Ля фаталь

               
– И, голоса эти, все громче и громче, спрашивают: «Зачем ты приехала? ЗАЧЕМ ТЫ ПРИЕХАЛА?..»

Играет? Или реально ку-ку? Сейчас, когда я влип в это дело по уши, я уже не отвечу на этот вопрос.
Итак, вводные: октябрьская ночь, темная квартира моего приятеля. И я, вместо того, чтобы тянуть пивко в «Money-Honey» среди зажженных тыкв, торчу здесь, в компании абсолютно голой и не очень адекватной девицы.
Так используй свой шанс, скажете вы. Что ответить… Перспективы Али-Бабы в обществе гурий мне сегодня не светят. Я тут скорей случайный и нежеланный свидетель. И что будет делать моя обнаженная собеседница – изливать душу или разносить дом – одному богу известно. Надеюсь, в моих силах предотвратить последнее. И лучшее, что я могу – ждать, не привлекая внимания. Тем более, что говорит она сама с собой:

– Игорь – любовь всей моей жизни. У нас с ним будут дети –  трое – тройняшки. Я их вижу постоянно. Люди, будьте проще –  и мы пригласим всех в гости…

Игорь-Игорек. Он-то и втравил меня в это дело. У вас наверняка есть хоть один такой знакомый. В его присутствии не нужно что-то делать. Вы можете закрыть глаза, рот и уши, но вскоре все равно обнаружите, что рассматриваете  триптихи Босха, поете хором или танцуете аргентинское танго. К нему домой можно прийти без звонка. В морозилке найдется лед, в баре – стаканчик виски. Можно молчать весь вечер и прослыть интересным собеседником, поскольку он скажет все за себя и за вас. Если вы угрюмец и мизантроп и вынуждены проводить вечеринку – пригласите его. Навсегда запомнитесь милягой и свойским парнем. Я бы занес его в Красную книгу и выдавал желающим строго по графику. Иначе от передоза у кого-то может поехать крыша; что я сейчас и наблюдаю.
Думаю, тут он со мной солидарен. И, как не широк круг его знакомых, в нем обычно не приживаются те, кто требует слишком много. Но сегодня вышла промашка.

Час назад мы встретились у «Звездной», и, пока топали к нему домой, я успел войти в курс дела.
–  И, знаешь, мне стало по-настоящему страшно, – услышал я от него, и, глядя, как он таращит глазищи, и не смог удержаться, чтоб не заржать.

Игорь у нас поэт. Ну, вы же знаете эту братию. Не мне рассказывать, как принимают они гостей: эстампы, столоверчения, чтения Бродского на лестнице до утра…  Пить и молиться на ступенях Эрмитажа, хохотать и танцевать под Эллу Фицджеральд. Праздник каждый день!
По давней традиции, каждый уик-энд половина Питера едет в Москву. И наоборот. Естественно, Игорек вписался в этот образ жизни как родной. У него постоянно торчат какие-нибудь знакомые москвичи, и, если он в этот момент не гостит у них, то мгновенно организует отдых по интересам.

Ну вот, и несколько раз к нему приезжала парочка – московская барышня Лера и ее муж. Я их видел как-то мельком, когда мы с компанией возвращались домой с Ленинградского вокзала. Они пришли провожать Игорька. Было их трое: она, ее муж и собака. Являлись поодиночке. Первым был муж:
–  Эта дура подобрала где-то собаку! – восторженно заорал он.
Потом появилась и она – крепкая блондинка с блохастым улыбающимся монстром на поводке. Ага. Улыбались все трое, и от их улыбок почему-то становилось нехорошо.
В купе я на всякий случай забился в угол. Лиса Алиса и Кот Базилио – весь вечер на манеже. Наблюдать со стороны за их репризами – одно удовольствие. Однако быть в эпицентре – увольте. Тушите свет и заройтесь в тину.
Зажмурившись в углу, я слушал вопли прощания и неотвратимо понимал, что задержись поезд еще минут на пять – и мы дружно будем играть в крокодила, проводить актерский тренинг и вышивать крестиком. Поезд тронулся. Мой плохо скрытый вздох облегчения Игорь трактовал превратно:
–  Такие классные! Не расстраивайся, скоро в Питер приедут.
Как-то я вычитал у Погодина: «Они были похожи на связку гранат».

