- Сонечка! – кричит мама, и я слышу и не слышу ее.
Ее возглас повторяется, мой сон постепенно начинает таять, и я улавливаю в ее голосе нотки радости и тепла. Я шепчу себе, что надо бы проснуться, чувствую привычную боль в теле и, кажется, морщусь.
- Сонечка?!
Я открываю слипшиеся глаза и не могу понять, кого я вижу. Мама… Присела возле меня на кровать и улыбается… У нее всегда такая добрая улыбка. Она давно мне так не улыбалась: с толикой нежности и безграничной любви.
Что с ней?
Я, болезненно кряхтя, поднимаюсь, не отвечая на ее вопросы, и чувствую, как тело начинает ныть, взрывается болью то в спине, то в голове и бьет по коленям с такой силой, что хочется рухнуть обратно на кровать и уже никогда не просыпаться.
Надо держаться.
Я подхожу к зеркалу и вижу мятое, серое лицо, опухшие глаза, синеву на треснувшей губе и длинные спутавшиеся волосы – все это я. Комок безудержной боли вдруг разрастается в груди, лицо мое искажается и становится похожим на гримасу злой старухи. Хочется швырнуть в эту старуху чем-нибудь… но под рукой ничего нет, и ласковый голос мамы заставляет эту злость мгновенно утихнуть.
- Идем, Сонечка…
Я молчу, зная, что отвечу ей только хрипом и тем самым испугаю ее, и покорно иду.
- С днем рождения! – радостно восклицает мама, опередив меня перед кухней.
Лицо ее искренне светится счастьем, она прижимает меня к груди, и мне становится невыносимо больно и от кома, вдруг подступившего к горлу, и от ее крепких, почти удушающих объятий.
Мне восемнадцать. Я забыла. Зато помню другое: сегодня ровно год, как я употребляю наркотики. От этой мысли злость вновь закипает в душе, я чувствую, как она рвется наружу. Руки отталкивают мать; сраженная ее неугасающей улыбкой, я стою напротив и тонкие сухие губы кривятся в ответную благодарность. Тщетно. Лишь тихое, ненужное «спасибо» срывается в тишину и уголки губ вздрагивают в попытке сложиться в улыбку.
Я бы рада разделить с ней свой праздник, жадно проглатываю кусок торта, размышляя о наступившем дне.
- Мам, дай денег… - как можно ласковее шепчу ей, стараясь в сотый раз придумать причину их надобности. – У Машки занимала, отдать нужно…
- Сонечка… - с лица матери исчезает и улыбка, и нежность; глаза наливаются слезами.
Да! Я знаю! Знаю, что она купила этот торт на последние деньги и может даже заняла их! Знаю, что она отдает мне почти всю свою нищенскую зарплату и занимает… Поэтому я в который раз срываюсь на крик и убегаю.
Куда?
Где найти?
Ноги сами несут к последнему подъезду нашей длинной многоэтажки. Спотыкаюсь на обшарпанной лестнице, достигаю пятого этажа, врезаюсь в знакомую деревянную дверь. Стучу, звоню, бью кулаками – он непременно дома.
- Егор, привет! – на пороге появляется здоровенный парень с извечной ухмылкой на чистом, румяном лице. Он всегда брезгливо смотрит на меня, потому что я больна, а он всемогущ и может меня вылечить, как когда-то год назад. …когда подарил мне первую дозу.
Однажды он вылечил меня от депрессии, теперь лечит от преследующей боли.
- Егор, у тебя есть? – сипло прошу я. Он улыбается, брезгливо сморщив нос.
- А у тебя есть? – он плюет в меня жвачкой, она, отскочив от груди, падает к ногам.
- Я отдам, сегодня отдам… У меня будут деньги! Пожалуйста…
Дверь шумно захлопывается, от его толчка я лечу в сторону и с ревом падаю на холодный бетон. У бетона запах моей собственной крови.
Бегу. Знаю, куда; знаю, зачем. Знаю, что если не успею, то скорее всего умру.
Другой конец города, знакомый район: в домах, что окнами выходят на свалку, давно угасла жизнь, и мы ютимся в их неприветливых безжизненных стенах вечерами. Полуразрушенные стены панельных домов давно перестали нагонять на меня страх. У меня, кажется, вообще пропало это чувство. Осталось только животное ощущение гнетущей боли, что несет меня меж разрушенных комнат к чуть слышным знакомым голосам. Ноги не слушаясь уже несколько раз опрокидывали меня в грязь, но я влетаю в освещенное фонариком помещение словно на крыльях.
В комнате двое. Один – чистенький и светлый, не знакомый мне. Второй - осунувшийся и иссохший. Кидаюсь к нему.
- Плохо мне! Плохо! – твержу скороговоркой, глотая слова и уже готовая броситься на колени. Он смотрит на меня пустыми, безучастными глазами и молчит.
- Макс, нехорошо! – смеется блондин. Его здоровое лицо оказывается напротив, оно сияет широкой улыбкой, но я не вижу ее: завороженно наблюдаю за мизерным пакетиком в его руках. Он дразнит меня, как голодную бездомную собаку, и я не сразу замечаю чей-то крик. Меня хватают за руки и волокут на второй этаж.
Как же я не пришла сюда раньше? Здесь все, кого я знаю: Серега, снова в беспамятстве, с ним на одной кушетке Танька, дымящая в потолок как паровоз; рядом еще люди… Они сливаются в одну единую серую массу, едва игла привычно находит вену, и я со стоном откидываюсь к стене. В ушах привычно стучит и окунает в радужный мир из самых ярких, почти кислотных цветов.
- Ты знаешь? – кто-то настойчиво бьется в мой мир тихим, ускользающим шепотом. – Витек от передоза умер.
Я не слышу. Я не знаю Витька. Я не хочу его знать.
Есть только я. И мой собственный мир.
Этой ночью, мама, ты сидела у окна, часто поглядывая на старенькие наручные часы. Десять. Одиннадцать. Из твоих уст все чаще срывалось беспомощное «Сонечка». Я слышала его. К утру, когда высохли слезы, ты вдруг поняла, что я не вернусь домой.
Меня уже не было. Этой ночью я умерла от передозировки. Наркотики оказались сильнее меня. А может я оказалась слабее, чем думала. Радужный мир, в который я бежала каждое утро, разверзся губительной бездной – из нее не было пути назад. Прости меня, мама, я очень хотела жить, но руки помощи, протянутые мне навстречу, так и не смогли до меня дотянуться. Протяни их соседскому мальчику из третьего подъезда, буйной девочке-женщине со второго этажа. В них вся Я, молящая о помощи.
2001