Бедный Платонов

Николай Боровко
                БЕДНЫЙ ПЛАТОНОВ! БЕДНЫЕ ЧИТАТЕЛИ!
(Алексей Варламов. «Андрей Платонов». ЖЗЛ. М., «Молодая гвардия», 2011. 546 стр.)
     «Новый мир» в 2010 году опубликовал (№№ 7, 11) главы из этой книги.

Гоним карающим Зевесом,
Двойную смерть он испытал:
Явился Писарев Дантесом
И вновь поэта расстрелял.
Д.Минаев (1865)

     Россия традиционно весьма сурова по отношению к своим гениям («К глупым полон благодати, к умным беспримерно строг, бог всего, что есть некстати, вот он, вот он – русский бог»). По крайней мере, к Платонову эта стратегия неукоснительно применялась при всяком подвернувшемся случае и даже с каким-то удивительным сладострастием. Вот и сегодня у редакции ЖЗЛ для Платонова не нашлось ничего пристойнее, чем этот текст.
     За 8 лет историк литературы (так написано в аннотации) А.Варламов  порадовал читателей шестью книгами в серии ЖЗЛ (до Платонова: М.Пришвин – 2003; А.Грин – 2005; А.Толстой – 2006;  Г.Распутин – 2007; М.Булгаков – 2008).
     Книга написана на каком-то диковинном языке, не во всех подробностях совпадающем с русским. На первой же странице своего текста (стр. 5) А.Варламов констатирует, что Платонов это – «ответ на пути … большевистского пешеходства» (или не менее изящно: «ответ на вызовы … пути … пешеходства»). А.Варламов отважно сооружает (стр. 48, 70, 271, 425) деепричастие «пиша» от глагола «писать» (тогда уж следовало бы взять за образец «бросая», «кромсая, «кусая», «спасая»!). То и дело натыкаешься в тексте на удивительные обороты речи: «Платонов был электрически сражён» (стр.60); «странствуют в глухую глубину» (стр. 150); «пошёл вспять времени» (стр. 174); «совершить книгу» (стр. 197); «Сталина начало натурально корёжить» (стр.219);  «неудовольство рукописью» (стр. 220); «молебен о ниспошлении дождя» (стр.242); «вырывание двух колодцев» (стр. 266); «строители ям, усеянные трупами» (стр. 270); «взгоды и незгоды» (стр. 286);  «революционная взвесь … замутняла и бродила в его прозе» (стр. 439). Часто попадаются   заезженные до омерзения, полудохлые жаргонные словечки и обороты вроде «отлупа» (стр. 39), «выше крыши» (стр. 119), «им и хотелось и кололось напечатать» (стр. 209), «получают по полной» (стр. 313) и т.д. И на таком убогом, спотыкающемся языке писать о величайшем мастере слова! Непостижимо!
     У доктора, положим, технических наук всё это воспринималось бы как безграмотность, несовместимая с его квалификацией. А у филологического? Кто ж его знает?  Наверное, это – «расширение русского языка»? Непринуждённость самовыражения?
     На странице 168 непонятно, кого покинул Булгаков – Платонова или литературный мир, а на странице 192 -  кто приказывал убивать взрослых: Вощев или Настя? Утверждение (стр. 293), что сладострастие «знакомо Платонову» недопустимо двусмысленно. В нашествии белых (стр. 121) не было ничего «сомнамбулического»; как раз наоборот: они предусмотрительно убрали свой бронепоезд с главного пути, чем предохранили его от хитроумной диверсии Пухова. На странице 187 читаем: «ток не замкнулся и не побежал». Но замыкаться может только электрическая цепь, а никак не ток. Если в цепь включён источник тока, то при её замыкании в ней возникает электрический ток (пускай – «бежит») и не иначе.
  *
     Но может быть только форма такая настораживающая, а с содержанием всё терпимо? Бывает ли такое вообще, я не знаю. Но в данном случае подобное чудо точно не произошло. Е.А.Яблоков в сети в своём кратком отзыве о книге 26 марта с.г. оценил её на тройку и отметил, что она может послужить разве лишь материалом для биографии Платонова. Но мне кажется, что рассматриваемый текст и в таком качестве несостоятелен. Количество собранных фактов само по себе не обеспечивает их пригодности как базы полноценной биографии. Как при строительстве дома недостаток, скажем, стропил и кирпича не компенсируется никаким избытком дверных ручек и плинтусов, так и собранный для биографии материал должен отвечать замыслу – избранной концепции и предполагаемому объёму (в данном случае – 30 печ. листов) биографии, быть в этом смысле достаточно полным. А значит, есть факты биографии, имеющие решающее значение, которые поэтому ни в каком случае не могут быть оставлены без внимания, и есть множество второстепенных, большой долей которых приходится пренебречь при любом раскладе. Такой, надлежащий отбор исходной информации – первейшая обязанность автора, к которой, как я постараюсь далее показать, А.Варламов отнёсся очень легкомысленно.
     Для начала приведу два наглядных примера таких, неприемлемых упущений А.Варламова, а мой дальнейший текст наполовину посвящен множеству других подобных же упущений, они будут упоминаться по мере изложения. Соответственно и общие выводы о полноте (неполноте) собранного А.Варламовым материала будут сделаны позже.
     На странице 268 А.Варламов торжественно сообщает о том, что лично знаком с Е.Пастернаком, бывавшим в квартире Платоновых. Читатель должен после этого оцепенеть от восторга (и от переполняющего его чувства благодарности к А.Варламову) – настолько его представления о Платонове, его жизни и творчестве обогатились в результате этого сообщения! Но о том, как ценил Платонова БОРИС Пастернак, о том, что Платонов бывал у Пастернака, и тот  очень тепло рассказывал о своих беседах с Платоновым, пересказывал интересные суждения Платонова о Кьеркегоре, Пришвине и т.п. (В.Иванов  /Звезда, 2009, № 8, стр. 118; Ю.Нагибин /Огонёк, 1987, № 2; Ю.Нагибин /Родина, 1989, № 11 и т.д.) – всего этого читатель не найдёт в книге А.Варламова: то ли не знает, то ли не посчитал важным (тем более  - на фоне сообщения о своём знакомстве с Е.Пастернаком), и то, и другое – равно прискорбно. А ведь Б.Пастернак в этих беседах, в том числе, задаёт некую планку – как следует говорить  о великом художнике! Е.Пастернаку, со временем влившемуся в КПСС, и с собственным отцом непросто было разговаривать (В.Иванов /Звезда, 2009, № 9, стр. 149)! Должен подчеркнуть, что это – не придирка, а просто очень уж наглядный пример работы А.Варламова с источниками.
     «Грозному лету 1931 года» в книге Варламова соответствуют какие-то клочья, рассеянные тут и там по 70 страницам текста (это как если бы кто-то на потеху публике разрезал «Гамлета» на десяток фрагментов, а промежутки заполнил эпизодами из «Свадьбы в Малиновке»). В результате Варламов не смог ни сам осознать смысл происходившего тогда, ни должным образом сообщить об этих событиях читателю. Сталин дважды сформулировал своё отношение к повести «Впрок». В мае он отправил своё резкое осуждение повести в редакцию «Красной нови»: «рассказ агента наших врагов», «головотяпы-коммунисты напечатали» «по своей слепоте», «нужно наказать и автора и головотяпов». В начале июня состоялось заседание политбюро, о котором известно по рассказу присутствовавшего на нём В.А.Сутырина. На этом заседании Сталин вернулся к обсуждению повести. Рассказ Сутырина потрясает. Члены политбюро и приглашённые Сутырин с Фадеевым молча сидели в течение получаса в ожидании, когда привезут И.Беспалова. Разъярённый Сталин так же молча ходил по кабинету, время от времени раскуривая трубку. Трудно поставить что-нибудь рядом, равное по драматизму! А Варламов, книга которого забита грудами совсем не обязательных громадных (иногда – по две страницы подряд) цитат из хорошо известных текстов Платонова, здесь вдруг начал экономить: из двух небольшого формата страниц сочинения Г.Белой, опубликованного всего один раз в 1989 году, он процитировал  лишь 14 строчек, а остальное пересказал: скомканно, с большими искажениями и ничего не сохранив от неповторимого драматизма этого заседания. Он не отметил, что Сталин здесь высказывал своё мнение о повести во второй раз (возможно, - и прочёл дважды), что это заседание не отражено в протоколах политбюро, что Сталин копию письма Платонова (9 июня) отправил  Горькому и т.д. (И.Курляндский. Вождь в гневе /Полит. Журнал, 2007, № 3-4; Б.Сарнов. Сталин и Платонов /Б.Сарнов. Сталин и писатели, Книга третья. М., ЭКСМО, 2009, стр. 723 – 988 и др.). В дальнейшем к обсуждению важного сюжета «грозного лета 1931 года» придётся ещё раз вернуться.
*
     Отвлечёмся на время от полноты охвата материала А.Варламовым и поговорим о прочтении им  произведений Платонова, о том, как он воспринимает перипетии личной судьбы писателя и судьбы его сочинений. Текст книги создаёт впечатление, что представления А.Варламова об истории страны в первые два десятилетия советской власти сформированы манихейской сказкой о «Мальчише – Кибальчише». Как и герои этой сказки, он делит человечество на прекрасных «мальчишей» и отвратительных «буржуинов» («белый» Булгаков, «красный» Платонов и т.д.). Весь пафос книги – разоблачить, стереть в порошок презренных «антисоветчиков» и «космополитов», не дать им присвоить «нашего», «красного» Платонова, никогда от линии партии не отклонявшегося. В ту пору всем следовало быть твёрдыми марксистами-сталинистами, и Платонов будто бы именно таким и был, неизменно.
     А.Варламов начинает своё повествование с «Интеллигенции и революции» Блока. Блок, видите ли, был правильным писателем, слышал «музыку революции», в отличие от закосневших Бунина, Куприна и Гиппиус, этой музыки не расслышавших и допускавших в своих суждениях скепсис и иронию (стр. 15 – 16). Действительно, начало 1918 года было временем, когда большевики ещё не успели разругаться с левыми эсерами. Но уже в середине года большевики расправились с этими своими бывшими союзниками, а в ночь с 15 на 16 февраля 1919 года загребли и самого Блока, как сотрудничавшего с левоэсеровской прессой (там и «Двенадцать» были напечатаны). Так что он имел возможность более суток слушать музыку революции из застенков Петроградской ЧК (Е.В.Иванова / Филологические науки <науч. доклады высш. школы>, 1992, № 4). В 1921 году Блок писал («Пушкинскому дому»): «Пушкин! Тайную свободу / Пели мы вослед тебе! / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе!». На вечере, посвящённом памяти Пушкина, 11 февраля 1921 года в Доме литераторов, в своей «пушкинской речи» Блок говорил: «поэт умирает, потому  что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл. Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию … , посягая на её тайную свободу». А в мае писал Чуковскому: «слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросёнка». Наслушался музыки досыта! Его «Интеллигенции и революции» совсем не место в списке «Литературы о А.П.Платонове». Реальность намного сложнее и интереснее сработанных А.Варламовым комиксов!
     Не знаю, действительно ли Платонов писал «Котлован» в состоянии помешательства, как это утверждает А.Варламов (гл. IX), но со стороны самого Варламова было форменным безумием браться за биографию Платонова, не удосужившись предварительно хоть что-нибудь узнать об исторической ситуации той эпохи.
