SASCHA FINSTERNIS
ОКНО ВО ТЬМУ
(FENSTER IN DIE FINSTERNIS)
…И в самый низ, и в самые верха…
Глеб Самойлов
FENSTER IN DIE FINSTERNIS
Летим со мной, летим со мной,
порвём их на куски.
Раздавим сапогами их
мятежные мозги.
Давай картечью демонов
размажем по стене,
давай мечами выпустим
весь ливер Сатане!
Глеб Самойлов
Первая новая ночь (Саша)
Теперь всё иначе. Не так. Или, может быть, именно так, как надо. Было здорово, но теперь… Может быть, даже лучше. Жаль только, что что-то уже мы отлистали в прошлое… Но это не страшно. И в том смысле не страшно, что не плохо, и в том, что не обдаёт ужасом. Чего бояться – мы теперь вечные. Навеки. Или, во всяком случае, пока хотим этого.
Желание осталось, но больше не сжигает, стало осторожнее, бережнее, оставшись всё же желанием – нас теперь трое, мы теперь принадлежим не только друг другу и думаем не только друг о друге. Но – и друг о друге тоже.
Его голова лежит у меня на коленях. Он спит. А я тихонько перебираю отросшие волосы у него на лбу и думаю: как бы не умереть от нежности. Думаю: как же это могло быть, что когда-то я его – только лишь хотела?! Думаю: неужели могло бы случиться, что я так и не поняла бы ничего?! Думаю: а могла бы я его действительно отпустить?! Думаю: милый мой сатанист…
Думаю: люблю… Так люблю, что пока даже хотеть толком сил нет. Слишком истосковалась.
Не утомить бы его своей неуёмной теперь любовью. Впрочем, это ведь правильно сказано, что для поддержания пламени любви нужны общие дела: не только друг на друга смотреть (мы это только, если разобраться, и делали, пока не расстались, да и расстались-то, опять же если разобраться, тоже из-за этого – я же просто задушила его…), но и в одном направлении. Правильно, ребёнок, этот наш третий – он ведь тоже даёт это общее дело, этот повод для единомыслия и духовной общности не на пустом месте, а там, где есть именно что духовность. Впрочем, у нас общего и так было много. Просто на какое-то время мы сошли с ума друг от друга. Страсть… Страсть стала любовью, а мы стали – умнее.
День первый (Надежда)
Похоже, мать сошла с ума…
Связалась с человеком…
Да, он теперь получил бессмертие, вечную юность – как и у нас с ней, он вошёл в наш бессмертный мир – на равных, ибо он умён. Но…
Мать не помнит своего начала. Вечность коснулась её не теоретически, а совершенно реально. Она говорит, что, встретив его, она без сожаления отбросила всё, что было прежде, до него. Возможно ли это?! Она верит, что да. А я не верю. Сколько их пришло, вот так вот случайно – этих новых поколений. Мой сын, её внук – у него, наверно, тоже есть дети. Или даже и внуки. Может быть, правнуки… Он много дальше стоит от воспоминаний о своём начале, чем этот мальчишка.
Да, это самое страшное: он помнит, кто он и откуда. Откуда пришёл и как. Чем пожертвовал ради неё, придя…
Его ещё не раз и не два потянет домой, в мир людей. Даже если он здесь найдёт себе достойное дело, а не станет не только ночи, но и дни напролёт с матерью моей в койке валяться…
А уж если не найдёт…
Отчаянная всё же баба мать моя! Что стоило найти себе изначально бессмертного, вместо того чтобы одаривать пацана этим бессмертием почти что насильно. Любовь, видите ли… Это она теперь так думает. А сначала строила из себя старого циника, и ни о какой любви речи у неё не шло. Впрочем, она тогда и о том, что это не минутное, самое большое на несколько лет, приключение, тоже не думала. Ни о чём он не думала, ни тогда, ни никогда вообще.
А ведь она моя мать. И мне её жалко, как ни крути…
Ночные грёзы (Саша)
Теперь, став вместилищем для его продолжения (и для своего тоже, но для его – в первую очередь!), я стала не то чтобы бояться оргазма, но потребность в нём утратила. Теперь для меня секс – лишь ежеминутное доказательство общности, проявление лишь духовного, но никак не телесного. Никакого бешенства матки. Я знаю, наследник родится, и снова всё будет как-то иначе. Пусть. Всё, что будет между нами, пока мы вместе – это то, что для меня вожделенно.
Я в последнее время полюбила оральный секс. Чем, как ни губами, можно объяснить, не имея возможности для фальши – даже малейшей! – как любишь. Всего его. И душу, и тело. И то, что любому мужчине в его теле кажется главным. И, кстати, меня оно тоже всегда восхищало – так чем же это ласкать, если не губами…
Книга (Саша)
Чёрт бы её подрал!.. И откуда она только взялась! И ведь не Надька же её притащила – беременная-то – рожать не сегодня завтра… И не Вадик. И уж тем более не Эльф – профессиональный борец с извращениями.
Но она есть – эта чёртова книга. И ей наплевать на то, что я тоже беременна. И на то, что не стоит вспоминать сейчас, какая я на самом деле извращенка, ей тоже наплевать. Конечно! Она же книга. Как ей может быть не наплевать?! Но и наплевать тоже – как?!
Честная, вообще-то, книга. Мерзкая только. Только вот в мерзости этой, в бреду наркотическом – привлекательная донельзя…
Если разобраться – всё так и есть. Весь мир – сборище требухи и тлена, мерзости и запустения. В лучшем случае – ничего не значащие химические реакции. Гниения в том числе. Или в первую очередь. Торжество второго начала термодинамики. Разруха. Поедание расчленённых трупов. И с этим как-то приходится жить. И тут – два пути. Или найти в этом прелесть, торжество поганой сексуальности – найти и быть признанным или признанной сумасшедшим или сумасшедшей. Или просто забыть об этом, сказать себе, что здоровую психику такие вещи не волнуют. Это – не про меня…
Но сейчас-то… Нужно же как-то отвлечься. Моему будущему ребёнку совсем ещё не пора – даже через меня – приобщаться к этому…
Сатанизм… Вот для Вадима это всего лишь самая честная и свободная вера. Он никогда не боялся извращений, но и не стремился к ним специально. Дракон. Волк. Всё чисто, в чём-то гордо – и красиво. Я верила уже, что сама тоже воспринимаю сатанизм как честность и свободу. И вдруг пошла на поводу у извращений.
Казалось, между нами нет уже и не может быть никаких запретов, и что в сексе мы тоже испробовали абсолютно всё. Оказалось – не всё. Этот наш секс нёс – жизнь. Всегда – жизнь. А мне хотелось – подспудно, подсознательно – смерти.
Какая великолепная у него пряжка на брючном ремне! Большая, тяжёлая. Череп рогатый – шик! Только мы спим, а ремень на стуле валяется.
А вот бы быть мне запоротой – до смерти! – этим ремнём! Чтобы аккуратно, планомерно, полосу за полосой – сдирала бы эта пряжка с меня кожу, потом мясо… Но ведь это немыслимо – представить, как бы он это делал. Я не хочу, чтобы он это делал. И, значит, изменяю ему, единственному – пусть мысленно – но изменяю. Или всё же хочу, чтобы – он?! Чтобы любил один пусть единственный раз – но до конца, до смерти?! Или вот – ощутить его большой, сильный, прекрасный член у себя во рту. Но не потому, почему это бывает обычно. Не потому, что я просто взяла его в рот. Нет, я хочу умирать на этом члене, пронзившем меня насквозь – вошедшем в вагину или в анус – и вышедшем в рот…
Конечно, секс до смерти может быть только один раз в жизни…
Впрочем, тот, когда убивают тебя – один. Но, девочка! Ты ведь и сама можешь убивать! Не его – этого не может быть даже в грёзах. Но – других-то можешь. И такую измену ты сама себе простишь. Ведь это только грёзы… Там и лиц жертв не будет. Просто фантазия на смертельно сексуальную тему. Она ничуть не убавит любви – выстраданной и самой себе доказанной любви к нему, единственному.
Но ведь… Когда его не было рядом – долго ведь не было, очень долго! – мне и в голову не приходило, ни мысли такой не возникало, ни желания! – изменить ему, пусть даже с самой собой. А сейчас… Все эти фантазии на тему смертельного мерзопакостного секса, которого не может дать любимый – именно в силу его, этого секса, смертельности и мерзопакостности – это ведь психологический онанизм…
Карман времени (Алексей)
Надежда права: Сашка форменно сошла с ума…
Не то, чтобы мне не нравился Вадим, вовсе нет. И не ревную я, вот ещё. И не в том даже дело, что он ей не пара. Дело в том, что она не пара. И ему не пара, и кому бы то ни было – тоже. Сумасшедшая…
И не знаю я, откуда взялась эта книжка. Ну, взялась и взялась. Но – надо ж было беременной женщине такое читать?! И так близко принимать… Не к сердцу… К ****е, извините за выражение…
И надо Вадику это знать?! Не знаю, думаю, не стоит.
