1953-ий год. Город Омск. Моя полузнакомая родина.
Только что, пять минут назад, какой-то уголовник обозвал меня жидовской мордой
и выбросил из трамвая прямо на рельсы. Болит разбитая рука. Ещё сильнее саднит душа.
А ведь мне всего пятнадцать лет, и я почти не знаю жизни.
Впервые уехал далеко от родительского дома.
Я уже боюсь города, в котором когда-то впервые открыл глаза и взглянул на белый свет.
Живу я далеко от Омска. В Средней Азии.
И до этого дня никто и никогда с такой злостью не намекал на моё еврейство.
Правда, совсем недавно шумело дело врачей, и мама, одевая халат, белела лицом в тревожном ожидании.
Хотя я думаю, – ей то бояться было нечего.
В нашем посёлке её все любили за верность профессии, доброту и отзывчивость.
Мамочки всех национальностей души в ней не чаяли, так как она хорошо лечила всех ребятишек без разбора –
черноглазых или русоволосых, курчавых или с льняными прядями и голубыми глазами.
Словом, у мамы всё обошлось. А у меня, оказывается, нет.
Я сел в трамвай на центральной улице города, моего родного города,
много лет тешившего в разлуке мои мечты и распалявшего воображение. Сел, чтобы ехать на окраину,
к своему деду, в доме которого гостил во время летних каникул в школе.
Верзила стоял у самого входа.
Он пристально посмотрел мне в глаза и радостно завопил:
- Куда, жидовская морда? Этот транспорт для белых людей.
И с силой толкнул меня плечом. Двери трамвая ещё не закрылись.
Я упал на рельсы и заплакал.
Самое удивительное, что ни один человек не сказал и полсловечка в мою защиту.
Двери тихо затворились, и трамвай укатил.
И вот я остаюсь один со своей обидой и сквозь слёзы строю планы, если не отмщения, то достойного ответа.
И ничего не могу придумать.
Плетусь пешком в сторону Северных улиц, где в одном из деревянных домиков ждёт меня дед.
Путь неблизкий, но меня подогревают мои отчаянные мысли, и я иду вперёд, как в тумане.
Дед стоит у калитки.
- Что случилось? – встревоженно спрашивает он.
Я молчу. Дед очень раним.
Любая мелочь надолго выбивает его из равновесия и заставляет страдать.
Не дождавшись ответа, дед говорит:
- Не хотел тебя нагружать, но придётся. Сходи за хлебом.
Больше некому сегодня. Все разбежались.
Все – это вторая семья деда.
В ней много людей, но жизнь на городской окраине непроста, и у каждого свои заботы.
Я поворачиваюсь и иду к хлебному магазину. Толпа замерла в ожидании.
Хлеб привозят в определённое время двух видов – пшеничный и пеклеванный.
Люди, естественно, хотят пшеничного, но в принципе будут рады любому, какой достанется.
Я это уже понял за время пребыания в городе Омске.
У нас, в Средней Азии, с хлебом вольнее.
Занимаю очередь. Жду. Знакомых у меня здесь нет.
Ждать, как видно, придётся долго. Тоска.
Наконец, хлеб привезли. Толпа встрепенулась, выстроилась в линию.
Все волнуются, гадают, достанется ли пшеничный хлеб. Или придётся покупать пеклеванный,
что менее желательно. А вдруг не хватит никакого?
Замечаю группу мальчиков примерно моих лет.
Подмигивая друг другу, они нахально вламываются в очередь, берут свежие, вкусно пахнущие буханки,
прячут их и снова лезут напролом. Никто не пытается их остановить.
Незнакомый с местными нравами, я возмутился.
Крикнул вслух:
- Хватит уже нахальничать!
Меня заметили и отметили.
Через какое-то время мне посчастливилось купить две буханки пеклеванного хлеба.
Темнело. Я заторопился к дому. Они ждали меня на углу нашей, последней по счёту,
Северной, дальше начинались луга.
Их было пять или шесть крепких пацанов.
Главарь выступил вперёд. Он смотрел нагло и усмешливо.
- Ты из какой деревни? – тихо спросил он. В голосе звучала угроза.
- Почему из деревни? – удивился я.
- Ведёшь себя, как деревенский. Порядков не знаешь.
И тут меня вновь захлестнула недавння обида.
Я крикнул им в лицо:
- Ни из какой я не деревни. Еврей я. Из Средней Азии.
- Еврей? – протянул главарь, пристально посмотрев на меня. –
Еврей! Жидёнок, то есть! Надо же!
Он повернулся и пошёл на соседнюю улицу.
За ним, не оглядываясь, потопали остальные. Даже бить меня не захотели.
Тогда я впервые ощутил всю глубину своей еврейской бездны.
Р.Маргулис