СВЕТЛЯЧОК
В армии я служил начальником вещевого снабжения одного из пехотных соединений. Вызывает меня однажды командир дивизии и спрашивает:
- В девках разбираешься?
- Это в каком смысле, товарищ генерал?
- Что ты из себя дурачка строишь? С девками дело имел?
- Это с какой стороны поглядеть, - тянул я время, пытаясь понять, куда гнет высокое начальство.
- Сможешь, черт подери, отличить красивую девку от уродины?
- Смогу, товарищ генерал!
- Сразу бы так! Бери два "Доджа" и мотай в Грозный. Разыщешь там командира запасного женского батальона капитана Берестова и передашь ему в руки вот эту записку... Вместе с ним выберешь двадцать девочек. Тех, что посимпатичнее. Как вернешься - сразу дай знать мне. В любое время суток. Понял?
- Так точно, товарищ генерал, понял!
- Исполняй!
От того места, где стояла наша часть до Грозного, чтобы не соврать, километров сто пятьлесят, а, может, и все двести. Жали, как говорится, на всю железку. Прибыли в батальон к рассвету. Отдал я записку генерала капитану Берестову. Он по тревоге поднял девушек из палаток и выстроил их на плацу. Было еще темновато. Чтобы лучше разглядеть пришлось лицо каждой девушки подсвечивать электрическим фонариком.
Пока шла вся эта суета совсем рассвело. И фонарики больше не понадобились. Отобрал я оговоренное генералом количество девушек - и в обратный путь. В расположение своей части вернулись поздно. Адъютант разбудил генерала. Тому, вероятно, невтерпеж было осмотреть "невест": он явился в нижнем белье, поверх которого накинул свою голубую генеральскую шинель. Грудь у него била заросшая густой черной шерстью. Генерал распорядился, чтобы девушек осветили автомобильными фарами.
Медленно прохаживался он вдоль девичьего строя. Один раз, другой, третий. И выбрал двух самых красивых. Одну оставил при себе, другую определил замполиту. Остальных девушек распределили среди командного состава дивизии.
Девушку, которую генерал выбрал для себя, звали Светой. Была она худенькая, тонкошеяя. Глаза большущие, синие, а волосы русые. Всем она бойцам приглянулась и стали ее ласково называть Светлячком.
И вот примерно через неделю подходит ко мне Света - и в слезы. Стал расспрашивать, в чем причина. Хотя сам-то догадывался, конечно.
- Сюда привезли меня вы, так что я обращаюсь к вам, - сказала Света. - Стыдно сказать, но генерал все время ко мне пристает, предлагает сожительство. А он противный такой, толстый, слюнявый. И к тому же старый. Я всю жизнь себя презирать буду, если ему поддамся. Уж лучше покончу с собой!
Я, конечно, стал отговаривать Свету от такого опрометчивого поступка, утешал, как мог. А она при встрече все плакала и покачивалась, словно былинка на ветру. Однажды она сказала мне:
- Вы старше меня, опытней. Подскажите, что мне делать?
Меня даже в жар бросило. Ежели прознает генерал, что я Свете давал советы, сотрет в порошок! Должен сказать вам, генерала в части не любили. Казенная душа. Черствяк. Придирался по мелочам. Покажется ему, к примеру, что кто-то нечетко откозырял, битый час будет мораль читать. А потом заставлял строевым шагать до одурения.
Как сейчас вижу - стоит девчоночка передо мной бледная, аж светится. Жаль ее, а ничем помочь не могу. Я сказал ей:
- Знаешь, Света, генерал человек упрямый, он не отступится. Сама понимаешь.
Света как-то странно взглянула на меня и произнесла с вызовом:
- Коли так получается, что выхода никакого нет и заступиться за меня некому, придется покориться. Только не ему первому достанется мое девичество. Нравится мне адъютант генерала. Молодой, красивый. Вот и сойдусь с ним. А там - будь что будет!
