ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть первая.
7. ИВАН СЕМЁНОВИЧ
В полосатых тиковых подштанниках, с завязанными тесемками у щиколоток и в белой рубахе с расстегнутым воротом, Иван Семенович сидел на верхней ступеньке крыльца и широкой ладонью поглаживал волосатую грудь. Ему хотелось спать, он часто позевывал, но уходить было неприлично: пришел дедушка Тихон, и беседа их затянулась.
На темном небосклоне то в одной, то в другой стороне мигали зарницы.
По правую руку от Ивана Семеновича сидел Васька, умытый, чистенький, готовый идти спать, по левую — дедушка Тихон, опершись острыми локтями о тощие колени, на которых лежал мешок, свернутый в жгут и похожий на присмиревшего ужа.
Дедушка Тихон пришел к Орлову просить хлеба взаймы, но тот отказал ему, и теперь они сидели на крылечке и вели разговор на разные житейские темы. Дедушка Тихон был расстроен, и оживленной беседы не получалось. «Что делать? — думал он, низко опустив голову. — Дома ни куска хлеба. Обходил уже с десяток дворов — и все напрасно».
— Я бы с удовольствием дал тебе, да у самого, наверно, не хватит до нового, — говорил Орлов.
«Врешь ведь, — думал дедушка Тихон. — Хлеб у тебя есть, да не хочешь выручить».
— Ты бы к Иконникову сходил. У него есть. Намедни я видел, как Кузьма с мельницы муку вез.
— И я видел. Баит, всю уже роздал.
— Брешет.
— Знамо, брешет. Теперь все брешут, к кому ни обратись, — намекнул дедушка Тихон.
Васька тянул отца за руку и тихонько ныл:
— Тятька, ну пойдем спать.
— Сейчас. Видишь, с дедушкой разговариваю.
— Давай закурим, Иван Семенов. Да, правда, пора уже идтить на покой. Вон малец уже весь сомлел.
Они обменялись кисетами.
— У тебя как ноне посевы? Не выгорели?
— Покеда бог миловал.
— А ты сколько сеял?
— Три с половиной.
— Мало.
— Знамо, негусто. А где семян возьмешь? Да на одной лошадёнке я бы больше не осилил. Кишка тонка.
Шаркая разбитыми лаптями по сухой земле, дедушка Тихий направляется к воротам. Темнота засасывает его.
Провожая взглядом старика, Иван Семенович мысленно упрекал себя: «Нехорошо сделал. Нехорошо. Не по-христиански. Не подал просящему. Но завтра насыплю ведро муки, ребята отнесут, чтобы баба не видела. Надо помогать друг дружке».
Васька продолжал хныкать и звать отца спать.
Шлепая башмаками, на крыльцо вышла Авдотья Андреевна.
— Ушел? — спросила она. — Ну и славу богу. Ходят тут, попрошайничают. Кто бы им наготовил. Скоро самим есть нечего будет. С голоду подыхать придется... Вона какая засуха стоит. Господи, что делать будем, коли опять неурожай?
Безмолвный далекий блеск зарницы на долю секунды осветил весь дом и часть двора, были видны и кладовки, и амбары, и сараи, и телеги, и скот отдыхающий, и бугорки гусей, угомонившихся на ночь. Авдотья Андреевна со страхом перекрестилась и зашептала посеревшими губами:
— Господи Иисусе Христе, сыне божий, молитв ради пречистыя твоея матери и всех святых помилуй нас! — Изменившимся голосом, словно не она сейчас говорила, добавила: — Хоть бы господь бог дал сегодня ночью нам дожжичка. А то все повыгорит.
Довольная тем, что муж отказал Тихону, и желая угодить ему чем-нибудь, она ласково спросила:
— Ваня, ты, можа, кваску хошь испить холодненького?
— Пожалуй...
— Я сейчас.
И принесла ему полный корец. Иван Семенович, словно после бани, единым духом осушил посудину до дна, крякнул, вытер рукавом усы и сказал:
— Теперя можно и на боковую. Пойдем, сынок.
Он взял Ваську за руку, и они отошли через двор в дальний угол, под навес, где стояла широкая кровать, сделанная из половинки старых ворот. Летом Иван Семенович с младшими сыновьями спал на улице, и, если ложились рано, он рассказывал им сказки и разные случаи из своей жизни, поэтому охотников спать с отцом находилось всегда больше, чем вмещала кровать. Егорка и Петька уже были под навесом. Они затеяли возню на кровати.
— Вы все еще не спите? — удивился отец. Раздеваясь, он добавил: — Все мы тут не уместимся. Тебе, Егорка, придется на свою постель идтить.
