Часы. Зажигалка. Фонарь

               

                1.


 Ножкин проснулся одетым посреди мятой, несвежей постели и какое-то время задумчиво созерцал окружающее. Комната была завалена пустыми бутылками, в большинстве своем из-под шампанского, но попадались водочные и даже коньячные. Ножкин не любил коньяк, но ему нередко приходилось жертвовать своими принципами во благо общего веселья. Распознав мутным глазом часы среди переполненных пепельниц, Ножкин соскочил с кровати и, несмотря на разрывы снарядов в черепной коробке, героически прорвался в ванную. Пыльное зеркало, не щадя, обнажило все его утренние несовершенства. Спутанные волосы, мешки под смолянисто-карими глазами, щетина, потрепанный мундир гвардейца его величества. «Зато усы как сегодня хороши – не без удовольствия подумал Ножкин и подкрутил их аккуратные кончики – в самый раз для дуэли, не опоздать бы только». Освежив лицо холодной водой, он вышел в коридор, спешно перекрестился, накинул шинель, натянул безупречно отполированные сапоги и выбежал во двор.
 Холодное утро зависло в туманном, безмолвном оцепенении, будто где-то совсем неподалеку, действительно, бродила смерть, обращая все в иней своим ледяным дыханием. Болезненно ссутулившись в теплой шинели, Ножкин торопливо забрался в старую, белую тайоту, попутно вызывая по сотовому режиссера Курдюкова. Трубку никто не брал. Главный оператор, вообще, находился вне зоны доступа. «Обиделись что ли, – Ножкин завел машину и, крепко вцепившись в руль, выехал из двора, – ничего, успеваем. Подождут немного, не прокиснут». Заморосил дождь, и тусклые капли усеяли лобовое стекло, словно дрожащие в микроскопе бактерии.
 Сергей Ножкин спешил на съемки последнего эпизода сериала «Узоры Судьбы», в котором он играл адъютанта царской гвардии Белоногова, соблазнившего юную жену полковника Сумова, в чьем непосредственном подчинении он и находился. После двенадцати серий интриг и сентиментальной возни, разъяренный и униженный Сумов вызвал Белоногова на дуэль, где вопреки законам чести, по замыслу режиссера, он должен был застрелиться на глазах повесы Белоногова. Ножкин искренне полагал, что для успешного лицедейства необходимо как можно глубже погрузиться в личность героя. И если перед дуэлью гвардеец Белоногов кутил три дня в обществе разгульных девиц, цыган и медведей, то Ножкин ради искусства вел себя также. Единственное, цыган пришлось заменить друзьями, а отсутствие медведей с лихвой компенсировать пятидневным запоем. Причем все это время Ножкин не снимал мундир, не считая случаев крайней необходимости, и внимательно следил за усами. Дамам он представлялся исключительно «гвардейцем Белоноговым». Действовало это, надо полагать, безотказно. Более того, друзья Сергея всецело увлеклись этим сценическим эпатажем, они навестили маскарадную лавку и на третий день все заявились к нему в костюмах подобающей эпохи. Серебряный век гремел на весь подъезд. Так, что погружение в роль прошло более чем успешно.
 Дуэль хотели снимать загородом, на берегу сиплой речушки ранним утром. Ножкин нервно курил в машине, но дозвониться до съемочной группы не мог. Не страшась ДПС, он мчался по сырому шоссе сквозь мглу тумана. И неясно, за что он переживал сильнее, за карьеру актера Ножкина или офицерскую честь гвардейца Белоногова. Туман становился все гуще, у реки зона видимости не превышала двадцати метров. Добравшись до нужного места, Сергей вывалился из машины и закричал:
 – Ребята! Я приехал! Где вы?! Ау!!!
 Ответом послужило лишь издевательское эхо. Вокруг не было ни души. Не было даже машин съемочной группы. Покинуть рабочее место никто не мог, Ножкин опоздал всего лишь на час, а режиссер Курдюков остался бы в любом случае, не имея возможности отказать себе в удовольствии с укоризной взглянуть нерадивому актеру в глаза и раздраженно сплюнуть. «Наверное, все отменили. Отменили из-за тумана – мелькнула спасительная мысль – они не смогли вчера дозвониться и предупредить. Да. Так и было». И действительно, при таком тумане снимать было решительно невозможно. Хотя, наверняка, все остались бы ждать, пока он не рассеется. Вопросов, конечно, возникало множество, и все же Ножкин проявил силу воли не терзаться ими, ибо самой насущной его проблемой стало невыносимое похмелье. Голова разламывалась, члены тряслись, глотка мучительно ссохлась, обернувшись наждачной бумагой. Доведись Степану Курдюкову стать свидетелем этих мук, он бы взбудоражено завопил «Камеру! Снимаем!». Ведь Сергей оказался во многом прав, жуткое похмелье обогатило его героя неподражаемой трагичностью. Ах, если бы взять крупным планом эти сияющие скупой офицерской слезой глаза. И как выразительна эта дрожащая походка внезапно контуженного совестью человека. Идет, хватается за голову, хватается за березу, достает серебристый портсигар, прикуривает и пронзительно смотрит на то место, где должен лежать застрелившийся полковник Сумов. Идеальные кадры, выражающие весь спектр духовных мучений. Чем-то подобным мысленно любовался Ножкин, когда вдруг услышал мужицкий хрип:
 – Ваше благородие, цигаркой не угостите?
 Мечты в миг пресеклись, и Сергей испуганно обернулся. Голос принадлежал усатому субъекту, выряженному в форму солдата царской армии. Он сидел поблизости на поваленной сосне и разводил костер. Увлекшись внутренними впечатлениями, Ножкин не заметил соседства, чем и был крайне смущен, словно тот мог их свидетельствовать. Солдату было за пятьдесят, телосложения крупного. Большие, карие глаза посажены по-мудрому глубоко. Было в них что-то хитрое, насмешливо уличающее, загадочное. Хотя, возможно, так казалось из-за огромных, рыжих усов, лохматой щеткой скрывающих чуть ли не половину лица. «Из массовки дядька! – с облегчением подумал Ножкин – может, будут еще сегодня снимать, а усы-то накладные, перестарались».
 – Где остальные? – подошел он к мужику.
 – Полегли на поле брани, – пожал плечами солдат и ловко выудил из шинели бутылку водки, – по маленькой?
 «Шутник какой…» – внутренне усмехнулся Ножкин, однако выпить хотелось, и он без сомнений кивнул.
 – Из горла уж извините. А цигарку-то изволите? – роль свою дядька знал, держался по-солдатски незатейливо, но с почтением к вышестоящему.
 – Держите, коли надобно – сморщившись, глотнул Ножкин и протянул портсигар, – а где Курдюков?
 Мужик удивленно округлил брови, став похожим на орангутанга.
 – Таких, ваше благородие, не знаем.
 – Как это! Режиссер Курдюков, съемки! Вы, вот, здесь чем занимаетесь?
 – Я старшина Клим Гусев. Разбили нас напрочь немцы в Галиции. И разбежались мы, кто куда, по лесам. Третьи сутки брожу как шатун несчастный. А вы полка которого будете?
 Сергей обиженно сконфузился. Еще бы! Такое талантливое хамство. Мужик играл солдата подлинно, мастерски, не придерешься. И где это Курдюков подобного самородка выкопал? Обычно, «эпизодических» никакими приклеенными бакенбардами не исправить. А тут нате, Смоктуновский во всей красе! Гадина все же Курдюков, решил отомстить крупномасштабным розыгрышем.
 – А где водку взял? – пошел в контратаку Ножкин, внимательно изучая этикетку бутылки. Надо же. И тут не поленились. «Алексеевский Штофф. 1915г.» Хотя что удивляться. Реквизит.
 – Из обозу брошенного, – взволновался мужик, – у меня еще есть.
 И тут Ножкина клюнуло веселье. Он жадно принял водки, плюхнулся на бревно к солдату и начал хлопать в ладоши, встряхиваясь вспышками неритмичного смеха.
 – Браво, маэстро! Браво!
 Солдат в миг помрачнел и перекрестился.
 – Помешался, бедняга.
 – Свиньи, вы все, – сквозь зубы процедил обиду Сергей и с бутылкой в руке поплелся вглубь туманного леса.
 «Эти костюмированные выходки полный перебор, – думал он, шагая по черным корневищам, опутавшим тропу цепкими щупальцами, – совсем очумели, пусть другого актера ищут». Но чем глубже в сердце забиралась обида, тем яснее ему становилось, что обижаться он мог лишь на себя. И стало мучительно тошно. Ножкин увидел себя маленьким, крикливым, суетящимся, мелочным человечком. Безыскусным фигляром, побрякушкой. Казавшаяся такой прочной и красивой изнутри мембрана самовлюбленности легко раскололась, превратившись в уродливую шелуху, в грязные лохмотья, которыми не прикрыть дырявую душу. Сдержать слезы ему помогла водка. «Никуда ты от себя не денешься, – шептала она словно нежная мачеха, – я тебя усыновлю и таким любить буду».
 «К чему это все? – спрашивал себя Ножкин. – Ах, как хорошо было бы поселиться в лесу и стать филином или барсуком. Если ты барсук, очень трудно быть подлым». Пытаясь нащупать в себе благородного зверя, он лег на сухую листву и свернулся калачиком вокруг юной сосны. Стало легко и спокойно, захотелось курить. Но портсигар остался на бревне у солдата. Это был подарок деда, а потому Ножкину пришлось прервать сеанс лесотерапии и пойти обратно.
 Умудрившись не заблудиться, он вернулся к погасшему костру. Клим Гусев куда-то ретировался, однако портсигар был на месте. Закурив долгожданную сигарету, Сергей обнаружил, что солдат забыл котелок. Это был обычный туристический котелок, явно не начала двадцатого века, новый, вытянутый, блестящий. Похоже, им не разу не пользовались. Ножкин с ухмылкой повертел его в руках и собирался выбросить, когда вдруг заметил выполненную на дне гравировку «НИИ ГКБ». Примечательно, что эти же буквы были выгравированы на крышке стального портсигара доставшегося Ножкину в подарок от деда. Слегка удивившись этому совпадению, он прихватил котелок и, покачиваясь, заковылял к машине. Вихрь эмоций стих, воспаленному мозгу хотелось покоя, а измученному пьянством телу мытья и пищи.

                2.

