ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть первая.
11. ПОСЛЕ ДОЖДЯ
День после дождя глянул глазами яркого солнца. Там, где не росла зелень, земля была густо заснежена светом. По синим зеркальным лужам белыми парусами плыли пухлые отраженные облака. На деревьях молодо зеленели промытые листья. Трава повеселела, гордо поднялась.
Как приятно после дождя побегать босиком по теплым лужам, оставить отпечаток на мялкой земле, брызнуть водой на товарища! А если кто обидит тебя — швырнуть в него сырым комом.
На улицу, как только пригрело солнце, высыпала ребятня всех возрастов. Даже те притопали, кто еще не умел на себя штаны надевать и нос утирать.
Вот малыш поскользнулся и упал, да так неловко, что штанишки и рубаху выпачкал. Его, плачущего и грязного, обступили товарищи, артелью подняли, поставили на ноги и отвели домой, к матери. Но вскоре он снова появился на улице. Уже в сухом и чистеньком, с бодрым настроением. И еще сильней начал выбрыкивать, озорничать.
Вот другой из спичечной коробки сделал кораблик с бумажным парусом и пустил его по синему морю-океану. Но кораблик не плывет: ветру нет. Взволнованный хозяин бегает вокруг него, на корточки садится, чуть-чуть штаны не мочит в воде, дует на парус, но ничего не получается.
А вот третий, видать, более смышленый, вырубил из дощечки настоящий корабль, воткнул в него мачты, из белых тряпочек натянул треугольные паруса. И, не надеясь на ветер, посадил свой корабль на нитку и тащит за собой. На него с восхищением и завистью смотрят глазастые карапузы.
А вот нашелся сказочный волшебник-чародей. На нем нет кафтана из парчи, золоченого колпака с синими звездами и голубым полумесяцем и той магической палочки, от прикосновения которой творятся чудеса и делаются дива дивные. В его руках старый ковш, давно выброшенный на помойку. Этим ковшом он перегоняет воду из одной в другую лужу и делает «большое море»: у него есть недоброжелатели, они мешают ему, но он воюет с ними, замахивается ковшом, кричит.
Васька Орлов тоже занят своим делом. Оседлав палочку-коня, он мечется по лужам как угорелый. Радужные брызги выше головы летят. Тимка Мельников, засучив штаны, мчится за ним, норовит ногой наступить на хвост коня, но никак не может поспеть за Васькой.
С ситом в руках Матрена пришла в амбар за мукой. Она заметила, что крышка на ларе с пшеном сырая. Сунула руку в золотистую россыпь: матушки моя, хоть кашу вари! Вернувшись в дом, сказала об этом Авдотье Андреевне.
— Час от часу не легче, — вздохнула свекровь. — Сколько раз я баяла самому, старому черту, и ребятам — надоть починить крышу на амбаре, так нет, и ухом не ведут. И шибко подмокло?
— Страсть.
Авдотья Андреевна была занята стряпней: раскатывала сочни для творожных ватрушек.
— Ты тут сама доделаешь, — решила она, — я пойду заставлю ребят сушить пшено.
Максим и Егорка лениво выполняли приказание матери. Крупное желтое пшено они носили ведрами и тонким слоем рассыпали на брезенте. Куры и индюшки со всех сторон хлынули на соблазнительный корм.
— Кыш, окаянные! — кричала на них Авдотья Андреевна. — Нет на вас пропасти! Хоть целый час корми, все равно голодные. Егорка, садись караулить пшено!
— Не буду! Пусть Петька!
— Не огрызайся, пока не отлупила. Бери хворостину и садись.
Егорка знал характер матери: она приказывает только один раз, потом уже чесанёт так, что невольно запляшешь или ухватишься за то место, где походила хворостина. Надо немедленно подчиняться ей или убегать подальше. Но бегство, это уже все знают, не поможет. Рано или поздно суд матери все равно обрушится на голову виновника.
Егорка, утирая катившиеся по щекам слезы, сел у пшена. В руках он держал длинную палку. «Хорошее бы удилище вышло», — думал он, измеряя палку взглядом и примечая на ней каждый сучочек, который он срежет острым ножом, а неровности выпрямит через колено. Таким удилищем удобно удить у лопушистых берегов. Удочку можно забрасывать далеко-далеко.
