По дороге из Владикавказа в Анкару - самолётом до Стамбула - мы чувствовали некоторую отчуждённость от рыночного авангарда нашей страны - «шоп-туристов». Приземлившись в стамбульском аэропорту, вместо того, чтобы проехать в центр города в автобусе, специально поданном к рейсу, мы поспешили отмежеваться от мешочников, сели в такси и приехали туда же, выбросив деньги на ветер.
С нас уже содрали на нашей родине за авиабилеты, как с иностранцев, притом что мы взяли валюту в долг для поездки на Хельсинскую Ассамблею, чтобы встретиться со своими оппонентами - грузинскими участниками.
Нам следовало переговорить с грузинскими правозащитниками, выезжавшими на все международные конгрессы, об их родине, взявшей вместе с курсом вон из России тактику сжигания и изгнания в начале 90-х годов осетин с места их древнего проживания.
Чтобы Грузия не могла говорить на всех представительных форумах, что это, оказывается, её обижала наша маленькая и вправду мужественная часть родины, разделённой властью большевиков на две части.
Из Стамбула нам никак не удавалось выехать в Анкару, потому что мы бросались прочь от пристававших автобусных зазывал. За билетной стойкой, нагловато улыбаясь, многочисленные кассиры называли нам цену авиабилетов на автобус.
Инстинктивно избавляясь от этого мира, мы резко повернули в другую сторону и оказались перед ограждённой трамвайной платформой, к которой не знали, как подступиться, пока молодой турок не взялся нам покровительствовать, разговаривая с нами на русском языке.
Он прыгнул куда-то вбок, затем запрыгнул обратно с билетами и втолкнул нас в трамвай. В переполненном трамвае я наступила каблуком на ногу женщине, она ойкнула. Я извинилась и спросила, почему она едет в турецком трамвае, как в какой-то Жмеринке. Она ответила, что здесь она за товаром, - просто, но для меня пока еще загадочно.
Гостеприимный стамбулец привёл нас в крошечный офис, где рядом со столиком транспортного бюро ютилась стойка валютного обмена и висела клетка с птичкой, распевавшей во все горло. Прощаясь, он велел нам сидеть здесь и ждать.
Дина, девушка из моего города Беслана, которую я позвала с собой на Ассамблею, чтобы была делегация, предусмотрительно захватила с собой русско-турецкий разговорник. Из него я задавала туркам вопросы о житье-бытье.
Они угощали нас чаем от уличных разносчиков, поминутно забегавших с круглыми подносами и крошечными фигурными стаканчиками.
Так уютно и оживлённо пережидали мы время до того момента, как появится транспорт и отвезёт нас из древней столицы в молодую.
И вдруг в огромном, во всю стену окне, появилось то, что нельзя было спутать ни с чем, как флаг родины!
Нашинские, советские, а ныне российские зады, которые, как могучие жернова, перетирали любые расстояния между странами, тяжесть огромных баулов и перипетии своей новой миссии на чужбине. Сейчас они целеустремленно проплывали туда и обратно, напоминая огромных рыб в океане, которых мы разглядывали через стенку батискафа.
Раньше эти опознаваемые части укладывались в картину советского туризма за рубежом, где худощавые, обтянутые спортивным трико, обнаруживали мужской пол, а пышные формы, завораживающие Восток и изумлявшие Запад - женский. В дополнение к различению полов были еще подследники, не для предохранения пяток от зарубежной пыли, а, наоборот, окружающего мира от порепаных пяток вечных тружениц земли советской.
Легче сменить у государства строй, флаг и герб, чем породу его граждан. И это окно выдавало нам краешек российского мира на туретчине, полностью который мы увидели позднее.
Впечатление вполне отпечаталось на моём лице, потому что, улыбнувшись, турок поспешил объяснить это явление одним исчерпывающим словом - "Бизнес!".
Был декабрь 1993 года, на нашей родине повсеместно, даже в провинции, чувствовалось вступление в рынок, который прежде, чем вложить кусок в наше горло, уже смыкал на нем свои челюсти. И все же экономическая жизнь моей страны была за бортом моего сознания.