 Темно-синие глаза инспектора ДПС Кобенко рассеянно отражали завесу дымчатого, налипшего на лобовое стекло тумана, пальцы навязчиво крутили тумблер автомагнитолы, редкие мысли сомнамбулическими фантомами рождали пространные, неясные образы. Брошенный на пустынной дороге инспектор невольно погрузился в глубокую медитацию. Очерченное рамками должностных инструкций сознание превратилось в мыльный пузырь, отражавший все краски и стороны бытия. Тем не менее, физиологические аспекты не дремали, и сигналы мочевого пузыря вернули Кобенко к действительности. Устранив на обочине причину их возникновения, инспектор возвращался в машину, когда шум приближавшегося автомобиля разорвал драгоценную тишину. Инстинкт блюстителя сработал безупречно, и магический жезл остановил старенькую, белую тайоту. По этой проселочной дороге ездили редко, а потому Кобенко в жажде правонарушений взялся за правило тормозить всех и каждого.
 Представиться по форме ему помешал разинутый от удивления рот. За рулем автомобиля находился крайне загадочный темноволосый господин, облаченный в форму офицера дореволюционной России, под бледным носом красовались аккуратные, подкрученные на старый манер усики, вид был потрепанный, но благородный. Господин был определенно нетрезв, его выдавали красные глаза, желеобразное выражение лица, едкий перегар и недопитая бутылка водки на заднем сиденье.
 – Ваши права, пожалуйста, – выдавил из себя застигнутый врасплох инспектор.
 – Обождите, – промямлил эксцентричный водитель и начал шарить в кармане шинели, попутно демонстрируя проблемы с координацией.
 – Алкоголь употребляли? – задавая этот вопрос, Кобенко ощутил некоторую неловкость. Словно это он, инспектор ДПС, оказался в чужеродной ситуации. Но долг превыше всего и, совершив внутреннее усилие, Кобенко грозно нахмурил брови, решив быть безжалостным, но справедливым. В конце концов, будет что рассказать в участке, а если повезет, даже показать. Смеху на год вперед будет. Вот этому чудику усики-то в кутузке подергают!
 Нетрезвый господин, тем не менее, умудрялся держаться с дворянским достоинством. Видимо, его рельефные, но аккуратные черты позволяли не терять врожденного благородства, ни при каких обстоятельствах. Порода.
 – Пили, знаете ли… Еще как пили, – самодовольно улыбался нарушитель, – сие попоище не скоро канет в лету.
 Будь Кобенко крестьянином, он бы точно проткнул вилами этого аристократа, ибо в его вальяжных повадках он ощутил ту сословную ярость, которая заставляла его предков сжигать барские усадьбы.
 – Из машины вышел! Живо! – взревел раскалившийся гневом инспектор. Его пухлые щеки покрылись злобным пурпуром.
 И это возымело эффект. Нарушитель мгновенно оробел и сконфуженно выкарабкался из авто.
 – Прошу прощения, – провинившийся скомкано улыбнулся, – я тут со съемок…
 – Кто такой? Где документы? Что за балаган?
 – Ножкин Сергей Валерьевич, актер. Двадцати семи лет отроду. Мы здесь поблизости дуэль снимали…
 – Да хоть Никита Михалков! Документы!
 – Ищу, – теряя фокусировку, Ножкин неуклюже рыскал в карманах, – где же они?
 Кобенко льстила эта растерянность, он плавно возвращался в миролюбивое состояние. Да и любопытство брало вверх. Победоносно виляя жезлом, словно львица хвостом, инспектор любовался своей удивительной добычей.
 – Как мы можем решить вопрос? – спросил Ножкин и не к месту икнул.
 – Не осложняйте себе положение предложением взятки, ну где же ваши права?
 – Может, в бардачке, – Сергей полез в машину и с ужасом вспомнил, что оставил права дома в пиджаке. «Вот влип, – думал он, делая вид, что ищет документы, – беда».
 – Живее, давай! – поддавал жара в топку Кобенко. – Тебя ждет минимум вытрезвитель.
 – Я, похоже, их дома забыл. – Ножкин смирился с судьбой и виновато полез за сигаретой.
 – Не желаете? – протянул он инспектору портсигар.
 Тот прикурил и решил осмотреть машину.
 – Так вот же твои права! – воскликнул Кобенко, шаря в салоне с сигаретой в зубах, – в котелке! Ну, ты чудила, блин!
 Ножкин судорожно сглотнул. Действительно, это были его права. Но как они оказались в котелке? Завязывать надо с выпивкой.
 Инспектор почесал затылок и неожиданно для себя самого вдруг спросил:
 – Сколько денег есть? Дело серьезное. Не дешево будет.
 Кобенко четыре года не брал взятки, после того как однажды чуть не попался. И дальше брать не хотел, но что-то в нем всколыхнулось, не жажда наживы, а что-то иное. Откуда ни возьмись возникла уверенность, что так и надобно поступить.
 Ножкин снова полез в бардачок, но там была разбросана откровенная мелочь.
 – Пятьсот евро, – заявил тем временем Кобенко, – иначе никак.
 – Так много?
 – В вашей ситуации минимум.
 «Свинья продажная, – сморщившись от обиды, как маринованный помидор, подумал Ножкин. После погружения в роль у него и трехсот рублей не осталось. Но вскоре обида сменилась испугом, в котелке лежала смятая розовая бумажка. Пятьсот евро, – подбросил, зараза!»
 Вопреки справедливым опасениям разума, но благодаря нарушенной похмельем скорости реакции, рука Ножкина автоматически взяла купюру и передала ее инспектору.
 – Ну и замечательно, – весело козырнул тот, засунув деньги в карман, – вы в силах самостоятельно добраться до дома?
 – Да, – промычал Сергей, не зная радоваться или ужасаться.
 Но Кобенко, похоже, забыл о своих претензиях, а потому Ножкин счел благоразумным сесть в машину и поскорее скрыться. Необъяснимые феномены окончательно его протрезвили, и во время пути Сергей то и дело поглядывал в котелок, вот только ничего там не образовывалось. Даже жаль было.

                3.

 По натуре своей личность творческая, Сергей Ножкин был близок мистицизму, а потому решил, что все его приключения характера аномального. Поднимаясь в лифте, он мысленно прокручивал цепочку событий, все больше убеждаясь в их трансцендентальной непостижимости. Ножкин даже было хотел позвонить своему астрологу и все рассказать, но во время спохватился. Магический котелок мог оказаться крайне полезным. Тем более, он каким-то странным образом был связан с его портсигаром. Таинственная аббревиатура НИИ ГКБ могла оказаться ключом к разгадке. Во всяком случае, интуиция Ножкина активно об этом сигнализировала.
 Однако за дверью квартиры его ожидало еще одно неприятное испытание. Проникнув в жилище, Сергей истошно выругался. Весь коридор был залит горячей водой, которая, по всей видимости, впадала в него из спальной. Продравшись туда сквозь пар и оценив практичность гвардейских сапог, Ножкин обнаружил, что причиной коммунального катаклизма стал прорыв батареи. Железная гармонь неистово плевалась ржавой жижей, с унизительной точностью смочив барские усы. К своей чести Ножкин мужественно снес оскорбление и вызвал сантехника.
 В поисках утешения Сергей отправился на кухню, где на подоконнике скопилось созвездие недопитых бутылок. Опытным взглядом восторженного астронома он различил пять звезд коньяка с приличным процентом невыпитого. К сожалению, тревожный звонок в дверь помешал уменьшить эту статистику. Ножкин смиренно открыл дверь и чуть физически не уменьшился в размерах под напором презрительного взгляда Алевтины Петровны, соседки с нижнего этажа. Гневной богиней Кали она нависла над ним, выжимая последние капли его души своими невидимыми щупальцами.
 – Что за наглец! – завопила она так яро, что махровый халат, гревший ее тучную фигуру, чуть распахнулся, значительно умножив психологическое воздействие. – Я тебя по судам затаскаю, выродок! Морду тебе набить надо!
 – Я уже вызвал сантехника, успокойтесь, – предельно податливо промямлил Ножкин, – моей нет вины. Я был на съемках, а тут батарею прорвало.
 – А оргии твои?! – Алевтина Петровна, очевидно, основательно запаслась аргументами, – всю неделю спать не давали! Ты у меня за решетку пойдешь! И что за видок! Извращенец!
 – Успокойтесь, прошу вас, – силы покидали Ножкин, – простите, я просто актер.
 – Ну так живо снимай шинель и воду ей убирай! Бездарщина!!!
 Сергей едва сдерживал слезы. Он уже был готов согласиться, упасть на пол и всей одеждой впитывать в себя воду, когда неожиданно пришла помощь.
 – Гражданочка, отойдите, – раздался вдруг спокойный и твердый голос, принадлежавший темноволосому мужчине средних лет в затертой кожаной куртке, с большой сумкой в руках и, судя по линиям лица, монголо-татарскими корнями.
 – А вы кто такой? – интеллигентно смутилась Алевтина Петровна; будучи одиноким школьным завучем, она покорялась таким голосам на подкорковом уровне, превращаясь из дикой колючки в мирный домашний фикус.
 – Сантехник. Не видно разве, – прошел он в квартиру, отодвинув с прохода раскрывшую рот Алевтину Петровну, – вы тут под ногами не путайтесь, кто хозяин?
 – Я хозяин, – подал благодарный голос Ножкин, – батарею прорвало.
 – Батарею капитана Тушина? – ухмыльнулся сантехник, глядя на его облачение, – ясно все… Опрессовки идут. Обычное дело… Посторонним выйти, не мешать.
 – А вас как зовут? – застенчиво поинтересовалась Алевтина Петровна, – у меня на кухне кран протекает.
 – Зелемфир Фатабаянович Янбаев. Оставляйте заявку у диспетчера. А отсюда кыш, потом поговорите.
 Алевтина Петровна послушно ретировалась, и Ножкин с облегчением закрыл за сантехником дверь.
 – Что за наряд? – хитро спросил сантехник, тыча в мундир слесарным ключом.
 – Я актер, Серей Ножкин. Со съемок только что.
 – Уважаю, – довольный знакомством Зелемфир протянул Сергею покрытую ржавчиной руку, – люблю творческих. Сам на домбре играю. На гармони еще могу.
 – Это хорошо,– поддакнул Ножкин, вздрогнув от крепкого рукопожатия, – я крайне признателен вам.
 – А за что? Ааа… – догадливо хмыкнул сантехник. – Вы про эту мымру. Ни за что ей кран чинить не буду. Я здесь мигом все исправлю. Погодите малость.
 Зелемфир засучил рукава и, как античный герой, скрылся в клубах пара. Ножкин, успокоившись, пошел на кухню к бутылке коньяка. Однако снова раздался звонок, на этот раз телефонный. На экране сотового высветилось «Степан».
 – Слушаю, – вздохнул Сергей и поставил коньяк на стол.
 – Здравствуй, Сереженька, – язвительно прошипел режиссер Курдюков, смочив трубку гневной слюной, – и где вас вчера носило? Мне уже просто любопытно.
 – Вчера? При чем здесь вчера… Я был на месте сегодня, но никого из съемочной бригады не было, кроме одного актера выряженного солдатом. Степан, что за идиотские розыгрыши? Я опоздал лишь на час…
 Ножкин недолюбливал суетливого Курдюкова и совсем его не боялся, считая себя фигурой не менее важной. Не Бондарчук же все-таки… Перед таким прогнешься, век не распрямишься.
 Курдюков, естественно, думал иначе, считая Ножкина неумелой выскочкой, с которым ему приходилось работать на начальном этапе своей многообещающей карьеры.
 – Ты кем себя возомнил, мальчик? Сегодня какой день недели?
 – Четверг.
 – Ха! Спешу тебе сообщить, что сегодня пятница и что ты самым глупым образом умудрился лишить себя работы. Мы вчера тебя весь день ждали. Звонили, звонили, а ты недоступен.
 – Как это так? – потянулся к коньяку Ножкин, волна отрезвляющего страха пронеслась где-то в груди, и, став жертвой неловких движений, бутылка упала на пол.
 – Прохлопал ты все, Ножкин… С самого начала ты мне не нравился. Но за тебя заступались. Актеры, продюсеры… Я говорил с телекомпанией. Твое отношение к делу неприемлемо и нетерпимо. Все эпизоды с твоим участием будут пересняты. А ты… уж поверь мне. Никуда тебя больше не возьмут. Уж я об этом побеспокоюсь… Нашлась звезда… Тьфу! Да толку от тебя как от мыши в бане! Пороги будешь околачивать, говорю… Углубление в образ, философия героя, принцип подсознательного отождествления…. Смеялись все над тобой. А мальчик-то деревянный… полено… Но только я не Папа Карло. Не попадайся на глаза мне даже, слышишь? Непризнанный позор российского кино… Чао, пупсик!
 Ножкин растерянно искал возможностей оправдания, но каждой своей дерганой фразой Курдюков заколачивал гвоздь в гроб его самолюбия. Слышать подобное было невыносимо, равно как испытывать стыдобу перед таким липкоруким клоуном, как Степан Курдюков.
 – Попугай несчастный! – крикнул в телефон Сергей, но режиссер уже повесил трубку, оставив последнего удрученно созерцать, как недопитый коньяк выливается из упавшей бутылки, формируя на коврике паукообразное пятно, которое любой провидец однозначно счел бы дурным предзнаменованием.
 Ножкин был не чужд суевериям, но заметил лишь пролитый коньяк. Испытывая смесь грусти и облегчения, он гладил сырой коврик словно котенка. «Главное, больше эту рожу не увижу», – успокаивал он себя, попутно исследуя другие бутылки на содержимое. В этот момент карьера актера казалась ему не такой уж и значимой, совсем наоборот, крах ее предопределил неожиданный поворот судьбы, открывающий новые перспективы, туманные и неясные, но именно это и делало их столь драматургичными. Главное, Ножкин глубоко осознал, что поймал за хвост что-то важное, а черт это или удача, было вопросом второго порядка.
 Он допивал остатки шампанского, когда в дверном проеме возник сияющий диск лица Зелемфира.
 – А есть у вас еще горячительного? – расплылся в улыбке сантехник, излучая темными верными глазами дух счастливой, пролетарской непосредственности, – озяб я. Согреться бы, да об искусстве послушать.
 – Не знаю, – дружелюбно пожал плечами Сергей, испытывая к нему симпатию, – пойду, посмотрю в гостиной.
 Пока он искал выпить и закидывал тряпками мокрый пол, Зелемфир довольно рассматривал висевшие на стене фотографии. «Талант! – очарованно думал он, смакуя взглядом Ножкина в образе молодого казака, – а работать сегодня больше не буду». Он удовлетворенно посмотрел на часы, а затем ради любопытства заглянул в стоявший на столе металлический котелок.
 – Ой! – воскликнул Зелемфир, обнаружив там непочатый пузырь водки.
 Бутылка была приятно холодной, с надписью «Алексеевский Штофф. 1915г.».
 – Все у них чудное, – умилился сантехник, достав ее наружу, но тут же застыл в удивлении, разглядев гравировку «НИИ ГКБ» на дне котелка.
 Зелемфир торопливо снял свои старые электронные часы и перевернул их. На обратной стороне виднелась та же самая аббревиатура «НИИ ГКБ». Буквы были слегка неровные, явно не заводского происхождения. Да и что могло объединять советские часы «Электроника-М» и железный котелок производства города Можайска, клеймо которого стояло сбоку. Казалось бы, совершенно незначительное совпадение. Однако часы эти Зелемфир получил в родной башкирской деревне, где он как-то коротал отпуск, в подарок от местной повитухи, известной целительскими способностями. Так вышло, что он спас ее теленка, который провалился под лед на близлежащей речушке. В знак признательности повитуха одарила Зелемфира литром самогона и старыми электронными часами, сказав, что они «волшебные и жизнь спасти могут». Зелемфир старухе поверил и всегда носил их с собой, за пять лет ни разу не поменяв батарейки. Более того, часы шли идеально точно, что для советской промышленности было случаем непоказательным.
 Не обнаружив алкоголя, Ножкин разочарованно вернулся на кухню, и, к удивлению, застал там озаренного прохладой водки Зелемфира.
 – Откуда бутылка?
 – В котелке была, – неуверенно буркнул сантехник, пряча в заляпанном рукаве часы.
 Смекнув, в чем дело, Сергей выжал из себя отработанную кинокамерой улыбочку:
 – И правда… совсем забыл.
 В силу врожденной проницательности Зелемфир уловил эту неискренность, но виду никоим образом не подал, смутно ощущая потенциальную выгоду.
 – Рюмочки есть у вас? – услужливо промурлыкал он.
 Ножкин мигом выудил из переполненной раковины две стопки, которые Зелемфир молниеносно наполнил с предельной точностью.
 – За искусство! – провозгласил сантехник и уверенно опустошил рюмку.
 Сергей умиленно сощурился и последовал его примеру. Вряд ли этот пролетарий мог догадаться о магических свойствах котелка, да Ножкин и сам оставлял возможность для сомнений, ссылаясь на неполноценность опутанного алкогольными парами сознания. Тем более, остаться одному казалось окончательно невозможным, а Зелемфир виделся компаньоном дружелюбным и в высшей степени своевременным.
 – Эх, счастливые вы люди. Актеры, художники, музыканты… – наполнив стопки, раскрывал цветком душу сантехник, – высокому служите. А я вот унитазы прочищаю. Каждому свое. Знаю. Но также к музе тянусь. Я в детстве стихи писал неплохие. Могу музицировать. Вроде и талант есть, да этого мало. Нужно озаренным быть. Гениальные свой путь не выбирают, он у них бульдозером проторен.
 – Да кто же тут гениален? – приятно смутился Ножкин, – я обычный подмастерье. Мне до звезд далеко. Знал бы ты, сколько во всем этом срама, лицемерия, лжи. Актер – это работа, и не самая честная, между прочим. Много гнилых каракатиц вокруг, очень много…
 – Свято место пусто не бывает, – Зелемфир растянулся в неимоверно широкой улыбке, – паразиты всегда, где тепло и мед льется. Но вот ты, Серега, настоящий. Сразу видно. В мундире сидишь, усатый, глаза горят, как у Высоцкого. А все вокруг такие затюканные ходят, глядеть противно…
 – Да, – смиренно принял эту истину Ножкин, – пожалуй, что и так, вот только заслуги в том моей миллиграммы, таким уж родился…
 – Да ладно? – лукаво сморщился сантехник, не забывая пополнять стопки, – непрост ты, сокол, ой не прост… На чуде сидишь…
 – В смысле?
 – В прямом. Фортуна в таких влюблена, неуж-то с тобой чудес не происходит?
 – Смотря что чудом считать, – насторожился Ножкин, опасливо поглядывая на котелок.
 – В том-то и дело, кто на чуде сидит – чуда своего не видит…
 – Глубоко ты берешь, брат, – ухмыльнулся Сергей, – сам сыч непростой.
 – А как ты думал? – распрямил спину Зелемфир. – Я хоть и сантехник, но читаю много книжек. Хорошо в школе учился. Затем в ПТУ пошел. Учительница по литературе над моими сочинениями рыдала. Говорила: «Янбаев, благодаря тебе я вижу свет в конце тоннеля». Потом была армия, а после работать пришлось. Да и где мне нынче что-то искать, как ни внутри себя…
 Сергей многозначительно открыл рот, желая не менее глубокомысленно ответить, однако мысль предательски ускользнула. Но, к счастью, водка иссякла, а потому он с задержкой выпалил:
 – А пить-то нечего больше!
 – Верно, – плавно кивнул Зелемфир, превратившись из суетливого сантехника в мудреца, пропитанного маслом жизни, – но это мы восполним.
 Условившись продолжить вечер, собутыльники отправились в близлежащий магазин. Ножкин не сменил шинель на штатское и даже прихватил котелок с собой наудачу, предварительно поправив в ванной усы. Шагая по темным лужам сквозь проглоченную сумерками улицу, компаньоны решили срезать путь и свернули к разбухшим от плесени гаражам. Там им повстречался длинноволосый силуэт с гитарой, который вежливо обратился к путникам сиплым голосом:
 – Мужики, десяткой музыканта не выручите?
 – Нет, – решительно отчеканил Ножкин и ускорил шаг.
 Силуэт пожал плечами и хрипло пропел, умело перебирая струны:
 – А жил я припеваючи, вино и яды пил, пока на черной лестнице я счастье не забыл…
 В гаражах было тревожнее и темнее. Ножкин крепко вцепился в котелок, сосредоточенно вглядываясь в тусклый фонарь, мерцающий вдалеке, словно спасительный маяк. Невозмутимый Зелемфир на ходу грыз семечки, чем только катализировал напряжение. Внезапно откуда-то образовалось несколько широколобых фигур.
 – Закурить не будет? – разорвал тишину наглый голос.
 – Да, – Ножкин нервно достал портсигар, но тут же его выронил, получив сокрушительный удар по голове. Сбитый с ног Зелемфир упал рядом. Теряя сознание, он думал о своих часах, веря, что те спасут ему жизнь.