Короче, я отлично понимаю, чего она хочет. Хотя бы потому, что когда-то любил. Надька тоже, конечно, достойная дочь сумасшедшей матери. Но Надька – честнее. Хотя и ванильнее. И мне иногда приходится напоминать себе почти насильно, что не «люблю», а «любил». Только вот книжку эту прочли лишь мы с Сашкой. Молодёжи – незачем. Надька беременна, Вадим на самом деле слишком молод.
Так вот, я отлично понимаю, чего Сашка хочет. Она вспомнила, что я – эльф по имени Цвёльф. Что я могу сделать так, чтобы она осталась на какое-то время одна, даже не беременная. Одна в своём прежнем пространстве. Огляделась, разобралась во всём. И чтобы был компьютер. Она хочет сделать – измыслить и на компьютере этом зафиксировать – мультик музыкальный по мотивам этого Хэвока, который книжку написал. Не зря же она говорила, что идея гениальная, текст тоже кое-где гениальный, а графическое воплощение – никакое. Вот и хочет сделать что-то вроде «Стенки» пинк-флойдовской. Жёстче, конечно. Но и сентиментальнее в чём-то.
Вроде бы – что такого?! Только знаю: предательство. И знаю, что помогу ей. Более того – научу саму делать карманы во времени. Этого ведь словами не выразишь, не объяснишь. И я тоже ничего ей объяснять не собираюсь. Просто сделаю так, чтобы она умела.
Она вернётся. Конечно, вернётся. И с ребёнком всё будет в порядке. Только всё уже будет иначе. И ребёнок будет немного иным.
И Вадим…
Окно во тьму (Саша)
Когда-то я была брокенской ведьмой. Когда-то все эти извращения были для меня не извращениями, а самой что ни на есть обыденной обыденностью. И ничего особенного я в этом не видела. И спокойно предавалась смертоносному сексу, ибо ведьма бессмертна – умрёт, расчлененная, растерзанная, обосраная, сожранная и высраная – и вновь воскреснет – ведьма же! И никакого значения не имело, с кем этим заниматься. Не всегда было настроение именно для этого, были периоды, когда я бывала к этому равнодушна, были и романы, когда совсем не всё равно, с кем и как спать.
Были романы. Но Вадим – он ведь не из этого ряда, мой Фрегат, мой Дракон, мой Волк. И даже не зная, что люблю, я знала: не из этого ряда.
Я взяла его на шабаш, на Брокен.
А он не сказал ни да, ни нет. Не сказал, что плохо. Но и что классно, круто – тоже не сказал. Отнёсся как к чему-то рядовому, ординарному…
Люблю. Только вот имею ли право любить?!
Нежность и смех… Так ведь у нас с ним было всегда…
Только ведь случалось в моих мозгах всякое. Я ведь, даже вселясь в эльфийское тело, всё равно ведьма, ведьма, ведьма! Ведьма… Ведьма. Ведьма!! Мне не надо физического тела, чтобы испытать ощущения. Ни своего, ни чужого. Просто украду астральное тело.
Мне никогда не хотелось так с ним поступать.
Но только – в неясных видениях – то ли ужас, то ли… Чего врать то… то ли восторг…
Всё было – и серебряная корона, упавшая в говно, и моя рука, нежно ласкающая живот, и вдруг – не лапает ещё, нет, просто энергично и властно начинает массировать – и он содрогается от боли навстречу этой моей руке…
Какая же я всё-таки сука, как бы сама ни раскаивалась в этом, зачастую искренно почти полностью – на девяносто девять процентов…
Я пыталась быть честной с ним – до конца. Но о таких вывертах своей психики – как расскажешь, если любишь. Да нет, не убьёт его это. Меня убьёт. Стыдом.
Лучше промолчать. Ему не должно быть в этом места. Тут – честнее изменить. Или потом просто показать, что у меня получится. Или вообще промолчать. Недаром ведь Лёха уже отправил книгу туда, куда сейчас отправлюсь я. Мне больше не нужна Лёхина помощь. Я теперь сама эти временные карманы запросто делать смогу. Просто – открыть окно во тьму. Просто – знать, что оно откроется. Что всё получится.
Без неё (Вадим)
Что-то не так? Проснулся один на диване в общей комнате. Вроде не пил…
Впрочем, звуки, раздававшиеся вокруг, были вполне мирные и домашние. Лёха, явно к этому делу имеющий большое пристрастие, плескался в ванной. Надька возилась на кухне, довольно радостно что-то напевала. Только Сашки не было.
Может, и правильно. Так нельзя – жить всё время лишь друг другом.
Да, женщина-свобода, женщина-страсть, моя единственная женщина, моя и только моя, необходимая и найденная с величайшим трудом. Любимая женщина – до донышка… И всё же – женщина моего рабства.
Необходимого рабства. Потому что без неё никак. Необходимейшая часть жизни. И всё же – только часть.
Мужчина не может жить только любовью.
Женщина – может. И такая женщина – скучна. Это обычная женщина. А Сашке всё равно нужно ещё что-то – кроме меня. И именно поэтому с ней не скучно – даже если на какое-то время зависает только на мне. Именно эта потребность жить полной грудью делает её ею – моей Сашкой, а не только и даже не столько ведьмаческая её красота. Нет, вру, конечно, и красота тоже, но не была бы и красота её такой ведьмаческой, не будь она сама такой ведьмой гордой и свободолюбивой, той ведьмой, которой нужно всё решать самой…
…Лёха из ванны вылез. Надька завтракать зовёт. Всё хорошо. Всё правильно.
-Она должна была вернуться сразу. Это она сама решила задержаться.
Пожимаю плечами. Сама так сама. Решила так решила. Правильно решила.
На самом ли деле я так спокоен?
Вечность (Вадим)
Мирный семейный завтрак. В чём-то хорошо. Но только слишком хорошо, а это уже само по себе плохо. Честный человек, да пусть даже теперь – эльф, но – честный эльф – не может он сидеть сложа руки в мире благополучном и спокойном, если есть мир, хоть один, а на самом деле – не один, где что-то не устраивает.
Разберусь вот, что делать – и буду делать. И Сашка наверняка рада будет в чём-то таком поучаствовать.
Слишком редко я что-то в последнее время бываю в мире людей. Мама… Скучаю, чего там. Где этот мир, какой там на самом деле век? Да, есть, но где-то далеко, и смысл слова «сейчас» почему-то туманен…
Лёха рассказывал про эльфийскую тоску…
Когда свою жизнь можно моделировать каждому по своему усмотрению, когда эти усмотрения разных эльфов направлены к разному, но все – все! – реализуются, в материальность происходящего перестаёшь верить. И вот она – эльфийская тоска – во плоти. А я – есть ли я сам – на самом деле? Раньше бывало глянешь на окружающую порнографию, губу презрительно и немного горделиво оттопыришь, смеёшься над ними – вот это был я. А сейчас? Ч-чёрт побери… Да, много возможностей что-то делать – вот и на врача – а кем ещё быть в этой семье – можно быстро и легко выучится, и это надо, особенно психиатрия нам с Сашкой точно не лишняя, психоанализ там. И всё же. Вон она ведь сама Башлака всё время слушает. А он пел:
«…Чтобы круче вязать, чтобы круче вязать,
нужно чувствовать близость развязки…»
А развязки нет и не будет…
Хотя где-то подсознательно я всегда был готов к кошмару вечности и даже хотел его. Да и всё уже решено теперь.
И – скорее бы уже Сашка вернулась.
Явление крылатого Серафима (Вадим)
Лёшка с Надькой ушли на работу. Я б на её месте уже бы дома сидел – родит где-нибудь где не надо… Ну да мне это не грозит. Может, и хорошо, что мужчины не рожают…
Выйти на балкон покурить – хоть раз в неделю, чаще, когда вокруг сплошные беременные женщины, всё равно не получится, да и не очень хочется. Но сейчас – да. О Сашке поскучать. Откуда это? – вампирша Хэвок? Что-то относящееся к ней, но… не знаю. Не всё знаю. Может, и правильно. Хэвок – он ведь, кажется, мужик был? Хотя она смеётся, что Сашка – это тоже – не поймёшь, «что он такое, оно или она». Да нет, ничего, скоро вернётся. Я знаю.
Но прежде неё появилось…
Появилось нечто. Из света. Очень по мозгам, если честно, бьёт.
Материализовалось. Ангел, чёрт бы его подрал. Серафим крылатый. Смотрит пристально.
-Брось, - говорит, - сигарету.
Ага, щас! Бегу и тапочки теряю!
-Брось, - настаивает. – Поговорить надо. Мы же единомышленники! Ты же за добро! Ты же добрый! Мы должны друг друга понять!
Ну-ну! За добро – это за добро. Это ладно. Но вашу вонючую ангельскую христианскую доброту искать во мне очень не советую. Так ему и сказал. Не отстаёт.
-Ты же, - говорит, - сатанист, а не дьяволопоклонник.
-Сатанист, - соглашаюсь. – И на этих позициях и впредь собираюсь оставаться, и ни в единомышленники не то что вам не набиваюсь, а вас – не беру. Не нравитесь вы мне.
-Ну и совершенно зря, - не обижается Шестикрылый. Не гордый, видать, попался. Или у них это вообще не приветствуется. – Наши разногласия – всего лишь внешние, а не по сути. Вон язычники считают, что сатанизм – это всего лишь христианская секта.