Дина, будучи более от мира сего, пояснила, что это были челноки в работе. Обычно одетые люди из нашего самолета были не в счёт, потому что именно в эту минуту я впервые осознала понятие "челноки".
Позднее стало понятным почтительное отношение к нам турок - мы направлялись в их столицу, куда путь российским челнокам был заказан. Рыночное гетто для наших людей было очерчено границами Стамбула.
***
Возвращаясь через несколько дней из Анкары верхним ярусом двухэтажного автобуса, мы ещё оставались высокомерными по отношению к нашим шоп-туристам.
Под Стамбулом на остановке автобуса кто-то назвал моё имя - анкарские осетины позвонили стамбульским, и встречавший нас человек, предки которого оказались здесь, возможно, в бурное время Октябрьской революции, пересадил нас в свой автомобиль и повёз через весь город мимо морского порта в гостиницу, откуда мы, спустя несколько дней, могли улететь домой обратным рейсом с очередным шоп-туром.
Он привёз нас в “Париж” - гостиницу с таким названием для северо-кавказцев и еще Бог знает кого.
Холл отеля с колоннами встречал роскошью старинной гостиницы: позолота, канделябры светильников, огромные кресла, в которых утопали временные аристократы-мешочники.
Но фешенебельность резко обрывалась при движении по лестнице или лифтом наверх. Туда восходил, будто искусственно воссозданный советский барак с мерзкими номерами, с протекающей сантехникой, ободранной и изломанной мебелью.
Войдя в номер, указанный на нашем брелке от ключа, мы сразу задохнулись от этого убожества после пятизвездочных отелей в Анкаре, которую покинули только вчера вечером.
Дина сочла себя оскорблённой и принялась втолковывать свой протест хитрому турчонку за стойкой в холле:
- А ну звони, ищи нам место в любой другой гостинице!
Я дополнила, произнеся волшебное слово, которое устилало наш путь в Турции дружелюбием, помощью и несомненным уважением - “Мы - черкесы!”.
В холле сновала масса таких же “черкесов”: дагестанцы, кабардинцы, ингуши, чеченцы, и, действительно этнические черкесы - торговля невидимой стеной отдаляла этот многоязыкий северо-кавказский народ от политики и вражды в своей стране.
Произнесенное мною слово “черкесы” было кодом, понятным турку: мы - Черкесы, категория людей, которую в Турции принято уважать.
Это отношение было заложено страданиями тысяч горцев, гонимых почти два столетия назад ветрами судьбы и волнами Русско-Кавказской войны.
Турки вылавливали лодки с раненными воинами имама Шамиля и их семьями и везли на свой берег, поселяя там под неизменным покровительством и защитой. И благодарные кавказцы брали турецкие фамилии, однако, втайне сберегая свои имена как реликвию древнего своего происхождения.
И все - черкесы, адыги, вайнахи и, значительно в меньшей степени, осетины, принявшие ислам, были объединены одним этнонимом - “черкесы”, ставшим в нашем случае сезамом, который открыл нам двери ключиком, вынутым портье из глубины стойки.
Ключ подходил к номеру по-прежнему без излишеств, но в приличном состоянии ванной и гостиной, выходившей окнами теперь не в узкий колодец внутреннего дворика, а на улицу, где кипела торговая жизнь, и можно было, не выходя, наметить маршрут по лавкам и магазинам.
Вечером, когда торговля замерла до утра, зажглись фонари и светильники, закрылись магазины и подвальчики, разъехались торговцы, исчезли разносчики товара и зазывалы, и все стихло, внизу под окнами обнажилась улица с изумительной своим великолепием архитектурой старинного города, одетого в переливающееся неоновое одеяние современного города.
Однако выходить в город нам было нельзя, потому что черкесское происхождение подразумевало высокую этику поведения, запрещавшую вовлекать себя в какие-либо приключения.
Вдыхая прохладу декабрьского вечера, мы смотрели из окон на древний восточный город.
***
Меня не переставало мучить ощущение того, что таилось в другой части город. Это был морской порт, заполненный благополучием торгового и пассажирского флотов Турции, кораблями из самых разных стран.