                4.

 Тем временем маэстро хореографической импровизации Гавриил Дойкин взволнованно заканчивал тренинг, растрепанным воробушком греясь в ласковых взглядах завороженных учениц. Коренастый и, казалось бы, немного приплюснутый, он, тем не менее, умудрялся вкладывать в каждое свое движение столько изящества и грации, что танцовщицы дружно разевали рты, глядя, как Дойкин порхает по залу неутомимым мотыльком, которого он, собственно, изображал. Амплитуда пируэтов постепенно снижалась, что позволяло зрителю сконцентрироваться на актерской составляющей многогранного таланта маэстро. Его пластичное, обрамленное аккуратной щетиной лицо выдавало несколько выражений в секунду. Удивление. Экстаз. Испуг. И наконец, радость. Радость наивного мотылька, навсегда обретшего свободу в огне свечи. Последний взмах крыльями и Дойкин расставляет обтянутые лосинами крепкие ноги в ловком реверансе под овации взбудораженной публики. Капельки пота мерцают на его волосатом торсе, стиснутом желтой майкой.
 – Браво! – пищит одна из сидящих на полу поклонниц.
 Дойкин сдержанно улыбается и проносится окрыленным взглядом по лоснящимся женским лицам, гадая, кому предложить сегодня вечер в кафе.
 – А теперь вы! – просит он медово-бархатным голосом, – отдайте себя чувствам, освободитесь. Парите! Парите! Играйте! Сияйте!
 Ученицы послушно разбрелись по залу и приступили к практике. Заметно разнясь по возрасту и комплекции, танцовщицы были едины в ликующем воодушевлении, с которым бросились прыгать, дергаться, извиваться, стремясь проиграть с помощью эмоций и движений, кто бабочку, кто стрекозу, а кто и вовсе муху. Дойкин искусно дирижировал этим броуновским движением, расторопно подкручивая то одну танцующую, то другую. Психическое напряжение нарастало, все глубже втягивая в экстатическую мясорубку умы иступленных учениц. Хмелящее осознание силы своего влияния вводило в транс и самого маэстро. Видя себя благородным демиургом, он словно поющий сурдопереводчик совершал руками загадочные пассы, сплетая из душ покорных танцовщиц магические узоры. Но время занятия подходило к концу. В коридоре уже шумела группа по йоге. А потому Дойкин мгновенно свернул свои увлекательные фантазии и захлопал в ладоши:
 – Спасибо! Спасибо! Вы неповторимы! Неподражаемы! До следующего раза, волшебные мои!
 Женщины постепенно пришли в себя и стаей умиротворенных лебедей проплыли к раздевалке под шум водопада нескончаемых комплиментов Дойкина.
 – Постойте! – задержал он одну из учениц, юную и хорошенькую.
 – Да? – покорно отозвалась она, смущенно моргнув.
 – У вас очень хорошо получается… – вкрадчиво начал Гавриил, но споткнулся, забыв имя ученицы.
 – Лиза, – не растерялась та.
 – Точно! Лизонька, вы поразительно умело ловите потоки энергии, что говорит об исключительной одаренности.
 – Да что вы… – большие серые глаза застенчиво уперлись в пол, а брови чуть нахмурились, что неприятно кольнуло маэстро, привыкшего к собственной бронебойности.
 – Уверяю вас, – он взял ученицу за руку, – давайте обсудим это сегодня вечером в кофейне «Седьмая Лагуна», где и встретимся в девять.
 – Хорошо, я буду, – сдержанно согласилась Лиза и демонстративно высвободила руку.
 «Ершистая какая…» – недовольно подумал Дойкин, провожая ее взглядом. Он наделся, что Лиза обернется и подарит в залог успешного вечера хотя бы улыбочку. Но она торопливо скрылась, оставив маэстро озадаченным, хотя и весьма заинтригованным.
 Посвятив остаток дня косметическим процедурам и покупкам, Дойкин в полной боеспособности отправился на встречу, для значительности опоздав на двадцать минут. Но Лизы в кофейне не было, а потому слегка удивленный Гавриил расположился на пышном, похожем на облако диване и заказал коктейль. Вскоре она появилась. Дойкин разочарованно отметил прозаичность ее туалета, выраженного в нехитром сочетании потертых джинсов и черной водолазки. Светлые волосы собраны в хвост, а миловидность лица лишь подчеркивала блеклость образа. Однако Дойкин принадлежал к тому типу мужчин, которые сами предпочитают быть центром внимания, и потому он тут же отказался от эстетических претензий, решив сосредоточиться на процессе обольщения, который не обещал быть сложным.
 – Добрый вечер! – сверкнули жемчугом его идеальные зубы, – присаживайся.
 – Привет, – равнодушно зевнула Лиза, в упор не отражая их блеска.
 – Сложный день? – лукаво ухмыльнулся Дойкин, устраиваясь поудобнее. Он любил удавом вонзиться в глаза собеседника, внимательно отслеживая малейшие признаки волнения. Одновременно он демонстрировал свою открытость, гипнотически внушая жертве доверие своими маслянисто-черными глазами. В равной степени он ценил в женщинах развязность и застенчивость, но безразличия простить не мог. Ущемленное эго мгновенно детонировало, и разъяренный Дойкин превращался из благодушного амура в свирепого, машущего саблей щелкунчика. Лиза вела себя подозрительно аморфно, не выражая ни флирта, ни смущения, она спокойно села рядом и отрешенно улыбнулась.
 – Сложный день? – повторил Гавриил, подзывая официанта.
 – Обычный, – сухо откликнулась Лиза, – спала весь вечер.
 – Сон – это крайне противоречивый процесс, – выразительно прищурив глаз, начал Дойкин, – он дарует силы, энергию, но может и отнять их, если…
 – Мне, пожалуйста, водку с колой, – бесцеремонно прервав его, обратилась к официанту Лиза.
 Гавриил раздраженно сморщился: что эта селедка себе позволяет? Маэстро к панибратству был непривычен, ученицы с него пылинки сдували. Более того, они справедливо опасались его гнева, зная, как безжалостен может быть мастер.
 – Так что вы там говорили про потоки энергии? – вопиюще безучастно спросила Лиза, словно речь шла о погоде или курсе валют, – и прикурить не будет?
 Дойкин стиснул зубы, но, сдержавшись, дал зажигалку и учтиво запустил многократно опробованную шарманку:
 – Наблюдая за тобой сегодня в зале, я не мог не заметить, как чутко ты реагируешь на изменения энергоинформационного поля. Скажу больше, ты сама в некоторой степени генерируешь эти изменения. Это поразительно. Я давно такого не видел. Но ты пока не умеешь полноценно держать баланс. Думаю, это объясняет твою сонливость. Не владея навыками распределения энергии, ты внутренне выгораешь. Хотя вполне можешь научиться и даже преуспеть в этом умении.
 – То есть у меня огромный потенциал? – в ее скучающих глазах мелькнули ироничные искорки.
 – Определенно да, – многозначительно кивнул маэстро, – только нужно больше тренироваться.
 – И каким образом? Кружиться пчелой и жужжать?
 – Твоя желчь неуместна, – покачал головой Дойкин, – а разум слишком инфицирован материальным скептицизмом. Существует множество практик. Но если ты сомневаешься, то зачем посещаешь мои тренинги?
 – Если честно, я была лишь раз, сегодня… – печально усмехнулась Лиза сквозь сизые нити табачного дыма. – Из скуки… Хотя сомнительное развлечение, уж извини за прямоту…
 Дойкин гневно сдвинул брови, маска интеллектуальной любезности, сковывавшая его эмоции, стала тесна и неактуальна. Она рассосалась без следа, обнажив капризное, изъеденное хронической злобой лицо.
 – Так зачем ты согласилась на встречу?
 – Я совершила ошибку. Пока.
 Лиза встала и, не оборачиваясь, покинула униженного маэстро, который еще долго приходил в себя, пытаясь осознать происшедшее. Она выскользнула из душной кофейни на прохладную улицу и села в первый попавшийся трамвай. Глядя в окно на дребезжащие огни фонарей, Лиза крепко сжимала в руке старую бензиновую зажигалку с аббревиатурой «НИИ ГКБ».

