ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть первая.
17. НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Когда Анна подоила коров и с подойником, наполненным пенистым молоком, неторопливо шла через двор, в калитку к ним робко заглянула шаберка Агафья Мельникова. Она как будто кого-то искала глазами и, увидев Анну, заулыбалась.
— Проходи, — пригласила Анна и перехватила в другую руку ведро.
— Да я ненадолго. — Агафья вошла и закрыла за собой калитку. — Ты слышала новость? Церковь обокрали!
— Да ну? — удивилась Анна. — Чай, врешь.
— Вот тебе крест, — и Агафья перекрестилась.
— Кто же? Воров-то нашли?
— Разве так быстро найдешь. Никто руки или ноги не оставил.
— И что же украли?
— Бают, почесть все дорогое замели. И ризы, и деньги, что были в ящичке... Страсть-то какая, на церковь руку подняли!
— Тут кто-то знающий. Такой не полезет, — сказала Анна и осеклась, увидев обращенный на нее пристальный взгляд Агафьи, желавшей что-то добавить.
— Я была возле церкви и слышала, как народ что-то баит про вашего Меркула. Но толком не поняла. Меркул-то ишшо не уехал?
— Нет. Ты подожди меня. Я мигом молоко процежу, и к церкви побежим.
Но бежать им не пришлось. В калитку и ворота кто-то застучал, как при пожаре:
— Открывайте! Быстрей!
И другой голос, еще грубей и с иронией:
— Ишь, притворяются! Будто они еще спят!
Анна взглянула на Агафью и спросила:
— Ты разве на засов закрыла?
— Ага.
Анна перекрестилась и пошла открывать.
Во двор вошло несколько человек. Все больше седобородые старики, отцы семейств и две или три бабы. Впереди шагал церковный староста Иконников, опираясь на палку, за ним мирской староста Анисим, в картузе, поддевке и сапогах.
— Иван Семенов дома? — спросил Иконников.
Догадавшись о цели прихода этих людей и чувствуя, как в сердце нарастает обида на них за то, что они увидят свекра пьяным, проспавшим ночь за столом и потом будут сплетничать и подсмеиваться над ним, она оказала:
— А где ж ему быть?
Анисим бросил на нее сбоку недовольный взгляд и заметил:
— Не так, дочка, ответствуешь.
— Как умею.
— Дерзишь старшим.
— А разве это справедливо, что вы хотите хулу возвести на моего свекра? Справедливо?
Анисим снова недовольно глянул на нее.
— Не твоего ума дело.
И отстранил ее. Вслед за Иконниковым он стал подниматься по ступенькам.
Иван Семенович звучно похрапывал.
Иконников, толкая в плечо, разбудил его.
Едва оторвав от стола свинцовой тяжести голову, Иван Семенович с трудом разомкнул набухшие багровые веки, невидящими хмельными глазами посмотрел на людей и снова уронил голову на столешницу, на сомкнутые пальцы. Он не слышал ни говора, ни шума, нараставших по мере того, как набивался народ в переднюю.
— Да что с ним баить. Он пьян в стельку.
— Можа, к вечеру проспится.
Иконников снова растормошил его. Подняв кудлатую голову, хозяин обвел присутствующих равнодушным взглядом. Он не удивился, что к нему пришло так много народу.
— С добрым утром, Иван Семенов, — проговорил церковный староста. — Ты что это, прямо за столом почиваешь?
— Ты ко мне, Федор Иваныч? Тогда садись. Наливай вон из той бутылки. Мне и себе.
— Да нет. Спасибо. Я не пью... Иван Семенов, скажи, кто у тебя вчерась в гостях был? С кем ты на радостях выпил?
— Меркул был. Шурин мой. Это человек — золотые руки. Он ишшо на церкви крест позолотил. Хорошо, правда?
— Да, неплохо. А где он сейчас?
— Не знаю, дорогой мой. Да ты садись. Чего стоишь? В ногах правды нет. Наливай себе и мне.
— Да нет. Благодарствую. А когда он ушел от тебя?
— Хрен его знает. Я задремал, а он ушел.
— Ясное дело, — сказал кто-то.
— Какой разговор с пьяным?
— Он наплетет — семь верст до небес, да все лесом.
— Пошли, мужики. Надо полицию вызывать!
От порога пробиралась Авдотья Андреевна. Платок сбился с головы на плечи, волосы растрепались. Большие серые глаза с удивлением и страхом смотрели по сторонам. Правая рука тянулась вверх и мелко крестила грудь.
