубийстве - не то чтобы всерьез, а как невыспавшийся о постели, мол, хорошо бы поспать, но еще столько дел и до ближайшей гостиницы еще ехать и ехать... Он носил свою смерть в себе осторожно, словно ключевую воду в ладонях, словно боялся расплескать - я видел это в подчеркнутой сдержанности его движений, в окаменевшем лице, где, казалось, даже зрачки не реагировали на свет.
Я вспомнил ягненочка еще совсем малышом, когда на наших глазах умирал раздавленный телегой зеленщик. Пучки лука, как перья выпотрошенной птицы, покрывали его грудь, несколько стрелок он ломал в судорожно сжимающейся руке, надулся и лопнул красный пузырь в углу его рта, хриплые стоны становились все тише и уже не пугали. Ягненочек подошел так близко, что зеленщик умирал прямо у его ножек. Я видел, как робко двинулась сандалия Гефестиона, слегка коснулась плеча умирающего и тут же отдернулась, словно он пробовал воду в реке, прежде чем войти, и решил, что вода для него слишком холодна.
От автора: К сожалению, это все. Остались только всякие разрозненные заметки, но поскольку я этот роман дописывать не собираюсь, то и нет смысла их как-то в порядок приводить. Прошу прощения у тех, кого заманил, а конца не показал. Нету. Простите. Надеюсь оправдаться, когда напишу часть нового Александра. Планирую что-то зимой начать понемножку здесь печатать. Спасибо всем, кто читал.