Сказала это, горько усмехнулась и удалилась с высоко поднятой головой.
Как там дальше было - не знаю. Только заметили все - наш старый рубака повеселел, распетушился. Но, как говорится, недолго музыка играла. Наверное, генерал что-то приметил или кто-то донес. И вот какой он фортель выкинул. Сказал своему адъютанту, будто отлучается на сутки по срочному делу. Сел на коня и ускакал. А ночью вернулся тайком. И сразу в землянку. А там адъютант со Светкой милуются. Ох и рассвирепел же наш генерал! Как это девчонка генерала на адъютантишку променяла! Бегал взад и вперед и орал:
- Это сущее безобразие! Аморалка! Я эту грязь не потерплю у себя под боком!
И сходу отдал приказ: адъютанта в стрелковую роту, а Свету - рядовым бойцом на передовую. Света погибла в первом же бою. Адъютанта контузило при артобстреле. Так вышло, что я видел, как он ковылял в санчасть, опираясь на неоструганную палку, в рваной шинели.
А генерал недолго постился. Он быстро нашел замену Свете. На правах старшего по званию отобрал девушку у начальника штаба. Своя рука владыка. Сам дал, сам отнял.
Отступая, немец лютовал сильно. Огрызаясь, стал устраивать налеты авиацией. Наша дивизия угодила под бомбежку. Лежу это я на дне окопчика и вдруг что-то свалилось мне на грудь. Хвать рукой - мягкое и пушистое. Гляжу - да это зайчишка! Сердчишко стучит часто-часто. Дрожит серый, прижимается. И мне с ним не такой уж страшной показалась та бомбежка. Вот так, подумалось, и Света кинулась ко мне за помощью. Да только не смог я ее оборонить, как этого зайчишку.
В той бомбежке погиб генерал. Но никто о нем не пожалел.
Много воды утекло с тех пор. Кое-что уже начинает забываться. А Света не уходит из памяти. Стоит перед глазами, как живая - синеглазая, русоволосая.
Конечно, война есть война, народу много погибло, не одна Света. Только тут иной случай. Совсем другой...
ДВАЖДЫ РАССТРЕЛЯННАЯ
Бывший рижанин, а ныне житель Берлина Александр Эткинд рассказал мне о трагическом эпизоде второй мировой войны. Это имеет прямое отношение к его бабушке. В 1941 году ему было четырнадцать лет, а его бабушке Соре - сорок.
Как только началась война семья Эткиндов задумалась о бегстве из Краславы, расположенной на западе Латвии. Не так-то просто бросить квартиру и нажитое. Поэтому, захватив с собой самое необходимое, Эткинды сорвались с места лишь тогда, когда немцы взяли Ригу.
Семья Эткиндов состояла из отца, матери, сына и двух бабушек. Стояла жара, люди обливались потом. Все быстро устали. Труднее всех пришлось Соре, у нее были больные ноги. Когда позади осталось пять километров дороги, Сора остановилась и простонала:
- Родные мои, как хотите, а я дальше не могу идти! Будь что будет!
Уговоры не помогли. Сора попрощалась со всеми и вернулась в Краславу. Вскоре в городок вошли оккупанты. Был издан приказ: всем евреям от мала до велика - их насчитывалось восемьсот человек - с пожитками и ценностями предстоит отправиться на работу. Зачем брать с собой вещи и какая предстоит работа немцы не объяснили.
Старых и больных усадили на телеги. Остальные шли пешком. Впереди внушительной процессии немцы заставили идти пожилого раввина. Он был облачен в талес. С двух сторон шли айзсарги с автоматами. Шли долго, пока не приблизились к горе, которая в переводе с латышского называлась Денежной Горой.
Когда немцы приказали мужчинам рыть канаву, все поняли, что пришел их смертный час. Поднялся плач и стенания. Немцы тут же навели порядок. Они избивали женщин и те замолчали. Только раввин скорбно и тихо читал молитву.