     Не было никакого единства и в самой партии РКП (б) – ВКП (б). Смысл этих сражений в партии удачно обобщил М.Джилас («Новый класс»/ М.Джилас. «Лицо тоталитаризма».М., «Новости», 1992, стр. 189): «Плоды “коммунистической революции” достаются партии их осуществившей … Побеждает то, что стоит за тотальное подчинение производства партии, государственным органам … Уничтожаются революционеры, воспринявшие идеи и лозунги революции буквально, наивно верящие в возможность их осуществления». Платонов и был одним из таких, - в определённой мере воспринявших буквально и наивно веривших.
     События 1924 – 1932 годов персонифицируются следующим образом. Сначала Зиновьев, Каменев и Сталин сильно потеснили Троцкого на политическом Олимпе. Затем правые (Бухарин, Рыков и Томский), объединившись со Сталиным, расправились с «левой оппозицией» (Зиновьева, Каменева, Троцкого). В 1928 году Сталин, опираясь на поддержку уцелевших левых («троцкистов» - «ленинцев» и других), разгромил правых и начал осуществлять свою (крайне левую) программу – сворачивание нэпа, курс на ускоренную индустриализацию и на огосударствление деревни с искоренением кулаков (История России.  XX век. А.Зубов, К.Александров и др. 1894 – 1939. М., АСТ.Астрель, 2009, стр. 792 – 803; А.Искендеров. Ленин, Троцкий, Сталин. Русская революция 1917 года в фокусе взаимоотношений её вождей /Вопросы истории, 2009, № 7; Разгром левой оппозиции в СССР. Письма ссыльных большевиков <1928>. Публ. Ю.Фельштинского /Минувшее, вып. 7 , 1989 и др.).
     Упомянутое бурное обсуждение повести «Впрок» происходило на фоне последнего серьёзного выступления оппозиции, связанного с именем Мартемьяна Никитича Рютина (1890 – 1937). Когда Бухарин призвал своих сторонников сложить оружие, Рютин был самым заметным и деятельным из тех, кто не последовал призыву Бухарина. Он пытался объединить оппозиционные Сталину силы в партии. Первый раз он содержался в заключении с 13 ноября 1930 года до 17 января 1931 года. В 1932 году он выступил с обращением «Ко всем членам ВКП (б)». В сентябре 1932 года он арестован вторично и больше на свободу не выходил. Умеренные в политбюро не дали Сталину согласия на казнь Рютина, Сталину пришлось отложить эту расправу до 1937 года. Вслед за Рютиным арестовали тех, кто успел ознакомиться с его воззванием: Зиновьева, Каменева, Стэна и других.
     Сутырин и Фадеев, получившие задание Сталина «завтра же» написать статью на основе его замечаний, сразу же отправились домой к Сутырину и за ночь статью написали. Они, конечно, ничего существенного от себя не добавляли, а лишь придавали замечаниям Сталина вид обычной статьи. По просьбе Фадеева статья опубликована с одной, его подписью. Видимо, сам же Сталин  отрежиссировал и тактически обоснованные сроки появления в печати громящих Платонова статей: одной – 10 июня, другой 12 июня, третьей 18 июня, и только 3 июля – статьи Фадеева. Многих важнейших фактов, касающихся этой истории, читатель в книге Варламова не найдёт. В числе грубых искажений, с которыми он пересказал эту историю: он сильно понизил должность В.А.Сутырина – Генерального секретаря ВАПП, назначенного ЦК руководить всеми ассоциациями пролетарских писателей (РАПП – только одна из них), а у Варламова он – «деятель РАПП”а, сотрудник “Красной нови”» (стр. 225). На фоне ожесточённых сражений с оппозицией очень многозначительными становятся фразы из этой статьи (Сталина, Сутырина) Фадеева «Об одной кулацкой хронике»: «Повесть рассчитана на коммунистов, способных … “отдавать должное”  “оригинальности художественной манеры “… на коммунистов “подоверчивее”». «Платонов пытается высмеять ту борьбу, которую вели партия с уклонами от её генеральной линии». Таким образом, Платонов своей повестью фактически принял заметное участие в ожесточённой внутрипартийной борьбе, причём – по самому важному её направлению – о темпах коллективизации и её формах, её насильственном характере. В феврале – марте 1930 года многочисленные, сколоченные впопыхах в 1929 – 1930 годах, колхозы начали стремительно разбегаться. К июню 1930 года сохранилась лишь десятая их часть! Только с этого времени началось новое, значительно более медленное нарастание их числа. В 1937 году, когда коллективизация была завершена, общее число вовлечённых в колхозы хозяйств (18,5 млн) лишь ненамного превысило охват марта 1930 года (С.Максудов /Минувшее, вып. 4, 1987). В 1928 – 1929 годах сам могущественный Г.Ягода, фактический руководитель ОГПУ, склонялся к позиции Бухарина. Летом 1931 года (!) Ягоду сместили с должности первого заместителя председателя ОГПУ, вернули на эту должность, уже присмиревшим, только в сентябре 1932 года. В определённой оппозиции Сталину осенью 1930 года находился и В.Н.Толмачёв – нарком внутренних дел РСФСР. Основная причина их беспокойства  – катастрофическое положение с детьми и вообще нетрудоспособными выселяемыми, необходимость смягчить кампанию раскулачивания (В.П.Данилов. Необычный эпизод во взаимоотношениях ОГПУ и Политбюро <1931 г.>/ Вопросы истории, 2003, № 10). Указанное, энергичное участие Платонова в самой гуще внутрипартийной борьбы объясняет многое во всей этой истории: и повторное возвращение Сталина к обсуждению публикации и характер принятых ответных мер. Объясняет многое, но не всё. Остаётся непонятным, и почему такое важное обсуждение не отражено в материалах политбюро, и фантастическое получасовое немое оцепенение политбюро. Только моё предложение («Гималаи»: «Самиздат», 2008) ставит всё на место: Сталин узнал себя в Упоеве, в этой, злой карикатуре! Этот фрагмент о селении Гущевке и об Упоеве занимает примерно девятую часть повести, но на него  приходится ровно треть восклицательных знаков, проставленных Сталиным, чуть меньше трети его реплик и единственная из них написанная не на полях, а поперёк текста. Платонов для себя называл этот фрагмент «Наследник Ленина» (Н.Умрюхина /«Архив Андрея Платонова». Кн. 1. Науч. издание. ИМЛИ РАН. М., 2009, стр. 81 – 146). У Ленина был один наследник. Понятно, что обсуждение подобной темы никак нельзя доверять бумаге; но и устно её обсуждать можно максимум с одним – двумя ближайшими соратниками (если с двумя – то по-отдельности).
     А у Варламова (стр. 208) повесть «Впрок» «наполнена верой в счастливое будущее»! Письмо Платонова Горькому от 24 июля 1931 года А.Варламов привёл (стр. 234 – 235) почему-то  без указания даты (а она очень важна) и с поразительными сокращениями, убрал всё самое главное: «Много раз в печати упоминали, что я настолько хитрый, что сумел обмануть несколько простых, доверчивых людей» (их было не менее двенадцати!) «большинство из них старше меня возрастом, старше опытом, некоторые уже сами видные литераторы» … «рукопись проходила в течение 8 – 10 месяцев сложный путь, подвергалась несколько раз коренной переделке, переработке и т.д. Всё это … по указаниям редакторов» (рукопись оценивали очень высоко) «некоторых из них я не перестал уважать и теперь». «Никакой редактор не станет писать таких произведений, которые поднялись бы идеологически и художественно на такой уровень …» (и т.д.). Такое усечённое цитирование (тем более - при общем, значительном  объёме текста) – это уже недопустимое надругательство над  доверием читателя!
     Завершился этот этап взаимоотношений Сталина с Платоновым совершенно неожиданным, просто фантастическим образом (о чём А.Варламов по своему обыкновению не догадывается). Статья Л.В.Максименкова «Очерк номенклатурной истории советской литературы (1932 – 1946). Сталин, Бухарин, Жданов, Щербаков и другие» (Вопросы литературы, 2003, № 4) интересна во многих отношениях. Для данного сюжета важно то, как Сталин в апреле 1932 года правил список писателей в связи с созданием оргкомитета Союза Советских писателей. В заключительную часть списка, в число 58 беспартийных писателей Сталин включил Пастернака, Бабеля, Платонова, Эрдмана, Клюева, Мандельштама. Они вошли, таким образом, в «номенклатуру» - теперь их нельзя было трогать без разрешения Сталина. И это – сразу после чудовищного скандала с повестью «Впрок» в 1931 году! Горький, что ли, так поручился за Платонова? Например, Ахматовой, Булгакова, М.Кузмина в этом списке не было … Да половину второстепенной и третьестепенной чепухи, напиханной А.Варламовым  в эту книгу, нисколько не жалко было бы выбросить ради этих, драгоценных строчек! А Варламов, знай себе, кроит писателей на «пролетарских» и «непролетарских»! 
     Проблемы, важнейшей для биографии Платонова и для понимания его текстов – борьбы с бюрократией самого писателя и его героев, А.Варламов  касается мельком, одной фразой, недопустимо упрощая эту проблему, так сказать, адаптируя её для восприятия младшими школьниками (это характерно для книги в целом – автор то и дело легкомысленно проскальзывает мимо важнейших аспектов биографии Платонова и его творчества, чтобы затем пускаться в многословные и малосодержательные рассуждения по пустякам). Платонов совершенно очевидно не разделял поверхностного, дикарского взгляда на проблему делопроизводства, взгляда, провозглашаемого, например, Маяковским: «я волком бы выгрыз бюрократизм» - «ко всем чертям с матерями катись любая бумажка» … Уже Шмаков в «Городе Градове» констатирует: «Бумага, изложенная по существу и надлежаще оформленная, есть продукт величайшей цивилизации  … Всюду должен быть документ и надлежащий общий порядок». А в «Епифанских шлюзах» Платонов очень наглядно показал, что происходит, когда бумага (в данном случае – проект гидротехнических работ) составлена плохо: действительность жестоко мстит за недостаток внимания к ней, за верхоглядство, за неосмотрительность. Всё дело в качестве чиновников, в их квалификации и добросовестности, в надлежащем контроле за их деятельностью. При недостатке того, другого и третьего увеличение числа чиновников только ухудшает ситуацию. Замечательно наблюдение Сербинова в «Чевенгуре»: «Чевенгур, вероятно, захвачен неизвестной малой народностью или прохожими бродягами, которым неизвестно искусство информации», здесь «некому сесть и заполнить сведения, потому что среди населения города не найдётся ни одного осмысленного делопроизводителя».
