Старые кладбища живут своей жизнью: устроенной, тихой, равнодушной и безгорестной.
Надгробия теряют былую значимость - среди стволов выросших и успевших постареть деревьев: о чём они шелестят, свысока глядя на приходящих людей? о высоком небе или о грешной земле?
Протоптанные узкие дорожки угласто огибают оградки могил: если когда-то кладбище и было распланировано кварталами и аллеями, то сейчас, спустя долгие годы, оно напоминает скученные фигуры тетриса - угол, куб, прямоугольник, угол, ещё один... Многие могилы за годы стали напоминать братские: в одной, как правило, расширенной, оградке – прижимаются друг к другу более поздние захоронения родных. Парадокс: все грезят о встрече с ушедшими - на небе, а сами стремятся к «встрече» в земле...
Не предполагала, что придётся побывать на этом старом кладбище, а вот пришлось.
- Завтра, на старом кладбище, там, за заводом... в час... – приглушённо звучит усталый голос в трубке.
- Мы приедем, Ната, - тихо отвечаю я.
- Да? – немного удивляется она, - хорошо, спасибо, Свет... вы тогда заедете за мамой? она хотела бы...
- Конечно, заедем; ты её предупредишь?
- Позвоню.
Её мама так и не смогла поехать: когда мы заехали, она не смогла подняться с кровати, уверяя, что «всё пройдёт», «разволновалась», «извините, вы уж сами, без меня»... Ей восемьдесят пять; нелегко провожать тех, кто моложе.
Холодный солнечный весенний день, да ещё и пасхальный.
Улочки, ведущие к старому кладбищу, оказались переполнены машинами: неискоренимая церковью современная традиция - принять стопочку на могиле – собрала сюда немало людей. К центральным воротам не проехать, поэтому синий ритуальный автобус останавливается у проломленного в кладбищенской ограде звена; отсюда ближе к могиле.
Дома, заборы, огороды, ворота... Они прижимаются к кладбищенской ограде со всех сторон, теснят старое кладбище, словно выдавливают мысли о смерти из жизни: кто теперь вспомнит, что когда-то это кладбище находилось на отшибе? За заборами – кипит жизнь, полная весенних хозяйственных забот; оглядывая дома и вскопанные огороды, невольно поёживаюсь: интересно, изменяет ли человека старое кладбище, когда оно обитается у самого порога...
Из-под ближайших ворот, почти у наших ног, яростно и безостановочно лает дворняга. Вспененная злобой морда высовывается в щель с трудом, покрасневший глаз косит на нас с угрозой. Так, под этот лай, и проносят крепкие ребята из «Мемориала» тяжёлый открытый гроб в пролом ограды...
Дима. Это его маму мы приехали проводить в последний путь.
Почему мне так трудно смотреть в глаза человека, испытывающего боль? То ли от страха показаться неуместной, то ли - от страха сработать «зеркалом», возвращающим ему его же боль, только усиленную, со стороны. Пусть лучше она погаснет во мне, не хочу, не могу быть этим «зеркалом».
Поэтому я закрываю глаза и ненадолго прислоняюсь к Диминому плечу. Молча. А вы – знаете слова, которые могут ему сейчас помочь? Я – не знаю. Но когда я отстраняюсь, мы всё-таки встречаемся взглядом: и мне кажется, что он всё понял, без слов.
- Спасибо, Света... Хорошо, что вы приехали.
И я только киваю головой и отхожу в сторону.
Медленно пробираемся по узкой извилисто-неровной тропинке у кладбищенской ограды; нас немного: несколько родных Димы, из которых я мало кого знаю, его семья – дочка, жена и её мама, Наталья, сестра моего мужа, мой «близкий по духу» человек. И мы, втроём. Всё.
Несколько раз приходится сходить с влажной тропы в сторону, разминаясь с уходящими с кладбища людьми: в рабочей одежде, с вёдрами-граблями-вениками-кистями-банками. С достоинством человека, сделавшего своё дело, они шествуют мимо, обдавая нас любопытствующими взглядами.
Старое кладбище приукрасилось: покрашенные оградки, стряхнувшие зимнюю грязь надгробия, искусственные цветы... Вы обращали внимание, какими безжизненными и мёртвыми выглядят яркие краски кладбищенских венков? Флуоресцентные, горящие – насколько живые они на городских детских площадках! И настолько же мертвы – на кладбище. Ещё один парадокс...
Гроб Людмилы Дмитриевны устанавливают у забора, на маленьком свободном пятачке. А мы растягиваемся вдоль тропинки, отступая иногда в сторону, чтобы пропустить проходящих мимо людей.