Но мне казалось, что опять всё было, как тогда, когда хлынула первая огромная российская волна - окровавленная, нищая, все потерявшая, бурным потоком уносившая отечественный люд от родных берегов.
Теперь шла вторая российская, только бескровная волна наших людей, и я ощущала пробуждённую из глубин времени боль, глядя на город, которому судьбой уготовано всегда быть на перепутье трагических российских дорог, ведущих прочь от родины.
Провожая нас, анкарский осетин, купивший лучшие места второго этажа омнибуса, сказал с внезапной печалью:
- Ночью вы увидите с левой стороны на горе огни нашего старого села.
Это было первое, теперь заброшенное пристанище осетинских переселенцев, откуда выплеснулись потомки по всей Турции.
Мы встречались с ними в их фешенебельных офисах, адвокатских конторах, в ресторане с близким для осетин звучаньем - “Аланья”. И каждый новый единокровец, приходя к нашему очагу, называл себя, но всякий раз имя это было не турецкое.
Это было Богом хранимое имя его по ущелью предков в Осетии-Алании!
Утром следующего дня мы вступили в отведённый для нас мир и, обходя квартал за кварталом, обнаруживали, что улицы и здания были облеплены по фасаду всем на свете товаром, и тем же были заполнены их чрева.
Это делало кварталы на одно лицо, потому, заблудившись, мы никак не могли выбраться к нашему Парижу.
И отовсюду - из лавок, подъездов, подвалов, из всех дверей и проемов звучало призывное “Наташа!”, как в квартале развлечений.
Только Наташи были без конца снующими, пролетавшими мимо, они отмахивались, не давались в руки, весело балагурили или хмурились, охваченные своими мыслями, словом, были самые разные, но с одной лишь целеустремлённостью - купить то, что нужно и как можно дешевле.
Я знала множество Наташ и самую главную из них, кроме знакового для всех девчонок школьного образа войны-мировской Наташи Ростовой, первую красавицу российского царского двора Натали Гончарову.
Из её судьбы я бережно вытягивала ниточку собственного исследования, просиживая зимними вечерами под зелёной лампой бывшей ленинской библиотеки.
Я изучала кровную связь поэта Пушкина с Марией-ясыней, женой великого Владимирского князя Всеволода III, по прозвищу «Большое гнездо», как предполагала, аланской княжной.
Однако здесь мы столкнулись с тем отношением к себе, которое набрасывало на нашу собственную ауру плотное покрывало турецкого предубеждения, раз и навсегда заклеймившего в душе каждого турка российскую «челночницу» этим нежным, но в данных обстоятельствах унижающим, как выжженное тавро на плече, прозвищем.
Тысячи «Наташ», как амазонки, являлись сюда, перелетая через море самолетами, переплывая из Сочи и Батуми паромами и баржами.
Они заполняли улицы этих кварталов и стамбульский рынок "Каппалы-чарши" ( на слух) своей этнической разноликостью, разностью языков, цвета волос и глаз, характеров и привычек, со всей огромной территории российской империи, подогнанные под один стандарт - несчастные дети вчерашней страны Советов.
И поверх торговых сделок, договоренностей о сроках, ценах, поставках товаров, интересующих обе стороны, независимо от социального происхождения, воспитания, образования, внешности и деловых качеств, здесь всегда витал флёр кажущейся доступности наших гражданок, манящий турецких мужчин.
Оттого Наташ звали, зазывали, приглашали, что-то предлагали, о чем-то просили, а могли наглеть и, возможно, даже творить насилие.
При всем том, турки в общем проявляли мягкосердечие, доброту, ласковость, желание идти на любой контакт и компромисс и, как самое верное доказательство мира и дружбы, поголовно овладевали русским языком и довольно хорошо изъяснялись на нём.
Всё это составляло маркетинговую основу турецкой стороны, которой на голову свалилось такое счастье и изобилие - величайший простор вчерашней сверхдержавы, завоёванной их рынком.
И Турция в знак признательности подарила эсенговскому гетто эту часть старинного города в несколько кварталов с рынком “Каппалы-чарши”, где суетилось общество, делавшее турецкую промышленность житницей российских и соседних рынков распавшегося Союза.