Короче, в этот раз Лера приехала одна. Очарованная теплым приемом, мужа она решила с собой не брать. Игорек особо не расстроился – не впервой, но тут все пошло наперекосяк.

– Типа болдинская осень в отдельно взятой квартире. Выброс гормонов без выноса тела,  – объяснил мне он.
– Чего?
–  По истечении двадцати четырех часов она призналась мне в любви.  И по-женски рассудила, что я – именно тот, кто должен стать отцом её будущего ребенка! – выдал он.
– А ты?
– А вот. После этой артиллерийской подготовки я просто понял, что один я домой не пойду. Я прошу тебя пойти со мной.
– Гениально!
– Тебе смешно. А мне, знаешь ли, не до смеха.

Должен признать, я, вообще, не любитель экстрима. И воплям предпочту глоток тишины. И, скорей, интроверт. Но, если события складываются так, а не иначе – я иду и смотрю, что получится. Короче, я согласился.

И мы двинулись к нему. По дороге бедолага-поэт рассказывал. Надо признать, в некоторых вещах он у нас отчаянный тугодум, и порой не замечает очевидного. С другой стороны, его  дружелюбие для новичка может стать серьезной нагрузкой. Человек не догадается сходу, что для нашего Игорька обычное дело декламировать стихи, кружить в туре вальса по комнате, подъезжать на одном колене по ламинату с цветком в зубах... Он проделывал это на моей памяти сотни раз, адресуясь кому угодно: от моей малолетней племянницы до участкового врача и престарелой тетушки из Симферополя.

За разговором мы подошли к парадной, поднялись на этаж и вставили ключ в замок поэтовой квартиры. Бесшумно, не дожидаясь поворота ключа, входная дверь открылась, будто нас уже ждали.

Нас, действительно, ждали. Вернее, ждали Игоря. Она, очевидно, услышала, как поворачивался ключ. Она же не знала, что он придет не один. Открыла и стоит.
Голая. Без ничего. То есть совсем.

Ну… Что вам сказать. Если моя физиономия в этот момент хоть немного походила на морду поэта, значит, мы выглядели, как два идиота. 

Одно я понял совершенно точно – мне она не обрадовалась. Зато, на контрапункте, я почувствовал, как отчаянно, прямо-таки безумно, рад моему присутствию Игорек.

Преодолев ступор, мы все-таки вошли. Надо отдать барышне должное – она проявила себя достойно: не визжала, пытаясь скрыться из виду, не швырялась тапочками (как единственным, что на ней было). Просто тихо удалилась в глубину квартиры. Мы выдохнули.
Я было подумал, что сейчас она выйдет одетой, и сбережет нам с поэтом сотню-другую нейронов. Но Игорек уже знал, с кем имеет дело, и вдруг развил бешеную активность: ринулся на кухню ставить чайник, врубил музыку, и пошел трещать о потрясающем, прямо-таки необыкновенном спектакле, который довелось ему на днях посмотреть…
Я присел на табурет, закурил. И, наблюдая за его метаниями, вдруг понял: он панически боится, что сейчас сюда вновь заявится гостья и продолжит свой перфоманс.