- ...ты же обещала меня подождааать!!! говорила, вместе уйдём... – вскрикивает в слезах Наталья, укладывая что-то в изголовье и расправляя покров. И этот, единственный в тишине старого кладбища, плач - тревожит высокие берёзы: раскачивая голыми ветками, они пригибаются к нам, то ли успокаивая, то ли о чём-то предупреждая.
«...мама», - берёт Наталью под руку дочь, - «успокойся, мама...» Я понимаю, о чём плачет Наташа, почему так беспокоится Анна: два пережитых инсульта.
Смотрю на посуровевшее лицо мужа, стоящего рядом: о чём он задумался? о том, что ожидает нас там, «за»? о неухоженных могилах своих родителей, разбросанных жизнью на три тысячи километров?...
Не смогла поцеловать на прощание её, умершую... не так уж часто мы встречались и беседовали, обменивались изредка дежурными, «в щёчку», поцелуями при расставании. Но это не она сейчас лежит в гробу. Та, которую я знала – другая, совсем другая. А в гробу... её нет. Здесь её – нет, понимаете? Это не она, это... пустая, густо раскрашенная чужими руками, посмертная оболочка: в ней нет самого главного, она пуста... Поднимаю взгляд к высокому небу: простите меня, Людмила Дмитриевна, где вы сейчас, слышите ли, простите... не могу.
У тонких полотенец, которые раздают нам, пока «мемориальцы» закручивают винты крышки гроба, тоже безжизненно-яркие цвета. Они сливаются своей безжизненностью с искусственными цветами могил. Куда их, зачем, к чему? мне не знакома эта традиция; «...на память, на память...» - приговаривается при раздаче. Скатываю полотенце в рулон, чтобы погасить эту бьющую по глазам безжизненность, и пытаюсь представить, что я буду с ним делать... не знаю. Не знаю.
У Володьки замершее лицо с выступившими желваками, в руке крепко зажато нелепое полотенце.
- ...ты же не помнишь!... – еле слышно выговариваю, понимая, что упустила, поздно догадалась: в первый раз он осознаёт, что сейчас происходит – понимает по-взрослому, с осознанием конечности жизни.
- Да. Тогда я маленький был. А сейчас... – отзывается он, не глядя на меня.
Понимаю, почему он не смотрит на меня - боится. Боится оказаться на кладбище в другой ситуации, боится, что однажды и ему придётся провожать кого-то из нас. Сжимаю его руку - чтобы хоть чуточку расслабить зажатость, чтобы забрать у него ненужный страх, успокоить.
- Не хватает стука молотка, - произношу я куда-то, прикрыв ненадолго глаза.
- ...что? – и я вижу его прямой взгляд, слава богу.
- Раньше крышку гроба забивали гвоздями и молотком. А сейчас закручивают винты. Красиво. А для меня стук молотка это... окончательность. Как последняя точка. Не хватает.
Я пытаюсь улыбнуться, а сама вспоминаю стук молотков, ударяющий через закрытые руками глаза - когда хоронили моего отца, и вновь выступают слёзы. Ну, не получилось улыбнуться, и ладно. Зато пыталась.
«Мемориальцы» поднимают гроб на длинных полотнищах.
Подготовленная могила – примерно в третьем, если не в четвёртом, ряду, и прямого пути к ней не существует; им приходится пробираться откуда-то сбоку, то приподнимая, то опуская гроб, перешагивая через невысокие оградки, заступая на старые надгробия. Вдруг полотнище цепляется за какой-то острый выступ одной из оград, им приходится немного возвращаться назад, потом – вновь вперёд... «…какой-то мучительный путь» - приходит ко мне мысль со стороны, как чужая мысль, а не моя.
С трудом гроб протискивают в калитку оградки. Чтобы опустить его в могилу, двоим из ребят приходится встать на придавленные серым мрамором могилы – мужа Людмилы Дмитриевны и его матери.
Провожающие родственники стоят у забора: у могилы почти нет места, и подойти к ней трудно, это что-то вроде лабиринта с узкими тесными проходами, местами только что выкрашенными.
Там, у могилы, вернее - за оградкой (внутри не хватает места), сейчас только самые близкие: Дима, Анна, Наталья и зарёванная Олюшка... для неё, в её шестнадцать, это тоже первое трудное испытание, первая утрата близкого человека. И никто больше и не пытается пробраться к могиле... а как же горсть? горсть земли? но так же нельзя...
- ...я так не могу, - говорю еле слышно, сама себе, понимая, что просто обязана сделать это. И сейчас - всё равно, что подумают обо мне другие, что будет с моей одеждой.
Подхватив полы плаща руками, отправляюсь по могильному лабиринту. Краем глаза вижу, как, чуть заметно, дёргается, и, всё-таки, остаётся у забора муж, как удивлённо наблюдают за мною Димины родные.