     Но у проблемы есть ещё одна, чрезвычайно важная грань. Дело не только в избыточном числе государственных чиновников, в их недобросовестности и бестолковости, в плохой организации их работы (как в «Дьяволиаде» М.Булгакова и «Золотом телёнке» И.Ильфа и Е.Петрова). Главное, за что левые критиковали Сталина, это бюрократизация партийной жизни: люди на выборные должности назначаются сверху (Сталин лично работал с четырёхтысячной картотекой партийной верхушки), а свобода обсуждения коренных вопросов в жизни партии и государства ограничивается. Троцкий записал в дневнике (1934): «Ленин создал аппарат, аппарат создал Сталина». В этом пункте позиция Платонова, вне всякого сомнения, практически не отличалась от позиции «ленинцев» («троцкистов»). Так что А.Варламов совершенно напрасно спорит (стр. 355) с Литературной энциклопедией (1934), отметившей троцкистские позиции Платонова. Сам же Варламов цитирует чуть раньше (стр. 272) высказывание Платонова: «он за действительную самокритику, лучший подбор людей, считает, что Сталин должен прекратить “поток холуйского славословия” по своему адресу». Это чуть ли не дословно совпадает с критикой Сталина левыми («троцкистами» - «ленинцами»; точнее, это критика,  последовательно – со стороны Розы Люксембург, Троцкого, троцкистов). Именно об этом, о внутрипартийной демократии – «Усомнившийся Макар».
     В 1925 – 1933 годах большую роль в жизни Платонова играла его дружба с Н.Эрдманом (И.Прут. Он был человек /Н.Эрдман. Пьесы, интермедии. Письма. Документы. Воспоминания соврем. М., «Искусство», 1990; И.Прут. Неподдающийся. М., «Вагриус», 2000). Историю первого публичного чтения пьесы Эрдмана «Мандат» в редакции «Крестьянской газеты» Прут описывает следующим образом. Присутствовали главный редактор Семён Урицкий, его заместитель Н.Одоев (Тришин), А.Платонов, М.Шолохов и Прут. Успех пьесы был огромный. Шолохов: «Сильная штука!». Платонов: «Искренне, по-доброму завидую». Все названные, кроме Шолохова, были на состоявшейся вскоре  - 20 апреля 1925 года премьере пьесы в театре Мейерхольда. Спектакль был воспринят многими как сатира на Сталина и его клику. Премьера превратилась в антисталинскую демонстрацию, звучало: «Прочь Сталина! Долой сталинских жуликов! Долой лицемеров и бюрократов! Долой сталинских ставленников!» (Л.Ю.Велехов /Н.Эрдман, цит. соч., стр. 487). После этого Платонов подружился с Эрдманом. «Они читали друг другу многие свои работы». Сколько было в их беседах «взаимомудрости, по-разному изложенного, но такого одинакового мировоззрения» (Прут, цит. соч.). Именно в Эрдмане Платонов нашёл собрата и как мыслитель, и как художник, и, в частности – как сатирик. В книге А.Варламова нет ни слова об этой, такой важной для Платонова, дружбе с Эрдманом.
     Пухов в «Сокровенном человеке» говорит комиссару: «Вы очковтиратели. Вы делаете не вещь, а отношение». Это высказывание Пухова (и самого Платонова, конечно) допускает только одно прочтение. «То, что вы делаете – это не социализм. И вы прекрасно это знаете. Но вам важно лишь убедить соотечественников в том, что строить социализм по Марксу в каком-то смысле хорошо, и что они именно этим и занимаются. В этом вся ваша политика». Недурненько для «дисциплинированного большевика-сталиниста» по Варламову!  Нет, и сам Платонов, и его герой в оценке партийной власти – «ветер, дующий мимо паруса революции».
     Ф.Хайек («Дорога к рабству», М., Изд-во Астрель, 2010) в 1943 году показал, что в тоталитарном государстве к власти непременно приходят худшие. Платонов за 15 лет до Хайека продемонстрировал эту механику в деталях (!) в «Че-Че-О», «Усомнившемся Макаре», «Котловане» (Козлов, Пашкин, которого Варламов со своей обычной неряшливостью именует на страницах 187 и 198 «Пашинцевым»). В «Чевенгуре» кузнец Сотых так и говорит Дванову. «Десятая часть народа – либо дураки, либо бродяги, сукины дети, они сроду не работали по-крестьянски – за кем хошь пойдут  … И в партии у вас такие же негодящие люди». Авторский комментарий к этим словам кузнеца очень сочувственный. Платонов знает, что кузнец во многом прав. Между горячкой первых лет революции и «Сокровенным человеком» - «Чевенгуром» ему пришлось пережить много подобных открытий. Не замечать всего этого в перечисленных произведениях Платонова – очень уж нужно постараться!
     В.Сарнов (цит. соч. стр. 830) отмечает, что в советских судилищах и «дискуссиях» побеждали всегда худшие, а терпели поражение – лучшие.
     Как всё это (и многое подобное) можно согласовать с представлениями Варламова о дисциплинированном, преданном партийному руководству Платонове, всегда заранее угадывавшем, какая из противоборствующих партийных групп одержит верх, чтобы успеть          вовремя к ней пристроиться, вписаться в колебания «генеральной линии»? Героиня пьесы А.Афиногенова «Страх» («Семья Ивановых») так и говорит: «не знаем мы, что будет завтра генеральной линией – сегодня линия, завтра уклон. И в газетах всей правды не пишут» … «врём мы и обманываем, и подличаем» (Е.А.Яблоков /Страна философов, вып. 5, 2003). А Варламов то и дело сокрушается, почему глупый Платонов не подличал, мог бы замечательно устроиться. Но тогда это был бы совсем не Платонов, а обыкновенная «литературная шлюха» (выражение Артёма Весёлого, 1927).
     А.Варламов (стр. 37) аттестует Баклажанова как «своеобразное альтер эго автора». Действительно, в некоторых рассказах Платонов отдаёт этому герою своё увлечение развитием техники, а также свои опыты в области «чистой, безыдейной» литературы («Тютень» подписан «Елпидифор Баклажанов»), вроде бы не вполне уместной в эпоху напряжённой борьбы с невежеством, техническим отставанием, нищетой, засухой и т.п. Но Платонов явно дистанцируется от этого героя (эпитета «своеобразное» совершенно недостаточно для характеристики этой дистанции). В «Приключениях» и в «Данилке» Платонов говорит о Баклажанове как о своём товарище, к Данилку они и приходят вдвоём. В тех же «Приключениях» о научно-технических достижениях Платонов пишет с заметным ироническим отстранением: летают на Луну выпивать, Баклажанов добрался до дальнего края галактики, а дома блаженствуют клопы. Сам Баклажанов не знает, зачем ему все эти научно-технические успехи. Он умирает от бессмысленности своей жизни, своих усилий. Платонов так и называет его «последним мошенником» и «стервецом». В «Докладе управления», также подписанном «Е.Баклажановым», эта ироническая отстранённость автора не так заметна, но в явном его развитии – «Эфирном тракте» она звучит уже достаточно ощутимо. Таким образом, в «баклажановском» цикле рассказов уже отчётливо заявлена будущая тема «Первой социалистической трагедии»: достижения науки и техники в руках несовершенного человека грозят неисчислимыми бедствиями. Какое же это «альтер эго»? Пожалуй, только в «Рассказе не состоящего» (подпись «Елпидифор Баклажанов») Платонов заметно сближается со своим героем в противостоянии мудрости предков и дешёвой дурацкой «мудрости» казённой городской жизни. Итожит «баклажановский» цикл рассказов «Бучило». Здесь Баклажанов – Абабуренко уже не имеет отношения ни к научно-техническому прогрессу, ни к изящной словесности. Платонов значительно усиливает в этом рассказе признаки умственной отсталости, кретинизма Баклажанова в его школьные годы, притом, что это едва ли не единственный у Платонова красный комиссар «с предысторией», с подробностями. Комиссаря, Абабуренко забирает у населения продовольствие для своего отряда и этим, видимо, его революционная деятельность ограничивается. Единственное воспоминание у Абабуренко в конце его жизни – как поджигал имение князя Барятинского, сожалеет о том, что упустил самого князя-старика (не вытряхнул из него кишки). Да ещё и мечта у него «взять бы заграницу в колья … - потеха и потешение». Так и Бармалея скоро запишем в «альтер эго» Чуковского!
     Вот характерный для А.Варламова способ аргументации (стр. 110): казнь Бертрана Перри («Епифанские шлюзы») «опрокидывает все умозрительные рассуждения о дутости или недутости петровских либо великооктябрьских прожектов, евразийстве, славянофильстве, западничестве …» Как лихо разделался разом и с «рассуждениями», и с «дутыми прожектами», и с евразийством! Но это – абсолютно лишённое смысла словосочетание, глоссолалия. В действительности никто ничего не опрокинул. Платонов мог окончить повесть по-разному: Пётр мог казнить Перри иным способом, мог заточить его навеки в каком-нибудь каземате, мог, разобравшись, осознать, что не с Перри первого следует спрашивать за неудачу   … Но проект в любом случае оставался негодным, не учитывающим всех необходимых факторов, обречённым на провал. И судьба этого проекта неизбежно пробуждала у многих читателей вредные мысли о том, что и революция, за свои десять лет потребовавшая стольких жертв, не дала обещанного (одновременно тот  же самый намёк прочитывался и в «Трёх толстяках» - «Зависти» Ю.Олеши. Ольга Грудцова, дочь «придворного» кремлёвского фотографа Наппельбаума <Минувшее, № 19, 1996, стр. 22>, цитирует слова <1919-1920?> одного из фотографировавшихся революционеров: «Только русский народ, перенёсший крепостное право, может нас  терпеть. Сколько бед мы ему принесли: голод, холод, разруху …»).
     Соответственно и бодрые обещания на будущее «всё преодолеть, добиться, догнать, перегнать, обеспечить изобильное благополучие»  не могли не вызывать сомнения. Это проходит красной нитью через «Эфирный тракт», «Котлован», «Ювенильное море», отразилось в «Записных книжках» Платонова.