Тут не могу удержаться от злорадства. Ну не требуйте от меня невозможного! Мне здесь мерещится некая высшая справедливость, ибо сколько раз мое время и силы приносились в жертву неуемной энергии поэта.
…Инкерман, тридцать девять градусов в тени. Крымская степь, пешая экскурсия длится четвертый час. Диалог несколькими часами раньше:
– Скажите, пожалуйста… – сказать по правде, мы спросили ее просто так. Потому что раз увидев, готовы были следовать за ней куда угодно. Наш севастопольский экскурсовод, с глазами ясными и синими, как море у мыса Фиолент. В полуденный зной свежа, как  подземный родник в Мраморной пещере. Ангел в белых носочках. Мы задали ей вопрос для того лишь, чтоб убедиться, что не мерещится это чудо средь адской жары:
– Скажите, пожалуйста, сколько продлится наша экскурсия?
В ответ прозвучало:
 – Экскурсия будет идти шесть часов.
– Сколько?! – пять наших глоток срывает в фальцет, пять озверевших рож развернулись к поэту – ты на что это нас подписал?!
И его невозмутимая морда:
– А чего? Я сам первый раз об этом слышу…
И вот я вижу, как наш генератор идей обращается в бегство от энергии еще более разнузданной и неукротимой, чем его собственная…

Игорек заткнулся на полуслове, потому что Лера появилась на кухне. Она не стала более одетой, скорей, наоборот – где-то в недрах квартиры лишилась тапок. Не обращая на меня внимания, она присела за стол и заговорила горячо и быстро: о том, что они должны быть вместе, о том, как хорошо им будет вдвоем, какие у них вырастут чудесные дети…
Ее ладонь лежала на книге. Это был «Духлесс» Минаева. Как будто на Библии, отметил я и вышел.

За стенкой орали все громче. Я слышал, как рычал поэт, как быстро, убежденно говорила его гостья. Устроившись у полки с дисками, я вертел коробки, размышляя. Картинка. Москвичка, голая, в совершенно чужой питерской квартире держит руку на «Духлессе» и клянется поэту в любви. Я чувствовал себя почти  в театральной ложе.
Четверть часа спустя Игорек вылетел из кухни и заметался по квартире. Его гостья явилась следом. Выглядел поэт неважно. Нервически роняя предметы, он собирал сумку. Зарядка для телефона, блокнот. Лязгнул чем-то в ванной. Хлопнул дверцей шкафа. Уронил ключи. Посмотрел на меня, схватил сигарету. Кивнул на лестничную площадку.
Рассудил он здраво: если Валерия захочет остаться в прежнем прикиде, на лестницу она не сунется. Мы вышли и закурили. Поэта потряхивало.
–  По ней скучает психушка. Сумасшедшая. Фурия, – затянулся, продолжил:
–  Я сказал, что она мне абсолютно посторонний человек. И физически, и духовно, и эмоционально. Я сказал ей нет. Я напомнил о муже. Я...
И, без перехода, спросил:
–  Ты можешь остаться у меня сегодня?
–  Ты уверен, что нам троим будет удобно?
–  Двоим, Леня. Двоим. Я пойду ночевать к Семенову.
– То есть, ты предлагаешь остаться мне? С ней наедине? С этой голой сумасшедшей барышней из Москвы? – решил уточнить я.
–  Я думаю, тебе будет интересно, – неуверенно начал поэт.
Я промолчал.
–  Я не могу с ней остаться! – прошипел Игорек, косясь на дверь, – у нее на меня неадекватная реакция!
–  Угу, изнасилует, – кивнул я.
–  Ты не врубаешься! – заорал шепотом он, – уехать сегодня она уже не сможет! Одну ее оставить дома нельзя! На меня она дико реагирует. А ты – посторонний человек. Я скажу, что тебе негде ночевать. А если что-то пойдет не так, ты успеешь вызвать скорую.
– Или милицию.
– Или пожарных, – обреченно заключил он.