Когда ров был вырыт, немцы заставили всех раздеться и сложить одежду отдельно от обуви. Затем все были расстреляны.
Сора очнулась ночью. Она была мокрая от чужой крови. Видимо, пули лишь задели ее, потому что она не ощущала сильной боли. Выбравшись из рва, она травой постаралась хотя бы немного очистить себя от крови. Подумав немного, она решила вернуться домой, в Краславу. А куда еще могла направиться пережившая шок женщина? Она добралась до своего родного местечка рано утром. К счастью, на улице ее никто не встретил. Придя в свой двор, она обратилась с просьбой к дворнику Андрею:
- Андрей, милый, я отдам тебе все, что у меня есть, только спаси меня! Спрячь где-нибудь от немцев!
- Веди в дом! - мрачно буркнул Андрей.
Сора отдала Андрею все столовое серебро, золотые кольца и браслеты, золотые пасхальные сосуды.
- Я тебя спрячу в погреб. Принесу что-нибудь поесть. Ты, наверное, проголодалась?
- Я буду тебе очень благодарна!
- А где это ты так замаралась? - будто впервые заметив запекшуюся и побуревшую кровь на ее платье, спросил Андрей.
- Это я упала, расшиблась, - сказала Сора первое, что ей в голову пришло.
- Надо поосторожнее! - ухмыльнулся Андрей.
Он запер ее на замок.
Вскоре он вернулся, но не один, а с айзсаргами. Когда дверь распахнулась, один из вошедших айзсаргов насмешливо спросил:
- Ну что, жидовка, заждалась? Вот мы и пришли!
Женщина не услышала звука выстрелов. Она упала лицом в картофельную грядку. Солнце одинаково щедро заливало светом и поверженную жертву, и гогочущих палачей.
РОЖДЕННЫЙ В ЯМЕ
А эту историю мне рассказал инвалид Отечественной войны Кальман Фрейзус. Фрейзус на протяжении многих лет занимается розыском тех благородных и бесстрашных людей, которые во время немецкой оккупации Латвии спасали от смерти евреев. Таких людей он называет спасателями. По словам Фрейзуса семьдесят процентов спасателей были верующими людьми - православными или католиками.
А история эта такова. В Даугавпилсе после прихода немцев было организовано еврейское гетто. Часть заключенных подметала улицы под охраной айзсаргов. Молодая супружеская пара по фамилии Ляк все время держалась вместе. Когда охранник чем-то отвлекся и отошел подальше, к молодоженам подошла женщина и тихонько сказала:
- Положите метлы и быстро идите за мной!
Они завернули за угол дома и оказались вне поля зрения охранников.
Звали женщину Анна. Она была православная. Анна привела молодых людей прямо в сарай, где стояла корова. Они с мужем, орудуя лопатами, вырыли из сарая лаз в яму, в которой зимой хранилась картошка. В яму спустили лестницу. Когда молодые очутились в ней, лаз был закрыт досками, поверх которых набросали сена.
Через некоторое время молодым спустили матрац, подушки и одеяло. Днем молодая пара отсиживалась в яме, а ночью выходила во двор, чтобы поесть и поразмяться. Хозяева кормили их тем же, что ели сами.
Сообщение об уничтожении евреев гетто потрясло молодоженов. Может быть, это сказалось на преждевременных родах жены Ляка. Хозяева действовали энергично и слаженно. Принимала роды Анна. Она принесла простыни. А муж грел воду и приносил ее в яму. Анна принимала роды при свете фонаря "Летучая мышь". Все обошлось блегополучно. Родился крепенький мальчик. Его нарекли Якобом.
Война длилась очень долго. А для молодых она показалась вечностью. Четыре года содержали Анна и ее муж молодую пару. Когда же, наконец, война закончилась, Ляки даже не могли отблагодарить своих спасителей. Все их имущество было разграблено. Они смогли воздать должное праведникам только после того, как уехали в Израиль. Когда Якоб стал взрослым, он уехал в Америку. Там он выучился на врача.
