Пугало. Это пугало его. И страх подходил к нему сзади, и обнимал, и хватал за плечи, и сплетал руки вокруг его шеи, и прижимался щекой к его щеке, и потом будто входил в него, а в нём самом в ответ всё холодело и трепетало. Он вздрагивал, когда дверь распахивалась в неподходящий момент. Когда, ожидая телефонного звонка, он, наконец, слышал его. Когда человек подходил к нему со спины, бесшумно, как призрак или охотящийся зверь, а потом заговаривал с ним неожиданно и слишком громко. И даже тогда, когда он видел человека перед собой, когда оба они сидели (стоялилежали) погружённые в молчание, в немую скорбь или восторг, в немое безразличие, и вдруг другой начинал говорить, хотя в этом никогда не было надобности, - и тогда он тоже вздрагивал, и в этом его нервном движении, во взгляде чувствовалось и отражалось еле уловимое сожаление по чему-то утраченному.
Он был высок, немного худощав, но отлично скроен. Мышцы на белых животе, груди и руках проступали невыразительно, и тени его рельефа были словно наложены кистью несмелого молодого художника или, напротив, мастера, который заставляет жить каждый мазок, даже самый блёклый и эфемерный. Да, если бы он был картиной, он был бы призрачным, невесомым, написанным в голубых тонах. И от него веяло бы прохладой и свежестью. А между тем руки его были увиты выпуклыми венами, которые расходились и ветвились, как рукава рек. И кисти его, точёные и сильные, были прекрасны, и, видя их, всегда хотелось, чтоб они сжимали твои собственные.
Он вышел из дома рано. Потом шёл по улице, встречая людей, знакомых и неизвестных ему. Он смотрел на асфальт, и он был светло-серым, на дома вокруг, тоже серые, хотя были и бежевые, песочные или горчичные. А потом он поднимал взор к небу: несмело-голубое; таким, вспоминал он, оно было и после заката. Хотя нет. Пожалуй, немного темнее. И ещё были розовые облака, которые, как клубы дыма, поднимались из-за домов. И чёрные, словно обугленные, стволы и ветви голых деревьев.
Он шёл и смешивал все эти цвета у себя в голове, как на палитре, а потом смотрел, что получится. Вдруг он остановился перед одной их красочных вывесок, украшающих фасад здания. Постояв с минуту, он вошёл внутрь. За прилавком цветочного магазина стояла девушка со светло-русыми волосами. Она что-то считала, не поднимая головы. А он знал её.
- Привет, - произнёс он негромко.
Она посмотрела на него исподлобья, по-прежнему опустив голову, и во взгляде её холодных и колючих, как наст на снегу, глаз не было удивления. Она кивнула в ответ, а он смотрел на её брови: широкие и тёмные, словно щедрые мазки того же художника, что обозначил полупрозрачные линии на холсте его тела.
- Как дела? – поинтересовался он.
Она ответила. Потом они стояли молча, пока девушка ловкими пальцами перебирала бумаги на прилавке.
Тогда дверь распахнулась, и он вздрогнул.
Вошёл мужчина. Подойдя к ним, он сказал что-то девушке. Та скрылась во внутренних помещениях. Адам знал этого человека с чёрными, нагеленными волосами, с красными, мясистыми губами, со смуглым, уже немолодым лицом. Он часто видел его в баре, где нередко бывал и сам. Почти всегда тот был один. Лишь пару раз он замечал с ним высокую блондинку.
Мужчина улыбнулся Адаму. Адам ответил. Потом вернулась девушка и протянула мужчине миниатюрный букет, который пестрел всеми цветами, которые только можно было себе представить. Тот расплатился, и они вдвоём вышли.
- Сегодня, пожалуй, будет хорошая погода, - пухлые губы мужчины зашевелились, как только они с Адамом оказались на улице.
- Да, - ответил юноша.
Мужчина посмотрел на него и улыбнулся его лаконичности.
- Свидание? – спросил Адам, остановив взгляд на букете.
- Кое-какая встреча в баре, - ответил мужчина после секундного замешательства.
«Опять бар, - подумал Адам. - Такое чувство, что он там живёт».
- Вы что же, там живёте? – усмехнулся юноша.
Мужчина улыбнулся искренне, хотя шутка была не особо удачной.
- Можно сказать и так.
Они шли вместе ещё несколько минут, и Адам заметил, что мужчина за это время вдруг сделался каким-то грустным и озабоченным. Они расстались около бара. Адам перешел улицу и направился в парк. По дороге он вспоминал глаза мужчины, так скоро сделавшиеся печальными. И они напомнили ему глаза касатки, или любого другого кита: нелепо маленькие глаза огромного животного, которые всегда казались ему полными неизъяснимого страдания.
В парке он сидел на деревянной скамейке и наблюдал за людьми. По аллее ехала девушка в инвалидной коляске. Он заметил её боковым зрением. Вдруг её кресло накренилось: колесо попало в выбоину в тёмном асфальте, и груда железа почти опрокинулась на бок, но девушка успела упереться руками в стоящую рядом скамью. Изо всех сил она старалась поднять собственный вес и вес коляски, старалась высвободить колесо из ямы, но ей не удавалось. Он же продолжал наблюдать за ней, скосив глаза.
«Если встану и пойду к ней, - думал он, - а она сумеет выбраться сама, получится, пожалуй, глупо».
Но он встал и пошёл, потому что большая часть в нём воспротивилась его мыслям.
Когда он приблизился к ней, она посмотрела на него опасливо, но не стала препятствовать. Он резким и сильным движением высвободил её. Она улыбнулась в ответ, оголив слегка неровные, но белоснежные зубы. Потом она кивнула тёмной, коротко стриженной, как у мальчика, головой.