***
Одетая в чёрную одежду в соответствии с происходившим в Южной Осетии, я была в юбке, сшитой московской театральной художницей Леночкой Афанасьевой и в итальянской кофте с кружевной вставкой, сквозь которую на груди поблескивало золотое распятие Христа, выполненное когда-то владикавказским художником.
Мы зашли в крошечный магазин верхней одежды, там был хозяин лавки или продавец - молодой высокий турок, и две женщины, сидевшие на коробах посреди комнаты.
Турок, неожиданно оказавшись передо мной, приложил руку к моей груди над распятием со словами:
- Такие лифчики у нас тоже были, - и отошел, как ни в чём не бывало.
Какое-то мгновение в растерянности я созревала, а потом, глядя ему прямо в глаза, как кобра, выдала весь набор ругательств, который невольно впитали мои уши.
- Вы осетинки?! - вскинулась одна из женщин, и обе они оживились, услышав явно знакомую речь.
Первая, немолодая, худощавая с измятым лицом, была грузинка. Вторая, намного моложе, крупнопородистая, с видом девицы из хорошей семьи, оказалась тбилисской осетинкой.
Турок в ответ на мой суровый привет с берегов Терека от любого фарнского (село рядом с Бесланом) шалопая времён моей юности, который без обдумывания снёс бы башку этому обнаглевшему турку, тут же решительно извинился.
Мы сосредоточились на женщинах, чьё отношение к нам было адекватно отношению соотечественниц. Но когда мы спросили их о более приличной гостинице, они явно замели следы своего проживания.
По всей видимости, это были обыкновенные проститутки, промышлявшие у турок за шмотки, не в пример злосчастным наташам, зарабатывавшим тяжёлой ношей челночниц.
***
Прямо с порога нашего Парижа мы попали в сеть зазывалы только потому, что он был немногословен и несуетлив - полная противоположность другим, приставучим, как вокзальные цыганки.
Посадив нас в такси, он привёз в некий магазин-склад, где Дина с таким важным видом сразу же стала отбирать товар, словно она приехала в Стамбул за ним.
Ей тут же упаковали хрустальную люстру “брызги шампанского”, как я поняла, изыск Беслана, нашего родного крошечного города, но со своим железнодорожным узлом, аэропортом и модой.
Затем она перешла к посуде. Мне понравилась её уверенность, я тоже кивнула, чтобы упаковали “брызги”, размером поменьше, чтобы с чего-нибудь начать.
Секрет нашей состоятельности заключался в том, что хельсинские организаторы вернули нам затраченные на дорогу деньги. Мы были несказанно рады этому и стали тратить их как упавшие с неба.
На полках лавки сверкала посуда, в которой смешивались и Европа, и Восток: нежно переливались сервизы из оникса, притягивали взгляд кобальтовые, с золотым декором и сказочными птицами - чайные и кофейные сервизы из тонкого фаянса, времен китайской династии Минь, только в изящных формах арабского Востока. Они казались тем, ради чего нас похитил пожилой зазывала.
Пока мне упаковывали оба сервиза, я подбирала к ним вазу для цветов, отыскала декоративную тарелку на подставке - это было до того увлекательно, что вскоре короба погребли нас.
А едва мы опять прошлись по кварталу наташ, как за углом привязался разносчик товара с такими же кофейными сервизами на подносе, только на 5 долларов дешевле.
Но мы не утратили дружеского расположения к нашему зазывале, когда снова встретили его в небольшом магазине элегантной одежды из кожи, где он оказался владельцем, а зазывалами у него служили другие.
Он объяснил нам, что выбился из таких же зазывал, а продолжал это дело по привычке и для упрочения бизнеса, чтобы «не вспугнуть свою удачу».
Чтобы, наконец, попасть в знаменитый «Каппалы-чарши», оказалось достаточным рано поутру лечь на русскоязычную волну, и вслед за челночными спинами влиться в рынок сбыта для всей Восточной Европы.
И понесло нас рекой по лабиринтам товарных улиц под мачтами лайковых мантий, с ковровыми волнами у самых ног – в море.