По крыше разгуливали голуби. Как было не полюбоваться на них, если совсем недавно прибилась к ним чья-то красивая красно-шалевая голубка. Егорка засмотрелся на голубей и не заметил, как бусая курочка с черной спинкой лихо набросилась на пшено. Она хапала ртом, поднимала голову, судорожными движениями проталкивала в горло пшено, выдавливая из себя короткое «кви-кви». Только он взялся за палку, она — в сторону и ходит козырем.
— Ну, разбойница, поквикаешь ты у меня! — пригрозил Егорка.
Через некоторое время курочка приблизилась к пшену и остановилась на таком расстоянии, что до нее нельзя было достать. Скосив радужный глаз в желтой оправе, курочка ждала удобный момент.
Егорка пошел на хитрость. Он закрыл глаза, будто спит, но сам в узенькие щелочки смотрел. Палка была наготове. Курочка сделала один, потом второй очень осторожные шаги в сторону пшена и враз набросилась на него. У нее уже и так был большой зоб, но она с жадностью набивала его еще и еще.
Егорка молниеносно огрел ее палкой. Метил по ногам, но попал по голове. Курочка перевернулась, всплеснула раза два крыльями и затихла.
Матрена, вышедшая на улицу по каким-то делам, видела, как Егорка подшиб курицу, и воскликнула:
— Матушки мои, убил! Насовсем убил птицу!
Подняли пернатую за лапки, подули в клюв, раскрытый насильно, крови нет, а — мертвая.
Авдотья Андреевна услышала крик и вышла следом за Матреной, попутно вынося в переднике крошки хлеба птицам. Встряхнув передник, посмотрела на сноху. А Егорка уже стоял у плетня, в любую минуту готовый сигануть через него и уйти огородами.
— Это что у тебя? — спросила Авдотья Андреевна у снохи.
— Курица.
— А что случилось?
— Егорка палкой...
— Час от часу не легче! Ну, Егорка, шайтан немаканый, не приходи теперя домой! Шкуру спущу!
Егорка, опустив глаза и поджав тонкие хитрые губы, ногтем большого пальца ковырял сырую, разбухшую кожицу на колу. Он не оправдывался, сознавал свою вину, но в то же время считал виноватой и курицу. Не будь этой зловредной курицы, он сидел бы мирно у пшена. Почему-то другие не лезли, а она навязывалась, отбою не было. И он совсем не думал убивать ее, а вышло, что убил. Ну и пусть! Стоит ли об одной курице разговор вести? Не пропащая же она какая-нибудь. Все равно куриц режут. Можно и эту дорезать и сварить. Если никто не будет есть, Егорка сам съест, не побрезгует.
— Только навредить знаете. А пользы от вас, чертей, ни на грош, — отчитывала тем временем мать. — О господи, когда я избавлюсь от вас. Загоните вы меня в могилу живой...
Вот уж такие причитания Егорка не любил. Никогда у него в мыслях не было живую мать в могилу загонять. Это она уж через край хватила. Мамки, они любят преувеличивать.
У пшена посадили Петьку. Пушистой хворостиной он разогнал птиц по углам просторного двора, вернулся к брезенту и сел у его края. Скоро к нему припожаловал Васька, бросивший компанию своих сверстников за воротами, где они так увлеченно бегали по лужам. К ним присоединилась Дуня со своей румяной и чернобровой куклой.
Егорка еще немного постоял у плетня, потом опустился на корточки и острой палочкой поковырял сырую землю — нет ли здесь дождевых червей, которые так нужны ему. Попался один толстый, жирный червяк. Ослепленный светом, он быстро извивался на ладони. Подполз к краю и упал на землю, вытянулся и проворно нырнул под листок травы, в темное место. Вот бы сюда банку, в которой он держит червей. Но как ее достать? Она в сенях, под лавкой. Зайдешь в сени и вдруг на мамку нарвешься. Посылал Ваську, тот не пошел: затеяли игру с Петькой. Шибко интересная игра: один спрячет цветное стеклышко в пшено, другой — ищет. Завлекательная игра, хотя и простая. По плутоватому выражению лица партнера можно определить, где стеклышко. Настал черед прятать Петьке. Васька почти все кругом обшарил и не нашел. Обидно стало ему: брат обдурил, умнее оказался. Погрузив руки в пшено, Васька недовольно бросил:
— Брехун! Ты вовсе стеклышко не спрятал!