                5.

 Ближе к полудню, будучи на заседании ректората Рудного Госуниверситета, академик Ефим Поликарпович Алебастров вдруг резко испытал желание взглянуть на свой компас. Не дожидаясь окончания выступления трухлявого коллеги, что задумчиво причмокивал после каждой фразы, он извинился и покинул аудиторию. В коридоре его караулили жаждавшие консультации аспиранты. Отделавшись от них легкомысленными обещаниями, Ефим Поликарпович уединился в своем кабинете, предусмотрительно закрывшись на ключ.
 – Неужели и вправду случилось? – шептал он, дрожащими руками открывая сейф.
 Академик Алебастров всегда доверял своим предчувствиям, тем более таким внезапным и всепронзающим. Вынимая из стеклянной шкатулки магический компас, он не сомневался, что магнитная стрелка наконец-то сдвинулась. Долгих пять лет Ефим Поликарпович ждал этого момента. Каждое утро, утыкаясь в зеркале в грубеющие морщины и затухающие глаза, Алебастров все больше утверждался в вере, что однажды его час придет и вороны времени, клюющие его дряхлеющую спину, улетят прочь. И действительно, стрелка двигалась, но указывала она не на север, а на предметы из НИИ ГКБ, использованные профессором Гущиным в своих опытах. Нужно было спешить. Времени оставалось мало.
 Забыв о болях в ногах и сметая все с пути, Ефим Поликарпович с горящим взглядом вывалился из университета, запрыгнул в свой джип и помчался, следуя стрелке компаса, в направлении близлежащего предмета.
 Чем ближе к цели был Алебастров, тем сильнее дрожала стрелка. Петляя по центральному кварталу сталинской постройки, Ефим Поликарпович напряженно размышлял о своих перспективах. Существовала только одна причина, благодаря которой активизировался компас. Это значило, что кто-то успел завладеть двумя предметами. Лишь при таком условии магические свойства вещей могли проявиться. С одной стороны, наличие конкурента значительно осложняло ситуацию, с другой, у Алебастрова было бесспорное преимущество: используя компас, он мог быстрее найти остальные предметы. Напряженно играя рельефными скулами, Ефим Поликарпович остановил машину у жилого пятиэтажного дома, на который вне всяких сомнений указывал компас.
                * * *
 Эльвира Свистулькина неспешно вырезала цветные фигурки из кипы разбросанных по столу журналов. Это были стройные мужчины и женщины в элегантных вечерних нарядах, дорогие машины и яхты, особняки, блюда с изысканной пищей. Эльвира с мечтательной нежностью вклеивала их в лишенный пропорций коллаж, где сахарный брюнет в смокинге безмятежно соседствовал с гигантским бокалом красного вина и карликовым мотоциклом. Возможно, именно эта несоразмерность и делала грезы ближе, превращая абстрактных идолов в реальных обитателей кукольного домика. Вырезая фигурки, Эльвира чувствовала дыхание новой жизни. Она осознанно включалась в игру, полагая, что когда-то эта модель сработает, и ее величество судьба сама распахнет двери. За два года работы секретарем в фито-центре «Худеем вместе» она не сбросила ни кило. Но, в конце концов, это оказалось неважным. По началу Эльвира с горькой досадой взбиралась на весы, однако затем полностью согласилась с одной активисткой центра, которая как-то сказала: «Да, мы толстые! Но нам весело вместе!» Тело так и осталось тяжелым, зато душа стала легкой как перышко.
 Кружась в потоке сладостных грез, Эльвира неожиданно вздрогнула, испугавшись трели входного звонка. Обычно посетители приходили лишь вечером. Завершив трудовой день, они спешили в арендованную фито-центром квартиру, где в шутливых дружеских беседах могли смыть с себя комья налипшей усталости и суеты. Слегка удивившись, Эльвира вооружилась любезной улыбкой и поспешила к двери.
 Гостем оказался представительный высокий мужчина лет шестидесяти в роскошном пальто с пушным воротником. И хотя в шевелюре незнакомца тлела седина, а благородное лицо сжалось в морщинах, весь образ его своей аристократичной статью и лаконичным изяществом говорил о личности исключительной и важной. Предельно внимательные, синие глаза мужчины горели ледяным огнем. Широкие скулы и черная ленинская бородка лишь подчеркивали решительность взгляда.
 – Добрый день, – щечки Эльвиры, порозовев, приветливо округлились, – чем могу служить?
 – Академик Алебастров, – вкрадчиво представился гость и, поклонившись, сухо прижался губами к пухлой, пахнущей канцелярским клеем руке, – у меня имеется к вам одно дельце, не позволите обсудить?
 – Конечно же, проходите, – кокетливо согласилась взволнованная Эльвира, пустив Алебастрова внутрь.
 Рой взбудораженных мыслей гудел в ее голове, но все они обрывались на половине, теряясь в глубинах сознания в присутствии столь импозантного мужчины. «Академик? Надо же! Помнится, директор центра что-то говорила то ли об академике, то ли о профессоре… С лекциями выступать у нас хотел. Он, видимо, и есть».
 – Вы по поводу занятий? – осведомилась она, любуясь его дорогими туфлями.
 – Вероятно. Это можно обсудить, – уклончиво ответил Алебастров, изучая цепким взглядом пестрые стены кабинета, – уютно тут у вас.
 – Рада, что вам нравится, – просияла Эльвира, – у нас здесь одни женщины. Вот мы и мастерим, кто плакаты, кто коллажи, кто гобелены плетет. Если вы по занятиям, то, может, мне Анне Захаровне позвонить? Сказать, что вы пришли.
 – Не беспокойтесь. Всему свое время, – словно огромный кот, вальяжно раскинулся в кресле Ефим Поликарпович, – я бы от кофе не отказался.
 – Ой, простите, я, дурочка, предложить и забыла…
 – Мне с двумя ложками сахара, – властно прервал ее Алебастров.
 Как только Эльвира покинула кабинет, он мгновенно вынул из кармана компас и звериным рывком выскочил к центру комнаты. Стрелка определенно указывала на старый, деревянный шкаф. Сжав губы, Алебастров открыл дверцу и тут же нашел желаемое. Ему явно везло. Самодовольно оскалившись, он крепко схватил небольшое зеркало, на обратной стороне которого стояло металлическое тиснение «НИИ ГКБ».
 В этот момент вернулась Эльвира с подносом. Она удивленно ойкнула, глядя, как почтенный академик вцепился в ее косметическое зеркальце. Прежде интеллигентное и благородное лицо застыло в одержимой, перекошенной маске языческого божка.
 – Что происходит? – возмутилась она.
 Алебастров злобно ухмыльнулся и вытянул руку с зеркалом. Встретившись глазами со своим отражением, Эльвира оцепенела и выронила поднос.
 – Забудь, что я приходил. И о зеркале не вспоминай, – приказал Алебастров.
 – Хорошо, – как робот, согласилась Эльвира.
 Когда Ефим Поликарпович скрылся, она убрала осколки разбившийся кружки и как ни в чем не бывало продолжила вырезать фигурки для коллажа.

                6
 
 – А жил я припеваючи, вино и яды пил, пока на черной лестнице я счастье не забыл… – раздался вдруг хриплый голос.
 Зелемфир резко передернулся, будто током ударило, и схватился за лысеющую голову, словно желая проверить, на месте ли та. Хулиганы куда-то исчезли, напротив застыл перепуганный Ножкин, усики его дрожали. Будто не было ни нападения, ни гаражей, а время внезапно вернулось в тот самый момент, когда уличный музыкант попросил у них денег. Вдруг что-то запищало. Зелемфир выудил из кармана электронные часы и отключил сигнал будильника, который неожиданно взъелся сам по себе.
 – Мужики, вы чего? – удивился гитарист, глядя на ошарашенные лица, – я и повеселее могу сбрянчить, если хотите.
 – Нет-нет, – прикусив губу, сунул ему полтинник Сергей. Судя по пепельно-бледным щекам, он тоже пережил скачок во времени.
 – Пойдем-ка лучше другим путем, – прошептал Янбаев, с подозрением осматриваясь по сторонам.
 Шок отрезвил собутыльников. Лихорадочно переглядываясь, они вышли на освещенную улицу и на ходу закурили по сигарете. Ножкин никак не мог успокоиться. В каждом прохожем ему виделась хищная ухмылка из темной подворотни. За ним, действительно, тянулся шлейф удивленных взглядов. Сергей попросту забыл, что в гвардейской шинели, с котелком в руках и чудными усами под носом, выглядел он более чем приметно и странно.
 – И чего они таращатся? – возмутился он, недовольно сомкнув брови.
 – Сам так вырядился. Послушай, – потянул его за рукав Зелемфир, – ты ведь тоже там был?
 – Где?
 – В гаражах, когда нас треснули.
 – Был, – криво усмехнулся Ножкин, косясь диковатым взглядом куда-то в сторону, – и ты, видимо, тоже?
 – Ага, – невозмутимо продолжал Зелемфир, – мы вернулись в прошлое, или в настоящее… Нас что-то уберегло. Ты хоть представляешь, что творится? Это что такое вообще было?
 Ножкин вдруг остановился и как-то меланхолично улыбнулся. В матовом свете желтого фонаря он вдруг предстал совершенно другим. Прежде глаза его легкомысленно бегали в поисках отражения нимба собственной значимости в каждом мало-мальски важном объекте действительности. Оттого его взгляд казался порой холостым. Словно искра сломанной зажигалки он бессмысленным импульсом разряжался в пространстве, привлекая внимание пустым щелчком. Но в тот миг в его раскаленных центробежной силой глазах пронеслась вдруг какая-то важная, глубокая мысль, и тут же его обогащенный взор отяжелел, будто сложилась некая формула и легкий атом алюминия превратился в атом свинца.
 – Да, не пойми что происходит… Чертовщина какая-то. Хотя сегодня уже поздно удивляться, – в его мягком, спокойном, ставшем ровным, как степь, голосе, все же чувствовалось некоторая взволнованная горечь, – столько всего приключилось. Словно в другом мире проснулся, да еще не с той ноги встал. Мир этот, вроде как и мой, но лишь наполовину. И даже если все это дивная сказка, то я вошел в нее грязными ногами и с помятой душой. Неловко мне от этих чудес. И чем они будут радужнее, тем дряннее будет внутри. Уж слишком я груб для волшебства, неотесан. На пошловатые пьески гожусь, не более. Далеко мне до героя с большой буквы, а позориться не хочется. Это одна крайность. С другой стороны, ели это все лукавой природы, то лучше вовсе не вмешиваться. Хотя и так по уши вляпался, пожалуй, и не отделаться уже…. Работу потерял и голову, голову и достоинство. Ну и будь оно, что будет…
 – Эх, что за пессимизм? Хорош драматизировать, не на сцене же… – развел руками Зелемфир, – чудо случилось. Радоваться надо, от гибели, может, спаслись, а ты тут философствуешь. Хоть знаешь, что нас выручило?
 – Котелок мой, видимо, – усмехнулся Ножкин, – он у меня со спецэффектами.
 – Это верно, что непростой он, – согласился Янбаев, – водку откуда-то извлек. Но нас другая штука спасла.
 – И какая же?
 – Мои часы.
 Поначалу Зелемфир намеревался держать свой секрет в тайне. Думая о возможной выгоде, он хотел выведать как можно больше о котелке Ножкина. Но после пространственно-временного скачка мотивы его претерпели эволюционные изменения. Не смотря на очевидную хитрость и своекорыстие, благородство было не чуждо Янбаеву. Веря в извилистые лабиринты судьбы и провидение, он расценил встречу с Ножкиным, как событие неслучайное и предначертанное. К тому же чудаковатый актер ему импонировал своей небрежной искренностью балансирующей на грани нарциссизма. Выходец из обычной башкирской семьи, Зелемфир исповедовал коллективный авантюризм, круглосуточная готовность к мистическим приключениям в идеальном сценарии предполагала наличие дружеского плеча. Тем более, в общей картине Ножкин выглядел незаменимой и ключевой фигурой, а потому Янбаев решил не юлить и выложить все как есть.
 – Они и вправду волшебные! Перед тем как зайти в гаражи, я взглянул на часы. Они остановились! Такого никогда не было, часы всегда шли точно. Но когда мы вернулись в прошлое, запищал будильник и они снова пошли.
 – Не вижу никакой связи, – пресно заметил Ножкин, – уверен, дело в моем котелке, а возможно и в портсигаре. На каждом предмете стоит странная аббревиатура «НИИ ГКБ». Наверное, это что-то объясняет. А может, мне белочка мозг подъедает и ты ей наивно подыгрываешь.
 Сергей во всех подробностях рассказал Зелемфиру о том, как завладел котелком, о неожиданных бонусах в виде денег и водки. Выразил мнение, что котелок материализует ценности хаотично, руководствуясь собственными неясными мотивами. Бессмысленно сидеть и ждать, когда в нем что-то появится. Котелок сам реагирует на реальность, и далеко не факт, что эта реакция будет всегда благотворна.
 Янбаев внимательно выслушал Ножкина, а затем с гордым видом продемонстрировал ему часы.
 – Гляди. Здесь тоже эти буквы: «НИИ ГКБ». Мы спасены часами, знаю… Когда терял сознание, о них думал. Чувствовал, что выручат. Так и вышло. Другое дело, что раньше они чудесных свойств не проявляли. Но, думаю, это как-то связано с твоим котелком и портсигаром. Нужно выяснить, что это такое за НИИ. В нем-то все и дело, зуб даю.
 – Ладно, – смиренно вздохнул Ножкин, – деваться, похоже, некуда. Но без бутылки тут не разобраться.
 Они заглянули в пустой котелок, улыбнулись и отправились в магазин. Взбудораженный Зелемфир, не смолкая, метал сомнительные гипотезы. Его воспаленное воображение рисовало громоздкие, безвкусные полотна, напичканные пришельцами, спецслужбами, колдунами. Ножкин слушал в пол уха, его мало интересовали причины и следствия происходящего. Он покорно отдался течению безбрежного хаоса своей сумбурной судьбы, где лодке не нужны ни парус, ни звезды, ни штурвал.