Слышу, как Наталья предупреждает «там окрашено, осторожнее, Свет»; вижу Димины глаза, с какой-то мелькнувшей внутри искоркой; вижу, как, остановившись, опускают лопаты «мемориальщики».
Бросив на крышку гроба горсть холодной рыжей земли, успокаиваюсь, «…всё идёт, как нужно, всё идёт, как должно...», а Наталья подсовывает предусмотрительно приготовленные влажные салфетки, протереть руки: с кладбища – с чистыми руками?...
Пока сноровисто постукивают лопаты и могила заполняется землёй, перевожу взгляд на соседнюю могилу и застываю: что-то не так, но понять сейчас не могу.
- Смотри, как дерево всю оградку заняло, - замечает мой взгляд Наталья, - наверное, там уже ничего и не осталось... Для Людмилы Георгиевны тоже могилу рыли с трудом, пришлось корни вырубать.
Вот в чём дело, понимаю я: дерево заняло собою почти всю оградку, оттеснив покосившееся старое надгробие в сторону. Его, видимо, не один раз срубали, и поэтому дерево невысокое, но широкое в основании. Задумываюсь, сколько же у него корней? И что же, действительно, осталось от захоронения?...
И хорошо, решаю я, что дерево оставили в покое – не просто из праха в прах, а... «...прорасту я деревом, выгляну травинкой...» - возникает чья-то мысль, и додумываю её уже сама: «...прорасти в дерево – тоже неплохой вариант...» Но почему-то мне становится неуютно около этого дерева, и я возвращаюсь на тропинку, к поддерживающей руке мужа.
Солнце прячется за налетевшими облаками, холодный ветер становится пронзительнее и жёстче. Уложены на свежем холмике венки и траурные букеты. Приведены в порядок заваленные было землёй и затоптанные надгробия. Всё.
«...быстро проходит жизнь», - думаю я.
- Что ты говоришь? – переспрашивает Володька.
Странно, кажется, я ничего не произносила. Но вопрос уже прозвучал, и надо на него отвечать.
- Быстро пролетает жизнь, - смотрю я вверх, на заберёзовое хмурящееся небо, - живём: любим, мечтаем, плачем, смеёмся, к чему-то стремимся, куда-то спешим... И всё кажется: ещё успею, ещё успею! А потом... когда оказываешься на грани, приходит последняя, удивлённая, мысль: «...как, уже всё?!»...
Мы смотрим друг другу в глаза.
Не знаю, о чём сейчас думает он, а мне немного страшно.
Страшно за свою недопрожитую жизнь: сколько мне отпущено? что я успела? что уже никогда не смогу сделать? и могу ли я ещё исправить хоть что-то?...
- Вы тут за собой всё уберите! – поджав губы, требовательно высказывается худенькая, согнутая жизнью старушка, протирающая памятник за одной из оградок, и каждое её слово истекает ядовитым недовольством, - похоронили, а кто убирать будет? Вон там корни остались, мусор!
Кажется, само старое кладбище замирает на мгновение, взирая на старую женщину. Первой в себя приходит Аня:
- Да, мы всё уберём сейчас, - и голос её спокоен и ровен.
Она первой начинает собирать вырубленные и откинутые в сторону толстые корневища, и Дима тут же присоединяется. Мы хотели бы им помочь, но у могилы так мало места, что остаётся только бессильно наблюдать со стороны...
А я всё пытаюсь поймать взгляд этой женщины, взгляд старческих глаз, выпукленных толстыми линзами старых очков, и не могу: она же сердито взирает за наводимым порядком - а не пропустят ли, не оставят чего. Зачем мне её глаза?... просто очень хочу понять: а ей – хочется что-то исправить в этой жизни? или нет?...
Возвращаться по тропинке назад - легче и быстрее, теперь уже никто не идёт навстречу и не надо отступать в сторону и останавливаться. Ритуальный автобус уезжает, все начинают рассаживаться по легковушкам, а мы... мы быстро переглядываемся, принимая решение.
- Извини, Наташ... мы не поедем на поминки.
Она не спрашивает почему, но неуверенно пытается нас уговорить:
- Там сняли маленький зал, отдельно... нас немного... может, Свет?...
Всё изменилось в прощальных ритуалах, стало удобнее и легче. Не надо проводить ночь у гроба – удобнее забрать усопшего из морга сразу на кладбище, не надо поддерживать гроб своими плечами, не надо бросать землю в могилу руками, не надо готовить дома поминальную трапезу – это удобнее сделать на заказ, в кафе или ресторане. Да, удобно. Кто же спорит...
Но сидеть и набивать желудок, в увеселительном заведении, после отрезка странного времени, пережитого на старом кладбище, я не в силах.
- ...мы дома помянем, сами. Хорошо?
Наталья медленно кивает головой, и мы прощаемся.
А с неба вновь льётся солнечная весенняя пасхальная благодать. Весна.