КИКИМОРА
Это случилось в небольшом украинском городке неподалеку от Киева. Радомышль - так называется этот городок. То, что произошло здесь, вполне могло повториться и в других населенных пунктах, оккупированных во время второй мировой войны немцами.
Жили-были в Радомышле две подруги. И, как это было модно в довоенное время, для демонстрации этого факта подруги имели одинаковую перманентную стрижку, одевали одинаковые платья и туфли. Даже носовые платочки у них были одинаковые.
Случилось так, что одна из подружек умудрилась забеременеть. Она родила славного малыша - светловолосого, голубоглазого. Так как парень, соблазнивший девушку, ударился в бега, воспитывать малыша пришлось обеим подругам. Когда ему исполнилось три года, в городок пришли немецкие оккупанты. На стенах домов появились листовки с приказом всем евреям собраться в гетто. Мать мальчика была еврейкой. Понимая, что ей не выжить, она передала своего сына подруге и умоляла ее позаботиться о нем. Та поклялась сохранить жизнь младенца.
Молодую еврейку расстреляли, как и остальных евреев, жителей города. А как поступает ее подруга? Она нарушила клятву. Испугавшись за свою жизнь, она передала младенца в гестапо. Немцы убили ребенка.
Узнав о происшедшем, жители городка подвергли клятвопреступницу остракизму. Ее заклеймили прозвищем Кикимора. Все отвернулись от нее. С ней перестали разговаривать. Продавцы магазинов и торговки на рынке отказывались продавать ей что-либо. Ее не брали на работу. Она стала побираться, но никто не подавал ей ни милостыню, ни хлеба. Кикимора рылась в мусорных ящиках, подбирала остатки пищи в столовых. Ночевала где придется: на чердаках, в заброшенных домах. Она совершенно опустилась, одичала и превратилась в пугало, которым стращали детей.
Эту историю поведал мне мой фронтовой приятель Петр Матвеевич Соломенцев, когда я проездом заскочил к нему в гости. Ввиду того, что жена Петра Матвеевича была особа сварливая, он повел меня не домой, а в ближайшую от железнодорожной станции столовую. И рассказал он все это лишь после того, как в столовой появилась эта самая Кикимора. Но прежде, чем ее описать, несколько слон о том, в какой обстановке все это происходило.
С Петром Матвеевичем мы сидели в углу довольно обширного помещения. Оно было уставлено столиками, покрытыми бесцветными клеенками. Под столиком у нас были две поллитровки. Время от времени Петр Матвеевич наклонялся и наливал наощупь спиртное в граненные стаканы. Водрузив стаканы на стол, он тут же плескал в них для маскировки крепко заваренный чай, тоже находившийся в граненных стаканах. Все эти меры предосторожности приходилось соблюдать, чтобы не нарваться на штраф. 0б этом уведомляло всех посетителей столовой грозное объявление на стене. Впрочем, как я заметил, это никого не останавливало, как и нас с Петром Матвеевичем.
Когда мы довольно легко справились с первой поллитрой, закусывая винегретом и остывшими гуляшами, Петр Матвеевич толкнул меня локтем в бок:
- Гляди, Кикимора явилась собственной персоной! Сейчас ты увидишь спектакль!
И действительно, было на что посмотреть. Как только из-за соседнего столика ушли посетители, женщина в черном демисезонном замаранном пальто, если только можно было назвать это существо женщиной, словно коршуниха, набросилась на остатки пищи в двух тарелках. Она очень торопилась, запихивала в рот кусочки хлеба и остатки винегрета. Я успел разглядеть это существо. Голова ее была повязана замызганным платком. Ноги ее были обернуты старыми газетами, перевязанными красными и зелеными тесемками - это вместо чулок. Обувью ей служили старые, видимо, подобранные где-то на свалке глубокие калоши. Нижняя губа Кикиморы была отклячена и выдавалась вперед, словно неотвалившаяся от бревна щепа, зачатая топором. На нее можно было подвесить котелок, который был привязан бечевкой к подпоясанному ремнем темному демисезонному пальто. К поясу также были привязаны алюминиевая кружка и алюминиевая ложка, которой она вряд ли пользовалась.