-Ну да, - говорю. – А христиане считают, что язычники – тоже сатанисты, потому что не христиане. Все, кто не христиане – те сатанисты. Славненько. Я не христианин. Я сатанист, и до свиданья.
До свиданья не получается. Хотя я бы вообще предпочёл – прощай. Они же все тупые, как американцы. Своих мыслей нет, одни цитаты из Библии.
-Но ты же, - говорит, - честный.
-Ага, - соглашаюсь. – Потому и сатанист.
-Сатана, - спорит, - отец лжи.
-Ну-ну, - смеюсь. – Потому он для вас и отец лжи, что ту правду говорит, что вам не нравится. Не мёртвую вашу правду бескровную и лживую, а живую и честную.
-Но мы хотим построить добрый мир! И для этого нам нужны бойцы. А ты ведь смелый! Ты – боец! Ты нужен нам! И ты честный! И ты бы хотел участвовать в строительстве мира благородного, чистого, без извращений. Только упорствуешь пока в своих заблуждениях, потому что информацией не владеешь.
Это я-то не владею!.. Ему бы так владеть, я б на него посмотрел, как бы он в своих упорствовал. В убеждениях своих, говорю, слюнявых. То есть в заблуждениях. А извращения… Они вредны, конечно, во всяком случае как идеология, и потому я действительно – не дьяволопоклонник, а сатанист. Но как эстетика… Ну они просто красивы, вот и всё. Их не уничтожать надо, а в узде держать – всего лишь.
Он что-то долго ещё говорил. Странное у меня было состояние: чувствую свою правоту, а – забалтывает, мозги туманит словами и своим гипнозом, дурманом, иначе не скажешь, религиозным. Вот уж воистину – «опиум для народа»! Сказать что-то в ответ – трудно. При всей моей убеждённости в неправоте его дела.
Сашка меня выручила. Даже в своё отсутствие.
Я вообще-то не особенно люблю её любимую группу. И вообще всё же мне нравится более жёсткая музыка (она тоже тяжеляк любит, но и это – тоже), и… Измену можно простить, и в общем-то даже легко, но это не значит, что измена – это не больно. А уж забыть… Но эту песню не мой красавчик-тёзка поёт, а брат его, который по части музыки, как Сашка считает, слабее, да вот лично мне ножа в спину не всаживал. Так что вспомнил я песенку эту, и всё встало на свои места. Короче, поставил её этому господинчику крылатому – у Сашки диск со вчерашнего вечера в магнитоле остался, я помнил – вот и вышло быстро всё.
«Явился мне
в кошмарном сне
крылатый Серафим.
И я во сне
сказал ему:
-Летим,
летим,
летим!»
Кивал поначалу, соглашался – думал, я с ним соглашаюсь.
-Вот видишь, - сказал даже при словах «Умрёшь за Бога, наш герой», - ты же смелый, ты смерти не боишься. Всё хорошо, всё про тебя. Ты ведь согласен?
Я рассмеялся ему в лицо. Потому что я не боялся. Не только смерти (хотя и её не боялся), но и его тоже. Потому что он дурак, хоть и шестикрылый, хоть и ангел, а скорее – именно поэтому… Потому что пошли главные слова, которые ставили всё на свои места и делали абсолютно бессмысленным и невозможным его дальнейшее пребывание под одной крышей (то есть на одном балконе) со мной:
«Летим со мной,
летим со мной,
порвём их на куски.
Раздавим сапогами их мятежные мозги.
Давай картечью демонов размажем по стене,
давай мечами выпустим весь ливер Сатане!»
Христиане, конечно, очень добрые! Белые и пушистые! А скользкие и зелёные – потому что все в соплях, потому что болеют. На всю, ****ь, голову! Это ж надо было такое представить, что я с ним согласился!
Он исчез. Всё было нормально. Хорошо всё было. На подлокотнике выставленного мною на балкон – покурить – кресла сидела Сашка.
Вампирша Хэвок (Саша)
Чего же я всё-таки хочу?! Жизнь прекрасна – безо всякого иронического оттенка у этих слов – и осмыслена, потому что есть Вадик. Пока есть – осмысленна и прекрасна.
Просто натура такая – всегда хочется чего-то такого, что – больше чем всё. Чего не может быть не только по этическим соображениям, а – просто чисто физически.
Просто фантазии. Я совсем не хочу и не собираюсь его обманывать. Это будет просто что-то очень извращенское – но и прекрасное – это будет – всё. Если разобраться, я совсем не хочу экранизировать Хэвока. Кроме идеи, ничего я у него брать не собираюсь.
Я просто сама буду Вампиршей Хэвок…
Просто эстетика. Я покажу это потом Вадиму. Он поймёт. Он поймёт эту эстетику – она безобразна и в этом безобразии прекрасна. Он меня поймёт – не может он меня не понять. Не могу и не хочу быть белой и пушистой. Но – люблю. И это тоже больше чем всё.
Фантазировать можно на любые темы. И на самую страшную: о циничной жизни без любви.
Но и вампирша раскачивается на маятнике, соединяющем самую нежную самоотверженную привязанность и самую циничную мерзость жизни.
Люблю… ох как люблю…
И мучаю…
Ему же нравиться мучаться. Садомазохизм и физический, и психический.
Но если он скажет: не хочу больше – я тоже не захочу больше никаких извращений. С ним я готова на самую последнюю ваниль.
Я пока и не начинала своего фильма. И не хочу пока.
Пока – удивление от необычного сейчас состояния временного отсутствия беременности. Я знаю, всё будет хорошо, всё обойдётся. Я могу – это так просто! – пробыть здесь сколько угодно – и вернуться домой в тот же миг, когда исчезла оттуда. Но я знаю: чтобы что-то получилось, мне надо здесь и сейчас лечь спать – вернуться потом чуть позже, чем ушла.
Я знаю, знаю, знаю, что с сыном всё будет хорошо. И с Вадимом – тоже. Да.
Да. Да. Да.
Возвращение (Саша)
Я видела, что с ним что-то случилось – вот прямо сейчас, только что, и по необъяснимым каким-то признакам видела, и… Слишком уж много коричневых лакун-вкраплений было в его зелёных в общем-то глазах. Но видела я и то, что он с честью вышел из трудной, опасной, может быть, ситуации, причём, похоже, без потерь, и теперь гордится собой – таким сильным, умным и смелым – вон как губу, пусть мысленно – оттопырил. Я не стала ничего спрашивать – он явно хотел рассказать всё сам, без напоминаний – так и расскажет. И он рассказал, конечно – чуть позже. А сейчас я просто со стоном (Ну вот не научилась я до сих пор без стона блаженного обретения, избавления от боли пусть короткой разлуки прикасаться к нему! Всё во мне заходится от нежности и восторга – и от желания тоже, возбуждения даже…) запустила пятерню в отросшие его космы, нашла голодными губами его истосковавшиеся по мне за несколько часов губы.
Но почему играет мой диск – ведь он его не очень жалует?.. Всё ещё ревнует к тому Вадиму – чувствует, что тот мне всё ещё нравится? Простил, но так и не забыл? Но ведь это «нравится» - лишь лёгкая симпатия, простое признание, констатация всего лишь достоинств вполне обладающей этими достоинствами личности. Эта констатация факта – ничто перед тем пьянящим восторгом любви, которую вызывает он сам и о которой несомненно знает. И всё же переживает?
Но неужели и Лёшкино присутствие, совершенно ныне невинное общение со мной причиняет ему боль?! Вряд ли. Ведь одно дело то, что было до него, до его появления в моей жизни, до рождения его даже, а другое – измена. К Лёшке он не ревнует. Во всяком случае, почти не ревнует.
Да нет, эти все мысли были потом, уже потом, когда он рассказал про этого своего… как его там… Шестикрылого Пятихуя? Ангела, короче… Ночью. Он спал уже, усталый – студент же теперь, психиатр будущий – ибо сам вполне достойный псих, и моими неуёмными, но теперь в чём-то беспомощными ласками тоже слегка, хотя и приятно, утомлённый – а я всё думала. Всё-таки его, наверно, огорчит, что Эльф будет принимать у меня роды. Не до отчаяния – они всё же неплохо ладят, даже вполне понимают друг друга, сатанисты-единомышленники, у Лёхи-то багаж знаний, просто фактической, фактологической информации – ого-го какой. Я нежно, еле ощутимо погладила лежащую у меня на плече мятежную голову: спи, родной, спи. Другого выхода нет. Никому кроме Алёшки я ребёнка доверить не могу. Просто потому что больше никому так не доверяю. Это не в пику тебе – так я никогда не сделаю. Просто – единственный выход. Спи, родной. И не сомневайся ни в чём. Я люблю только тебя. Остальное – за гранью.
Раньше обычно он спал на спине, а я – головой у него на плече – на животе. Но теперь не такой у меня живот, чтобы на нём спать. Теперь мы поменялись местами. Теперь я лежу на спине, и его рука ведёт безмолвный пока разговор с сыном. Да, а сам он лежит на животе, голова – на моём плече. Значит, теперь он полностью доверился мне. Я знаю, это не нормально, даже нехорошо как-то: мне всё же хочется, чтобы он в какой-то мере был в моей власти. Конечно, эту власть мне хочется использовать лишь во благо ему, но всё же власть – это всегда власть. И не очень-то ему это нравится, а может, и не только это, может – что-то и из сексуальных моих вкусов извращённых – но он это терпит. Да, я знаю: ради меня.
