ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть первая.
12. НАКАНУНЕ ТРОИЦЫ
Серая птичка тревожно билась в окно. Она трепетала крылышками и сухо царапала коготками стекло.
Дуня сидела за столом, ела кашу. Увидев птичку, закричала:
— Мамка, к нам новость просится!
Авдотья Андреевна отвернулась от печки и, вытирая мокрые руки о передник, сказала:
— Ох, господи! Как ты напугала меня! Какая новость?
— Птичка в окошко стучалась.
Орловы верили в приметы. Стали гадать: если гостей ждать — откуда они? Как будто не было такой родни, которая могла бы приехать, заранее не предупредив. Писем тоже не ждали. Неужели недоброе предзнаменование? Бывало и такое. Но за суетой ежечасных домашних дел тут же забыли об этом маленьком событии.
Завтра пятидесятый день от пасхи — троица. А сегодня — родительская суббота. В этот день ходят на могилы, поминают усопших родственников. В церкви служат заупокойные панихиды. Авдотья Андреевна еще вечером напекла блинов, наварила и накрасила яиц, чтобы нести на могилы и «угощать» тех, кто покоится в земле. С этой ношей нужно было спешить па кладбище, а ребята задерживали, мешали ей.
— А ну, поезжайте за ветками! — приказала она. — Хоть не будете путаться под ногами.
За березовыми ветками Орловы каждый год ездили за Еруслан. Привозили их полную лодку. Украшали ветками комнаты, ворота. Ставили ветки перед входом в дом и в сенях. Полы посыпали мелкой богородской травой. Дня три в доме стоял густой запах поля и легкий, едва уловимый — леса.
Ехать за ветками собрались Максим и Егорка. Однако Петька и Васька не отстали от них и тоже сели в лодку.
Когда они вернулись, дома их ждал сюрприз. Птичка не зря билась в окно. За столом с трубкой в руках сидел усатый мужчина, с бритыми розовыми щеками и густыми темными волосами, аккуратно подстриженными со всех сторон. Он был плечист, большеголов и смотрел зорко и проницательно угольно-черными круглыми глазами. Через расстегнутый до половины приполок праздничной рубахи был виден треугольник тельняшки. Гость очень походил на мать, но выглядел моложе, крепче — сильный, подтянутый. На лице только у самых глаз прожитые годы бросили елочкой несколько морщинок, да на лбу, прямо над носом, покоились две крупные вертикальные складки. Лениво посасывая трубку и добродушно посматривая на сгрудившихся у порога ребят, он спросил:
— Никак племяши пришвартовались к дверям? Вы что это такие несмелые? Как чалбыши сонные. А ну, давайте выплывайте на самый стрежень... Вот так. Теперь всех вижу. Как прожектором осветило. Это Егорушка. Это Петушок — золотой гребешок. Вырос. А Егорка совсем не растет. Каким был шкетом, таким и остался... А это Василек? У него и глаза как васильки. Ну и вымахал, а был совсем карапуз. Растут, а мы, Иван Семеныч, старимся. Вот какая механика. А вы узнаёте меня?
Братья нерешительно переминались с ноги на ногу. Максим сидел на лавке и насмешливо посматривал на них.
— Узнаём, — ответил Егорка. — Вы — дядя Меркул.
— Правильно. И еще — босяк и пьяница. Правда?
Все засмеялись.
Действительно, Авдотья Андреевна, часто, вспоминая родного братца, называла его босяком и пьяницей, вздыхала и говорила, что такой бродяга и отчаюга, как Меркул, по-доброму жизнь не кончит: или утонет, или околеет где-нибудь под забором. И перед Васькой очень зримо вставала картина: высокий забор, такой, как возле лавки Вовка, и под ним, согнувшись, умирает человек. Жалко Меркула. Ой, как жалко! У Васьки даже слезы выступают на глазах. А наяву — вот он, сидит Меркул за столом, большой, загорелый. И даже не пьяный, а только веселый, смеется — как горох рассыпает.
Дядя Меркул поднялся из-за стола, подошел к лавке, где стоял большой клетчатый саквояж с внутренним никелированным запором, нажал большим пальцем на блестящий замочек, щелкнул — и саквояж раскрылся: «А ну, подходите, подарки получать...».
На кровати, завалившись к стене, лежала новенькая саратовская гармонь с колокольчиками.
Какая это была красивая гармонь! Меха полураспущены, розовые, как нежные крылышки бабочки; широкий заплечный ремень изогнулся и стал на ребро; он был двухслойным — сверху лакированная кожа, снизу — яркая фланелевая подкладка. Уголки гармошки блестели, как стекла на солнце. «Эх, вот бы мне такую!» — с завистью подумал Васька. Отец давно обещал купить ему гармонь, но все концы с концами не сводились.
На столе стояло много печеной и вареной еды. Дядя Меркул взял бутылку и налил в чайные чашки водки. Взглянул на меньших Орловых, потом на Ивана Семеновича.
— Ну что, дорогие племяши, может, выпьем за мою встречу? Давно я вас не видел. Соскучился по-настоящему. Подходите.
Братья несмело переглядывались. Васька подталкивал Петьку, Петька — Егорку. Первым подошел к столу Максим. Он попросту, не морщась, выпил чарку и смачно захрустел огурцом. Потом шагнул вперед Егорка. Он передернул угловатыми плечами, делая вид, что презирает эту водку, но пить необходимо, неуклюже облапил чашку, чокнулся с Меркулом и выпил.
— Вот это по-настоящему, — похвалил дядя. — Ну, кто еще?
Вошла Авдотья Андреевна. Она мельком видела, как Егорка ставил на стол пустую чашку, значит, пил водку. Сурово взглянула на брата, осуждающе покачала головой.
— Вот уж это мне не по нраву, братец. Сами пьете, а зачем их приучаете? Мало пьяниц на свете?
Она смотрела на Ивана Семеновича. Стрелы пущены в его сердце. Долетели ли? Иван Семенович усмехнулся. Видно, не долетели, упали где-то поблизости.
— Маленько можно, сестрица, — уговаривал Меркул. — За мой приезд. Давай и с тобой выпьем. Держи...
Но она уже пила за его приезд и сейчас отказалась.
Опрокинув очередную чарку, Иван Семенович вроде невзначай обронил:
— Сейчас как будто не сезон гулять — лето. А ты домой приехал. Али по делу какому?
— Нет, Иван Семеныч. Не по делу, — ответил Меркул. — Меня выгнал хозяин парохода...
— Что так? Какая же причина?
— За дерзость. Он обидел одного матроса, я заступился. Вот он меня и выгнал. Можно сказать, в шею вытолкал.
— А теперя ты куда?
— Дома поживу. А там видно будет.
— Изба у тебя совсем обветшала. Вот-вот завалится.
— Ничего, дам капитальный ремонт — еще сто лет простоит.
Погуляв дня три, он взялся за дело. Избу «пошпаклевал», двор «реями укрепил». С хозяйственных дел перешел к любимому занятию — слесарному «рукомеслу». Инструментов у него было достаточно. С утра до вечера стучал молотком. Он мог все сделать: ведро из жести, самовар или кастрюлю запаять, замок поправить, часы пустить в ход, молодым кольцо выточить из монеты. И заказов у него было на неделю вперед. Платили ему и пшеницей, и мукой, и мясом, и салом, и маслом, и яйцами. Мужики часто угощали водкой.
*****
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/10/1104