                7.

 Вечеринка, как говорится, была в разгаре. Вспышки фотоаппаратов озаряли восторженные, голодные до свежего искусства лица. Были, стоит заметить, и персоны откровенно скучающие, лениво разглядывая работы, они многозначительно вздыхали и вдруг тут же срывались на изощренную колкость, упрекавшую автора в дилетантизме. Как правило, это шепталось на ушко очаровательной спутнице с бокалом шампанского в руках. Но Вероника осталась довольной. Ее выставка, несомненно, была обречена на успех. Во-первых, мероприятие проводилось в краеведческом музее, чей несгибаемый монументальный, но, к сожалению, полузабытый колорит создавал уютную атмосферу с привкусом экзотики, абсурда и ностальгии. Бивни мамонта, потертые унты, чугунные утюги и прочий хлам послужили беспроигрышным оформлением. Во-вторых, о выставке было провозглашено за две недели в самых ангажированных СМИ. А благотворительная направленность события делала его обязательным к посещению для каждого уважающего себя представителя бомонда или себя к нему причислявшего. Все собранные средства должны были облегчить жизнь питомцев кошачьего приюта, чьи трогательные мордочки глазели на посетителей с афиши выставки, не мяукали только. И в конце концов, с точки зрения современного искусства к творениям Вероники Зеленской придраться представлялось мало возможным. Помимо традиционного эпатажа, они действительно тревожили сентиментальные частоты восприятия зрителя. Все гениальное просто и необязательно ново. Вероника фотографировала, что ей придет в голову или вдруг окажется рядом, а затем аккуратно подрисовывала что-нибудь тушью на проявленной пленке. Как правило, это были предметы, кардинально менявшие идею и настроение фотографии. «Изюм в булочки втыкаю», – говорила про себя Вероника. Сверкая озорной улыбкой, словно бутылка редкого игристого вина, она переходила от одного гостя к другому, стараясь одарить каждого глоточком жизнерадостного остроумия, что бенгальским огнем обильно искрилось в ее глазах. Отделавшись шуткой от пары субтильных кавалеров с выстриженными челками и заумными речами, Вероника удалилась в уборную, где наткнулась на Лизу.
 – Ну наконец-то! Почему так долго? – беззлобно возмутилась она. – Мне тут все уже поднадоели. Ходят индюками, важничают.
 – Прости, задержалась, – обняла подружку Лиза, – я раздобыла зажигалку.
 – Беда с тобой, – сочувственно выдохнула Вероника, – я, конечно, сама со странностями… Не знаю, чему и верить. Удивительно, ты говоришь мне про какие-то магические предметы, «НИИ ГКБ». А затем я встречаю этого павлина Дойкина, а на его зажигалке те же самые буквы. Он хоть не обидел тебя?
 – Куда ему. Сходила на его тренинг, пару раз стрельнула глазками, и все. Пришлось, правда, встретиться с ним в кафе…
 – Надеюсь, его здесь не будет? – глядя в зеркало, поправила темные волосы Вероника, – едва отделалась в прошлый раз. Жуть, какой въедчивый.
 – Не переживай, – Лиза ласково улыбнулась, – как выставка?
 – Все чудно, но уже утомительно. А поначалу забавно было. Не хватает меня надолго.
 – Я тебя поддержу.
 – Не сомневаюсь. Тебя так не доставало среди этой мишуры.
 Выйдя в зал, подружки взяли со столика по бокалу и, хихикая, застыли у гигантского чучела лося, обсуждая сходство последнего с одним из посетителей. Мужчина уловил их взгляды, кокетливо улыбнулся и подошел к дамам.
 – Степан Курдюков, – представился он, тряхнув рыжими кудрями. Широкие скулы напряглись в тугой, резиновой улыбке.
 – Добрый вечер, – прыснула со смеху Вероника, – вы из какого леса?
 – Я режиссер, – обиженно выдавил из себя Курдюков, – я с киностудии.
 – Как вам мои работы?
 – Великолепно, – с видом знания дела заметил Степан, – вам бы в Европу с выставкой. Я, кстати, через месяц еду в Прагу на фестиваль. Знаете, мы вполне могли бы сотрудничать. Слышали про мой новый фильм «Не пойман – не вор»?
 – Нет. Я предпочитаю документальное кино. Про животных.
 – Хм… – смутился Курдюков, надув пухлые губы и сделавшись еще больше похожим на лося.
 – Спасибо, что помогли бедным кошечкам, – мило улыбнулась Вероника, она взяла Лизу под руку, и девушки удалились, оставив сконфуженного режиссера наедине с антиподом-чучелом.
 – Здесь так душно, – пожаловалась Лиза.
 – Пойдем на улицу, я там как раз покурю.
 Выйдя на крыльцо музея, Вероника взорвалась диким смехом:
 – Такой он смешной! Вылитый лось, ну правда же? Умора!
 Лиза молча кивнула и вынула из кармана зажигалку.
 – Дай поглядеть, – взяла ее в руки подружка, – и что в ней волшебного? Ой, а сигареты у тебя есть?
 – Бросаю, потому не покупаю.
 – Надо же, как и я…
 – Молодые люди, у вас не будет сигареты? – обратилась с крыльца к двум прохожим Лиза.
 – А бить не будете? – отозвался один из мужчин тот, что повыше, и поднялся к девушкам.
 – Вы на маскарад? – усмехнулась Вероника, всматриваясь в странного незнакомца. На нем была старинная офицерская шинель, в руках котелок, смешные усы казались приклеенными, – или во времени заблудились?
 – Скорее, второе, – серьезно ответил Ножкин, растерянно шаря по карманам.
 – Судя по вашему иррациональному взгляду, так и есть, – не унималась художница, – вам нравится в двадцать первом?
 – Грубоватый век, – Сергей учтиво протянул даме портсигар, – хотя лично по вам не скажешь.
 Фривольно хмыкнув, Вероника взяла сигарету и прикурила.
 – Огоньку извольте? – попросил Ножкин.
 Лишь возвращая зажигалку, он заметил буквы «НИИ ГКБ», глаза его вспыхнули, тревожное беспокойство сжало нутро. В тот самый момент портсигар оказался у Лизы, она, едва не выронила его, прочитав таинственную аббревиатуру. Справившись с волнением, она все же вернула портсигар Сергею и вежливо предложила:
 – У моей подруги сегодня выставка. Прямо здесь, в музее. Не желаете ознакомиться?
 – Сочту за честь, – мгновенно согласился заинтригованный Ножкин, – только я с компаньоном.
 Все это время Зелемфир терпеливо ждал товарища.
 – Мы же в магазин собирались, – разочарованно заворчал сантехник.
 – Там фуршет, – нащупала нужную точку Лиза, – уверена, вам понравится.
 – Другое дело, – довольно сопя, Зелемфир поднялся на крыльцо, – искусство лучшая из закусок!
 Вероника провела их через охрану и брезгливо прошептала Лизе, когда те возились у раздевалки:
 – Подозрительная парочка! Гусар еще ничего, но вот второй… совсем замызганный… Ты чего творишь?
 – Разве не заметила? Буквы «НИИ ГКБ» на портсигаре… Теперь веришь?
 – Ох… А это не опасно?
 – Они, я думаю, не в курсе… Выглядят безобидно, но странно.
 Сдавая вещи в гардероб, Ножкин украдкой подмигнул Зелемфиру.
 – Ты чего это? Девицы понравились? – охнул тот.
 – Тихо… Потом объясню. Нам важно быть здесь, о предметах ни слова!
 – Само собой, – почесал нос Зелемфир, – интересный денек выходит…
 Вытянув шею, он повертел ей словно перископом и, запеленговав столик с бокалами, направился к нему с довольной ухмылкой. Ножкин подкрутил усы и внимательно осмотрелся вокруг. Ему доводилось посещать подобные мероприятия; как человек склонный к публичности, он любил покрутить носом в таких местах, идеальных для флирта и легкого выпивона. Однако в тот вечер, наблюдаемая картина вызывала в нем скуку и то ли изжогу, то ли отвращение. Он было приуныл и сонно зевнул, но подступившая икота тут же напомнила о цели визита. Задержав в груди воздух, он подошел к Лизе, которая оживленно шепталась в углу с Вероникой.
 – Прошу прощения, – Ножкин обходительно поклонился и вдруг громко икнул, – я так и не представился.
 – Да-да, – едва сдержала ехидный смешок Вероника, – нам очень любопытно.
 – Сергей Ножкин, актер.
 – Вы при исполнении? – осведомилась Лиза, притворно нахмурив брови.
 – Никак не могу выйти из роли, знаете ли…
 – Вероника Зеленская. Добро пожаловать на выставку моих работ.
 – Крайне польщен оказанной честью. – Ножкин снова икнул, и Вероника любезно предложила ему бокал с шампанским.
 Сергей невозмутимо отпил и перевел взгляд на Лизу. На фоне эксцентричной подружки в бежевом играющем бисером платье, сером каракулевом жилете, с гирляндами цветастой бижутерии на шее и других конечностях, Лиза смотрелась стерильно и бледно. Джинсы, водолазка, русые, собранные в хвост волосы. Аккуратное лицо без следов косметики, тонкие, напряженные губы, асимметрично большие, серые глаза. Возможно, ввиду очевидной обтекаемости ее лаконичного образа, а может, вследствие избытка свалившихся за день впечатлений, Ножкин неожиданно зацепился за эти глаза и к удивлению обнаружил там пенистый сплав тревоги, растерянности, грусти и трогательной, обезоруживающей искренности. Сергей редко вглядывался в чужие глаза, тем более, так глубоко. Что-то внутри него екнуло, и он снова икнул.
 – Вас как величать?
 – Лиза, – она опустила голову, словно застенчивая антилопа.
 – Чем занимаетесь?
 – Пожалуй, ничем, я само бездействие.
 – Не слушайте ее, скромничает… – затараторила Вероника, – в этом расфуфыренном палисаднике лишь она настоящий цветок, вы посмотрите… одни петухи да кукушки вокруг… Вот вы, Сергей, уж извините, гладиолус какой-то, а то и картофель в мундире. Где ваша сабля, кстати?
 – Проржавела, пришлось выбросить.
 – То-то и оно! – рассмеялась Вероника, окончательно охмелев. – Но вы не обижайтесь, я сама герань с подоконника, а то и вовсе гербарий…
 – Лиза, – допив шампанское, прошептал вдруг Ножкин, – мне нужно с вами поговорить.
 – О чем же?
 – Что вы знаете о «НИИ ГКБ»?
 Лиза напряженно ссутулилась и беспокойно сцепила руки.
 – Хорошо, давайте поговорим. Ника, пожалуйста, оставь нас ненадолго.
 – Ты уверена?
 Она молча кивнула.
 – Ладно, но я буду рядом. Поручик, попрошу без выходок, – Вероника погрозила Ножкину пальцем и отошла к тучной даме в сиреневом колоколе-платье, чмокнув ее в щеку, она перехватила у кого-то бутылку шампанского и, обильно прикладываясь к горлу, увлеклась неуемной болтовней, не спуская глаз с Лизы.
 – Так что вы знаете о «НИИ ГКБ»? – продолжил Сергей, покусывая обветренную губу.
 Лиза измученно вздохнула, искорки беспокойства мелькнули в ее глазах.
 – Об этом не очень-то просто говорить. Если вы задаете такой вопрос, то я хотела бы сперв выслушать вас. Уж извините.
 – Даже не знаю… Так я рискую остаться ни с чем.
 – Это не игрушки, поверьте… – она покосилась на котелок, который Ножкин не выпускал из рук, – думаю, вам есть что рассказать.
 – Хорошо, – смягчился Сергей, – не хочу ходить вокруг да около. Я отчего-то доверяю вам, хотя и терять особенно нечего. Мне весь этот бред, признаться, мозг жмет невыносимо. Надеюсь, ему найдется внятное объяснение.
 Растерянно улыбнувшись, он обстоятельно поведал о своих приключениях, начиная с самого утра, галантно избежав некоторых подробностей, связанных с перманентным пьянством и различными непристойностями. Лиза сосредоточенно слушала, однако без всяких признаков изумления, будто Ножкин вел речь о делах прозаичных и самих собой разумеющихся.
 – Вас сложно удивить, – заметил Сергей, закончив рассказ, и попытался глотнуть из опустевшего бокала.
 – К несчастью, да, – смутилась Лиза, – и если вы ожидаете логичного пояснения, то зря… В привычную картину мира оно не втиснется.
 – Знаете, – обиженно насупился Ножкин, – сегодняшний день тараном вынес врата моего восприятия. Говорите как есть, только не дурите.
 – Хорошо, – она вынула из кармана тряпочный бумажник, откуда достала небольшую фотографию, – вам знаком этот мужчина?
 – Да… – оторопело одернулся Ножкин, кончики его усов удивленно подскочили, прошла икота. С фотокарточки ему улыбался тот самый солдат, с которым они пили в лесу водку, но в пиджачке и приличный, да и помоложе. – Это же он! Клим Гусев! Это он мне котелок подсунул!
 – Его зовут Гущин Кирилл Борисович, – зловеще прошептала Лиза, – это мой отец.
 – Ваш папа? – Сергей брезгливо поморщил нос, – что у него за выходки такие?
 – Дело в том, что он в коме. Вот уже несколько лет.
 – Да ладно, – ехидно скривился Ножкин, но, вглядываясь в ее каменно серьезное лицо, обескуражено надул щеки, – и как это он так умудрился?
 – Сама не знаю. Хотя догадываюсь.
 – Может, он втайне приходит в себя, надевает мундир и скачет по лесам, предлагая грибникам выпить?
 – Не издевайтесь, – мрачно усмехнулась Лиза, – это исключено. Дело в предметах. Не желаете мне их отдать, пока сами с катушек не сорвались? Вы в опасности, как и ваш товарищ, кстати, где он?
 – Вы пока что ничего не объяснили, – Сергей завертел головой в поисках Зелемфира, – вот расскажете все, а там я подумаю, отдать или нет.
 – Расскажу, но только не здесь. Это не лучшее место. И давайте найдем вашего друга. Он заметно под градусом…
 Ножкин кивнул в знак согласия и вдруг ощутил, как волна пронзительного беспокойства всколыхнулась внутри и разнеслась неприятными вертлявыми импульсами по всему телу.
 – Ой, – скрючился он и уронил бокал.
 – Быстрее, – Лиза схватила его за руку, – нам лучше убраться отсюда.
 – Постой, – Сергей сделал глубокий вдох и указал пальцем на Веронику. – Этот мужик рядом с ней… Это же вылитый Фредди Меркури.
 – Действительно, – Лиза в удивлении округлила брови, глядя на высокого брюнета в бордовом пиджаке и песочных обтягивающих штанах. Он обходительно беседовал с Вероникой, и черные усы волшебно мерцали в ласковом свете кулуарных ламп.