Дурацкое какое-то раскаяние: оно ему надо?! Он мне верит, он всем вполне удовлетворён. Не нужны ему эти комплексы, не нужно, чтоб я мучилась…
Всё хорошо. Я целую любимого, так действительно сладко спящего у меня на плече, в волосы – и наконец засыпаю сама.
Внучка (Саша)
Как говорят в Одессе, «я с вас смеюсь». Эльфийская медицина! Что ты, что ты! Люди уже УЗИ вовсю делают, пол будущего ребёнка на четвёртом месяце определяют. А эльфы!..
Облажались, короче. Я ж говорю: «я с вас смеюсь».
Но – обо всё по порядку.
Вернулась я из очередной так пока ни к чему конструктивному и не приведшей отлучки, так сказать, «творческой командировки», смотрю, мальчишки с ума сходят. (Алексей себя, ясное дело, мальчишкой не считает, пытается Вадика чему-то учить, а тот учиться-то учится, а вот менторский тон в зародыше пресекает, из-за чего Лёха пыжится ещё больше, что в очередной раз подтверждает, что он тоже вполне себе мальчишка.) Пантомима. Причём не в переносном смысле, когда всё типа без слов ясно, а – специально. Ну, Эль-то этим делом в земной жизни серьёзно занимался, и танцами тоже, но Вадим-то?! Я тут по наивности полагала, что у него походка, как у питекантропа, и что чудно ему, такому худому и лёгкому, так тяжело двигаться, а сейчас – я просто обомлела: сколько грации, как легко и красиво он, оказывается, может двигаться.
Мы встретились глазами, он встал с корточек, мы шагнули – о, сладкий момент! – навстречу друг другу – и тут вошла Надька.
-Лёха, я уже начинаю!
Надька была спокойна, Лёха же – испугался. Впрочем, он сумел взять себя в руки.
Всё случилось быстро и нормально.
Я хотела к дочери, но Вадим доказывал, что я буду ей мешать. Наверно, он был прав: кто сейчас, кроме Алёшки, Надьке нужен?! Я нервничала, но попсиховать не удалось: это у Вадима-то в железных его объятиях, надёжных руках?! Да и нервничать пришлось недолго: вышел Эль с дитём на руках. Смешной: гордый такой, серьёзный… Сказал ошарашено (да мы и сами видели уже):
-Девочка… Идите мамашу поздравьте…
Надька была вполне в порядке. Минут через двадцать уже подниматься решила, выгнала нас. А внучку на руках уже я держала.
Правильно, что девочка. Так было надо! Ну разве можно какого-то другого внука любить больше, чем Илюшу?! Я бы всё равно их сравнивала бы, а это нельзя. А внучку я могу любить без оглядки.
Ни единой ни Надькиной, ни тем более моей черты в этой девчонке-скандалистке (Орала – ничего себе! Хотя Надюха тут же начала её кормить.) не наблюдалось. Беленькая, как отец, как брат. Да, больше всего она была похожа, если можно для такой малышки о каком-то сходстве говорить – на Илюшу.
-Саша? – спросил Алёшка.
Я – Алексеевна, но вот и Алёшкина земная бабушка – тоже Алексеевна. (Где она, в каких пространствах и временах, можно ли найти её, эту единственную женщину, с которой мне хотелось быть – младшей…) Только ведь девочка, эта новорождённая Алексеевна, эта внучка моя, на меня совсем не похожа.
-Лида, - сказала я.
-Лида, - подтвердила и Надька.
Эль посмотрел на Вадима. Но тот только пожал плечами.
Сестрёнка (Илюша)
Все говорят: Луна, Луна… При чём тут Луна?!
Просто почему-то нигде себя на месте не чувствую. Всё пытаюсь это своё место найти, и вот…
Но вот теперь повлекло туда, где появилась сестрёнка.
Я знаю, они ждут меня. Всегда ждут. Но только обычно что-то мешает, и ощущение своей неуместности, и просто даже физическое что-то. Обычно прийти трудно. Даже если зовут. А тут словно двери все в пространствах пооткрывались. Они, наивные, думают, что мне легко попасть хоть куда. А меня просто носит везде – я и сам не знаю где и зачем. Просто носит вот.
Но сейчас – несёт именно к ним. К тем, которые ждут. К тем, которых я так хочу видеть. В тихую гавань.
Я понимаю, в их жизни проблем тоже хватает. В частности – потому что они сами так хотят – их трогают чужие проблемы.
Но сейчас – на некоторое время, пусть краткое, эти проблемы отодвинуты в сторону. Потому что родилась Лида.
Скоро у них ещё кто-то родится. У Саши. А поскольку она моя бабушка (как-то это всё-таки смешно, глупо и нелепо – бабушка про ту, которая в душе ощущает себя девчонкой, ведёт себя – девчонкой, про ту, которую любит настоящий земной мальчишка) несмотря ни на что, её сын будет моим дядюшкой. Смешно, да?
Но вот я стоял у них дома и держал на руках новорождённую сестрёнку, уже отмытую и запелёнатую, и какие-то новые чувства мяли душу. А она замолчала. Они все сказали, что до этого девчушка орала дай боже как – а у меня вот замолчала. Ну так! Моя ведь сестрёнка, не чья-нибудь!
А чувства… Любовь, нежность к беззащитному маленькому комочку. Ответственность. Не жалость к тем, кого я измучил и утомил, не вина – просто чистая любовь и нежность – светлая, без раскаяния, почти радостная. Раньше я ведь из них из всех был самым младшим. И вдруг я сам могу кого-то опекать, защищать.
И я понял, что возвращаться сюда мне теперь будет проще.
А мать-то с отцом какие гордые!..
Когда я родился, они тоже такие были?
И Саша. То есть бабушка. Да не могу я её – бабушкой!
И даже Вадим – загордяк такой! Муж бабушки – это дедушка, что ли?! Реально пятнадцатилетний…
Кстати, я ведь раньше-то его не видел. Хотя и помогал ей искать…
Ладно, всё! Осмотрелся – и будет. Ведь на руках – сестрёнка. А это что-то да значит!
Новая жизнь (Надежда)
И как это всё приладить к реальной жизни?! Теоретически всё понятно, а вот на самом-то деле… Вот такое вот существо – иначе не скажешь – лежит у тебя на руках, посапывает, полностью от тебя зависит, ничего не соображает – а пройдёт какое-то время – и я останусь всё той же вечно юной, а её время подвинется вперёд, она станет личностью, у неё появятся какие-то свои заморочки.
Вот ведь и Илюша тоже когда-то был таким. Существом. Вырос. Весь теперь – сплошная проблема. Сын. И любовь к сыну надо совмещать как-то теперь с любовью к дочери – совсем новой, иной, другой, не понятой ещё до конца любовью. С любовью к её новой жизни.
Впрочем, кто-то хотел обойтись без проблем?
Ну – вот только не я. Мать – может быть. Мне иногда кажется, что я взрослее, сильнее, да вот реально старше неё.
Она ещё не поняла, что у неё тоже будут психологические проблемы. Просто считает, что их не будет – и думает, что они рассосутся только от одной её уверенности, что их не будет.
Не в том даже проблема, что у них может из-за эгоизма её постоянного всё рухнуть – и ох как больно обоим им тогда будет. Так хоть бы эгоизм-то свой в узде держала. А то орёт, как дура (я её люблю, конечно, она моя мать, и не только поэтому люблю, всё-таки нескучная она личность), мол, люблю, сил нет, как люблю, он, мол, научил меня быть человечнее, заботиться – ну вот хотя бы в первую очередь о нём самом – но и это не так уж мало – а на самом деле её к нему отношение тоже весьма эгоистично. Даже ради него она не может пожертвовать – и ещё теорию наводит, что всякие жертвы вредны и оскорбительны – чем-то и не таким уж важным для себя…
Короче, не знаю… Очень мне бы хотелось – ну вот хотя бы из симпатии и уважения к Вадиму – чтобы всё это, все эти трудности неизбежные, они пережили, и пережили вместе. Иначе очень уж ***во будет обоим.
Не устаю повторять, что мне её жалко не только потому, что она моя мать, а просто жалко…
Роды (Саша)
На любую обычную боль просто не обращает внимания. Только если видит, что я её заметила – улыбается, подбадривает меня, чтобы не пугалась. Только дурнота, замутившееся сознание или необходимость на болезнь как-то реагировать – когда сам организм реагирует, его не спросивши – ещё может свалить его с ног.
А тут… Он сам испугался. Просто это не его боль была – моя. Да и не так велика она была – так, нормально. Было бы совсем уж пошло родить вовсе без боли. Я была в общем-то довольна. А он меня за руку держал. И я вдруг поняла, что ему плохо. Что его уже просто тошнит от испуга. И тогда я сама за него испугалась. А так нельзя – так мы просто пойдём в раскачку – и плохо будет всем. В первую очередь ребёнку, а так мы не договаривались.