          На страницах 93, 95 написано, что в «Эфирном тракте» «отражено преимущественно будущее», что повесть – «художественное осмысление собственных утопических, космических проектов». Но Варламов явно пренебрегает здесь теми страницами повести, где настоящее так же ощутимо вторгается в мечты о будущем, как клопы в «Приключениях Баклажанова» и т.п. Рапорт об окончании работ по проходке тоннеля подписан 4 ноября 1934 года, хотя фактически работы закончены только 2 декабря. Это явная горькая ирония, это вечная российская тема липовых рапортов о ещё не выполненных работах, о несуществующих достижениях. Семья Кирпичниковых отправляется  из Москвы 28 апреля 1935 года на своём электромобиле (теперь у каждого – по электромобилю!) в то самое Волошино, где учительствовала когда-то М.А.Платонова. Расстояние 900 км от Москвы по прямой – это дуга Самара – Царицын – Ростов. А с учётом изгибов дороги – как раз расстояние до реального Верхнего Волошина. Конечно, Платонов хорошо понимал, что в 1935 году не будет у каждого по электромобилю, что в 1930 году (!) электромобиль не вытеснит двигатель внутреннего сгорания, что окружающие поля не будут заполнены автоматическими дождевателями (к югу от Москвы, а к северу – соответственно – автоматическими осушителями), что деревня не успеет так изменить своё лицо, покрыться черепицей (23 августа 1939 года спутники Риббентропа, летевшего в Москву, легко опознали с воздуха пересечение границы СССР по соломенным крышам деревенских домов). Точно так же и народ не успеет «потолстеть» и «подобреть». Всё это – достаточно явная сердитая насмешка над оторванными от жизни мечтами о стремительном преобразовании страны, которые широко обсуждались в печати в связи с подготовкой к XV съезду ВКП (б) (декабрь 1927 года) и к составлению на основе его директив пятилетнего плана (на 1 октября 1928 года – 1 октября 1933 года). Работы по проходке тоннеля начинаются 1 января 1934 года, сразу по окончании первой пятилетки. Поэтому отрезвляющим душем является возвратное (мимо Москвы) пешее путешествие Кирпичникова в сторону Латвии: никаких тебе автоматических дождевателей, ни высоковольтных линий, ни крестьян, потолстевших и подобревших под черепичными крышами! Куда всё это подевалось? Здесь та же, что и в «Сокровенном человеке» суровая оценка успехов в строительстве социализма, созвучная будущим наблюдениям Сербинова-Платонова в «Чевенгуре»: «перед ним сплошным потоком путешествия проходила Советская Россия – его неимущая, безжалостная к себе родина … ум Сербинова … вспоминал ему бедных неприспособленных людей, дуром приспособляющих социализм к порожним местам равнин и оврагов», «еле зацветшие растения они от  сомнения вырвали прочь и засеяли почву мелкими злаками бюрократизма». В суровые будни 1927 года возвращает и реплика Феодосия о том, что рожь заставляют продавать по 20 копеек за пуд (то есть мешок ржи равен по стоимости очень скромному обеду в московской столовой): «ржи – хоть топи ей, а всё не богато живём и туго идём на поправку». Конечно, Платонов прекрасно понимал, что сажать розы вместо ржи в расчёте на доход в тысячу рублей с десятины – сущий бред, в том числе  -  в отсутствии платёжеспособного спроса на розовое масло. Это – опять про те же сумасшедшие мечты о легко достижимом прекрасном будущем. В первоначальных набросках (Масло розы /«Страна философов», вып. 1, 1994, стр. 362 – 365) эта ироническая отстранённость автора от мечтаний его героя звучит намного заметнее. Вполне возможно, что Платонов подразумевал и в целом  избыточность тех надежд, которые возлагали строители социализма на быстрое заимствование американского опыта. «В науке поместилось ведущее начало Истории». Что уж такого «небесспорного» нашёл А.Варламов (стр. 101) в блестящем исследовании Дарьи Московской («Страна философов», вып. 4, 2000), он умолчал (видно, и сказать то нечего!), но, если и Попов, и Матиссен – это, как выражается А.Варламов  «главный из советских выродков» - Ленин, то как оглушительно звучит корреспонденция селькора Петропавлушкина «Битва человека со всем миром» и (что очень важно) его ответ на насмешки редакции: «все мироздания с виду прочны, а сами на волосках держатся. Никто волоски не рвёт, они и целы». Так что повесть «о будущем», но только это – отчаянный призыв опомниться, действовать разумнее, а совсем не победные фанфары (в духе российского обычая «хвастаться будущим»), которые пригрезились А.Варламову !
     На странице 198 читаем про «Котлован»: «Комичен … инженер Прушевский», который «сел за составление проекта своей смерти  … На завтра ему осталось составить объяснительную записку к проекту». Но в подобных случаях очень важны причины, побудившие к роковому выбору. Прушевский уже с 25 лет упёрся в стену сомнения. «Изо всякой ли базы образуется надстройка?» Эти его сомнения сродни упомянутым наблюдениям Пухова в «Сокровенном человеке» (об «очковтирательстве») и Сербинова в «Чевенгуре» о «бедных неприспособленных людях». Прушевский мечтал строить дома не только для пользы, но и для радости. Но в его проекты вмешиваются те самые «юные разумом люди», о которых в «Чевенгуре» говорит вымышленный Платоновым писатель Николай Арсаков. Мало того, что, начав работы на одном месте, строительство вдруг перетаскивают на другое, а со временем ещё и увеличивают размеры строящегося здания в 4 и даже в 6 раз. Но совсем уж оригинально решение строить дом в овраге, обречь его на растерзание потоками грунтовых и поверхностных вод. Уже решивший распрощаться с жизнью Прушевский покорно соглашается и на это,  «потому что он всё равно умрёт раньше, чем кончится здание». Тут сохраняется некоторая интрига, что произойдёт раньше: строительство ли будет завершено, или здание (очередная Вавилонская башня) «кончится», то есть развалится? Как выражается Сафронов, «внутри всего света тоска, а только в нас одних пятилетний план». Всё это происходит на фоне «курса на спецов», как выражается тот же Сафронов. В 1928 году прошёл «Шахтинский» процесс в Донбассе, в сентябре 1930 года осудили 48 «вредителей» - руководителей пищевой промышленности, в ноябре – декабре 1930 года состоялся процесс «Промпартии», в марте 1931 года  – процесс меньшевиков, в июне 1932 года во внесудебном порядке осудили арестованных по делу «Трудовой крестьянской партии». На всех этих процессах «спецов» судили за их сопротивление нереальным плановым заданиям и их же сделали ответственными за срыв этих, нереальных заданий. В 1929 году Платонов откликнулся в своей записной книжке на бодрый лозунг «в относительно короткий исторический срок догнать и перегнать в технико-экономическом отношении передовые капиталистические страны»: «Догнать, перегнать и не умориться» (А.Платонов. Записные книжки. Публ. М.А.Платоновой, подг. текста и прим. Н.В.Корниенко. М., ИМЛИ РАН, 2000, стр. 31, 327 – 328). Так что, действительно смешно. Обхохочешься! К этой теме «дутых прожектов», «умозрительных рассуждений» о них и «опрокидывания»  всего этого применительно к «Ювенильному морю» вернёмся позже. 
       «Чевенгур» - главное произведение Платонова и едва ли не самое важное, что написано на русском языке в XX веке. Обсудим три темы из числа затронутых А.Варламовым  в связи с этим романом.  На странице 156 читаем: «… описанное в последней части романа лето 1921 года – пора … страшной засухи  …  Однако следов всеобщего голода в романе нет …». Время в Чевенгуре течёт очень своеобразно. Например, Пиюся сначала рассказывает Копёнкину об уже совершившейся расправе с буржуазией, а затем происходит сама расправа и т.д. Во всяком случае, нет абсолютно никаких оснований относить всю последнюю часть романа к одному лету. Якову Титычу, когда он поёт  песни Кирею, 50 лет, а перед падением Чевенгура, когда Гопнер сооружает оранжерею для Якова Титыча – уже 60. Точно так же и московский эпизод никак нельзя отнести к 1921 году. Сербинов каждый вечер на симфоническом концерте, завтракает ветчиной, любуется на изящные вещи в витринах магазинов. Софья Александровна угощает его пирожным, тортом, конфетами. Всё это реалии никак не 1921 года. В 1921 году радовались, раздобыв какую-нибудь воблу или от непонятного злака крупу с разноцветными камушками. Так что и в Чевенгуре, и за его пределами основное действие укладывается примерно в одно и то же десятилетие (1917 – 1918) – (1927 – 1928). Теперь о голоде. Засухи случались и раньше. Катастрофой очередная засуха стала именно в результате военного коммунизма, обобравшего мужиков до нитки. А следы голода в романе А.Варламов странным образом проглядел. Более нелепое суждение о «Чевенгуре», чем это «отсутствие следов» трудно придумать. Уже предревкома в Новохопёрске очень ясно обрисовал Дванову самые радужные перспективы на этот счёт: « - Революция – рыск: не выйдет – почву вывернем и глину оставим, пусть кормятся любые сукины дети, раз рабочему не повезло!» Это – не фантазии местного вождя, а своеобразное изложение аграрной политики большевиков периода «военного коммунизма». Менее чем через 20 страниц текста эту тему подхватывает в слободе Петропавловке то ли мужик с «психической бородкой», вообразивший себя Лениным, то ли сам Ленин, вообразивший себя богом. Он то раздаёт землю мужикам, то забирает её обратно и пытается убедить их в том, что глина вполне может заменить иные продукты питания. Там же дети Поганкина даже не знают, что на свете существует другая еда, кроме жидкой похлёбки из картофельной шелухи. Видимо, А.Варламов считает, что они получают полноценное, вполне сбалансированное питание, особенно если учесть, что похлёбку можно дополнить неограниченным количеством глины. Достраивает картину всё тот же кузнец Сотых в слободе Калитве. Он говорит Дванову: «землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете … мужику от земли один горизонт остаётся … говоришь – хлеб для революции! Дурень ты, народ ведь умирает – кому ж твоя революция останется?» Но Варламов, возможно, полагает, что народ умирает от переедания и вообще от избыточного благополучия (это как у Шевченко: «мовчат, бо благоденствуют»)! А у активистов есть каша, они, конечно, уцелеют. В этом смысле голод не всеобщий. Это – важное уточнение к предложенной Варламовым формулировке.
     Историю с искоренением чевенгурской буржуазии и её «остатков» А.Варламов освещает довольно странно (стр. 155). Пиюся совершил «повторное и даже ещё более тяжкое преступление, своего рода социальный геноцид, самовольно уничтожив всех остальных жителей, включая женщин и детей». И о рассказе Платонова Чуковскому про «Чевенгур» в ноябре 1931 года (стр. 161): «всех не коммунистов, не революционеров изгнали из города», то есть «смещены акценты: … враги, оказывается, не убиты, а всего лишь изгнаны». А.Варламов сделал Пиюсю «ответственным» за эти операции, не имея для того никаких оснований. В обоих случаях решение принимали Чепурный и Прокофий, а Пиюся – лишь исполнитель. Почему наказали именно его: так бывает достаточно часто - наказывают не всегда самого виноватого, да и того не обязательно наказывают всерьёз, бывает – и для виду. Поэтому при изгнании «остаточной сволочи» Пиюся распоряжается так, как будто его ниоткуда не снимали. Платонов пишет: «полубуржуи медленно, без страха, тронулись в спокойные окрестности Чевенгура». После того, как они (все, или какая-то часть?) задержались табором «вблизи околицы Чевенгура», Пиюся с Киреем устраивают стрельбу из пулемёта. Чепурный говорит о результатах туманно: «изгнали с истреблением». Я вижу в этом «изгнании» аналогию с действиями (в те же годы) московских властей (Портретная галерея «Чевенгура» /Континент, 2001, № 3 <109>). В 1922 году была расформирована ВЧК, фактически – преобразована в ГПУ (впоследствии – ОГПУ) во главе с тем же Дзержинским. Осенью того же, 1922 года Дзержинский по заданию Ленина организовал изгнание из страны, так же, как в Чевенгуре – под страхом смертной казни, двухсот деятелей культуры на двух немецких пароходах и другими видами транспорта. Позже на эту аналогию указал Б.Сарнов (цит. соч., стр. 888). Впрочем, похожие высылки предпринимались и на местах, в том числе и в Воронеже: О.Алейников приводит постановление ИК Совета от 7 сентября 1918 года о выселении из города безработных и т.д. («Страна философов», вып. 6, 2005, стр. 295 – 296) с той же формулировкой, что у Прокофия – «обязательное постановление».