Там рынок уводил в глубь крытого помещения и выводил к продолжению линий на улицы под открытое небо, но никто не смотрел в небо, глаза у всех со всех сторон захватывала поражающая неожиданность.
В лабиринтах этого рынка, как в пещерах и гротах, таилось то же, что и у сорока разбойников, особенно для тех, кто не был знатоком и ценителем восточной роскоши, потому что при явном псевдокачестве, это была, тем не менее, услада для глаз.
Для народа, выросшего на социалистическом ширпотребе, это было сравнимо с теми единичными предметами искусства, которые содержатся в энциклопедиях мировых ценностей.
Как и в древности, на богатых восточных базарах встречались лампы ал-Аддина, сосуды для вина, стаканы из персидского стекла, расписанные эмалью с позолотой, которые когда-то увозились из Дамаска в Европу. Такие же предметы из цветного стекла с красной и лазурной росписью, золотыми арабесками, что увозились из Дамаска, потом развозились по богатой Европе отсюда, из Византии.
Пузатые фляги с узким горлом, высокие стаканы из сине-зелёного стекла, ножи и кинжалы, инкрустированные золотыми и серебряными нитями и тончайшими пластинками, резные скамеечки под ноги, доски для нардов и шахмат с фигурками из слоновой кости с драгоценными вкраплениями, трости, трубки для курителей кальяна, мусульманские сосуды с длинными шеями, четки с кистями - всё это должно было завораживать обычного человека из России, с глаз которого всё это исчезло сразу после НЭПа.
Если даже челноки никогда не покупали этих современных предметов старинной роскоши, они должны были здесь находиться как неотъемлемая часть восточной страны, живущей без революционных переворотов, уничтожающих накопленное веками, пресекающих все связи с другими цивилизациями.
В самом сердце Капалы-чарши мы с Диной надолго приклеились к стеклянным стенкам, скрывавшим сокровища самого тонкого ювелирного искусства турецких, греческих, сирийских, китайских, индийских мастеров.
Восток издавна славился великой ловкостью получать из двух дешёвых минералов, играющих полусферами, великолепную имитацию драгоценных камней. Под бриллиантами могли скрываться искусно выжженные голубые сапфиры, а жёлто-красный топаз обманным путем превращался в драгоценный светло-красный.
Сейчас все эти недорогие минералы, окрашенные окисями металлов или стёкла с повышенным оптическим преломлением валом изготавливаются не только крупными фабриками, но даже мастерами при мелких лавочках по всему миру.
И лежали перед нами на чёрном и тёмно-синем бархате во всем своём негаснущем великолепии алмазы, ограненные каирской звёздчатой гранью, изумруды, рубины в обрамлении драгоценных металлов.
И было уже неважно, что турецкое и ближневосточное золото уступает в качестве по всем статьям российскому и потому в кварталах «наташ» ходят-бродят скупщики русского золота, а заодно советских часов и фотоаппаратов “Зенит”.
Имело значение лишь то, что на отечественных прилавках наши люди никогда не встречали таких коллекций, полных прелести и фантазии: перстни, браслеты, колье, изящные флаконы для дорогих духов, кошельки и ножи для разрезания книжных страниц и прочее многообразие, которое способно насладить даже самый взыскательный вкус.
Здесь поддерживался престиж сказочного Востока. Капалы-чарши был великим Базаром на развале российского социализма.
А Турция на тот момент была моей самой восточной страной, и мне было всё равно, что всё это потребительский мираж.
Я восхищённо смотрела!
***
На рассвете это дивное ощущение подхватывал перепев стамбульских муэдзинов, я бросалась к окну с диктофоном, чтобы запечатлеть утренний гимн Аллаху - в разной тональности, как предрассветное пение петухов родной славянской стороны.
В Капалы-чарши торговали не только турки, но и балканские мусульмане, большей частью из Югославии, полыхающей войнами.
Среди базарных зазывал, так и есть - оказался наш! Саид, узбекский аспирант из стамбульского университета, подрабатывал зазывалой среди советских.
Мы наткнулись на него, жадно обменялись информацией и эмоциями - свои, родные - и оставили его посреди толпы. И снова устремились вперед, где я выбрала маме под ноги ковёр, покрывала на диван и кресла, “дивандеки”, чтобы принести ей частицу настоящего восточного базара.