Я с силой сжала его руку. Шепнула – громко говорить не хотелось – Лёхе я, конечно, доверяю, но совсем не хотелось, чтобы он обратил внимание на минутную слабость моего любимого мальчика – ведь правда же мальчик, маленький же ещё, взрослые мужики, случается, при родах сознание теряют:
-Ну ты чего, мой хороший?! Всё в порядке! – Я хотела сказать «Я с тобой», но подумала, что это звучит как сомнение в его силах, и сказала чуть иначе: - Мы же вместе!
Он улыбнулся, хотя и через силу немного – но явно уже окончательно взял себя в руки. А я в последний раз поднатужилась – и родила. Да хорошо всё было, довольно быстро и вполне легко, вот только ему насчёт этого «легко» объяснить было трудно. Но он уже ощутимо ожил.
Мальчик! Это хорошо, что на этот раз эльфийская медицина не опозорилась! По той же самой причине хорошо, по какой хорошо, что у Надежды родилась девочка. Всё же если бы и у меня была девочка, я бы неизбежно, пусть и нехотя, сравнивала её с Надькой. Всё же есть разница, есть, чёрт возьми, от любимого или нет человека ребёнок.
И необязательно так уж хорошо, что от любимого. Вот я смотрю на него, уже люблю – и всё же ещё не как отдельную личность, а как прямейшее продолжение Вадима. Надька всё-таки сразу была для меня сама по себе Надька.
Надька уже была тут как тут, уже даже взяла брата на руки – и оказалось, что он ей уже не только брат, а в чём-то почти и сын – молочный. Вот ведь кормящая мама на мою голову!
-Дай! – потребовала я. – Ещё успеем друг друговых детей покормить, а сейчас я сама! – и я действительно сама дала сыну грудь.
Конечно, тут же встал вопрос о том, как его зовут.
Мы все смотрели на новорождённого – и никто не мог угадать, кто же он. В смысле, как его зовут.
-В хороших семьях внука называют именем деда, - не без задней мысли, поскольку я, как известно, Алексеевна, сказал Алёшка.
-Нет, он не Алексей, - сказала Надька (хотя могла сказать и я – я это тоже уже явно чувствовала).
-У него вообще-то два деда, - обиженно сказал Эльф.
-Нет, - замотал головой уже вполне пришедший в себя Вадим. – Просто не такой он. Всё классно, но – не такой.
-Эх вы, - усмехнулся, возникая из ниоткуда, Илюша. – Моего дядюшку зовут Игорем. Как и дедушку. Тоже моего, а не его. А вы и не поняли? Даже ты, папашечка мой ненаглядный Алексей Игоревич? – И он взял у меня своего новорождённого дядюшку.
-Отцу сына дадут наконец? – с несколько деланным, но отчасти и серьёзным уже возмущением сказал Вадим.
Все почему-то рассмеялись.
-Игорёха, иди к папе, - хихикнул вдруг утративший свою вселенскую печаль и ставший поэтому обычным мальчишкой, в чём-то даже простецким – и радостным, Илюша.
То ли я поняла, что теперь он, внук мой действительно до боли любимый, будет появляться у нас чаще и легче, то ли что ещё – скорее всего то, что просто до невозможности истосковалась по Вадиму, который был всё это время рядом, но который был всё это время словно бы в чём-то и не совсем мой – потому что я сама была в некотором смысле не его, не могла принадлежать ему безраздельно – но терпеть больше я не могла. Алёшка совершал с младенцем процедуры приведения его в божеский вид, и я потянула Вадима за руку. Мы встретились глазами – и рухнули в пустое, наше и только наше, пространство.
На берегу (Саша)
Как всё-таки долго я, опасаясь за ребёнка, радовалась лишь тому, что доставила ему радость, удовольствие, довела его до оргазма, сама этого оргазма избегая, словно чумы… Кургузая была его радость, но он всё понимал. И вот теперь – дорвался, прямо как я почти – с чем-то тоже на стон похожим, или на рык волчий – до полузабытых моих, потаённых и заветных, для него одного припрятанных уголков. Пальцами, языком, членом – всем. И – быстрее! Мы оба, в общем-то, спринтеры, хотя больше всё же я. И вот теперь, сплетясь в одно целое, словно в комок змей, копошась в этом комке – друг в друге, голодные, жадные – мы спешили скорее кончить, чтобы можно было снова просто ласкать судорожно друг друга, и ласкали снова и снова – вот действительно – судорожно! – и снова заводились до судорог неуёмного желания, и опять иступлённые ласки на время какое-то уступали место сексу – тоже иступлённому, жаркому, жадному и ещё раз за разом – жадному и жаркому, и снова – отправиться побыстрее и вернуться опять к бесконечным ласкам, которые пока никто (даже желанный и уже теперь любимый сын) и ничто не ограничивает. Тут не до обычных каких-то пристрастий – к садомазохизму ли медлительности или к извращениям со сменами тел, и ни анальный, столь часто практикуемый нами в прошлом и, надеюсь, в будущем, секс. И позы там какие-то – зачем это. Просто миссионерская, и, может быть, перекатиться на бок в пылу любовной возни, или вот я наверху оказалась. Просто секс – самый ванильный сегодня, просто обладание. В идеале (сегодня бы это обладание устроило меня – но, похоже, никак не его, а я хотела, чтобы он получил всё, чего хочет, чего так долго был лишён) – сегодня бы вообще обойтись без секса, лишь обозначить его, а – просто прижаться намертво, но вот – возбуждаемся, и поэтому – спринт секса, потом истерика обладания, потом снова – быстрей, быстрей…
И вот уже снова он на мне. Внизу довольно больно в спину камешки и ракушки впиваются, сверху – бархат его неподражаемой кожи – самой нежной, желанной, трепещущей под жадной моей рукой. И волны время от времени накрывают наши разгорячённые тела. Мы лежим у кромки прибоя, и никого кроме нас нет в этом всегда летнем пространстве. Это даже у эльфов бывает зима, а мы в том пространстве, которое только наше. Теперь ведь я умею делать карманы во времени. Открывать окно во тьму.
Другое кино (Алексей)
Сашка как-то сказала, что терпеть не может, когда обычная ванильная серая посредственность берётся судить гения. В чём-то она права. Но всё же я всегда был и всегда, видимо, буду борцом с извращениями. Даже если она извращается гениально. Впрочем, ни серой ванилью, ни посредственностью в Сашкиных глазах мне быть не хочется. Это же Сашка! Женщина-сумасшествие, женщина, попирающая основы всего и вся. Женщина-извращение, если хотите… (Это как у её любимой группы: «Насилие», «Извращение». Или как на развале дисков – она сама рассказывала: - У вас насилие есть? А извращение?) И когда она разрешила мне – только мне одному! – посмотреть то, что родилось в её больном воображении – ещё далеко не окончательный, не целостный даже вариант, я с радостью согласился. И со страхом: подозревал, что не понравится.
Понравится или не понравится – это из другой вообще, полностью, оперы. Оно и ей самой было, не сомневаюсь, отвратительно.
Лесбийские темы она всегда считала тем отвратительным, что в своей отвратительности не несёт ничего привлекательного. Сама говорила, что для неё нет ничего более отвратного, чем лесбос. И вот – ввела в фильм. И в фильме видно было, что в этом введении нет любования, одно гольное отвращение. Тогда зачем? Я не понял. Поняла ли она сама? Не знаю…
А вся эта копромагия… Вот вставляет ей это почему-то. Какой-то слегка стыдливый, что странно при её полном бесстыдстве, интерес к… даже не могу точно определить, к чему именно. К вопросам оргазмического (она говорит – оргастического) в перистальтике и перистальтики в оргазме. Что-то вот вставляет ей во вспоротых животах. Мне – нет, а ей вот – вставляет. Честно говоря, я всё же очень рад, что я не с ней, а с Надеждой, ибо быть Сашкиным сексуальным партнёром – круто, но далеко не безопасно.
Вообще есть у неё склонности и к садизму, и к вуайеризму. Словно вот всё запретное – где-то там за замочной скважиной, запретное – и интересное… Увидеть чужой половой акт – нет, в данном случае не акт – сношение – именно так грубо. Или акт дефекации – вот она, копромагия её дурацкая. Или совсем из другой оперы. Слёзы увидеть – с каким-то опять же болезненным любопытством. И если это имеет какую-то эмоциональную окраску – если относится к кому-то близкому и поэтому в ней самой вызывает стыд – ей действительно стыдно – и потому это ей ещё больше вставляет. Я сам был с ней, я всё это знаю не понаслышке.
А героиня её романа фрау Люстерхайт – это, конечно, не сама Сашка, у неё есть реальный прототип, но во многом, в чертах во многих, да – всё же она сама. Да любой герой, это же давно известно, пусть и прототип есть, всегда несёт черты автора. Про одного и того же разные по-разному напишут. Вот здорово она пишет, а меня всё равно коробит. Потому и не со мной она. Потому и со мной не она.
Госпожа Похоть. Есть в этом что-то действительно такое, что – встаёт моментально, но и неизбывно мерзкое есть тоже. А она этого словно не видит. Словно всё так и надо. А что, Вадим тоже, что ли, так на это смотрит? Но он же – чист?! Или это только я увидел в этом противоречие, которого нет?