— Спрятал!
— Оно в руках у тебя!
— Нет, — и в доказательство Петька вытянул руки вперед, выпрямил пальцы. Верно, стеклышка не было. Куда же оно подевалось?
— А может, ты в рот спрятал?
— И во рту нету. Ей-богу! На, смотри, если не веришь! — Петька доверительно-широко открыл рот. Васька заглянул в раскрытый рот брата. Он был пуст. Вот тут-то на ум Ваське и пришла озорная мысль — в рот, пылающий багрянцем и сочный, как мякоть спелого сахаристого арбуза, сыпануть горсть пшена. И сыпанул так, что весь рот забил. Петька не ожидал такого коварства и чуть не задохнулся. Из глаз его посыпались слезы. Выплюнув пшено, он заревел. Васька перепугался и побежал со двора. Егорка стоял у плетня и хохотал. Ага, не он один нашкодил. Васька не лучше его оказался.
На крыльце снова появилась Авдотья Андреевна. Узнав, в чем дело, она всплеснула руками:
— Ей-богу, они до гробовой доски доведут меня сегодня! То один, то другой...
Егорка и Васька не отделались бегством. Вечером им была жестокая взбучка. И, как всегда, заступился отец.
— А ты не лезь! А то и тебе достанется! — выходила из себя Авдотья Андреевна, потрясая в воздухе треххвосткой.
— Не трогай ребят! А то я всех твоих куриц перебью! — в ответ кричал Иван Семенович.
Еще было светло, и Анна сидела у окна за починкой белья. Осталось залатать последнюю рубаху. Склонившись над работой, она старалась не смотреть по сторонам и мысленно сравнивала свою семью с семьей Орловых. У них никогда не было таких перепалок. И вот что она приметила: чем богаче человек живет, тем он скупей. В этом она убеждалась почти ежедневно, глядя на Авдотью Андреевну.
К Анне подошел Иван и сказал:
— Ты чего тут в темноте копаешься! Или глаза хочешь испортить? А ну, бросай, ступай на кухню и помоги Матрене.
— Ваня, а ты разве не можешь потише да поласковее мне об этом сказать? — спросила Анна, не торопясь связывая в узелок тряпки и убирая нитки с иголками.
Иван резко и громко засмеялся. Смех его был неприятен ей. Она взглянула на мужа с осуждением.
Анна не стала помогать старшей снохе, а вышла на улицу, где уже вернулись из стада коровы и по двору носились телята. Андрей ловил их за ошейники и отводил в закуток. Недалеко от крыльца, перед ящиком, сидел Максим, орудуя щипцами и молотком. Анна даже не взглянула на него. С вчерашнего дня она не разговаривала с ним. Когда случайно оказывался рядом — отворачивалась. Потом вернулась в дом, взяла подойник и пошла доить коров. Максим окликнул ее. Она не обернулась. Он подождал немного, забросил ящик в угол двора, где валялся разный хлам, собрал гвозди, взял инструменты и отнес все в сенцы. Потом под умывальником смыл с рук ржавчину и направился в коровник.
Анна сидела на стульчике и доила корову. Тугие струи молока уже не звенели о ведро, а, разбивая высокую шапку пены, глухо урчали. Максим подошел, остановился за спиной и сказал:
— Аннушка, клянусь, я не подумавши тогда... Совестно мне, знаешь...
Повернув голову, Анна мельком взглянула на него, почувствовала, как к лицу прильнула горячая кровь.
— Твои клятвы мне не нужны. Я и без них обойдусь. Но предупреждаю, Максим, если ты другой раз полезешь ко мне — Ивану скажу. И даже — старикам. Пусть они разбираются, если ты добрых слов не понимаешь.
— Все понимаю, Аннушка. Мое дело собачье: на цепь и — в будку. И лаять не моги. Только посматривай. Да хвостом крути.
Анна помолчала.
— Понимаю. Ты только не сердись на меня. Верный пес не укусит.
Ужинали на этот раз поздно, при огне, что редко бывало. И при полном молчании. Анна и Максим старались не смотреть друг на друга.
*****
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/10/1098