Трудное было время. Жестокое.
Покидая объятый гражданской войной Таджикистан, истерзанный болезнью и отсутствием нормального питания и лекарств, я в припадке душевной слабости решил навсегда покончить с творчеством.
Свой многочисленный архив я, не испытывая ни капли сожаления, не колеблясь и окончательно теряя жизненные ориентиры, отнёс на мусорку.
Правда, в самый последний момент этой экзекуции, что-то дрогнуло в душе, и я вытащил наобум две-три папки со стихами.
Впоследствии, эти папки тоже пропали в Ташкенте, у подруги детства.
Видно, не суждено им было выжить – так определила судьба.
Первые годы жизни в Израиле я провёл простым обывателем, целиком погружённым в житейскую суету.
Скитания по частным углам, бесконечные недоразумения с квартирными хозяевами, врастание в новый быт, который смещал и преобразовывал все привычные ранее понятия о добре и зле – всё это не располагало не только к сочинительству, но и к простому чтению.
Мне казалось, что поэзия покинула меня навсегда.
За восемь лет жизни в городе Хадера пришлось поменять пять квартир.
Расставания с домохозяевами зачастую проходили очень тяжело из-за бесконечных денежных недоразумений и взаимных претензий. Всё это не прибавляло оптимизма.
На последней из квартир со мной случился приступ гипогликемии. Я даже впал в кому.
Дело было так.
У нас ночевали два младших внука.
На дворе стоял февраль, самый холодный месяц сезона дождей.
Часов в пять утра я проснулся с мыслью, как там мальчики, не сбросили ли они во сне одеяла.
Прошёл в комнату, где они спали. А дальше – мрак.
Мне потом рассказывали, что вызвали домашнюю медицинскую бригаду.
Приехала пожилая врачиха, которая с перепугу решила, что у меня инсульт.
Все её манипуляции с целью привести меня в чувство не дали результата.
Врачиха испугалась, и у неё самой случился приступ астмы.
Инициативу взял в свои руки фельдшер. Он позвонил в службу скорой помощи.
Сознание возвратилось ко мне по дороге в больницу. Вернее, это были временные проблески просветления. Я понимал, что меня куда-то везут.
Потом реальность исчезала, и начинались видения.
Меня обступали тенями выброшенные на мусорку стихи. Они смотрели жалобно и тревожно.
Я слышал не то шелест, не то шёпот:
- Ты уйдёшь в мир иной, – наперебой укоряли стихи, – а мы канем в безвестность.
Для чего ты рожал нас в муках? Для чего не спал ночами? Теперь у нас нет будущего.
- Не шумите, – пытался я урезонить эту толпу, – будущего у вас и так не было.
Вы рождены под несчастливой звездой.
Потом я снова впадал в забытьё, и тени отступали.
В приёмном покое больницы мне сделали укол глюкозы, дождались момента, когда я открыл глаза
и осмысленно посмотрел на мир и подняли на лифте в терапевтическую палату.
Несколько дней пришлось мне пролежать под капельницей.
Приходили родственники, друзья, на время отвлекали от грустных мыслей.
Но я уже был отравлен непрошенным видением. Я думал о стихах и о своём предательстве.
Выписывая из больницы, мне дали кучу лекарств и столько же советов, как жить дальше.
Но не было среди этого множества напутствий и пожеланий на будущее одного – главного и мучительного – как быть с утерянными стихами.
Житейская суета неодолима.
Вскоре я уже вновь крутился в привычной колее мелочных забот и убогих треволнений.
Воспоминание о стихах застряло маленьким комочком щемящей боли в дальнем уголке души.
На восьмой год жизни в Израиле мы с женой получили, наконец, долгожданное социальное жильё.
Предстояло перебираться в Афулу, небольшой городок Южной Галилеи.
Квартира была расположена в спальном районе, в двадцати минутах езды от центра.
По давней привычке ходить пешком, я поначалу пренебрегал общественным транспортом
и проделывал длительные пешие прогулки, направляясь в различные конторы или на базар.
Путь лежал мимо полей, засаженных техническими культурами.
Вдоль трассы была проложена кирпичная мостовая для пешеходов.
Через каждые сотню метров стояли скамейки, но садиться на них было проблематично.
Нещадно палило солнце, превращая сидения в раскалённые сковороды.
Путь до и дело перебегали огромные ящерицы-игуаны, их водилось в этих местах великое множество.
Где-то на половине дороги до Афулы стояла каменная беседка, наподобие тех, что привычно смотрятся
среди какого-нибудь итальянского пейзажа. Беседка казалось сиротливой и неуместной,
потому что её забыли увить плющом и придать хоть малейшую видимость комфорта.
Впрочем, в определённые часы, солнечные лучи не слишком свирепствовали внутрии каменной кладки.
Можно было присесть и отдохнуть.
Однажды я так и сделал. День клонился к закату.
Примостившись на каменной скамье, я дал себя увлечь суетным мыслям.
И вдруг вздрогнул, ощутив на себе пристальный, немигающий взгляд.
Напротив сидела ящерица-игуана и холодными глазами пронзала меня насквозь.
- Ты что? – испугался я. – Иди своей дорогой.
- Нет, – ответила ящерица, – я специально пришла напомнить тебе о долге.
- Каком долге?
- Верни к жизни стихи. Иначе тебе не будет покоя.
- Не твоё дело! – закричал я. – Ты существо совсем другого мира, непонятной эпохи.
Ты не можешь иметь отношения к стихам! Это абсурд.
Ящерица исчезла, и я, было, успокоился.
Но вдруг обнаружил, что рядом со мной сидит на скамье красивая женщина в лёгком сером чешуйчатом платье и смотрит на меня пристальным взглядом серых глаз.
Несколько минут длилось молчание.
Потом незнакомка произнесла низким, чуть хрипловатым голосом:
- Я возвращаю тебе память. Используй свой шанс.
Она мягко дотронулась до моего плеча холодной рукой и растаяла в воздухе.
Домой я шёл, как пьяный, весь во власти непонятного гула и наплывающих слов и рифм.
Едва войдя в комнату, я бросился к столу и, словно под чью-то диктовку, стал записывать давно позабытое. Стихи воскресали из долгого небытия, говорили мне «Спасибо»
и отходили в сторону, уступая место другим.
Я работал, как проклятый, и за несколько дней восстановил половину архива.
Потом я снова пошёл пешком в Афулу и нарочно присел отдохнуть в знакомой беседке.
Ждал долго, но никто так и не пришёл. Видимо, волшебство кончилось.
Дальше мне предстояло двигаться самому – новые стихи, нетерпеливо ожидающие своего часа,
стучались в сердце. И я вернулся к творчеству.
Р.Маргулис