     Вот как Платонов знакомит нас с Чепурным. «Он был маленького роста, одетый в прозодежду коммуниста, - шинель с плеч солдата, дезертира царской войны». Комментарий А.Варламова просто потрясает своей глубиной (стр. 153): «… появляется маленький, одетый в прозодежду (то есть в производственную одежду) …» И всё! Точка! В сентябре 1917 года Питирим Сорокин – один из самых заметных социологов века, тогда - секретарь Керенского, так описывал Петроградский Совет, в котором теперь преобладали большевики: «совет лодырей и дезертиров». Их злейшими врагами были георгиевские кавалеры, охотились за георгиевскими кавалерами, искореняли их …
     Если проблемы сколько-нибудь убедительного прочтения текстов возникали у А.Варламова уже при знакомстве с другими произведениями Платонова, то, конечно, «Ювенильное море» создаёт особенно много таких проблем. Как и по отношению к другим текстам Платонова, А.Варламов и здесь то и дело противоречит сам себе, то говорит о жизнеутверждающем пафосе повести (стр. 248), то отмечает встречающиеся в ней «проговорки» и «двусмысленности». Повесть, несомненно, - сплошная пародия на бредовое планирование, на такие же, оторванные от жизни «встречные обязательства», на постоянные непомерные надежды совершать чудеса с помощью ожидаемых фантастических усовершенствований в технике, на бесхозяйственность (в колодцах нет воды, зарплата не выплачивается, быт не обустроен и т.д.). Всеобщее обыкновение списывать неизбежные провалы на действия «классовых врагов», «вредителей», «кулаков». Пародия на безумные процессы над жертвами этих, вздорных обвинений. Всё это достаточно подробно рассмотрено у меня («Гималаи», «Великое Гу-Гу»: «Самиздат», 2008). А.В.Луначарский, ознакомившийся с рукописью «Ювенильного моря» в феврале 1933 года, записал в дневнике: « … прочли «Ювенильное море», злую, печальную и почти страшную пародию Платонова, которая, конечно, не пойдёт в печать»(В.В.Перхин /Русская литература, 1990, № 1, стр. 232). В значительной мере сходна и оценка Б.Сарнова (цит. соч., стр. 875 – 878). Конечно, какие-то новые вскрывшиеся обстоятельства, вновь обнаруженные смыслы и соотнесения могли бы, в принципе, привести к обоснованной оценке, существенно отличающейся от оценки Луначарского. Однако оригинальность оценки повести у  А.Варламова, всего лишь результат слишком туманных представлений об исторических реалиях той эпохи. А.Варламов (стр. 249) цитирует слова Платонова о том, что Вермо, читая  сталинские «Вопросы ленинизма», «ощущал спокойствие и счастливое убеждение верности своей жизни». Но ведь Платонов пишет дальше, что после этого чтения Вермо почувствовал «отвращение к философствованию вообще». Платонов показывает, что там нет ничего, кроме «чувства целесообразности», вся эта схоластическая конструкция подвешена в пустоте, в отрыве от реальной жизни. С этой оценкой Платонова перекликается более общее замечание Б.Сарнова (цит. соч., стр. 808): от прикосновения Сталина «любое проявление человеческого духа, любая мысль, какой бы сложной она ни была, становилась примитивно простой, однозначно плоской». «Целесообразность», которой всё подчинено в сталинском тексте и которую углядел там Вермо, несомненно, - в духе процитированных выше высказываний Пухова (про «очковтирательство») и Джиласа. Недаром во время суда над Божевым душа Вермо «расстаётся с советской властью»! Такое вот своеобразное  осознание «верности своей жизни»!
     В рассказе «Афродита» есть такие слова: «Советская Россия тогда только начала свою судьбу. Народ направился в великий безвозвратный путь – в историческое будущее, куда ещё никто впереди него не шествовал». Но именно этот оборот мы видим ранее, в повести «Джан»: Чагатаеву «стал виден ископанный, беспокойный Млечный Путь, как будто по нему недавно совершился чей-то безвозвратный поход». У Платонова не бывает ничего случайного, это совпадение формулировок, настойчивое указание на «безвозвратность» пути – несомненная подсказка: как нужно читать повесть. В статье «Великое Гу – Гу» я показал, как читается повесть на основе этой подсказки. А Варламов даже не подозревает о существовании такой проблемы.
     Неудовлетворительно прочитал А.Варламов и рассказ «Мусорный ветер». Прочтения  текстов Платонова, предлагаемые А.Варламовым в книге, вообще большей частью неприемлемы по следующим причинам: А.Варламов явно слишком бегло и поверхностно знакомился с этими текстами (из-за чего то и дело попадаются нелепые суждения вроде сытых героев «Чевенгура», путаницы Пашкина с Пашинцевым, основного текста «Чевенгура» с ранними редакциями <Новохопёрск – Урочев >и т. п.) При таком поспешном и поверхностном ознакомлении с текстами Платонова их подлинное содержание, вся их настоящая ценность остаются недоступными. Во многих случаях А.Варламов прочитывает буквально высказывания Платонова иносказательные, иронические, и даже саркастические, никак на буквальное прочтение не рассчитанные. Наконец, А.Варламов старается не замечать крамольных мыслей Платонова, даже высказанных достаточно открыто, эта крамола мешала бы ему выстраивать образ «правильного, дисциплинированного» Платонова, никогда не переступавшего границ дозволенной критики. Особенно это заметно в «выборочном» использовании «Записных книжек» Платонова, которые  в результате вместо того, чтобы помочь лучшему знакомству с Платоновым, помочь адекватному прочтению его текстов, становятся у А.Варламова средством обмана читателей. В ряде случаев А.Варламов как бы останавливается в нерешительности между различными вариантами прочтения текста, вариантами суждения о политических взглядах Платонова и пытается утопить эти несообразности в пустом многословии. Такое «литературоведение» впору определить как литературоневедение …
          *
     Такими способами  А.Варламов разделался с Платоновым-писателем (чего-то А.Варламов просто не знает, чего-то не заметил, что-то сознательно отодвигает локтем в сторону, чтобы не мешало его «концепции»), изготовил из Платонова какого-то хилого уродца, который непонятно какого читателя мог бы заинтересовать (разве лишь странички про то самое «сладострастие», знакомство с которым А.Варламов усмотрел у Платонова, и которые старательно навыковыривал изо всех текстов писателя).
     Подобным же образом А.Варламов расправился и с Платоновым-критиком. Начал он с того, что безо всякого разумного повода отделил от всего критического наследия Платонова 1937 – 1940 годов две «пушкинские» статьи 1937 года (стр. 356 – 364), сведя всё их содержание к полемике Платонова с Луначарским о «Медном всаднике» (к своему, довольно скучноватому изложению этой полемики) и А.Гурвича – с Платоновым по поводу этих двух статей. А затем, только после 50 страниц своего текста, посвящённых иным проблемам, вернулся к остальным критическим статьям Платонова 1937 – 1940 годов (стр. 416 – 430). Здесь всё свелось к рецензиям Платонова на книги А.Грина, М.Пришвина, Л.Кассиля и К.Паустовского. Создают ли эти «выжимки» из статей Платонова на 22 страницах книги А.Варламова сколько-нибудь адекватное представление о Платонове-критике? Разумеется, нет! Настоящее представление о нём могли бы создать тексты Платонова о Пушкине (но начиная с самой их сути, а не в таком уродующем пересказе частностей, как у А.Варламова), об Ахматовой (см. ниже) и т.п. А рецензии на книги Грина, Пришвина и т.д. могли бы служить в этом случае вполне приемлемым  «вторым планом».
     Далее, говорить о Платонове-критике и не упоминать о его «тайнописи» - это много хуже, чем вообще не вспоминать о Платонове-критике (В.В.Перхин. Тайнопись Андрея Платонова/ «Творчество Андрея Платонова», исследования и материалы. РАН, Ин-т русск. лит-ры  <Пушк. дом>. СПб, «Наука», 1995, стр. 24 – 38). В.Чалмаев («Страна философов», вып. 1, 1994, стр. 5) цитирует высказывание М.Геллера: «как бы помимо воли писателя оказались заминированными каждая фраза, каждое слово, каждый персонаж» и добавляет: «Можно представить себе тот служебный ужас, который овладевал при внимательном чтении “Усомнившегося Макара” или ”Впрок”, с их “минами”, “провалами”, двусмысленными парадоксами и Л.Авербахом и А.Фадеевым! Даже безоблачно ясное у других у Платонова выглядело каким-то злым умыслом, “подвохом”» (при ВНИМАТЕЛЬНОМ чтении – в этом вся штука!). Вне всякого сомнения, сказанное касается в равной мере и многих художественных текстов Платонова 1926 – 1939 годов и очень многих его критических статей 1937 – 1940 годов. Уже в середине 20-х годов сам Платонов пояснял: «Если бы я всегда говорил прямо, меня бы не печатали». А.И.Солженицын (Новый мир, 1999, № 7, стр. 197) цитирует запись 1926 года из дневника Пантелеймона Романова: «Когда я пишу у меня всегда есть соображения о том, что может не пройти по цензурным условиям  …  И это уменьшает мои возможности и правду того, что пишешь на 50 %». Так и Платонов спасал для нас эти 50 % своих возможностей, своей правды с помощью иносказаний, намёков, в том числе – в виде «исковерканных» (будто бы) фраз.  Вот несколько характерных примеров из критических статей Платонова: « … истина революции, рождённая из действительности, была замутнена, загажена и обращена в ложь …» (рецензия на роман В.Василевской «Родина»). «Из объективного исторического процесса стало ясно, что эксплуатация человека человеком имеет тенденцию возрастать, а не убывать» («Пушкин и Горький»  -  и никаких оговорок о том, что социализм поломал эту неприятную закономерность!), « … когда почти половину человечества фашизм обрабатывает в труп,  -  притом в такой труп, который был бы словно живой, но по существу, по душе мёртвый» («Пушкин – наш товарищ»  -  какие ещё страны, кроме Италии и Германии, он включил в число «обрабатываемых фашизмом», чтобы приблизиться к этой «почти половине человечества»?) …
     Тайнопись в критических статьях отдельных авторов во второй половине 30-х годов, и, в особенности, в первую очередь – в статьях Платонова, привела к совершенно фантастическому феномену. В.Перхин (1995, стр. 37) описывает его следующим образом. «Во второй половине 30-х годов в литературной жизни и критике сложилась парадоксальная ситуация. Одни откровенно использовали тайнопись, другие – противники из официозного лагеря – прекрасно понимали это, но ограничивались укорами, не решаясь назвать вещи своими именами, расшифровывать скрытый смысл. Последнее означало сказать правду о действительности, расходящуюся с политическими нормами. На такое официозные критики решиться не могли, да тогда бы против них выступила цензура. Противоборство шло годами».
     Возможно, в отдельных случаях аналогичные ситуации встречались и раньше. Нечто похожее, в частности, произошло, как я упоминал выше, и во время обсуждения повести «Впрок» высшим партийным руководством. Во всяком случае, насколько я могу судить, один лишь рапповский критик И.Макарьев сумел, не называя имени Сталина, найти форму достаточно открыто очертить главное преступление Платонова: образ Упоева – «лицо нашей партии» (И.Макарьев. Клевета /На лит. посту, 1931, № 18, стр. 27).
     Наряду с этим, незаконным, не предусмотренным властями глотком свободы имело место и обратное: усиленно искали крамолу там, где её совсем не было. Б.Сарнов (цит. соч., стр. 980) рассказывает, как Маленков требовал от И.Сельвинского признания, что в своей строке про Россию – «Она пригреет и урода» - он имел в виду Сталина. Хотя, в действительности Сельвинский писал о том, как жалеют в России юродивых.