Мы вернулись в дом. Девушка сидела на кухне и рассеяно водила пальцем по лезвию ножа. Увидев нас, поднялась. Игорек объявил, что уходит, Лера бросилась к нему. Нож при этом остался в руке.
Поэт двинул к двери, стараясь не поворачиваться к ней спиной. Я услышал, как забурчало у него в животе.
Но, несмотря на поспешность, чертов позер не был бы сам собой, если б не завершил репризу, сделав рукой широкий жест:
– Леня, твой выход!
Скотина, подумал я, закрывая за приятелем дверь. И успел услышать его последнюю фразу:
– Я уверен, что интересно тебе БУДЕТ.

Положа руку на сердце, он оказался прав. Все, что я наблюдаю сейчас, напоминает мне одну старую книгу. Как, бишь, ее? А! Вот.
Гоголь. «Вий».

…По комнате ползут отсветы уличных фонарей. Я смотрю на голую женщину с блестящими глазами:
– Я уехала в Питер, и никому ничего не сообщила. Я была уверена, что все и так все знают. Мама позвонила, а я ей говорю, ну, ты же должна была знать, что я уехала в Питер…
Ее монолог длится не первый час. Если вслушиваться в эту речь, со временем ловится ритм. Своеобразная музыка слова – жеста. Вот она сидит неподвижно, то вдруг вскинет ладони к глазам, то обхватит руками колени.
Если вдумываться в то, что она говорит, погружаясь в слова, как в теплую ванну перед тем, как вскрыть себе вены, кажется, будто обнаружился смысл. Это такой гипноз ночи-тьмы-обнаженности. Чудится откровение. Или просто я слушаю слишком долго?

После ухода поэта она полчаса просидела неподвижно. По контрасту с прежней ее энергией это выглядело жутковато. Я успел приготовить ужин, включить ноутбук. Казалось, я невидимка в этой квартире. Я не лез с разговорами. Признаться, я думал, что после ухода Игоря она оденется. Но она сидела, будто не замечая своей наготы, и молчала. Наконец, я позвал ее есть, и она механически прошла на кухню. Там застыла над тарелкой, так ни к чему и не притронувшись.
В какой-то момент будто очнулась – от щелчка зажигалки – и взглянула на меня. 

– Я их вижу постоянно. Они мне говорят, деточка, ты все-таки приехала. Они повсюду –  сплошное дежа вю. Это только я вижу портрет Девы Марии на кафеле?..

Думаю, если долго буду таращить глаза, я тоже разгляжу на кафеле что-то, кроме мыльных разводов. Временами, когда я очухиваюсь от гипноза ее монолога, понимаю, что смысла в нем нет, и искать его – все равно, что искать Мадонну в этих самых разводах.
Но время идет, свеча горит, а ночь, черт ее дери, не кончается. Дневная усталость, выпитое ли вино дают себя знать, но я опять наблюдаю нас будто со стороны: себя, сидящего в кресле и ее на диване напротив.

Интересно, за каким таким бесом Игорек позвал именно меня? Хотя… Как-то по пьяни он прочитал мне целый доклад на мой счет:
– Ты, Ленча, у нас холостяк и немного философ, – говорил он, – Плюс, как медаль за заслуги, носишь бирку: «Влюблен. Безнадежен». Ибо «влюблен» будоражит кровь, в то время как «безнадежен» хранит от нелюбимых тобой резких движений. Пункт номер раз диктуется сердцем, позицией два ты страхуешь мозг.
А то шестое чувство, которое дает нормальным людям почуять в толпе своего человека, у тебя работает в обратную сторону. Поэтому в любой компании ты выберешь девушку, с которой у тебя ничего не будет. И каждая новая правообладательница твоих влажных снов именно этим будет похожа на прежних, – припечатал он и продолжил:
– Безнадежный влюбленный действует не так, как обычный. Созерцательность вместо нахальства. Отстраненность. Так он, с одной стороны, соберет подробности для сладких воспоминаний, а с другой – не выдаст собственных чувств. И ты, находясь вблизи от своей Богини, включишься в этот режим. Автоматом.