— Уместимся! — бодро оказал Егорка. — Я в ногах прикорнусь.
Петька налег на брата, и они забарахтались.
— Перестаньте дурить! — прикрикнул Иван Семенович.
Справа к отцу прильнул Васька, слева — Петька, Егорка в ногах примостился.
Ночь стояла темная, тихая, душная. При каждой вспышке зарницы, на мгновенье становилось так светло, что можно было видеть, как днем, лежавших под навесом.
Вот Васька: лицо у него круглое, загорелое, глаза большие, налиты голубизной, нос курносый, а волосы белые, кудрявые.
У Петьки лицо продолговатое, густо заляпано крупными веснушками, словно он отрубями выпачкался, волосы рыжие, топорщатся во все стороны.
У Егорки волосы тоже рыжие, но мягче и сбились, как войлок; самая примечательная часть его лица — нос, такого носа ни у кого нет в семье: длинный, высокий, как гряда. «Бог семерым нес, да одному достался», — говорили про него. Голова у Егорки крупная, яйцевидной формы, лоб широкий и крутой. При сильной вспышке зарницы сыновья примолкли. Егорка потянул на себя одеяло, сшитое из разноцветных лоскутков, и щипнул Петьку за ногу.
— Тятька, чего он щипается.
— Вот брешет! Я и не дотрагивался до него.
Иван Семенович еще раз прикрикнул на неугомонных сыновей, пообещав за вихры оттаскать того, кто будет «дурить».
Где-то далеко, на самом краю села, под тихие и нежные звуки гармошки печально и протяжно пели девушки. Расстояние приглушало их голоса, и песня лилась неторопливо, до слез задушевно и мило. Хотелось бесконечно слушать ее и с тоской думать о пережитом. Иван Семенович вздохнул и одну руку подложил под голову: какой бы пышной ни была подушка, а рука мягче.
Вот так и он когда-то бродил по деревне с парнями и девками. И ясно перед ним представился тот год, когда они приехали сюда. Плохой был год, безрадостный.
— Всё лето палила жара. Дышать было нечем, — начал он рассказывать сыновьям, и они сразу притихли. — Всё горело — посевы, травы. Листья на деревьях повяли, начали желтеть, облетать. Мой дедушка, Абрам Борисович, ухватился за голову и заплакал, как малое дитя: «Господи, куда мы приехали? На погибель свою. И это все ты, Семка, виноват!» — и огрел сына, то есть отца моего, батогом по спине...
Петька и Егорка засмеялись.
— Ни за что, баит, не останусь здесь жить. Поедем обратно, в Тульскую губернию. Отцу не хотелось поворачивать оглобли, потому что он боялся помещика, своего барина, у которого был в крепости. Помещик мог у него отобрать вольную...
— Какую вольную? — опросил Васька.
— Бумагу такую. Выдавалась она отпущенным на волю.
— Насовсем его отпустили?
— Ага. Он спас сына помещика, мальчика, когда тот тонул.
Иван Семенович снова прислушался к далекой грустной песне, на время замолчал.
— Тятька, расскажи, как он спас мальчика, — заворочался Васька, обнимая отца за шею и плотнее прижимаясь к нему.
— Как-то мой отец, а ваш, значит, дедушка, тогда он был еще молодым, повел на пруд лошадь поить. А сын барина в это время рыбу ловил с лодки. Увидел он моего отца и кричит: «Эй, холоп, зачем лошадь поишь из нашего пруда?» — «А тебе жалко?» — «Жалко. Я рыбу ловлю, а ты пугаешь ее. Убирайся вон!» Отец молчит, знай свое — поит лошадь. Барчонок подплыл, хотел ударить его удилищем, да не достал, и — бултых с лодки в воду. Пруд был хотя небольшой, но глубокий. Барчонок стал тонуть. Отец бросился в пруд, схватил барчонка за шиворот, как кутенка вытащил на берег. Перепугался, думал, барин будет ругать его. Сел на лошадь и уехал в поле, где в тот день скородил* полосу. А дедушка Абрам в кузне ковал. Стучит себе молоточком и ничего не знает. Прибегают от помещика посыльные: «Абрам, тебя барин кличет». Идет дедушка и думает: «Зачем я ему понадобился?» Приходит. Барин спрашивает: «Коваль, у тебя есть сын?» — «Есть». — «Как звать?» — «Семен». — «А где он сейчас?» — «Поле скородит». «А не врешь?» — «Вот как перед богом». — «Зови его сюда. Да скорей!»