Не успела Кикимора до конца очистить тарелку, как к ней подскочила официантка с короной-лодочкой на светлорусых волосах.
- А ну-ка, вали отсюда, Кикимора! Ишь ты, присосалась! - закричала она. Кикимора покорно протопала мимо нас, обдав зловонием немытого тела и застарелого пота. Она превратилась в животное, загнанное животное, неспособное отвечать даже на удары.
КАК ГРИГОРИЙ МИХАЙЛОВИЧ ГЛЮКМАН ГАРРИМАНА СТРИГ
Часа в два ночи стучат. Кто там? Откройте, узнаете. Ну я нисколечко не испугался. За мной никаких таких дел нет, живу с зарплаты, иной раз попросят из театра - парик сделаю. И все. И языком лишнего не болтаю. Открыл дверь, спрашиваю, в чем дело? Надо секретаря подстричь, отвечают. Я не стал уточнять, какого секретаря. Повезли меня сперва в матерскую. Халат взять, бритвы, машинку. Ну ладно, взял все необходимое. Подъезжаем к управлению КГБ. Сопровождающий оставил меня в машине, а сам наверх поднялся. Час прошел или чуть больше. Проверяли мою личность, наверное. Возле обкома тоже час простояли. Потом приехали на станцию. Там вагон специальный был. Еще час прождали. Правда, уже в вагоне. Кто-то рядом со мной сказал: он и вся его свита уже в аэропорту, скоро сюда прибудут. А кто он я все еще не знал. А между прочим, уже четыре часа утра.
И вот заходит в вагон лысый, но с бородкой, невысокий, сел в кресло. Хотел я халат на него накинуть с собой принесенный - не дали. Вынули из шкафа свой халат. Я тоже облачился. Тут было вроде салона: мягкие кресла в белых чехлах, зеркала. Я подстриг ему бородку, побрил голову. Она хотя и лысая, а кое-что на ней росло. Кончил я. Вышел из салона. Помощник вручает мне за работу три рубля и яблоки. А я не знаю, плакать или смеяться. Дело было в сорок пятом. Тогда за такой объем работы полагалось не меньше восемнадцати рублей. А мне трояк! А ведь я всю ночь колготился. Я, конечно, ничего не сказал, только обидно было. А знаешь, кого ты подстригал? Нет, не знаю, говорю. Видного человека из Америки - Гарримана.Ну ежели, говорю, Гарримана, тогда мне не обидно.
В другой раз за мной приезжали не посередине ночи, а в четыре утра. Собирайтесь, Гарримана надо подстричь! Как, говорю, я же его уже стриг. То был не Гарриман, сказали мне. А теперь сам он собственной персоной. Вот это шуточки, говорю. Собрался, поехали. Гарримана поместили на дачу, в лесу. Вокруг дачи бродят вроде отдыхающие - милиционеры в штатском. Я их всех в лицо знаю. Мои постоянные клиенты. Морды опухшие с недосыпу. Ворчат, матюкаются, но тихонько, неслышно чтобы.