     Обещанный ахматовский сюжет мог бы выглядеть следующим образом. Анна Ахматова 17 лет была отрезана от своих читателей. Только в 1940 году в Ленинграде под редакцией Ю.Тынянова был издан её сборник «Из шести книг. Стихотворения», включавший новые стихи 1923 – 1940 годов («Ива», позднее она назвала эту книгу «Тростник») и значительное число стихотворений из пяти предыдущих книг. Ахматова писала: «Через 6 недель была изъята из библиотек, запрещена в букинистической продаже (по распоряжению Сталина). Пресса была исключительно ругательная». Б.Пастернак писал ей 28 июля и 1 ноября 1940 года, радовался появлению этой книги, сочувствовал по поводу враждебного тона казённых рецензий, рассказывал, какие очереди выстраивались из желающих приобрести книгу. В первом письме передавал информацию от Платонова, сколько дерут за книгу при перепродаже. Говоря, что тон казённых откликов возмущает всех, добавил «тут думают (между прочим Толстой), что кто-нибудь из настоящих писателей должен написать о Вас в журнале, а не в газете». Таким «настоящим писателем», глубоким истолкователем стихов  Ахматовой и выступил Платонов. Хотя его статья «Анна Ахматова» («Размышления читателя», 1980) тогда не увидела свет. У них есть глубинное родство. Оба – художники трагедийного мироощущения. Их боль – не только личное чувство (В.Перхин, 1995; А.Павловский /Творчество А.Платонова. Исследования и мат-лы, кн. 2. РАН, Ин-т  Русск. лит-ры <Пушкинский дом>, СПб, Наука, 2000). Н.В.Корниенко (Творч-во А.Платонова, кн. 3, 2004, стр. 106) видит в сцене с поющей «буржуйкой» и её мёртвым братом («Чевенгур», «бак с сахарного завода») расстрелянного Гумилёва и Анну Ахматову, продолжающую писать стихи, хотя её с 1924 года перестали печатать (вот почему Чепурный говорил об «изгнании остаточной сволочи» - «с истреблением»; тут можно было бы вспомнить также Блока, Чеботаревскую и т.д.). В 1934 году Платонов, находясь в командировке в Туркмении, записал по памяти в своей записной книжке 9 строк из стихотворения Гумилёва  «Волшебная скрипка» (1907: «Духи ада любят слушать …»). Вскоре (вернувшись в Москву?) он записал и адрес Ахматовой «Фонтанка, 34», видимо, собирался посетить её. Но после убийства Кирова обстановка в Ленинграде не располагала к таким визитам. Платонов  начинает свой разбор стихов Ахматовой со стихотворения «Ива», которым открывался сборник и которое дало название шестой книге её стихов. Платонов указал год написания этого стихотворения – 1940. Следующим Платонов переходит к знаменитому сегодня стихотворению «Муза» («Ты ль Данту диктовала?»), причем год его написания (1924) не указывает. Но это не небрежность и не обман читателя, это – указание на то, что стихотворение в равной мере относится к сегодняшнему дню, к сегодняшней действительности. За описанием ада средневековой Флоренции Муза обратилась к Данте, за описанием сегодняшнего, советского ада – к Ахматовой. Можно понять и так, что у Маяковского, например, иные отношения к творчеству, он сделал свою Музу постоянной сотрудницей, и за описанием ада к нему поэтому не обратились бы. Ахматова – голос народа (в другой рецензии того времени Платонов говорит о силе народа в его противостоянии злу, когда народ начинает действовать как один герой). Современный советский мир несовершенен, в том числе и потому, что какие-то ничтожества ради своей жалкой корысти присвоили себе право решать, которые из шедевров увидят свет, а которые – нет.
*
     Отдельные замечания по частным вопросам.
     На странице 168 А.Варламов очень легкомысленно разделывается с предложениями Е.Толстой-Сегал увидеть Платонова в героях Булгакова (Василий Петрович в «Записках покойника» и Рокк в «Роковых яйцах») и Пильняка (Аким в «Красном дереве»). Главное в его критике выглядит следующим образом: «когда Платонова “вводили” в непролетарский литературный мир Москвы, Булгаков его уже фактически покинул, уйдя в театр». Это – очередное, характерное для книги Варламова нагромождение нелепостей. Из четверых писателей, угадываемых в «Записках покойника» за участниками собранной Максудовым вечеринки (Булгаков, А.Толстой, Пильняк и Платонов) один Пильняк ограничивался прозой, остальные чередовали её с драматургией. Подразумеваемая А.Варламовым «сегрегация» (прозаики общаются только с прозаиками, драматурги – только с драматургами) существует лишь в его воображении. Такая же отвлечённая фантазия А.Варламова (фантазия в русле примитивной допотопной социологии) то, что кто-то специально «вводил Платонова  в непролетарский литературный мир Москвы». Не были «пролетарскими писателями» А.Луначарский и А.Серафимович, которые в середине 1924 года узнали о Платонове по его рассказу «Бучило», отмеченному тогда на конкурсе. Как я упоминал выше, в апреле 1925 года мы видим «пролетарского» писателя Платонова (уже познакомившегося  в 1923 году  с «непролетарским» А.К.Воронским) и «казачьего»  писателя Шолохова в компании с «непролетарским» Эрдманом. Через два месяца Платонов знакомится также с «непролетарским» Шкловским, а в 1928 году -  с Пильняком и, видимо, в конце 20-х -  с Пастернаком. Отвлекаясь от фантазий А.Варламова, не представляющих никакого научного интереса, отметим следующее. В 1923 году М.Булгаков познакомился с вернувшимся из эмиграции А.Толстым и устроил вечер на квартире адвоката В.Е.Коморского в доме 12 по Малому Козихинскому переулку (Л.Паршин. Чертовщина в американском посольстве. М., Изд-во «Книж. Палата», 1991, стр. 100 – 101). В числе гостей были А.Толстой и Б.Пильняк . роль хозяйки на этом «мальчишнике» исполняла Т.Н.Лаппа – жена М.Булгакова. Я предположил («Пришествие Платонова»: «Самиздат», 2008), что М.Булгаков изобразил Платонова сразу в двух участниках этой вечеринки у Максудова: не только кооператором из Тетюшей Василием Петровичем, но также и начинающим писателем Баклажановым – очень уж у него связанная с Платоновым фамилия. Далее, не так уж существенно, присутствовал ли Платонов на той вечеринке в Малом Козихинском в 1923 году. Вполне возможно, что Булгаков познакомился с ним в другое время и при иных обстоятельствах. Важным аргументом в пользу предположений Е.Толстой-Сегал и моего я считаю высокую оценку, которую даёт Булгаков писателю Баклажанову и герою «Роковых яиц» Рокку. В «Записках покойника» (это – основное название романа, см., нпр., В.И.Лосев, комм./ М.А.Булгаков. Записки на манжетах. Записки покойника. СПб., Изд. Дом «Азбука-классика», 2008, стр. 265) Бондаревский (А.Толстой) говорит о Баклажанове: «вспомните моё слово, всех нас он за пояс заткнёт не позже чем через год!» Нечто похожее говорит сам Булгаков (профессор Персиков) о Рокке: «Нужна была именно революция, чтобы вполне выявить Александра Семёновича. Выяснилось, что этот человек положительно велик». В том числе он играет на флейте, «нужно отдать ему справедливость, превосходно». Предположим, что Булгаков и в 1925 году («Роковые яйца»), и в 1937 году («Записки покойника») не имел в виду каких-то реальных лиц – прототипов двух этих персонажей. В таком случае эти, удивительно высокие их оценки повисают в воздухе, они чрезмерны, неуместны. Другой вариант: имел в виду каких-то других людей, не Платонова; но пока таких предложений нет, и найти Платонову замену в этом качестве нелегко. А Платонов действительно ошеломлял. Только в применении к нему эти оценки не выглядят чрезмерными. В таком случае получается, что к 1925 году Булгаков уже довольно много знал о Платонове, и Платонов произвёл на него большое впечатление. Важно и косвенное указание на высокую оценку писателя Платонова  А.Толстым. Совершенно напрасно пренебрёг А.Варламов третьим, очень ценным предложением Е.Толстой-Сегал (совсем не упомянул о нём) – увидеть Платонова в Акиме из «Красного дерева» Пильняка (мои соображения по этому поводу см. «Пришествие Платонова»). А ведь Пильняк, наблюдавший всё это с очень близкого расстояния, здесь прямо причисляет Платонова к разгромленным в  1928-1929 годах троцкистам.