                8

 Немногим ранее у потертого здания краеведческого музея пришвартовался черный тонированный джип, напоминавший фешенебельный катафалк. В просторном салоне играла музыка группы «QUEEN», а на месте водителя сидел не кто иной, как Ефим Поликарпович. Стрелка компаса недвусмысленно указывала на музей, у входа в который терлись какие-то холеные пижоны с сигаретами в зубах. Ефим Поликарпович с досадой почесал бороду и достал из кармана зеркальце. Его черные, одержимые глаза неистово тлели искрами безудержной ярости. «Show must go on!», – изнывал Фредди.
 – К черту старость, – стиснув до боли зубы, прошипел Алебастров
 Чем ближе друг к другу были предметы, тем большую мощь они обретали. Он чувствовал, как нагнеталось пространство. Чувствовал смерчи агонизирующей энергии, зажатой в невидимой клетке и что есть силы рвущейся наружу.
 – К черту старость, – повторил Алебастров, внутренне сливаясь с бешеным вихрем.
 – Show must go on! – разрывался Меркури.
 Ефим Поликарпович даже перепугался, сердечник все-таки. Но внезапно все стихло, и в отражении зеркала он увидел, как морщины разгладились, грубая красноватая кожа приятно посмуглела, седые волосы пропитались смолью, борода ликвидировалась, зато образовались превосходные свежие усы. Сдавленная бытием спина разогнулась, округлились ягодицы, и даже уменьшились в размере штаны, подчеркивая безукоризненность играющих силой форм.
 Ефим Поликарпович восторженно подмигнул своему элегантному отражению, выбрался из машины и, расправив лопатки, словно паруса, уверенно направился к музею. Охранник в вестибюле лишь разинул рот и даже не спросил у Алебастрова билет, мешковато застыв в смятении. И хотя о Меркури он слыхом ничего не слыхивал, все равно инстинктивно поддался жгучей харизме Ефима Поликарповича, который от собственной ослепительности едва сам не потерял рассудок. Но академик справился и собрал свои цветущие чувства в тугой пучок, резонно решив отложить веселье на потом, а пока сосредоточиться на делах более важных. Тем более, окрыленный Алебастров не сомневался в успехе. Напряжение нарастало. Он буквально физически, где-то в желудке, а может и в печени, ощущал близость предметов. Ефим Поликарпович даже нацепил компас на руку вместо часов, настолько защищенным он почувствовал себя в образе рок-звезды. Его новая внешность, естественно, привлекала внимание. Другое дело, что публика к различным выходкам была привычная, а потому Алебастров спокойно прокрался к бару, широко улыбаясь игривым барышням и как бы невзначай посматривая по сторонам. Заказав виски с колой, он бросил взгляд на компас. Стрелка дергалась в направление коридора, где была выставлена часть работ. Прихватив стакан, Алебастров направился туда, аккуратно лавируя меж подвыпивших ценителей искусства. Поглядывая на компас, он быстро определил «клиента». Им оказался странный субъект в затасканном свитере и с нетрезвым лицом. Он активно жестикулировал, видимо, слишком увлекшись своим монологом  будто вовсе не замечая, что его случайная собеседница откровенно зевает, смиренно ковыряясь в сотовом телефоне безо всякой надежды вырваться из этого вербального плена. Бледная и постная, она напоминала пересушенную, забытую всеми в пыльной башне принцессу. Алебастров незаметно подошел к парочке.
 – Так вот, Анжела, – продолжал плести паутину назойливый субъект. – Именно поэтому я и не люблю современное искусство. Срам это все. Нехорошо попахивает. А что чем пахнет, я по долгу службы знаю. Так что меня не провести. Искусство – это, прежде всего, мастерство. А тут надо же! Прикрылись концептом как фиговым листом. Современное искусство – прибежище бездарности. Фантики это все! Вероника Зеленская – ой, ой, ой! Зелемфир Янбаев не хуже звучит. Я вот в одной книжке читал…
 – Прошу прощения, – вежливо прервал его Алебастров, – не подскажете сколько времени?
 – Ешкин кот! – вздрогнул Зелемфир и облил шампанским деву, которая тут же поспешила улизнуть. – Фредди? Это же Фредди?
 – Похож, – Ефим Поликарпович довольно прищурился и почесал усы.
 – Нет, – Зелемфир ткнул в него пальцем, – ты это он!
 – Хорошо. Я Фредди Меркури, – важно кивнул в знак согласия Алебастров, будто, так оно и было. Близость легкой наживы и недавняя метаморфоза ощутимо ослабили тугие зажимы прежней предусмотрительности.
 – Не то чтобы я твой поклонник, но все равно здорово, что увиделись, – то ли, шутя, то ли всерьез заметил Зелемфир, – хотя я бы предпочел другую галлюцинацию. Хендрикса или даже Высоцкого… Кстати, у вас там есть Высоцкий?
 – Лучше скажите, сколько сейчас времени? – с некоторым раздражением повторил свой вопрос Ефим Поликарпович.
 – Конечно-конечно, – Зелемфир достал из кармана часы, – начало двенадцатого.
 «Надо же, как мне везет, – подумал Алебастров, – с первого раза! Само все в руки идет».
 – А Высоцкий, он у меня здесь, – академик достал зеркальце и протянул Зелемфиру, поглядите!
 Зелемфир недоверчиво сморщил нос, но врожденное любопытство взяло свое, и он посмотрел в зеркало. Внезапно дико закружилась голова, Зелемфир прохрипел нечто нечленораздельное и провались в бездонную тьму. Когда он пришел в себя, то понял что очутился в далеком детстве. Ярко светило солнце, отчаянно жужжали мухи, пахло влагой и естественными удобрениями. Маленький Зелемфир убирал морковь и недовольно косился на мать, что курила у ограждения родной фермы. Только странное дело, каждая морковка, что он выдергивал из земли, ойкала, как живая. И вдруг одна, самая большая морковина, которую он выдрал с большими усилиями, упершись ногами в землю, жалобно запищала:
 – Мальчик, мальчик! Воткни меня обратно, пожалуйста.
 Зелемфир испуганно огляделся по сторонам. Мамаша куда-то пропала, а мухи зажужжали еще сильнее.
 – Мальчик, воткни обратно. Воткни… и удача тебе улыбнется однажды.
 Зелемфир никогда не отличался особым везением. Да. Он часто выигрывал в нарды, но лишь потому что жульничал. На самом деле он был хроническим неудачником. Но Зелемфир всем сердцем доверился корнеплоду и потому решил его отпустить.
 – Только смотри, правильно воткни! Правильно!
 И вдруг ровно девять больших лунок возникли на грядке. Три ряда по три.
 – Правильно воткни! Правильно!
 Зелемфир на секунду замешкался и выбрал нижнюю левую лунку.
 – Спасибо, мальчик! – радостно пропищала морковь, попав в землю.
 Ни с того ни сего заиграла дурацкая мелодия наподобие тех, что издают игровые автоматы. Все куда-то поплыло. Зелемфир открыл глаза и тут же болезненно содрогнулся от яркого света. Он сидел на полу в музее, а Ножкин тряс его за шиворот.
 – Очнись же! Нужно сматываться!
 – Что-то я до фантомов допился, – промычал Янбаев, – что случилось?
 – Потом узнаешь, поднимайся!
 В музее творилась настоящая кутерьма: откуда-то валил дым, повсюду носились люди, они кричали, визжали, кто-то даже смеялся. Совершенно забыв о приличии, ценители искусства, толкаясь и бранясь, рвались наружу, как пьяные матросы в Зимний.
 – Пожар, что ли? – пихая в спину бородатого, медлительного интеллигента, спросил Зелемфир.
 – Ага! Чучело мамонта загорелось! – зажав подмышкой котелок, пробивался к выходу Ножкин.
 – Все понятно! Значит, я угарным газом надышался. До галлюцинаций представляешь? В прошлом побывал.
 Вывалившись на улицу, Зелемфир расхохотался:
 – Ну и чушь!
 К ним тут же подъехала машина. За рулем сидел режиссер Курдюков, на заднем сидении плакала Вероника, а встревоженная Лиза держала ее за руку.
 – Едем! – мрачно скомандовал Ножкин.
 Чуя недоброе, Зелемфир пошарил в карманах, часов там не было.