И когда мы уже задохнулись от своего невольничьего бега, неожиданно вынырнули на глухой улице, без шума и толчеи. И… замерли, зажатые узкой улицей с такими древними домами, что ощутили дух ушедших, даже не столетий, а тысячелетий!
На этих улочках умирала когда-то Византия и рождалась Османская империя. В 7 веке здесь ходили по Византию византийцы, затем пошли римляне, затем прошли крестоносцы-разрушители.
Константинополь вытеснил древний Византий, а в год, когда умерла византийская столица, родилась столица Османской империи - Стамбул.
В тот же, 1453 год, вместе со столицей родился университет, высокие стены которого отделяли его от Капалы-чарши.
***
Через три дня вместе с последним шоп-туром из Владикавказа мы могли отправляться на родину.
Однако вначале нужно было ухитриться покинуть страну без денег, ибо мы разгулялись на те доллары, что нам вернул комитет конгресса. Нас, слегка заблудившихся на чужом маршруте, уже ждали дома.
В последнюю ходку по дебрям рынка до самого “Парижа” за нами тащились два турка с кожаными куртками наперевес, умоляя их купить.
С каждым шагом они снижали цену, пока не довели до нереально низких и, казалось, что они скорее вручат нам их даром, нежели поверят, что у нас больше нет денег на изделия, на которых любой челнок мог сделать у себя за морем сногсшибательный бизнес.
Я помнила просьбу одного московского бизнесмена - предложить туркам самолёт ТУ-154, к сожалению, владелец чартерных рейсов был где-то в Европе.
Его секретарша обещала переговорить с ним по телефону, а когда мы раскрыли ей суть своей проблемы на фоне других делегаций, богатых закавказских из Грузии, Азербайджана, Армении, которые прилетали на свои национальные деньги, а не партизански, как мы, она очень просто решила нашу проблему, предложив вылет вообще без оплаты.
Однако пройти на посадку было непростым делом, впереди выстраивались египетские пирамиды из огромных тюков, мешков и баулов.
Как в большом муравейнике, вереницы муравьев передвигали свой груз вперед на своих же спинах - мужских и женских, - а из-под тяжелой поклажи раздавалась речь на всех языках, как будто из этих тюков шли строить Вавилонскую башню.
Но то, что мы испытали в самолёте, заставило меня еще раз вспомнить о невыполненном задании по продаже российского самолета турецкой стороне.
Это было похоже на летающий трамвай в час пик - кресел не хватало, потому что в хвостовой части были горы вещей, люди стояли в проходе, а мы с Диной сидели на коленях у челночниц, которым помогли, встав в цепочку на трапе, втащить целую гору их баулов.
Когда в салон вышел пилот и попросил не дышать, пока взлетаем, я вспомнила анекдот безалаберного брежневского времени, в котором рассказывалось о фешенебельном авиалайнере с бассейном, зимним садом, ресторанами и прочим изыском на борту, а потом так же выходит пилот и говорит пассажирам: а теперь со всей этой чертовщиной попробуем взлететь.
Дышать нельзя было и в небе - наш самолёт мог в любую минуту развалиться от чрезмерно раздутого чрева.
Для нас, граждан новой России, отныне и на земле, и в небе была эпоха, в которой больше ничего не стоила наша жизнь, она принадлежала ушедшему, рухнувшему миру.
Закрыв глаза, я молилась про себя, чтобы мы долетели. Этот самолёт был похож на нашу огромную родину, которую запустили к обрыву без тормозов.
***
Я вспоминала, как, стоя посреди древних улиц, мысленно постоянно пребывала в той части Стамбула, где были море и порт.
Там тысячами высаживались наши соотечественники в 1919 году с остатками Белой Армии генерала Антона Ивановича Деникина.
С ними вышел и мой молодой ещё дед Николай Иванович Андреев и отправился дальше, вглубь Европы, навстречу своей судьбе с тем же вопросом, с каким я возвращалась сейчас на нашу с ним родину - как выжить?!
Декабрь 1993 - январь 1994 гг.,
Москва-Анкара