     А.Варламов (стр. 48) утверждает, что Шкловский «угодил в качестве героя … в “Чевенгур” на роль Сербинова». Однако, это отождествление  Сербинова со Шкловским – лишь очень смелое предположение, на мой взгляд – совершенно неправдоподобное, никогда  всерьёз не обосновывавшееся. Сопоставим это сближение со значительно более весомым предложением М.Я.Геллера ( Е.А.Яблоков. На берегу неба.2001, стр. 162) -  видеть в Сербинове своего рода автопортрет самого Платонова. Начну с необходимых для такого сопоставления данных из революционной биографии Шкловского. В 1917 году он, заметный эсер, участвовал в работе Петросовета, будучи помошником комиссара Временного правительства на Юго-Западном фронте, руководил атакой одного из полков, был ранен, награждён Георгием  IV степени. На рубеже 1917 – 1918 годов он так же в качестве помошника комиссара Отдельного Кавказского кавалерийского корпуса (фактически на роли комиссара самостоятельного фронта) руководил эвакуацией частей корпуса из Персии. В начале 1918 года он снова в Петрограде, активно участвует в антибольшевистском эсеровском заговоре. После раскрытия заговора бежал, скрывался в психбольнице в Саратове,  затем – на оккупированной Германией Украине. И здесь сотрудничал с эсерами, участвовал в неудачном заговоре против Скоропадского. В декабре 1918 года вывел из строя несколько броневиков гетманского автопанцирного дивизиона, в котором служил, чем ощутимо помог Петлюре (тоже – эсеру) овладеть Киевом (М.Чудакова показала, что Шполянский в «Белой гвардии» - это он). При возвращении в Москву Шкловский едва избежал ареста сотрудниками ЧК. По ходатайству Горького (и Ларисы Рейснер?) перед Свердловым (и Троцким?) Шкловского освободили от дальнейших преследований, получив от него твёрдое обещание прекратить всякую политическую деятельность. В 1920 году, разыскивая на Украине свою жену, Шкловский попал в Красную армию, в её составе воевал при Александровске, Херсоне и Каховке. Весной 1922 года (Шкловский в это время снова находился в Петрограде) большевики готовили открытый процесс  над правыми эсерами. Шкловского, как заметного члена партии, предполагали включить в число обвиняемых (договорённость рубежа 1918 – 1919 годов теперь, конечно, не играла никакой  роли. Шкловский не мог ожидать от процесса ничего хорошего, процесс был очень похож на многие последующие массой подтасовок, тем как традиционно пренебрегали истиной. Западным социалистам стоило большого труда спасти главных обвиняемых от расстрела). Шкловский и на этот раз мастерски избежал ловушек, расставленных ему ЧК, включая и засаду на квартире Ю.Тынянова, куда Шкловский обязательно должен был зайти.   Он бежал по льду Финского залива в Финляндию, а оттуда перебрался в Германию. У двух его старших братьев были такие же трудные отношения с большевиками: одного в 1918 году убили бунтующие солдаты, другого (в 1919 – 1922 годах он входил в Совет православных братьев Петрограда) неоднократно арестовывали, последний раз, окончательно – в начале 30-х годов (В 1933 году Шкловский – участник бригады писателей на Беломорско-Балтийском канале – встретился с братом, но, конечно, ничем не мог ему помочь; там Владимир и умер). Жену Шкловского, бежавшего за рубеж, в 1922 году некоторое время держали в заключении как заложницу. В сентябре 1923 года Шкловскому разрешили вернуться (в СССР) естественно – со строжайшим запретом (как говорится: только пикни!) любой политической деятельности                (В.Шкловский «Сентиментальное путешествие» и др.). Таким образом, Шкловский, со своим «буржуазным происхождением», с такими братьями, с такой революционной биографией, полтора года скрывавшийся за границей, теперь, вернувшись, должен был вести себя очень тихо. Перейдём к обещанному сопоставлению. Действительно, все трое: Сербинов, Шкловский и Платонов – писатели, у всех троих имеются записные книжки, куда они заносят свои наблюдения. Но на этом сходство и оканчивается. Дальше начинаются существенные различия. (1) То, что Александр Дванов автобиографичен, кажется, никто не оспаривает. И Дванов, и Сербинов связаны с партией большевиков. Причём о мотивах их вступления в партию Платонов пишет буквально одними и теми же словами. «Дванов … шёл вперёд со всеми … и страшно было остаться одному». «Сербинов … некогда прицепил себя к большевикам – из страха остаться позади всех». Шкловский же не имел с большевиками ничего общего. (2) Ту самую Соню Мандрову, сельскую учительницу, которую Дванов оставил в сумятице гражданской войны в воронежской глубинке (в ранней редакции её фамилией была Крашенина, очень близко к девичьей фамилии М.А.Платоновой – Кашинцева), Симон Сербинов много лет спустя  встречает в Москве. В таких формулировках отчётливо видно отражение реальных обстоятельств жизни А.П. и М.А. Платоновых в 1921 – (время написания романа) 1928 годах. Им то и дело приходилось расставаться, иногда – на длительное время. Ничего сколько-нибудь похожего в биографии Шкловского мы, при всём желании, не обнаружим. (3) Сербинов прибывает в Чевенгур «с обследованием», стремясь «добиться для партии точной правды из трудящейся жизни». Шкловский никак не мог думать о мотивах своего поведения в таких категориях. А Платонов именно так и понимал свои задачи и когда писал «Чевенгур», и позже – в начале 30-х годов, говорил об этом практически теми же словами. (4) Леонид Соловьёв, написавший в 1940 году «Ходжу Насреддина», однажды дразнил Платонова, доказывал, что пишет лучше него. Платонов ответил: «Согласен. Лучше. Но вы пишете чернилами, а я – кровью!» У Шкловского немало ярких высказываний, но всё это – мастерство очень остроумного человека, написано чернилами. Мысли и записи Сербинова ни тематически, ни накалом («написаны кровью», как у протопопа Аввакума) не выделяются на фоне авторского текста, составляют с ним неразделимое целое. (5) Острота политических разоблачений у Платонова, начиная с Пухова в «Сокровенном человеке» (комиссару про «очковтирательство» и др.), остаётся на том же, предельном уровне в «Че-Че-О», «Макаре», «Чевенгуре», «Впрок» и далее – до «Мусорного ветра» и «14 красных избушек». Как говорил С.Липкин, один Платонов «прал» (от старинного глагола «прати»), когда другие отсиживались в кустах. В «Чевенгуре» многое из таких обличений доверено Сербинову. Шкловский по ряду причин, включая указанные выше, не мог тогда позволить себе даже малой доли подобной смелости. (6) К 1928 году, ко времени написания «Чевенгура» они заметно разошлись. А.Варламов цитирует (стр. 79) письмо Платонова жене летом 1928 года: «Шкловский – чужой мне человек». Да и сам Шкловский с сожалением признавал, что Платонову «нужен другой читатель». Чего ради стал бы Платонов изображать в романе уже практически чужого ему Шкловского, да ещё и совсем неотличимым от самого себя, доверять ему самые драгоценные свои мысли?
     А.Варламов неоднократно упоминает о том, что Платонов должен был учитывать безграничную любовь народа к Сталину, ярко выраженную, например, в песнях Джамбула (стр. 303). Песни Джамбуда, несомненно, сильный аргумент. Но, говоря о «Счастливой Москве» (стр. 314), А.Варламов упоминает о тех, «кто тащится позади или вовсе не хочет никуда идти». Интересно, а сколько их таких, «не желающих»?  Может быть, они не спешат идти туда, куда их гонит Сталин, а насчет «никуда» - это некоторое преувеличение? Они ведь тоже часть народа, заметная и, возможно, - не худшая. Не торопится ли А.Варламов зачислять их всех гуртом в какие-то отходы исторического процесса?  Как у них с «безграничной любовью к Сталину»? Является ли для них Джамбул таким же непререкаемым авторитетом, как для А.Варламова? Много важных вопросов оставлено без ответа … Платонов прекрасно знал цену этой «всенародной любви» и, конечно, не вносил никаких корректив (из уважения к этой «любви») ни в свои устные реплики, ни в свои сочинения. Об этом несомненно свидетельствует уже процитированное мной выше прямое высказывание Платонова (Варламов, стр. 272), как и другие аналогичные замечания Платонова, например (1933 год): «Для меня вся их политика белыми нитками шита. Вождём можно всегда стать, отпусти себе грузинские усы и говори речи. Такие речи я могу говорить. А славу люди создадут. Молодые актёры делают так, в передние ряды театра сажают оболтусов, купленных за бесценок, и говорят им хлопать в ладоши. Они усердствуют. Так и здесь» (Страна философов, вып. 4, 2000, стр. 854). Искать  в сочинениях Платонова следы хотя бы самого малого сочувствия этой «всенародной любви» совершенно бессмысленное занятие. К тому многому, что уже сказано мной выше по этому поводу, добавлю следующее. Д.Московская (цит. соч., стр. 404 - 406) достаточно убедительно показала, что Платонов уже в «Лунной бомбе» и «Эфирном тракте» остро ставил проблему «ложных», «земных» «пастырей» (Мф. 23: 8 – 9: «не называйтесь учителями … И отцом себе не называйте никого на земле»). «Земные пастыри» заметно ограничены в своих возможностях совершать общественно полезное, приносить благо. Матиссен в разговоре с Петропавлушкиным признаётся, что может сделать так, чтобы тому на голову свалился камень с неба, а вот помочь с орошением – не может. Сходным образом высказывается делопроизводитель в «Простодушном» Вольтера: «Я неправомочен делать добро; вся моя власть сводится к тому, что я время от времени могу делать зло». Убогость жилища Божко («Счастливая Москва») – «не от нищеты, а от мечтательности», именно от неё здесь соседствуют «железная кровать эпидемического образца», засаленное одеяло и три портрета над столом – «Ленина, Сталина и доктора Заменгофа» (польского окулиста <1859 – 1917> – изобретателя эсперанто). Все трое «эпидемические», всё это сплошная патология – результат «мечтательности».
     В 1907 году, находясь в Англии, Горький в статье «Лондон» после встреч с Уэллсом, Т.Гарди, Шоу, Дж.Конрадом призывал британскую интеллигенцию привлекать на свою сторону народ. «Тогда восторжествует истинная культура. Жизнь станет легче, достойнее, и даже камни будут улыбаться». Не у всех европейских интеллектуалов хватало терпения безропотно выслушивать подобное. В Финляндии в 1906 году о его выступлениях писали: «Он любит употреблять высокопарные философские обороты и общие места, о которых не имеет решительно никакого понятия, но, произнося их, он наслаждается. Ему 38 лет, но … интеллектуально он кажется значительно моложе». Философ В.Джеймс после беседы с ним (тоже в 1906 году) писал: «русские рассматривают действительность как своего злейшего врага. Самое важное для них – отмечать всё отрицательное и неприятное» (Хьетсо Гейр. «Максим Горький». М., 1997, стр. 134-135, 105-106, 121). Когда в Петрограде камни, действительно, заулыбались, Горького, поначалу, не всё устраивало. Но постепенно он нашёл способы примириться с этой мечтой своей жизни, хотя бы и таким образом воплотившейся. А.Варламов (стр. 144) цитирует письмо Платонова жене летом 1928 года: «Горького не особенно люблю, - он печатает плохие статьи». А.Варламов молчаливо допускает, что со временем эта позиция Платонова могла измениться (стр. 305): «Существующие на сегодняшний день источники не позволяют полного ответа». О том, что заставило Горького вернуться в 1928 году в СССР и так самоотверженно служить реальному социализму, убедительно писали Ф.Шаляпин и Е.Кускова (вернуться на родину, чего бы это ни стоило: Е.Кускова. Трагедия Максима Горького /Новый журнал, 1954, кн. 38), В.Ходасевич и А.Соженицын (продался за привилегии, за почести, прижизненные и посмертные, держался за своё звание «учителя восходящего класса»). К этому необходимо добавить также то, что лживость сталинской пропаганды, как представлялось Горькому, обещала больший успех, чем прежний революционный цинизм ленинской поры. Подогревать энтузиазм масс, оберегая их от информации, которая могла бы повредить этому энтузиазму. Историческая необходимость «тактической лжи ради торжества великой правды в будущем» - об этом он откровенно писал, например, Е.Кусковой (Е.Кускова, цит. соч.). В том числе, несомненный успех похожей стратегии он в течение многих лет мог наблюдать в Италии. Платонов – решительный противник подобной политики. После 1928 года он мог только укрепляться в этой своей позиции. В том числе – после появившихся в 1930 – 1931 годах статей Горького «Если враг не сдаётся», «Гуманистам», «По поводу одной легенды», где Горький выступал главным защитником направленных против интеллигенции репрессий перед эмиграцией и перед западной общественностью.  А Варламов, например, дважды цитируя воспоминания Э.Миндлина о Платонове (стр. 305, 346), по своему обыкновению, выбирает только то, что согласуется с этим его утверждением («существующие источники не позволяют»), и отбрасывает несогласующееся. Но ведь Миндлин приводит слова Платонова о том, что Пушкин умер в 37 лет и оставил после себя цветущий сад, а Горький дожил до 68 лет и оставил после себя пустыню …
     На странице 371 А.Варламов приводит важный отзыв Г.Адамовича, но – по своей неизменной неряшливости  - без указания даты и самого факта опубликования отзыва. Другие авторы, цитируя этот отзыв, пишут «двадцать лет советской власти». Формулировка, приводимая  А.Варламовым  («двадцать лет Советской России»),  значительно менее понятна (тем более – у Адамовича). Такое же сомнение вызывает и формула «большевизм должен иметь пустое сердце», вместо «большевик должен иметь пустое сердце» (так у Платонова в «Чевенгуре»). Подозреваю, что и то, и другое – всё та же небрежность А.Варламова.