- Всё в порядке? – поинтересовался он.
Она кивнула ещё несколько раз.
- Я думаю, все аллеи и дороги в нашем городе должны быть ровными, - заметил он.
Она выказала своё согласие очередным кивком, потом достала из кармана голубого, испещрённого сложным орнаментом платья карандаш и маленький блокнот, что-то написала в нём и протянула его Адаму.
«Я тоже так думаю», - прочитал он.
Потом он посмотрел на её колени, неприкрытые платьем, и на её белые теннисные туфли. Она забрала у него блокнот и через пару секунд вновь вернула. Она писала очень быстро и аккуратно.
«Я не могу говорить», - увидел он. А в конце фразы была изогнутая линия. Он не сразу понял, что она обозначала улыбку.
Он понимающе кивнул. Она улыбнулась припухшими губами и выхватила блокнот. Вернула.
«Спасибо».
- Не за что, - ответил он.
Потом он решил проводить её. Она согласилась, но не написала, куда ей надо. И он просто вёз её вдоль аллеи, и лучи солнца пронзали листья деревьев, высаженных по её бокам. И листья трепетали и золотились. И асфальт мерцал под ними, как река, поддёрнутая рябью, мерцает в свете тех же лучей. И он смотрел на её платье, чей цвет заставлял ощущать его прохладу льда на своих губах, на её длинную шею и на позвонок, который выделялся на ней, когда она наклоняла голову, на её то и дело оголяющееся плечо, на её мягкие, белоснежные туфли, в которых, он представлял, она бежала бы так ловко и легко.
Вдруг она сделала знак рукой. Адам остановился и присел слева от неё. Она достала блокнот, что-то написала, потом зачеркнула, перевернула страницу и написала вновь.
«Мне нужно в бар “Фрайтаг”», - прочитал он и закивал.
- Да-да, я знаю, где это.
Она обрадовалась. Он же продолжал сидеть на корточках, вцепившись в подлокотник её кресла, когда мимо пронёсся велосипедист, дзынкая и улюлюкая. Он вздрогнул всем телом и тихо выругался, как он обычно делал, когда пугался. Она запрокинула голову и рассмеялась. Он улыбнулся в ответ, всё ещё взволнованный:
- Проклятый лихач! До смерти меня напугал.
Он довёз её до бара, где накануне расстался с мужчиной. Потом он помог ей въехать внутрь. Тот, с мясистым ртом, сидел там. Он посмотрел на них, немного погодя встал и подошёл. Вручив парализованной девушке букет, он наклонился и поцеловал её в щёку. Потом несмело и тревожно он взглянул на Адама. Тот молчал. Мужчина взял девушку на руки и посадил за столик в углу. У бармена он попросил разрешения поставить коляску за стойку. Получив согласие, мужчина подошёл к Адаму, и юноша увидел утреннюю боль в его глазах. Но было там и другое. Томление.
- Я должен вам сказать кое-что, - произнёс мужчина тихо. – Я давно хотел, но никак не осмеливался.
Адам вдруг мотнул головой:
- Нет, не надо… Извините, но нет. Просто не надо.
Сказал он это почти умоляюще и быстро вышел.
Потом он направился вновь в цветочный магазин. Там было всё по-прежнему. И девушка с прекрасными бровями почти не смотрела на него и всё считала, словно это было единственное, что она умела в этой жизни. Он вышел и отсюда. Но через минуту вернулся. Он купил и подарил ей герберу. И впервые за всё время, что он её знал, в её глазах появилось что-то ещё, кроме холодного, себялюбивого безразличия.
Потом он вновь бродил по улицам.
Он заметил, что время идёт и что с его ходом вокруг появляются другие цвета, другие звуки и запахи. И он разбирал их, бродя из конца в начало, из начала в конец, возвращаясь и удаляясь, десятки раз проходя мимо знакомых мест. Он даже вновь подошёл к бару и посмотрел в окно, и увидел девушку с мальчишеской стрижкой, попивавшую молочный коктейль, и мужчину с полными губами, который пристально наблюдал за ней. Хотя сидел он к Адаму спиной, и тот не видел его глаз.
Он вошёл в холл клиники в полдень. Медсестра за стойкой разговаривала по телефону. Когда она закончила, он подошёл.
- Подождите, пожалуйста, минут десять. Мне ещё не прислали результаты, - сказала она.
Он отошёл и сел в одно из кресел, что стояли здесь.
«Сколько можно ещё ждать?.. - подумал он. – Сколько можно?!».
Через пять минут она подозвала его и протянула ему бумажку. Он посмотрел на неё, потом на медсестру, потом снова на бумажку. От волнения он ничего не мог разобрать. Но потом он увидел то, что должен был увидеть, и только тогда понял, почему она так смотрит на него.
- Мне жаль, - произнесла медсестра, боясь остановить взор на нём.
Он сложил бумажку, сунул её в задний карман брюк и вышел.
Он вновь бродил по улицам. И вновь упивался цветами, запахами, звуками, лицами людей вокруг. И всё это в его голове смешивалось в одну жизнь. Эта маленькая жизнь – часть его собственной жизни – не изменилась. По крайней мере, пока. И он чувствовал это. Но изменилось другое. Когда в тот день на улице его окликнул, громко и неожиданно, незнакомый человек, сказав, что у него из кармана выпала какая-то бумажка, он не вздрогнул в ответ и не испугался. И тогда-то он понял, что теперь такого не будет, что в этот день он убил в себе страх.