Созерцатель? Может, и так. И поэт решил, что  такой, как я, в этой бредовой ночи принесет самый меньший вред?
Тикают часы, стелется ночь. Ночные открытия – совсем не то, что дневные. Ночные мысли тянутся к тьме, как утренний стебель стремится к рассвету.

– Я не верю, что Игорь меня не любит, я просто не могу в это поверить…
Изломаны жесты – она то лежит неподвижно, то вдруг молниеносно поднимет корпус, судорожно хватаясь за голову:
–  У меня одна половина мозга сошла с ума, а другая нормальная. И чем больше я понимаю, что схожу – тем больше меня колбасит – и я могу не спать и не есть восемь суток…

Обнажена. Беззащитна? Странно. Сейчас все наоборот. Я чувствую себя почти голым. Похоже на ощущения человека, который, оказавшись  в гостях у туземцев, не знает, что именно делают эти веселые люди, мешая воду в котле, добавляя пахучие травки: готовят праздничный ужин для гостя, или собираются засунуть его в этот самый котел живьем?

Она продолжает, застывая лицом и глазами:
– Я приехала в Питер, было ощущение, что сразу несколько поездов одновременно приехало к одной платформе. Люди все смотрели на меня. И голоса: деточка, ты приехала! Водители все хотели меня подвезти. А еще в Москве я пришла покупать билет на поезд, а там специально для меня выстроилась огромная очередь, чтобы я не уехала…

Я вижу то, о чем она говорит. Резиновые, пластилиновые поезда столпились у платформы; очередь из толстых, одинаковых шерстяных спин; множество губ, шелестящих: «деточка…деточка…деточка…» Я больше не могу ее слушать. Встаю и выхожу в прихожую. Отче Наш… Иже… Иже, – слова единственной известной мне молитвы вылетают из головы.
Неожиданно ловлю в темном зеркале прихожей чей-то взгляд. Она стоит у меня за спиной и смотрит без улыбки. Иже… Господи, когда, наконец, рассветет?

–  А ты можешь читать мои мысли? Я знаю, кто о чем думает. Ты умеешь читать мысли? 
–  А ты умеешь летать?
–  А люди все еще умирают?..

…Не помню, когда я все-таки вырубился. Уснул прямо в кресле. И до сих пор не устаю радоваться, что проснулся.

…Утро на кухне; она сидит на стуле. В руках – горящая свеча. С улицы в окна жарит солнце, всюду горит свет.
Отправляет меня в магазин, инструктирует: сигареты; яйца –30 штук, и чтоб непременно в одной упаковке. Обязательно 30 – не меньше и не больше. И обязательно огурцы. И еще хлеб – обязательно с чесночным наполнителем.
На прощание выдает:
– Я с детства все видела и слышала – и до сих пор так. А большинство людей еще в детстве оградили себя от этого. Хотя мне кажется, что они просто притворяются, что ничего не видят и не слышат…

На улице звоню поэту. Огрызаюсь на его осторожное «ну как?». Все. Вахту сдал. Теперь Игорьку предстоят дальнейшие хлопоты.

Действительно ли она сумасшедшая? Или это просто игра? По прошествии нескольких дней я остановился на соотношении процентов семьдесят к тридцати, где семьдесят – реально «ку-ку», а тридцать – игра. А по истечении недели… Вообще ни на чем не остановился. Слишком уж тонкая,  грань между сумасшествием и ... этим ... нормальностью. Глубокое, и, в то же время, острое состояние влюбленности равноценно – по своим проявлениям – легкому помешательству: когда одна половина мозга с изумлением наблюдает за метаниями, эйфорией и горестями другой половины – и ничего не может сделать.

Спросите, чем по итогу закончилось дело?
Ближе к вечеру поэт скинул мне в почту записку:
«В результате пришлось выдворять мою настойчивую пассию насильственным методом, обратившись к её больной маме и привыкшему ко всему мужу, который не переставал бубнить в трубку «Игорь, ты не понимаешь! Всё очень и очень серьёзно».