Дедушка перепугался. «Дозвольте спросить, ваше степенство, что он такого натворил?» — «Сына моего хотел утопить в пруду, да не удалось!» — кричит барин, а сам смеется. У дедушки от сердца отлегло: раз барин смеется, значит шутит. «Сейчас его, каналью, на дубу повешу за такие дела!» И опять смеется. Привели Семена. Он тоже перепугался. Побелел от страху. Барин к нему: «Ну, говори, как дело было?» Семен долго молчал, потом как грохнется в ноги: «Не виноват я, барин. Он сам упал в воду. Я вытащил. Вот как на духу баю». И перекрестился. Тогда барин к сыну: «Так это было?» — «Он, хам, поил лошадь из нашего пруда. Я хотел прогнать его, да заторопился...»
— Тятька, а Егорка опять ущипнул меня, — пожаловался Петька и задрыгал ногами.
— Я вот прогоню его домой, он будет знать тогда. Лежи тихо, дьявол носатый!
- Так вот, барин, значить, смотрит на них и все посмеивается. Потом так спокойно, как будто учитель, говорит: «Ну вот, он спас тебе жизнь, а ты хамом его обзываешь. Иди! — приказывает сыну. — Я сам потолкую с ним». Когда он ушел, барин пытает у Семена: «Ну, удалой молодец, спрашивай, что тебе в награду за спасенье сына?» Семен переминается с ноги на ногу, молчит. «Ну, говори!» — «Ничего мне, барин, не надобно. Простите меня». Он думал, барин в награду розог всыплет ему. Барин всегда так опрашивал своих крепостных перед тем как наказать: «Ну, сколько тебе наградных?», то есть розог. Помещик ухватился за живот и хохочет. «Ах, черт возьми, он и в самом деле ничего не понимает! Сотворил благодеяние — и не понимает этого! Вот дурень! Вот остолоп!» А у этого помещика в аккурат сидел другой помещик, друг его. Пили они кофий из маленьких чашечек и трубки курили. Друг молвит хозяину: «А ты сам назначь ему награду. Да не скупись. Жизнь сына дороже всего».— «Справедливые ваши слова, милостивый государь, — отвечает хозяин. — И я, думаете, не награжу его? Награжу! По достоинству награжу!» И спрашивает дедушку: «Коваль, сколько у тебя лошадей?» — «Одна, ваше степенство». — «А вторую хочешь?» — «Да как сказать, ваше степенство. Какой мужик откажется от лошади?» Барин захохотал и говорит: «Получишь вторую лошадь... А вольную хочешь со всей семьей? Семья-то у тебя большая?» — «Три мужские, а то все бабы». Барин опять захохотал и приказывает позвать управляющего. Приходит тот, поклонился и спрашивает: «Что угодно, ваше степенство?» Барин смотрит на дедушку, на Семена, то есть на отца моего, и этак громко приказывает: «Дать им лошадь! Самую лучшую! И вольную отписать! Всю семью отпустить!» От радости отец и дедушка в ноги упали барину. Получили они вольную, и лошадь, конечно, и тут же скорей уехали. Боялись, как бы барин не раздумал, не отобрал...
— Слушайте теперь, что дальше случилось. У них была лошадь, да барин дал другую. Наладили они две телеги, запрягли лошадей и поехали. Видели, как цыгане ездят? Так и они. Сделали над телегами шатры, сложили дерюги, армячишки, разный шурум-бурум — и едут. Едут не туда, где лучше, а лишь бы подальше от барина. Приехали в Пензенскую губернию. Прожили здесь лет двадцать. Мужики приглашают отца за Волгу. Там, бают, земли много, жизня привольная. Отец уговорил дедушку. Мне тогда было лет семнадцать. Приезжаем в Красновку, а тут — жара, засуха. Днем солнце палит нещадно, а вечером — духота. Зарницы сверкают, как сегодня. Дед кричит: «Обратно завертай оглобли! Какого рожна мы тут не видали? С голоду подыхать?» Отец ему: «А ты знал, куда ехал, так молчи». — «В такое пекло лезть не давал я тебе согласия!» — «А тебя никто не толкает», — отвечал отец. Тут дед и шарахнул его батогом по загорбку. Разругались они, а делать нечего, надо как-то жить, приспосабливаться. Перетерпели зиму, а на другой год избу сложили и урожай как раз хороший был. Потом опять урожай. Тут мы поднялись на ноги... Давайте, ребятишки, спать. Завтра рано подниматься, — неожиданно закончил он и длинно позевнул.
— Тятька, а ты еще что-нибудь расскажи. Нам не хочется спать, — просил Васька, а у самого глаза слипались.
— Хватит. Скоро петухи будут петь.
Ночь слабее и слабее моргала зарницами.
*****
*Скородить - боронить.
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/10/37