                9

 Завладев часами, Ефим Поликарпович оставил обмякшего Зелемфира в коридоре и с победоносной гримасой отправился к выходу. Гости выставки ничего из ряда вон выходящего в перепившем мужчине не видели, более того, некоторые из них сами были близки к Валгалле, а потому лишь понимающе улыбались, глядя, как сопит одурманенный Зелемфир. Алебастров проверил компас и с удивлением обнаружил, что стрелка по-прежнему сильно дрожала. Похоже, в музее находились другие предметы. Все это подтверждало теорию их взаимопритяжения, сила которого неуклонно росла. Объединяясь в месте, предметы создавали электромагнитный вихрь аномально высоких частот, влиявших на время, пространство, сознание. Но самое главное, хозяин предметов мог контролировать эту силу, управлять ей. Собрав все магические предметы, он мог обрести могущество неведомое смертным. Сжав в нетерпении зубы, академик вышел в главный холл и повертел компасом. Стрелка указывала на девушку и странного молодого человека в старинном гвардейском мундире. Ефим Поликарпович злобно усмехнулся, догадаться было нетрудно. Он узнал девушку. Это была Лиза, дочь профессора Гущина.
 Скрыв бурю чувств за непринужденной улыбочкой, Алебастров подошел к двум барышням, что хихикали неподалеку.
 – Позвольте спросить, – проурчал он как тигр, – вы не знакомы с виновницей торжества? Хотелось бы выразить ей свое искреннее восхищение и благодарность.
 – Так-то это я, – звонко рассмеялась увешанная бусами симпатичная брюнетка, – Вероника Зеленская. А это мой арт-директор – Светлана Черемша.
 На самом деле, Ефим Поликрапович успел прочитать проспект о выставке, где было несколько фотографий Вероники. Так что хитрый академик знал, к кому обращался. Он галантно поклонился полной кудрявой женщине в затейливом платье, напоминавшем перезревший баклажан.
 – Мерси, – пропищала Светлана тонюсеньким голоском.
 – Вы из фан-клуба «Queen»? – Вероника колко стрельнула глазками, – или из шоу двойников?
 – Просто похож, – Алебастров немного смутился, – я образ ради шутки подготовил. Отрастил усы, сходил в солярий, подстригся.
 – У вас весьма необычные увлечения, – прыснула со смеху Вероника, – но я люблю Фредди, честно. Спасибо вам.
 – Ну что вы, не стоит… Я здесь не один чудной. Кто этот мужчина в мундире? – указал он на Ножкина.
 – Какой-то актер.
 – Вы не могли бы нас представить?
 – Не думаю, что он очень известен… Но если настаиваете.
 – Прошу вас, – властно выдавил из себя Алебастров, он чувствовал, как накаляется пространство. Предметы были рядом. Разрозненные энергетические импульсы собирались в единый поток. Стесненный в узах материи, он неистово рвался наружу, грозя раскрошить мир до нейтронов и затем снова собрать его, но уже другим, следуя воле своего господина.
 Вероника послушно кивнула.
 – Они направляются к нам, – сдавленно прохрипел Ножкин, – что со мной происходит? Мне душно!
 – Успокойся, – Лиза взяла его за руку, – нам нужно сосредоточить усилия.
 – С вами все в порядке? – вежливо спросил подошедший Алебастров, его пронзительные глаза сверкали черным огнем. Вероника, словно пластмассовый манекен, отрешенно стояла рядом, ее блеклые зрачки отражали холод всепроницающей пустоты.
 – Пожалуй, но мне лучше выйти. – Сергей сморщился от пронзительной головной боли. – Да что же это!?
 – Я попросил Веронику познакомить вас со мной. Вы ведь актер? – издевательски продолжал Алебастров. – Мне лишь нужны предметы, отдайте, и боль пройдет… Елизавета, тебя это тоже касается.
 – Ефим Поликарпович? – изумилась Лиза.
 – Извини за маскарад, – скривился в ухмылке Алебастров, – но так заметно удобнее. Я уважал твоего отца и не хочу причинить тебе зла. Оглянись, разве ты хочешь навечно здесь застрять?
 Гробовая тишина тошнотворной волной заложила уши, несущийся в бесконечном времени мир остановился, а может, и вовсе перестал быть, превратившись в безжизненный лабиринт расфасованных пустотой декораций. Гости выставки окаменели в мертвых бездушных скульптурах, словно герои зависшей видеоигры.
 – Ты же видишь мое могущество. Уступи, – рычал Алебастров.
 – Что это? Что происходит? – испуганно задыхался Ножкин.
 Лиза взяла его за руки и посмотрела в глаза.
 – Не бойся, – ласково улыбнулась она, – он не так силен, как хочет казаться.
 Сергей почувствовал, как спокойствие и тепло нежно растекаются по его дрожащему телу, переплавляя ледяные колючки страха в искры беспричинной лучащейся радости. Он вспомнил, что когда-то давно, еще ребенком, он прикасался к этому счастью в своих наивных детских мечтах, преисполненных благородства и сияющей чистоты. Эти росточки еще жили в нем и едва ли не заключали в себе то лучшее, что он когда-то имел и к чему мог стремиться. Будто всю жизнь он лишь бегал по кругу в поисках цветастой шелухи, позабыв о настоящем сокровище.
 – Не сегодня, Ефим Поликарпович, и надеюсь, что никогда. – Лиза достала из кармана зажигалку и щелкнула кремнем, озарив пространство огненным пламенем.
 И все заполыхало в один миг: музей, фигурки людей, агонизирующий Алебастров, Ножкин с блаженной улыбкой – и даже сама Лиза таяла в переливавшихся багровых лепестках.

                10

 – Пожар! – истошно завопила Вероника, тыча пальцем в чучело мамонта, что вдруг вспыхнуло, как бенгальский огонь.
 Ошарашенный Ножкин застыл истуканом, глядя, как Алебастров, потеряв молодость и лоск, улепетывал в тесных брюках и тугом пиджаке, стиснувших его обрюзгшую фигуру. Лиза по-прежнему держала Сергея за руку.
 – Найди своего друга и скорее к выходу! – дернула она его.
 Оставив ей котелок, Ножкин побежал искать Зелемфира.
 – Мои работы! Мои работы! – кричала Вероника, глотая слезы.
 – Ничего не поделаешь, – обняла подругу Лиза, – прости, но нам нужно выбираться отсюда.
 Продравшись сквозь паникующую толпу, они без верхней одежды выскочили на улицу.
 – Вероника! – окрикнул их мужской голос. Это был Курдюков, – я могу чем-то помочь?
 – Да! – обрадовалась Лиза, – отвезите нас домой! Только, пожалуйста, давайте дождемся друзей.
 – Хорошо, – согласился растерянный режиссер.
 – Но моя выставка! – рыдала Вероника, махая руками.
 – Светлана все уладит, а нам лучше уехать, – успокаивала ее Лиза.
 Вероника нехотя согласилась, и они сели к Степану в машину. Вскоре Ножкин с Зелемфиром выбежали на улицу, и к ним подъехал Курдюков.
 Сев на переднее сиденье, Сергей дружелюбно улыбнулся озадаченному ситуацией режиссеру:
 – Привет, вот уж не ожидал…
 – А ты, я гляжу, все в образе, – съязвил сквозь ленивую растерянность Курдюков.
 – Да. Занесло немного. Куда едем?
 – К Веронике, так безопаснее, – ответила Лиза, – вы знакомы?
 – Да уж, – угрюмо буркнул Степан.
 Всматриваясь в проплывающие фонари, Ножкин задумчиво улыбался. Остальные молчали, лишь Вероника иногда всхлипывала, указывая путь. Недоумевающий Курдюков лишних вопросов не задавал, мысленно гадая, что может связывать столь разношерстную компанию. Наибольшее подозрение вызывал неопрятный пассажир, судя по виду, обычный пролетарий, однако о чем-то глубоко размышляющий. Остановившись у дома Вероники, все поблагодарили Курдюкова, а Сергей задержался.
 – Прости меня, Степан, я, конечно, вас всех подвел. Но так уж вышло. Не прав я, не суди строго.
 – Ладно, решай свои проблемы. Видно, что не до кино.
 – Спасибо, – миролюбиво протянул руку Ножкин.
 Курдюков вяло ее пожал и затем окликнул идущего от машины Сергея:
 – Знаешь, ты не плохой актер, не хуже моих фильмов, но олух невыносимый…
 – Не льсти.
 – И не думал. Иди… развлекайся.
 Вероника жила в просторной сталинской квартире, пропахшей кошачьей мочой. По стенам висели картины маслом, отражавшие хмурое настроение местных спившихся натуралистов. Лиза заварила зеленый чай, и все расселись на пыльном половичке, с оленями в анфас, вокруг небольшого столика. Никто не решался разбавить тишину. Зелемфир сиротливо съежился с виноватым видом. Вероника тревожно всхлипывала, Лиза вертела в руках растрепанный в пыль трамвайный билет. Лишь Ножкин смущенно улыбался, будто вмиг повзрослевший школьник. Чем глубже в небылицы, тем раскрепощеннее он себя чувствовал. Словно герой абсурдной пьесы подвального театра, он стремился убежать от своей роли, а не слиться с ней, точно она была привидением, находя в этой гонке по кругу даже некоторый внутренний комфорт, смысл и прибежище.
 – Чего не бывает, ладно уж, – он по-доброму усмехнулся, поглаживая двухмерные рога на полу.
 – Видимо, всякое до невозможности, – недовольно сморщился Зелемфир, – мои часы пропали. И завладел ими – кто бы вы думали? – Фредди Меркури собственной персоной, обидно…
 – Беда, – покачала головой Лиза, – вот подлец!
 – Вы его тоже видели? – оживился Зелемфир, резво подняв домиком брови.
 – Еще бы! Только это все Алебастров Ефим Поликарпович в своих нереализованных ипостасях. Зря ты ему часы отдал…
 – Оно так само вышло, – промямлил Янбаев, взглядом ища поддержки у Ножкина. – И если зря, то почему? Часики как память жаль, конечно, но столько несусветной дряни сегодня приключилось… Надеюсь, объяснения найдутся?
 – Да. Не помешало бы, – поддакнул Сергей.
 – Хорошо, – согласилась Лиза, – но, похоже, вы не осознаете всей серьезности происходящего.
 – Так объясните, – пожал плечами Янбаев, – а то я, конечно, дурак и, видимо, придется вам на слово верить, так тем более, выкладывайте все как есть и не стесняйтесь.
 – Пойду, сделаю чай, – спохватилась вдруг Вероника и убежала на кухню.
 – Хорошо, – начала Лиза. – Начну с того, что мой папа, Гущин Кирилл Борисович, профессор, научный сотрудник нескольких НИИ и преподаватель, пять лет назад вдруг необъяснимо заболел и впал в кому. Врачи не обнаружили видимых тому причин, а потому все объяснили повышенным внутричерепным давлением, что никоим образом не соответствует истине, зато дает им возможность умыть руки. Отец скрывал от меня свое заболевание, и его плачевное положение оказалось полной неожиданностью. Мне было семнадцать. Мамы у меня нет, так я осталась совсем одна. Но полгода назад я вдруг получила электронное письмо, отправленное с моего же адреса, ночью. Он было от папы, причем написала я его, видимо, сама, пребывая в некотором сомнамбулическом состоянии, что мне так-то несвойственно. Вот оно.
 Лиза достала из кармана распечатку и передала Ножкину; прокашлявшись, тот по актерской привычке начал читать с выражением и расстановкой.
 «Милая моя дочка,
 представляю, как ты, должно быть, удивишься, когда прочтешь это послание. Естественно, у тебя возникнут сомнения в его авторстве, но поспешу их развеять. Я не кто иной, как твой папа, Кирилл Борисович, что намертво привязан к больничной койке и не может, к своей беде, ни пошевелить пальцем, ни открыть глаз. Но я слышу твой голос, когда ты приходишь ко мне. В последний раз ты читала в слух стихи Гумилева, а затем плакала. Ты вспоминала, как я обещал взять тебя с собой в экспедицию на Байкал, вспоминала, как мы мечтали об этой поездке. Помню, ты рисовала высокие красные берега, вздымавшиеся над серой гладью воды, редкие сосны тянулись к бледным неторопливым облакам, которые бережно прятали в складках своей пелены мутно-желтый комочек солнца. Ты повсюду развешивала фотографии глазастых байкальских нерп, надеясь однажды угостить этих симпатичных увальней чипсами. Все накопленные тобой деньги ты потратила на рюкзак, спальный мешок и военный бинокль. Я и сам мечтал о нашем несбывшемся путешествии. Но знаешь, я верю, что оно еще сбудется. Я очень виноват перед тобой, все время и силы я отдавал научным экспериментам и поискам, забыв о самом драгоценном в жизни – о тебе, моя Лизонька. Я навлек беду не только на себя, моя болезнь – это прямое следствие одержимости работой, но сейчас в опасности и ты, и другие люди.
 Все началось с той экспедиции в Якутию. Занимаясь экспериментальной физикой, я все время пытался создать в лабораторных условиях шаровую молнию. Коллеги оправданно посмеивались надо мной, ведь этот феномен и по сей день не имеет научных доказательств. Проведя множество опытов, я пришел к выводу, что шаровая молния все-таки существует, однако четкого представления об ее природе я так и не выработал. Мои гипотезы основывались в большей степени на провокационных теориях, которые современная наука отбрасывает, словно мусор, в область мистики. Грубо говоря, косвенным путем я вычислил, что шаровая молния представляет собой электромагнитный волновой носитель информации, в некоторой степени он аналогичен человеческому сознанию, но безличен и действует по принципу замкнутого движения сигнала и нелинейности волновых частот. В поисках доказательств я отправился в Якутию. Именно там, на промерзших болотах тундры, в условиях аномальной электромагнитной активности геофизических разломов земной коры я и надеялся добиться своей цели. Отчасти я руководствовался дневниками ныне покойного геолога Александра Суржикова, который в семидесятые столкнулся с шаровой молнией, блуждая по тундре в поисках месторождений природного газа. Местные охотники, мои проводники, нехотя рассказывали об «огненном духе», встреча с ним не сулила ничего хорошего, люди теряли память, сходили с ума, а то и вовсе пропадали без следа. По их словам, «огненный дух» обитал в неких «запретных землях», куда мы и отправились. Дойдя до цепи изъеденных мхом курганов, охотники-якуты сказали, что дальше идти не могут. Они долго меня отговаривали, но приборы показывали небывалую электромагнитную активность, и внутренне сославшись на суеверия проводников, я отправился дальше один. Мы условились встретиться у курганов через два дня, хотя, судя по их мрачным лицам, в мое возвращение никто не верил. Конечно, мне следовало остановиться, но я был слишком опьянен близостью открытия и страх мой горел в огне тщеславия. Словно ежик из твоего любимого мультфильма, я блуждал в туманах полярного дня. Чем сильнее дрожали стрелки датчиков, тем чаще колотилось мое сердце. В месте наибольшей активности я установил ловушку для молнии, которую собрал в лаборатории, и стал терпеливо ждать. И вот, ровно в пять часов утра, когда я позволил себе задремать, чудовищная дрожь сотрясла землю. Я открыл глаза и увидел, как вокруг меня в радиусе семидесяти метров воспламенились карликовые березы. Будто зловещие огненные стражи они полыхали в багровом свете. Я приблизился к одному дереву, пламя не издавало ни дыма, ни запаха, ни даже жара. С ужасом я увидел как текстолитовая ловушка, треснув, раскололась на части, и оттуда вырвался трепещущий сияющий шар. Застыв перед моим лицом, он пульсировал в такт клокочущему перепуганному сердцу. Не в силах оторвать глаз от его вибрирующей поверхности, я вдруг осознал, что вижу в нем себя, жалкого, дрожащего, хрупкого. Все мои мысли, чувства, воспоминания, вся моя жизнь, все мое «я» отражались в крохотной искорке, блуждавшей в бескрайнем огненном океане. И я бы заблудился в нем навсегда, рассеявшись в пыль первоматерии, если бы не любовь к тебе, моя дочка, что прочным якорем держала меня в сознании. Затем сквозь сияние проявилось лицо твоей мамы, Лена грустно улыбнулась, и все вдруг озарилось в ослепляющей вспышке. Обессиленный, я свалился на землю и погрузился в дремучий сон, в котором тревожно метался по кривым лабиринтам своего воспаленного разума.
 Когда я пришел в себя, часы показывали восемь вечера. Наспех перекусив, я отправился обратно. Охотники были удивлены, увидев меня, но ни словом со мной не обмолвились, сторонясь и поглядывая искоса. Так мы и шли молча. Мрачное беспокойство, свившее гнездо в моей душе, не покидало меня. Единственное, чего я хотел, – как можно скорее снова заглянуть в твои любящие глазки. Когда я покидал деревню охотников, ко мне подошла старая якутка и грустно сказала: «Угаснешь».
 Вернувшись в город, я решил впредь не заниматься подобными исследованиями и никому ничего не рассказывать. Но вдруг заметил, что некоторые вещи, которые были со мной в экспедиции, начали испускать электромагнитное излучение. С каждым днем сила его увеличивалась. Это были часы, котелок, портсигар, зажигалка, фонарик, зеркальце и компас. Что же было в них общего? Проведя ряд опытов, я понял, что никель, входящий в сплав этих предметов, видимо вобрал в себя импульс шаровой молнии. Я пометил каждую вещь тиснением своего НИИ и продолжил эксперименты. Тем временем самочувствие мое ухудшалось. Головные боли не давали спать, я ощущал постоянную слабость, силы постепенно покидали меня. Врачи ничего вразумительного не говорили, а тревожить тебя я не хотел. Однажды, когда я работал с предметами в лаборатории, ко мне зашел мой коллега, профессор Ефим Поликарпович Алебастров. Он всегда скептически относился к моим идеям; но явился он по другому вопросу. Ефим Поликарпович трудился в соседнем НИИ, расположенном этажом выше, хотя организационно наши институты относились к единой структуре. Время было сложное, финансирование сокращалось, и все наши исследования находились под риском закрытия. Алебастров принес недобрые вести. Министерство науки планировало полностью расформировать наши институты, что грозило карьере многих талантливых научных сотрудников. Ефим Поликарпович принес с собой соответствующее постановление, в котором требовалась моя подпись. Я был возмущен и раздосадован, многолетний труд катился коту под хвост. Я взял документы, и мы пошли обсудить проблему в курилку, прихватив с собой зажигалку и любимый портсигар. Там я бранился, размахивая постановлением. Алебастров меня успокаивал, говоря, что все уже решено и ничего поделать нельзя. «Не бывать этому!» – воскликнул я и вдруг почувствовал, как наполнилось моим гневом пространство. «Не бывать этому!» – крикнул я и ощутил, как внутри меня что-то дрогнуло. Подписывая постановление, я с удивлением обнаружил, что оно утверждало сохранение штата наших институтов и даже говорило о последующем расширении и увеличении финансирования. «Как же так?» – прохрипел я и ткнул документом в Алебастрова. Тот прочел его и, побледнев, побежал звонить в министерство. Когда он вернулся, я уже знал, в чем дело, электромагнитная активность предметов была на нуле. Ефим Поликарпович подтвердил мои опасения, никто в министерстве ничего о расформировании не слышал, а постановление о расширении было подписано министром несколько дней назад. Но Алебастров не привык сомневаться в собственном здравом смысле, а мое странное, растерянное поведение, видимо, натолкнуло его на некоторые подозрения. Почувствовав себя плохо, я отправился домой. А на следующий день, когда вернулся в лабораторию, обнаружил, что пропал компас, который я забыл убрать в сейф. Более того, отчеты о моих исследованиях лежали на столе. Тут же появился Ефим Поликарпович, вежливо интересуясь моими опытами, он внимательно сверлил меня своими возбужденными глазами. Я ничего не сказал, но врать я не привык, а потому Алебастров легко догадался, что я скрываю нечто важное. Выпроводив его, я думал, как же быть дальше. Очевидно, что, аккумулируя энергию, предметы могли воздействовать на время и пространство, отражая желания и мысли их хозяина. Ничем хорошим это кончиться не могло. Мое состояние ухудшалось, Алебастров догадывался о происходящем, а я нес прямую ответственность за возможность пагубных последствий вмешательства в пространственно-временной континуум. В своих экспериментах я понял, что чем ближе предметы друг к другу, тем сильнее их заряд. Решив от них избавиться, я сжег отчеты и отправился в командировку, раздав их хорошим знакомым по всем уголкам страны. Выбросить их я не решился, надеясь когда-нибудь до конца разгадать загадку и, возможно, суметь использовать их на благо. По возвращении я резко почувствовал себя плохо и через день слег.
 Но страшная сказка не кончилась. Набирая силу, рано или поздно предметы найдут возможность оказаться в одних руках. Словно магниты, они пронзают пространство импульсами своей энергии и тянутся друг другу. Это несет большие беды и никаких чудес. Мое тело сейчас безжизненно, однако сознание еще тлеет и как никогда я ощущаю связь с этими злополучными вещицами. Скоро они найдут друг друга, и ничего доброго это сулить не может. Но, будучи причиной этого кошмара, став его заложником, я одновременно являюсь ключом к решению головоломки. Я и ты, моя дочка. Собрав все предметы, ты сможешь осуществить свое самое сокровенное желание. Я должен быть рядом с тобой. Лишь твое любящее сердце сможет правильно использовать эту силу и вернуть все на круги своя. Я допустил ужасную ошибку, но мы можем ее исправить. Предметы уже ищут друг друга. Они не раз сменили хозяина. Так что просто будь наготове. Найди фонарь, он по-прежнему у тети Люси. И знай, Алебастров идет по следу, опасайся его. Ты сама поймешь, когда карусель начнет вертеться, а кольцо сжиматься. Я люблю тебя, дочка. Прости, что впутал тебя. Мы еще побываем на Байкале.