Почему же тогда она сама-то так переживала, когда появилась – так мы и не узнали, откуда она взялась – книжонка эта мерзопакостная?! Это она смеётся: Женька-Разложенька, потому что Джеймс – это всё равно что русский Евгений, а Хэвок – это и есть разложение. Смеётся. Только я-то знаю, что вовсе ей самой не смешно. То есть смешно, но – истерически. Совсем не весело.
А ещё она как-то раз отпустила замечание типа того, что бог создал голубей и глистов – и нормальному человеку этого достаточно, чтобы стать сатанистом. Правда, у эльфов не водятся глисты, но голуби – эти мерзкие твари водятся и у эльфов. Кстати у голубей-то глисты бывают, даже и у эльфийских. А Сашка смеётся над моей человеческой ещё привычкой постоянно мыть руки. Ну ведь врач же я! Что смешного в привычке к гигиене?!
Короче, всё это воплотилось в такой милый эпизодец: Христос вспорол Дьяволу брюхо, вытащил кишки, вскрыл и их – и роется в содержимом. Фу! Я не могу! Ну почему она, женщина, которую я когда-то любил, и очень неслабо, такая извращенка?! Зачем это всё?! Меня, если честно, блевать тянуло, но я досмотрел-таки до конца. Нет, это не «Стенка», это, в духе Остапа Бендера, «значительно хуже»… Вообще я люблю старое кино, почти классическое, безо всяких выкрутасов. Хоть западное, хоть русское. И пусть я буду серой ванилью, ринувшейся судить гения (может, она и гений, но это творение её – не лучшее, в таком случае), но – мне не понравилось.
Не понравилась и сама Вампирша Хэвок, сделанная, вернее, просто придуманная в стиле японской анимации – и при этом явно несущая в себе совершенно невыдуманные, реальные Сашкины черты. Для вампирши всё кончилось плохо – тривиальным, довольно провинциальным (но снято, вернее, придумано, было неплохо, лучшая, я бы сказал, сцена в фильме, пожалуй, единственная, которая мне понравилась) аутодафе. И почему-то всё казалось таким реальным, что мне стало страшно, как будто правда Сашку сожгли. А может, в её фантазиях так и было? Может, она так явственно представила, что её жгут, все возможные ощущения, что это передалось зрителю – мне?..
Чужие секреты (Надежда)
Может, я напрасно первой покормила братишку, но только почему-то всё не то чтобы не так, но – не совсем так… Не то чтобы мать не любила сына, но всё-таки не может она, похоже, любить его просто как своего сына, для неё он до сих пор – всего лишь продолжение Вадима. А чего, мол, париться, когда сам Вадим – вот он. Просто получается, что я и Вадим больше ребёнком занимаемся, чем она. И с Элем – что у них за секреты?! Вроде всё как прежде, как было до её здесь появления, а вот… Нервничает Лёха, не знаю, что – но вот – нервничает?! Хотя с Вадимом у неё всё здорово, во всяком случае пока. Во всяком случае – Вадим спокоен. Это точно.
Neues Leben (Саша)
Засиделись мы тут… Ребёнок – это прекрасно, но – это не всё. Нужно дело. Мне, во всяком случае. А уж Вадиму – тем более.
Надюхе тоже нужно, но для неё, как для врача тем более, ребёнок, дети – это и есть дело. И не в упрёк ей это – ни в коем разе. А всё же я не могу – только ребёнком жить.
С тем, как Эль научил меня делать карманы во времени, открывать окно во тьму (а Вадик, похоже, всегда это не только умел делать, но и делал – ещё когда у нас всё только-только начиналось), для меня началась новая жизнь. Это раньше у русских газетёнка была такая немецкоязычная – «Neues Leben» - «Новая жизнь». Вот и у меня - neues Leben. Я ж хоть и бываю с Вадиком в большом человеческом мире и одна – там, где можем появиться только мы с ним, но возвращаюсь к сыну в тот и именно тот момент, в который ушла. Он не остаётся ни без меня, ни без отца.
Плохо лишь то, что мне вот этого хочется – уйти.
Не от отсутствия любви, и на совесть мне наплевать, а – плохо… Знаю, что плохо.
А поделать не могу ничего. Я – это я. Ведьма брокенская.
А теперь ещё – Вампирша Хэвок…
…Мне казалось, что мои отлучки могут отдалить нас друг от друга, но этого не случилось. Наоборот, словно доверие Вадима ко мне стало более… непринуждённым, что ли, само собой, без доказательства его самому себе, типа, я ей доверяю, а – как песня поётся.
Да мы и вообще не можем расстаться. Даже если и будут (да и бывало такое уже) непонятки между нами, мы их преодолеем, как и прежде уже преодолевали. Потому что в постели нам вместе хорошо не из-за буйного, бесконечного и вечного оргазма, во всяком случае не из-за него одного, а из-за ощущения: люблю и любим, люблю и любима.
Всё будет (Вадим)
Всё смутно. Настолько смутно, что сам за собой замечаю, что снова впадаю в какой-то неадекват.
Но мы найдём своё дело и всё преодолеем – вместе.
Не надо ни гордыни, ни каких-то других излишеств – просто быть самим собой. Я сам себя вообще-то вполне устраиваю. Даже со всем неадекватом.
И нет ничего плохого для меня, чтобы – приголубила, приласкала. Не пожалела, но и, может быть, даже пожалела…
Просто всё так хорошо… А известно же: слишком хорошо – тоже нехорошо.
Ничего. Всё равно мы будем действовать. Делать-то всё равно ещё много чего можно. Не зря же этот Серафим Шестикрылый являлся!
Когда она застала меня с этими ****ями, я плакал, как ребёнок. И мне было бесконечно стыдно. Не слёз стыдно, и даже не того, что я сделал – да ничего я не сделал! – а того, что они сделали со мной. Изнасиловали, фактически…
Да, тебе плохо тогда было, мысленно обращаюсь я к ней. Но ведь тебе это тогда и вставило? Неосознанно – я не сержусь. Не обижаюсь. Но ведь было?!
Да мало ли чего было! Всё равно много ещё чего будет! И Шестихую мы этому, как Сашка его назвала, или ещё как-то в таком же роде, фуфло ещё обязательно начистим, вместе, факт.
Потому что правильно она сказала: для нас главное – люблю и любима, люблю и любим.
Рваные мысли (Саша)
Никогда он не распускался. С ума, случалось, сходил – это бывало. Да и то – весело. Смеясь. Что у нас от этого его веселья мурашки по спине от ужаса бегали – другой разговор. Не был он и не будет никогда беспроблемным. Но и заморачиваться из-за этих проблем не станет никогда. Классно, да: знать, что всё наперекосяк (многого ж из-за меня, сволочи такой, лишился, чего говорить, да и вообще жизнь сама по себе штука вполне себе косячная, и он это, как умный человек, прекрасно понимает) – и относиться к этому то спокойно, то весело.
И всё же что-то вот меня гнетёт. Чего-то не хватает. Может, хочу, чтобы он был абсолютно – ну вот то есть полностью! – счастлив. Да, а вот его-то кто-нибудь спросил: хочет он себе такого вот полного и безоговорочного счастья? А? Нет? То-то же! Козе понятно: ничего такого он не хочет. Тем оно, его счастье, и счастье, что – кривое-косое. А вот счастье тем не менее. Так, может, и нет ничего неправильного, противоестественного и подлого в том, что стала я этот фильм делать.
Или в желании бинтовать его раны? Ведь ему же нравится, чтоб я их бинтовала?!
Память старой вины (Саша)
«Не его ты любила… Себя, даже свои чувства к нему – но не его – к сожалению…
Оставила в бессознательном состоянии, в бесчувственном – в беспомощном, по сути дела. А случилось бы что?! А как плохо одному ему было да вот просто физически – и жалко не стало, и помочь не захотела? Один мучался – и похмельем, и отсутствием твоим – нормально, да?! Только что и легче ему было – оттого, что ничего в это время не понимал, не соображал… Пришёл в сознание – тут же искать тебя бросился, как бы плохо до сих пор всё ещё ни было.
Знала же, что в душе ни в чём не виноват. Да, сделал тебе больно. Но не специально же. Сам от этого страдает. Вместо чтоб простить легко и успокоительно, радостно, может быть – амбиции. Да, поганые прикосновения. Да, смыть. Но не в таком же состоянии, когда и так – чуть тёпленький!
Что, не видела, что и так ему плохо? И так ещё до сих пор живот болит – ты ещё добавила. Всё воспринял как должное, с благодарностью даже? И тебя это утешает?! Сука! Сволочь!
Что, недостаточно доверяла, чтобы открыто плакать у него на плече?! Его довела! Испугалась?! Конечно! Только ты ведь этого хотела?! И слёз этих его, и испуга этого сладкого – тоже?! Играла чувствами, в чувства…
Измученный, измотанный, едва на ногах стоял – а рад всё же был без памяти, что простила – и это как должное приняла. В таком состоянии, когда силы не только физические, но и душевные – на нуле – что, сложно слёзы у человека вырвать – хотела ведь, скотина?! Вместо того чтоб пожалеть – как должное его раскаяние приняла. В чём ему было раскаиваться?!
Всё теперь поняла?! Простишь себя?!
А можно?!»