Словно свежей черемухой испачканные губы нервно вздрагивали и тихо шептали молитву. Она не видела, как собрался народ: выходила на огород, чтобы нарвать зелени на борщ, а когда вернулась, во дворе ее встретила Анна, расстроенная и плачущая. Невестка коротко поведала ей о случившемся. Бабы дополнили ее рассказ. В первые минуты Авдотья Андреевна напугалась, но, овладев собой, поняла, что ничего плохого не могло случиться: все ее сыновья и сам Иван Семенович всю ночь были дома, никуда не отлучались. Стараясь одержать свой гнев, подступила к столу и как можно спокойнее опросила:
— Мужики, да вы что в самом деле? Бог с вами, опомнитесь! Он тут всю ночь просидел. И с места не сдвинулся.
— Да мы что? Мы ничего. Мы просто так зашли, — оправдывался церковный староста.
Через час в стан снарядили нарочного с пакетом.
Ожидая приезда начальства, сельский староста по настоянию священника и пользуясь властью, предоставленной ему законом, арестовал и водворил в жигулевку сторожей: церковного — Дутикова — и мирского — Митрича. Ключи от церкви хранились у Дутикова. Он открывал и закрывал ее. По правилу, он должен был каждую ночь выходить на охрану, но Дутиков до того обленился, что считал — с него хватит и того, что он открывает и закрывает церковь. Теперь, показывая ключи и потрясая ими, он говорил:
— А я при чем? Вот ключи! Я не виноват, что кто-то подделал ключи!
— А можа, ты сам открыл ворам?— обличал его Митрич.
Дутиков даже изменился в лице — так больно ему было слушать неправду. И, чтобы как-нибудь защититься, кричал:
— А ты где был? Ты на что поставлен?
— Я село сторожу. А ты к церкви приставлен. Тебе приход за сторожбу платит...
— И тебе платят.
— Но я с бабой не сплю по всей ночи, а ты спишь.
— Баба тут ни при чем.
— Ни при чем, так отвечай за свою службу...
Староста попросил Митрича рассказать, как он дежурил ночь, кто ему встречался и не было ли подозрений на отдельных личностей.
— Подозрений у меня никаких нет, а встречались мне многие. — И начал перечислять парней, возвращавшихся ночью домой.
— А Меркул Ладонкин тебе не встречался?
— Как же — встречался! Так это уж когда было, почитай, к рассвету. — Митрич вытащил табакерку и понюхал щепотку табаку. Добрые веселые глаза его, уже порядочно выцветшие от старости, сразу изменились — еще сильней поблекли и заволоклись легким туманом. Старик походил на толстенький замшелый пень с круглой лысинкой на макушке, нос его при улыбке расплывался шире разношенного лаптя. Несмотря на то, что годочки его подбирались к восьмому десятку, зубов у него был полон рот, правда, все пожелтели и почернели, но держались еще крепко. Митрич жил бобылем и кормился так же, как пастухи летом, — по избам. Получал он рубль в месяц и расходовал эти деньги на одежонку, чай, табак и керосин. — Сустрелся он мне прямо супротив церкви, — продолжал он после того, как заложил понюшку табаку в нос. — Остановил меня и грит: «Давай, Митрич, закурим». Я отвечаю ему: «Я не курю, нюхаю». А он: «А все равно, ты нюхаешь, я — курю, душа прокоптилась табаком и сделалась черней голенища». Посмеялись мы так с ним, он закурил и грит: «А я иду от своей родни, Ивана Семенова. Мы с ним на прощаньице тюкнули малость. Завтра, а можа, послезавтра, я отчаливаю на Волгу. Не хочу здесь жить. Скушно тут, как в тюрьме. Я люблю простор, приволье. И чтобы много народу было. А здеся что?» — «А как же, говорю, баба?» — «А баба — что? Она и без меня проживет». Потом спрашивает: «Ты пошто, Митрич, не женишься? Отхватил бы себе какую кралю и жил, как турецкий султан». А я ему баю: «Зачем она мне? Шею пилить? Так она давно перепилена, ишшо покойница Марфа постаралась». А он: «Чудак ты, выгоды своей не понимаешь. Она бы тебе пятки чесала. Горшок на пузо ставила, когда захвораешь». А я ему: «Боюсь, что она не на пузо будет ставить, а на голове моей колотить его». Посмеялись мы с ним так, он говорит: «Давай посидим на паперти, мне что-то спать расхотелось». А я баю: «Нет, Меркул Андреев, мне некогда рассиживаться, я службу справляю». И он пошел домой. Ишшо песню запел...
— А домой ли? — косо посмотрел староста.
— Домой. Это точно. Я долго за ним вназирку шел.
*****
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/12/104