Гарриман еще спал. Вскоре сказали - уже поднялся. Пришел. Хоть и важный человек, а ничего особенного. Если б не предупредили, даже не отличил бы от других. Старик. Худой. Поджарый. Спортивного вида. Я сделал все, что следовало. Он вытащил гаманок. Я сказал: нет, нет, мистер Гарриман, не положено, на зарплате я. Он спрятал кошелек. У какого-то колхозника поросенка купили, устроили завтрак. За посудой, ложками, вилками сгоняли в город самолет. После завтрака все направились к машинам. У Гарримана было три фотоаппарата. Один на одном плече, другой - на другом. А третий спереди, на животе. Щелкнул он меня и девочек-официанток, что за ним ухаживали за завтраком. Тут же выдал нам по фотокарточке - на память. Уехал он, а нам выставили в угощение за труды три бутылки водки, пиво,закуску. Девочки-официантки не пили, нам двоим с помощником досталось. Выпили, закусили, я и смеюсь: если бы не предупредили, что с Гарримана не надо брать денег я, может быть, стал бы миллионером. Гарриман - миллиардер, что ему стоило выдать мне чек на миллион долларов? Он же предлагал, а я отказался.
ЧЕРНОБУРКА
В актовом зале педагогического института чествовали пожилую преподавательницу русской литературы Евдокию Витальевну Добрынину. Народу собралось в аудитории много. На сцене за столом президиума восседали профессора, доценты, директор института.
На трибуне один за другим сменялись выступавшие. Все они шуршали напечатанными на машинке текстами и время от времени поворачивались в сторону юбилярши, чтобы глядя ей в глаза произнести приветственные слова.
Евдокия Витальевна была растрогана до глубины души. У нее было такое ощущение, будто она очутилась в весеннем саду среди цветущих яблонь, окутанных розовым туманом. Евдокия Витальевна в волнении не различала отдельных лиц, а лишь порхавшие на них улыбки. Всякий раз, как упоминалась ее фамилия, Евдокия Витальевна краснела до корней седых волос. Ей казалось, что уж слишком превозносили ее заслуги на ниве просвещения.
Особенно Евдокию Витальевну взволновало выступление маленькой краснощекой студенточки с белокурыми локонами на висках.
- Дорогая Евдокия Витальевна! - высоким звонким голосом произнесла студенточка, - Вы двадцать лет проработали в сельской школе. Затем перешли в наш институт. Вы отдавали жар своего сердца, свои педагогический талант благородному делу нравственного воспитания молодого поколения. И мы этого никогда не забудем. В настоящее время в нашей стране нравственное воспитание поднято на небывалую высоту. Я надеюсь, что выражу общее мнение и студентов, и преподавательского состава, когда от их имени принесу вам, дорогая наша Евдокия Витальевна, сердечное спасибо за ваш воистину героический труд!
Маленькой студентке аплодировали особенно усердно. Аплодировала и Евдокия Витальевна.
Евдокии Витальевне преподнесли большой букет живых цветов. Волнуясь и сбиваясь почти на каждом слове, она поблагодарила за высокую оценку ее скромного труда. Говорила она и о том, что по ее мнению, она не заслужила столь восторженных похвал. Она просто всю жизнь в меру своих сил, как могла выполняла свой долг.
Потом тесной гурьбой Евдокию Витальевну проводили к гардеробу в вестибюле. На улице у парадного входа юбиляршу уже ждала "Победа", чтобы отвезти ее домой.
Всем было весело, все были в приподнятом настроении, все казались милыми, добрыми, красивыми.
Долговязый студент четвертого курса Степан Кочемахин галантно предложил свои услуги. Он снял с вешалки бархатное пальто и собирался накинуть его на плечи Евдокии Витальевны, но она отпрянула от него в испуге. Лицо ее стало меловым. Евдокия Витальевна смятенно пролепетала:
- А где моя чернобурка?
Только теперь все заметили, что у пальто не было воротника. Произошло замешательство.
- Где же воротник, черт побери? - грозно вопрошала у Кочемахина краснощекая студенточка.
- Откуда я знаю? - хлопая ресницами, оправдывался Кочемахин. - У гардеробщицы Насти закончилась смена. Она попросила меня подежурить.
- Может, кто-нибудь заходил в гардеробную к вешалкам?
- Тут вертелось много студентов. - бормотал Кочемахин. - Разве уследишь? То зеркальце, то расческу.