     Странное впечатление производит библиографическая часть книги («Литература о А.П.Платонове», стр. 543 – 545). В прошлом, когда тиражи издаваемых в серии ЖЗЛ биографий переваливали за сто тысяч, было принято рекомендовать читателю пяток наиболее подходящих книг для расширения представлений о предмете. Научная кухня рождения данного текста оставалась за кулисами. В крайнем случае, упоминался какой-то минимум дискуссионных вопросов, в том числе – без указания источников и имён соответствующих исследователей. Но и пятитысячный тираж не рассчитан на одних лишь специалистов (нужна ли эта книга специалистам, я не знаю). Тем не менее, А.Варламов фактически привёл список использованной литературы на трёх страницах, как в научной монографии или диссертации (так он поступал и в предыдущих книгах – у Пришвина и А.Толстого по одной странице, у Грина 2 страницы, у Распутина и Булгакова по 5 страниц). Но в научной литературе труды других авторов не только упоминаются, но также с какой-то приемлемой полнотой комментируются. Умолчание, в общем, предполагает согласие с мнением упомянутого автора. Пренебрежение мнением других исследователей, высказанным  как в сочинениях, включённых в данный список литературы, так и не включённых в него, всегда представляет определённую проблему, нарушение правил научного диалога. Чуть ли не всё сочинение А.Варламова (он не учёный, так что может не знать об этих тонкостях) состоит из такого молчаливого пренебрежения мнением других исследователей.  А его список литературы включает (каждый раз одной строкой), к примеру – пудовые тома «Страны философов» чуть ли не по сотне статей в каждом. При всём том, список, как я указал выше, далеко не полон: в нём нет двух важных статей Нагибина, двух сочинений Прута, важнейших статей Курляндского, Максименкова, Перхина и т.д., и т. д. Очень немногие из 40 примерно отдельных статей, включённых А.Варламовым в список литературы, могут конкурировать хоть с одной из этих, пропущенных А.Варламовым – по своему значению для биографии Платонова. А массовому читателю что делать с этим чудовищным списком, совершенно не представляю. Его интересами А.Варламов и здесь беззастенчиво пренебрегает. Кроме неимоверного размера списка издевательский характер имеет и его состав. Так, А.Варламов включил в свой список парижское издание книги М.Я.Геллера «Андрей Платонов …» (1982), совершенно недоступное массовому читателю, вместо её российского издания (1999), при тираже в тысячу экземпляров оно имеется во многих библиотеках.
*
  Подведём основные итоги.
     О том, что Платонов мыслитель, масштаба Л.Толстого и Достоевского, читатель практически ничего не узнает из этой книги. Несколько звонких фраз («чан кипящий», «смесь самых различных философских систем») на странице 35, да убогий список из восьми имён на странице 39 (К.А.Баршт <«Истина в круглом и жидком виде» /Вопросы философии, 2007, №4> пришёл к выводу, что мировоззрение Платонова в значительной мере сложилось в своей основе в самом начале 20-х годов, как преломление  Общей теории относительности А.Эйнштейна в изложении Г.Минковского, учения В.Вернадского о «биосфере» и теории «Творческой эволюции» А.Бергсона. Забавно, что ни один из этих авторов не попал в «краткий список» Варламова, как и сама статья К.А.Баршта, ни его книга «Поэтика прозы Андрея Платонова» -  в список литературы. Такой вот «отлуп», если воспользоваться изысканным языком Варламова).  Е.А.Яблоков («На краю неба»,  стр. 11) говорит о «Чевенгуре», как «грандиозном реферате общественной мысли  XIX – начала XX веков» и приводит список из 25 авторов (тем не менее «не полный»), на  чьи высказывания Платонов откликается в романе и кого цитирует. В значительной мере это касается и многих других произведений Платонова. Привёл бы А.Варламов хотя бы несколько примеров таких комментариев Платонова, чтобы дать читателю возможность прикоснуться к этому волшебному миру бестрепетного полёта мысли, восхитительного пиршества духа. Материал такой благодарный! «Революция завоевала Чевенгурскому уезду сны» (и отдых, и миражи); Чепурный описывает интеллектуальные возможности главного чевенгурского теоретика Прокофия: «подлежащее знает, а сказуемое позабыл» (Н.Бердяев в 1907 году говорил о современной философии, как о «философии сказуемого без подлежащего»); космическая «гармония сфер» пифагорейцев заменена в Чевенгуре оторванной от жизни бюрократической «гармонией схем» (именно за это  и Вермо громил сталинские «Вопросы ленинизма». А.Бергсон «Творческая эволюция»: «Слово обращается против идеи. Буква убивает дух … Интеллект характеризуется естественным непониманием жизни». Это – пропасть, отделяющая сознание Платонова от сознания вечного семинариста Сталина; они как бы с разных планет); русский народ в 1917 году запущен «наоборот» - «против законов жизни, и ничего – действует» (Яблоков, 2001, стр. 208, 298, 299, 256, 46). Можно ли говорить о направлении мыслей Платонова, не вспоминая Анри Бергсона, философа такого важного для поколения ровесников века, и уж конечно – для художников?  Его «философия жизни», «интуитивизм», его представления о Homo faber (у Платонова этому соответствует понятие «мастер»), понимание времени, как направленности переживания (Яблоков, 2001, стр. 215, 249). Чевенгурские позитивисты-материалисты спорят с Бергсоном: «время – это ум, а не чувство». Увы, ничего подобного читатель не найдёт в книге А.Варламова!
     Испытывает ли  А.Варламов потрясение от мастерства Платонова, заражает ли читателей этим своим восхищением? Этого не ощущаешь. Возможно позиция А.Варламова ближе к равнодушию, чем к восхищению. Иначе не стал бы он половину своей книги тратить на топорные школьные пересказы фабульно-сюжетного скелета сочинений Платонова,  не пытаясь хоть на шаг продвинуться в глубину текста, не  привлекая внимания читателей   ни к подлинному содержанию текста, ни к  мастерству писателя, ни к удивительным краскам его языка. Казалось бы таким естественным пригласить читателей вслушаться хотя бы в неповторимую музыку начальных страниц «Чевенгура», или страниц «Епифанских шлюзов», посвящённых тому, как рыцарь Перри едет на юг, в сторону Куликова поля, навстречу единорогу, который его, в результате, прободает, что изображено на гербе сенатора Аблеухова. Там так отчётливо слышен гул столетий! Нет, не восхитился, не пригласил восхититься …
     Может быть, А.Варламов отдал должное могучему дару Платонова-сатирика? Как бы не так! Он старается не замечать ни иронии Платонова, ни его сарказма. Вопреки очевидному, он спорит с другими исследователями, пытается утверждать, что Платонов только что не молился на реальный социализм. А если что и проскальзывало критическое, то – исключительно вопреки его воле, в порядке чуть ли не временного помешательства. Он согласен увидеть юмор Платонова только в таких эпизодах, как решение инженера Прушевского наложить на себя руки,  и то – игнорируя причины такого решения. Нет в книге Платонова-сатирика, равного Салтыкову - Щедрину и Свифту. Нет, и всё тут!
     Как расправился А.Варламов с Платоновым-критиком, уже сказано выше. Можно считать, что читатель не узнал ничего из самого важного по этому поводу.
     Биография … Но что же это за биография Платонова без адекватной оценки его духовного и творческого потенциала, без должного суждения о его творческих достижениях?! Можно ли говорить о его полноценной биографии, если в ней не упомянута его плодотворная многолетняя дружба с Н.Эрдманом, не сказано о его удивительных беседах с Пастернаком об Ахматовой, Кьеркегоре, многострадальном Иове, наоравшем на Господа? А игнорирование того факта, что Сталин в апреле 1932 года включил Платонова в список своей «номенклатуры»?! А изображение Платонова чуть ли не поклонником Сталина и Горького? И всякое подобное …
     Что же осталось от Платонова после его препарирования А.Варламовым? Очень мало. Становится непонятным, что вообще делает этот пигмей в серии ЖЗЛ, что в нём «замечательного»? Чуть ли не всё, что есть в Платонове замечательного, А.Варламов не заметил. Это какая-то противоестественная «прополка навыворот», с  уничтожением наиболее ценного, вроде той, о которой говорил процитированный выше Сербинов. Читателю, интересующемуся «замечательным» Платоновым, нужно обращаться совсем к другим сочинениям,  других исследователей.
     Одно достижение признал за ним А.Варламов (стр. 137). Платонов быстро пишет, почти так же быстро, как и сам Варламов: «быстро и много писать – вопрос техники, привычки, сноровки». Но при всём сходстве есть же и некоторые различия. У Платонова в результате – шедевры, на века. А у Варламова, при всех его достоинствах («технике, привычке, сноровке») в результате  - позорище, беспардонная халтура,  полиграфическое недоразумение.
     Беспардонная халтура, левой пяткой впопыхах накорябанная, не вполне грамотная, с заметной долей демагогии и наглых подтасовок. Наше время – век глоссолалий, отнюдь не царство homo sapiens (разумного), ни habilis (искусного), ни faber (изобретательного), но homo loquax (болтающего, безответственно болтающего) …
     Подлинному Платонову не нашлось места на этих пятистах с лишним страницах! А читатели думают, что теперь они знают всё самое важное о Платонове! Остаётся их только поздравить с приобретением такого ценного знания …
     Книга А.Варламова вполне может претендовать на призовые места сразу в двух номинациях: и как худший из крупных текстов, посвящённых Платонову, и как худшая из биографий, опубликованных в серии ЖЗЛ за 120 лет.
*
Другие статьи автора
1 Беседа под бомбами (встреча Гумилёва с Честертоном и пр.). «Самиздат»: «Занимательная историография».
2 Беспечные и спесьеватые («Женитьба» Н.В.Гоголя).
3         Великое Гу-Гу (А.Платонов о М.Горьком). «Самиздат»: «Литературоведение».
4         Весёлая культурология (о статье А.Куляпина, О.Скубач «Пища богов и кроликов» в «Новом мире»).
5         «Гималаи» (Сталин, Бухарин и Горький в прозе А.Платонова). «Самиздат»: «Литературоведение».
6         Для чего человек рождается?  (Об одной фразе, приписываемой Короленко и пр.). «Самиздат»: «Литературоведение».
7         Можно ли устоять против чёрта? (Гоголь спорит с Чаадаевым). «Самиздат»: «Литературоведение».
8          Не вещь, а отношение (послесловие к четырём моим статьям о Платонове). «Самиздат»: «Литературоведение».
9          О чём скорбела Анна Павловна Шерер? (Л.Толстой об убийстве Павла I в «Войне и мире»). «Самиздат»: «Занимательная историография».
10        Пересказ навыворот и буйство фантазии (о статье В.Голованова «Завоевание Индии» в «Новом мире»).
 11       Портретная галерея «Чевенгура». «Самиздат»: «Литературоведение».
 12    Походы Наполеона в Индию. «Самиздат»: «Занимательная историография».
 13    Пришествие Платонова (Платонов и литературный мир Москвы). «Самиздат»: «Литературоведение».
 14    Частица, сохранившаяся от правильного мира (Ю.Олеша «Зависть»). «Самиздат»: «Занимательная историография».
 15    Четыре анекдота о времени и пространстве (как Панин вешал Державина, Платов завоёвывал Индию, а Чаадаев отказывался быть адъютантом Александра I ). «Самиздат»: «Занимательная историография».