Почему вдруг вспомнилось? Может, что-то действительно происходит в душе – такое, что и рождается – только ещё, даже после всего вместе и ради этого обретения «вместе» пережитого, рождается – настоящая любовь?
Я сидела за компьютером, самой же собой только что забитые строчки читала как откровение – и ревела. И слёзы капали на клавиатуру – испортится же! – и утекали в никуда между клавишами.
И вошёл он:
-Что?!
Я обернулась к нему, как к спасению, которого я недостойна, но которое он всё равно даст, потянулась к нему, облапила, немыслимой закорюкой закрутив позвоночник – больно, но какая это мелочь, ерунда – за грудь ли, то ли за живот где-то – за, проще сказать, хоть это и глупые красивости ненужные, гибкий стан:
-Прочти. И прости. Если можешь.
Крепко прижал к себе мою голову:
-За что мне тебя прощать?! Разве об этом вообще речь идёт когда? Что сделала, то и правильно.
-Ты всерьез моего раскаяния не принимаешь… - стоном вырывается у меня. – Не говори, что не за что прощать – прости. Читай! Простишь?
-Всё прощу, конечно, о чём ты?! Всё можно простить. Если любить.
-Можно ли любить такую? – господи, что я опять несу?! Опять, получается, издеваюсь? Нет, всё, молчу!
Читает.
-Брось, - говорит, - за что, действительно, прощать? Тебе самой больно было. Я не обижался. Я воспринял всё как должное. Сам виноват был.
-Не был… - всхлипываю. – Сознанием вины мучила, которой и не было. Поэтому мне так и важно, чтобы простил. Чтоб серьёзно отнёсся к раскаянию моему. Понимаешь?
Понял.
Простил…
-Хорошо, - говорит, - прощаю. Не плачь только.
Не помню, как от груди его оторвалась. Только вот уже целует мокрые мои глаза. За что мне такое счастье неимоверное, чем заслужила?! Только вот свалилось на меня такое, о чём многие и мечтать не смеют. Может, потому свалилось, что точно знала, каким только оно, счастье это моё, и может быть?!
Сделать небывшим (Саша)
-Что с тобой происходит?! – почти уже возмущённо сказал Эл. – Я тебя не узнаю! Это ты, из которой и слезинки, бывало, не выжмешь, рыдаешь сутками – аж нос распух. Помилосердствуй! Вон Вадик не знает уже, что с тобой делать.
…Да… Я понимаю: нельзя так. Только совладать со своим отчаянием не могу. Когда человек становится лучше… Да и не человек даже …
-Когда человек становится лучше… - вздохнула я горестно, - жуть берёт, какой сволочью раньше была, сволочизма своего не стыдясь. И от безысходности с ума можно сойти – от невозможности что-то изменить в жестоком и позорном прошлом.
-Можно изменить… - сказал, возникая из ниоткуда, Илюша.
…Илюша плохого не посоветует. Иной раз и отец его многомудрый не найдёт решения, которое способен угадать один лишь Илюша…
Но – неужели правда можно?!
-Неужели что-то можно сделать?! Что?!
Илюша видит, что я цепляюсь за его слова как за последнюю соломинку.
-Переживи в душе своей тот эпизод заново так, как ты бы прожила его сейчас. Сама переживи. Одна. Напиши. Вадик будет знать, как оно было тогда, как и сейчас знает, но будет чувствовать, что всё было так, как ты переживёшь сейчас. Включай комп. Всё, давай. Слёзы вытерла – и иди.
Иду.
«Как пережить это – когда эта толпа проституток то ли в восемь, то ли и того больше рук насилует твоё сокровище?!
-А ну кыш, прошмондовки! – кричишь ты.
Не очень-то эти шалавы – кыш…
Хватаешь какую-то дрыну – целое бревно, замахиваешься. Потаскухи – веером врассыпную.
Ты подбегаешь к нему. Всё же ты злишься за то, что позволил он коснуться себя этим поганым ручонкам.
Но, опустившись-таки на колени рядом со своим единственным чудом, ты понимаешь: не за что обижаться. Не виноватая он сторона, а пострадавшая. И не знает ничего о том, что сделали с ним, как растерзали… Он – не здесь.
Проводишь ладонью по щеке.
-Вадик… Ну очнись же! *** на них – переживём! Открой глаза!
Открывает. И тут же опять закрывает. «Не приходя, – что называется, - в сознание…»
…Лёд в полотенце тает на раскалённом лбу. Тает и течёт – как пот, как слёзы…
…Желудок – как у морской звезды – просто вывернут наружу…
…И до сортира, хоть и у тебя на плечах – практически на карачках. Вернуться – и почти сразу – снова…
Сколько его тогда не было?! Что-то около троих суток?! Как же он пережил-то эту жуть – без тебя?!
И – как ты сама могла оставить его тогда одного – в таком состоянии?! Как могла даже не догадаться об этом его таком состоянии?! Обиделась, что ****и эти его тронули? Но что значат все твои обиды, гонор, амбиции перед тем, что он ведь мог – умереть?! Ты сейчас просто не веришь, что – могла, но ведь было же?!
Нет. Не было. Вот она ты – на коленях возле него. Охраняешь его дыхание. Не отлетит. Не отпустишь. Ты мостишься рядом с ним. Ты держишь одну ладонь на лбу у него, другую – на животе. А он лишь из последних сил прижимает к себе твои руки.
…А о том, что было с ним в его глухом бесчувствии… И не надо бы ему знать, что эти гадины сделали с ним – да ведь знает… Но пока, в этом варианте событий – не надо. Пусть самый некошмарный вариант кошмара запомнится – лишь твоей заботой согретый.
…Прижимаешься к почти бесчувственному, даже безжизненному почти, телу, смиряешь свои рвущиеся из души наружу рыдания – только тихо всхлипываешь. И гладишь бережно, забыв о желаниях, измученное это тело, бесконечно любимое тело – тело любимого бесконечно! – человека, которому плохо, и которому – это ты – ты! – сделала так больно – да-да-да, нежность, а не страсть…
Наконец кошмар понемногу отступает. Он открывает глаза – мутные, больные, близорукие – очки, конечно, где-то потерял с этой пьянкой – но это ерунда – ведь открывает всё-таки…
-Как ты?.. – ничего пошлее не придумаешь, но и молчать немыслимо – глупо и жестоко, и о чём-то ещё другом говорить – немыслимо.
-А… Всё болит… Ну не плачь… - просит он. – Не надо. Всё фигня. Прорвёмся.
И тогда ты всё же задаёшь вопрос, что так долго мучил тебя, но почему-то казалось, что задать его настолько страшно, что ты и не сможешь.
…Это потом – мучил… А сперва… А тогда…
…А тогда, сразу, и в голову такой вопрос не пришёл – думала, вернее, не думала даже, считала автоматически – случайность. Ага, случайность… Эта пятикратно, даже десятикратно, может быть, смертельная доза – и всё – случайность. Теперь ты, конечно – в ужасе от своего эгоизма и идиотизма. Но ведь было, было же! Вот ведь действительно – ужас…
-Зачем ты это сделал? – спрашиваешь ты.
-А… Показалось вдруг, что ты только о себе думаешь, а я тебе нужен только как игрушка. Прости…
-Это ты прости, - плачешь ты. – Это так оно и было. Но теперь всё. Я люблю тебя, родненький, любимый… Прости… Только… Ты просто с растрёпанных чувств напился или?..
-Не или, - из последних сил мотает головой. – Считай, что просто из растрёпанных чувств напился.
-«Считай»… - вздыхаешь ты. – А на самом деле?
-Считай, что на самом деле, - уходит он от темы, но видя твоё отчаяние, пытается всё же утешить: - Да на самом деле, на самом деле… Прости… Хреново… Но всё равно прорвёмся…
-Прости… - шепчешь ты. – Это ты прости… Ты-то ни в чём не виноват… Прости… Люблю…
…Только не надо делать вид, что не заметила скатившейся на висок слезинки… Целуешь повлажневшие глаза – и он счастлив. А ладони твои, тихонько гладя его лоб, живот его, лишь вбирают боль – никакой эротики, только любовь без намёка даже на игру. И вдруг ты чувствуешь, что оживает его не менее всего остального тела ошарашенный алкоголем член. И теперь – всё будет нормально. Хорошо будет. Теперь – точно будет жить. А ты и забыла уже почти, что это лишь частично изменённый эпизод прошлого, лишь эпизод, действительно, на всё дальнейшее влияющий хоть и радикально, но не событийно, что он – уже выжил. Потому что для него-то уж, если не для тебя (ха, не для тебя!..) секс – первейший двигатель жизни. Если уж встало – то это его поднимет хоть бы и со смертного одра, хоть бы и из могилы даже.
Вот теперь – можно его не под душ, конечно – куда ему пока на ногах стоять?! – а в ванну. Тёплая вода растворит боль. Пусть не всю, но – утишит.