- Это безобразие!
- В такой день!
- И надо же, в нашем институте!
- Международный скандал!
- Пятно на весь коллектив!
- Что теперь о нас будут говорить!
- А, может, чернобурки-то и не было?
- Не говори глупостей!
Все набросились на того, кто высказал крамольную мысль.
Евдокия Витальевна, потупившись, выдавила из себя несколько слов:
- Бог с ней, чернобуркой! Воротник - дело наживное. Было бы здоровье!
- Мы непременно расследуем этот инциндент и примем меры. - заверил Евдокию Витальевну директор института. - И доложим вам о результатах.
Настала неловкая пауза. Все молча проводили Добрынину к машине. Молча помахали ей руками на прощанье. И молча разошлись.
Евдокия Витальевна сидела рядом с водителем. На глазах ее выступили слезы. На душе ее было гадко, будто не у нее украли воротник, а она сама украла у кого-то.
Вот и повеселилась, с горечью подумала Евдокия Витальевна. К горлу ее подступил непроглатывающийся комок.
ПОВЕЗЛО!
Пленных красноармейцев построили на пустынной площади. Эсэсовец в щеголеватой форме отдал команду по-немецки, что тут же было переведено на русский язык:
- Коммунисты и евреи, три шага вперед!
Михаил лихорадочно соображал - выйти из строя или остаться на месте. Украинец Федор, однополчанин, дернул Михаила за рукав шинели: не рыпайся!
Михаил оцепенел, а сердце от волнения колотилось так сильно, что оно, казалось, вот-вот вырвется из грудной клетки.
Вышедших из строя солдат отвели в сторону и тут же, на глазах у всех, расстреляли из автоматов.
Пленных погнали в товарные вагоны и увезли в концлагерь на территории Польши. Тяжко пришлось Михаилу, как и всем заключенным. Холод. Голод. Побои. Вши.
Михаил не опасался за свою судьбу: внешне он не был похож на еврея. Но беда пришла к нему оттуда, откуда он ее не ждал. В один из дней всех заключенных без исключения стали стричь. Санобработка!
Когда пришла очередь Михаила - а всех раздели догола - лагерный парикмахер Пацюк злобно загоготал:
- Ах ты, жидовская морда, попался, обрезанный!
О своем открытии Пацюк немедленно донес лагерному начальству. Последовал приказ: расстрелять!
Исполнить приказ поручили пожилому немецкому ефрейтору. Он тронул Михаила за плечо и коротко произнес по-русски:
- Пошли!
Была ночь. Шли полем. То, что конвойный обратился к Михаилу по-русски, пробудило в нем искорку надежды. Он стал рассказывать ефрейтору о своих родных: матери, отце, братьях, сестрах, оставшихся в Житомире.
Ефрейтор молчал, терпеливо слушал. И вдруг сам заговорил. Оказывается, в первую мировую войну он попал в плен к русским. К нему относились хорошо. Он проникся симпатией к русским. Там же, в плену, он научился разговаривать по-русски.
Немец назвал свою фамилию. Хотя она была труднопроизносимой, Михаил ее запомнил.
И тут немец негромко сказал:
- Иди! Не бойся!
Отойдя от немца на несколько шагов, Михаил за своей спиной услыхал несколько выстрелов из винтовки. Немец стрелял в небо.
Побродив несколько часов по лесу, Михаил так ослаб от усталости и голода, что, наткнувшись на какой-то лагерь, он, не раздумывая, незаметно пристроился к группе работавших заключенных.
Когда пленных освободила Советская Армия, Михаил поехал на Украину. А вскоре перебрался в Израиль. У него было намерение через Международный Красный Крест разыскать если не своего спасителя-немца, то хотя бы его потомков. Чтобы отблагодарить. И хотя прошло много времени со дня окончания войны, Михаил так и не удосужился исполнить свой благородный замысел. А жаль!