…Какая мочалка, в каких там разгневанных руках – как такое-то и в голову прийти могло… Но – ****ские прикосновения – всё равно надо бы смыть, чтобы правда не узнал он о них в этом варианте развития событий, и в настоящем, но исправленном ныне – тоже не вспоминал бы…
Просто ласково, нежно, заботливо – помыть…
…Неужели кошмар на самом деле кончился?! Ты с ним в приятном тепле ванны, и он – уже в тебе. И в себя пришёл. И вы сливаетесь в самом главном поцелуе… И лишь об одном ты жалеешь: это – как бы. Это – не совсем на самом деле. Он будет вспоминать это, не пережив. Но и не надо было ему в реальном времени возвращаться в этот, пусть и смягчённый, кошмар. Да, это ты теперь, задним числом, представляешь. Но ведь – и для него тоже! И он бы это сделал – так же. Ведь на самом деле ваши сознания творят это совместно, и он будет всё знать, даже ничего не читая.
Просто вместе, ощутив себя наконец бесповоротно неразрывно вдвоём, вы переиграли прошлое. Переиграли, да! Исправили! На самом деле! И этот поцелуй был, был, был!
Не надо жалеть! Поцелуй этот неистовый всё же не совсем реален? Будет и в жизни такой! Нет, не жалей!
…Был, был, был!!!
И теперь всё, знаешь ты, будет по-другому. То есть всё будет, но переживётся легче. Тяжело, но без отчаяния. Потому что сейчас вы что-то несвязное, невразумительное, но бесконечно нежное шепчете друг другу – просто какие-то милые глупости о том, как бесконечно вы любите друг друга».
Комп выключен. Всё осталось в далёком прошлом. За окном – сегодняшняя ночь. Я лежу на его плече – любимом и главном на всём свете.
…И теперь я знаю: и для него это моё тогдашнее предательство тяжёлым было гнётом. Пожалел меня. Позволил исправить ошибку из тех, которые вообще-то исправить невозможно… И груз свалился с наших душ…
И вот я лежу у него на груди и плачу взахлёб – и мне не стыдно. Это наше общее облегчение. И глаза его целую – и не будет он тоже стыдиться, что влажные. И никогда не разлучит нас то (а только накрепко, неразрывно соединит), что всё есть эротика в наших отношениях – счастье – эротика, боль – тоже эротика, смех и слёзы – всё – эротика, каким бы он ни был, я его такого только больше хочу.
…Я приподнимаюсь над ним. Смотрю на него сверху. На улыбку его. На закинутые за голову лохматую руки – он чуть отпустил меня, мол, пора прекратить истерику, успокаиваться, жить дальше…
…Нежно-нежно, кончиками пальцев, касаюсь этой спасительной ладошки. Ныряю своими пальцами в ложбинки между пальцами его – такие потаённые, интимные, эротичные. Да, эротика, да, снова, да, уже можно, уже всё хорошо. Я крепко-крепко сжимаю пальцы. И он сжимает – тоже крепко-крепко.
И он уже во мне, и наши поцелуи – это снова истерика, но истерика уже счастливая. Не остался он в фантазии, нет, тот главный поцелуй, вот же он!
А вы умеете целоваться так, что это больше, чем секс?!
Старшие и младшие (Надежда)
И что – это так сложно – восхищаться тем, что ребёнок – не просто так (в мой огород камень…), а от любимого человека. Она знает, конечно, что ребёнка надо не только обожать. Не только сиськой кормить – но воспитывать. Заниматься им ежедневно, еженощно, ежечасно даже. Конечно, знает. Только забыла. Вернее, не забыла даже – просто не помнит. Не вспоминает, вернее.
А по большому счёту – нам с Лехой дитё сплавила – и довольна…
Других только поучать… Заявила тут любимому внуку, что при его отношении к сексу честнее онанизмом заниматься. Так ведь – внук-то на самом деле пламенно любимый. Хотя он действительно этим делом занимается не для счастья и даже не для удовольствия, а только чтоб не хотелось. Как к физиологической необходимости относится. Хотя – все девушки прекрасны. Но секс – только приключение в лучшем случае, а не страсть…
Но только не моей бы матери в этих вопросах учить. У них-то самих как началось?! Взяла понравившегося мальчика, сперва – еблись, прости, господи, как оглашенные, потом зачем-то влюбила его в себя – а потом вдруг возомнила, что у самой любовь до небес. Хотя не верю я в то, что она любить умеет. Хотя она и хочет. Но только всё это – эгоизм. Всё о своих чувствах думает, а не о нём…
Да он её в миллион раз взрослее. Ответственнее, в чём-то даже серьёзнее… Словно действительно старший – он. Только в своей любви – беззащитный, а во всём остальном – сильный. Заботится о ней. Хорошо хоть она ощущает эту его беззащитность в любви. Да просто ей нравится защищать его, и заботиться – тоже нравится. Стать, как Малыш Карлсону, родной матерью. Хоть ему… Если родным детям – не способна. Хотя всё же с ним она во многом человечнее стала…
Просто она любит ощущать себя сильной, всемогущей, но рядом с сильным человеком – а он на самом деле по-настоящему сильный! – больше в этом гордости, чем с непонятно кем непонятно каким. Вот и вырывает она у судьбы моменты, когда он примет не только заботу её, но и опёку.
Хотя что им мои комментарии…
Несмотря на все несоответствия, разрушившие бы любые отношения без любви, им всё же, похоже, немыслимо хорошо вместе и никак невозможно порознь. А значит и я вынуждена признать, что и мать моя непутёвая, коль припрёт, полюбить может…
Аутодафе (Вадим)
Чего она мнётся и ломается? Никогда такого не было: хочет чего-то — и словно не может сказать. Не выдерживаю, спрашиваю. Какие-то сбивчивые полуслова о чём — понять не получается.
-Саш, какого?..
Набирается храбрости. Не наберётся никак... Что-то не так всё же в последнее время... Никак дело общее не находится... И все её истерики — словно специально ей их хочется, чтоб скучно не было, чтоб от ванили сбежать... Сама себе уже не очень верит. Раньше верила. Что-то сломалось в ней...
Выдавливает из себя наконец со стыдом то ли истинным, то ли придуманным, но самою же принимаемым за истинный:
-Хочу тебе одно кино показать...
Кино так кино. Притягиваю её к себе, пытаюсь успокоить. Целую. Отвечает как всегда страстно, но словно и торопливо. Какое к свинухам кино?! Из-за него всё? Ладушки, пошли к компу. Хотя, честное слово, лучше бы в койку сейчас...
…Не знаю, откуда всплывают впечатления чужие в мозгу: Лёхины. Конкретнее — тошнота. Омерзение. Причём абсолютно без восторга. И я знаю, что это про фильм, которым она меня сейчас кормить собралась.
Сашка, Сашка... Какого, действительно, лешего?! Я ж тебя люблю! А ты хочешь что-то испортить... Всё, наверно, испортить...
Не Лёхины это впечатления... Мои... Я, предполагалось, должен был это понять. Не понял. Но чем сильнее я не понимал сути происходящего, тем более реальным делалось происходящее на экране. И тем отвратительнее. Чем эта говнистика так Сашку привлекает? Сашка! Да Сашка же! Остановись! Столько хорошего, чистого, счастливого было у нас и есть! Ты запуталась, психика поехала, но я выучусь — и вылечу тебя! Саш, не надо! Я люблю тебя!
Сашка не остановилась... А на экране анимашный персонаж — вампирша Хэвок — горел на очищающем душу костре.
-Не нравится? - Сашка смотрела на меня отчаянными больными глазами. - Не веришь?!
-Не нравится! - сказал я. - Но верю...
Дальше случилось непоправимое... То, чего я так и не осознаю никогда. Фильм стал полностью реальным. Не большеглазое нарисованное существо, а Сашка, моя Сашка корчилась в пламени... Я бросился к ней. Пламя казалось мне холодном, да, может, для меня оно и было холодным. Сашка же корчилась. И, кажется, уже умирала... Я не мог отодрать её от столба... И она умерла. И не погасло даже, а просто исчезло пламя. И всё исчезло. Комп с фильмом. Комната. Сашка исчезла. Я исчез... И вряд ли я уже буду ещё когда-нибудь... Потому что без неё меня нет...
Останется после (Илюша)
Мать ходит не живая. Детей обоих кормит по инерции — и всё. Думает кто, что мне в моих пространствах это запросто пережить? Не угадали... Так же там всё, ничем не лкгче... И отец не в себе. И словно виноватым себя чувствует. Его иногда удаётся забрать в пространства. Мне там не легче, а вот ему — да... Но как бы тяжело нам ни было, мы живы. И будем жить.
А вот Вадик исчезает. Просто вот исчезает — и всё. И кажется даже, что ему не больно уже. Всё выключилось. Нет чувств... И не будет никогда. Он не живой уже. Превратился в какое-то привидение, и даже оно растворяется в пространстве и времени...
А ведь так счастливы были... Нет бы — радоваться, нет, вместо чувств нужны ей стали описания этих чувств, анализ, моделирование...
А только всё кажется мне: и это всё — лишь её игра. Всё пройдёт... Проснёмся утром — а она дома... И Вадик — настоящий. И будут проблемы, настоящие, не придуманные, но такие, которые они будут решать — и решат. Или хотя бы научатся жить с ними...
Я всё равно жду... Пусть это будет её очередной игрой и глупостью, но она же ведьма. Бессмертная! Она может умереть, лишь захотев этого! Но не может она захотеть оставить своего Вадика... Они же так любили друг друга! Любят!
Скрипит дверь... Может, она? Ну ведь — она же?!