 Твой папа».

 – Ну и дела, – выдохнул уставший Ножкин, закончив читать.
 – Вы мне не верите? – Лиза печально улыбнулась, а по ее щеке спускалась извилистая слеза.
 – Почему же… Верю, – Сергей неловко дотронулся до ее плеча, – верю каждому слову.
 – Я верю! – неожиданно громко воскликнул Янбаев, – я тоже верю! Поймать бы этого афериста, да повыдергивать ему усики. Ох, права была тетушка Айгуль, непростые часики, непростые….
 – Вот придурки, – с ироничной усмешкой закачала головой Вероника, она словно смотрела кинофильм, где на стороне добра выступают неуклюжие, но во многом очаровательные неудачники, а зло представлено коварным, расчетливым гением, впрочем, тоже не лишенным комичности. Чай, который она принесла, успел остыть, пока Ножкин читал письмо, а потому Вероника выудила из-под кровати бутылку мартини.
 – Со дня рождения валяется, – объяснила она, водрузив ее, как мачту, на столе.
 – Хорошо. Предыстория ясна, но все-таки что же случилось в библиотеке? – зевая, протянул Сергей. Весь день он провертелся голодным хорьком, выжимая из своего потрепанного организма максимум с помощью винных паров и всплесков адреналина. Тем не менее, усталость медленно брала свое, обволакивая тяжестью ноги и парализуя сознание в приятном безразличии, венчающим всякое эмоциональное излишество.
 Лиза вытерла рукавом слезы и нервно усмехнулась.
 – Находясь рядом, предметы аккумулируют определенный заряд энергии. Когда он расходуется, они разряжаются и требуется какое-то время, чтобы силы накопились снова. Алебастров потратил часть заряда на свое перевоплощение, но поскольку он завладел на выставке часами и сосредоточил в одних руках три предмета, сила его увеличилась. Вообще, очень сложно оценить пропорции распределения энергии. Пожалуй, это больше зависит от воли и концентрации психической энергии хозяина. На выставке нам повезло. Алебастров немного увлекся, переоценив собственные возможности. И к счастью, Сергей доверился мне. Я смогла объединить заряды зажигалки, портсигара и котелка. В результате противодействия двух сил все предметы разрядились. Думаю, произошло нечто подобное.
 – А где седьмой предмет? Фонарик, не так ли? – подал голос из кресла Зелемфир.
 – На даче у Вероники. Отправлюсь туда завтра утром. Я могу рассчитывать на вашу помощь?
 – Конечно, – согласился Сергей, – в моих руках от предметов толка не будет. А так хоть дело доброе сделаю. Портсигар и котелок принадлежат тебе, но завтра я хочу поехать с тобой.
 – Хорошо, я не против, – дружелюбно кивнула Лиза, – не зря ведь папа тебе явился.
 – Я тоже поеду! Можно?! – взмолился Янбаев. – Подлеца наказать.
 – А от меня в любом случае вас не отделаться, – важно заметила Вероника, – гляди, еще дачу спалите.
 – Куда уж без тебя, – ласково улыбнулась Лиза.
 – Этот Алебастров… он не доберется туда раньше? – заерзал в кресле Зелемфир.
 – Не думаю. Он руководствуется компасом, который в любом случае приведет его к нам. И это обязательно произойдет. Завтра.

 11

 Ранним утром следующего дня, когда тревожное октябрьское солнце блеклыми пятнами пропечаталось на пепельном небосводе, охранник автостоянки Алексей Бубликов, страдавший хронической изжогой и плоскостопием, был кощунственно разбужен нетерпеливым стуком в окошко. Бубликов разочарованно плюнул, отложил весла и мысленно попросил прощения у своей обворожительной спутницы в тигровом купальнике. Он гневно открыл глаза и тут же возвратился в привычную действительность, оставив на задворках сонного сознания и даму, и озерцо, и холодное пиво на дне лодки.
 Бубликов сморщился, как баба-яга, и отворил окошко.
 – Утро доброе, – прочирикала завернутая в желтый плащ брюнетка, – вот, возьмите за две недели, я должна была, и шлагбаум поднимите.
 Она небрежно сунула деньги и как-то подозрительно хихикнула. Бубликов знал Веронику, которая платила за стоянку с большими опозданиями и, вообще, редко пользовалась своей красной полусгнившей девяткой. Более того, девица была со странностями, что она лишний раз и подтвердила, заявившись в пять утра в компании подозрительных потрепанных личностей, включая таинственного субъекта в старинном мундире, лысеющего небритого татарина с бутылкой мартини в руке и наглой физиономией лица и хмурую, грызущую ноготь девушку.
 – Заранее место оплачивать надо, заранее, – проскрипел зубами Бубликов, искоса поглядывая на татарина, вид которого возмущал его более всего.
 – Конечно-конечно! – как птичка, кивнула головой Вероника.
 – Вы хоть в трезвом виде? – угрюмо сдвинул брови охранник.
 – Конечно-конечно!
 – Начальник! Это я пью! – замахал бутылкой Зелемфир и указал на Ножкина: – И Ржевский тоже.
 Алексей нехотя поднял шлагбаум, пестрая шайка залезла в девятку, которая на удивление быстро завелась и, громко кашляя, неуклюже покинула пределы стоянки. Бубликов недовольно покачал головой, лег на кушетку и закрыл глаза, надеясь продолжить рандеву с барышней в тигровом купальнике.

 12.

 – Еще раз, каков план наших действий? – с генеральской важностью обратился к Лизе Зелемфир. – Пленных не брать?
 Он определенно ощущал некоторую неловкость из-за того, что глупейшим образом умудрился отдать противнику часы, чем значительно осложнил всеобщее положение.
 – Заберем фонарик, а дальше видно будет, – тихо и рассеяно отвечала Лиза, она ехала на переднем сиденье, и вид извилистой лесной дороги гипнотически ее завораживал, растворяя в нежной монотонности беспокойные сгустки мыслей и чувств.
 – А хвоста за нами нет? – не унимался Янбаев. Ему казалось, что все молчат потому, что осуждают его. Хотя на самом деле Ножкин отрешенно дремал, не выспавшись за короткую ночь на твердом полу, а Вероника сосредоточилась на дороге.
 – Вроде нет, – сам же он и ответил, высунув голову в окно, – ветерочек, хорошо… Лиза, слушай…
 – Чего? – прошептала она, любуясь хороводом проносившихся деревьев.
 – Прости. Мне так стыдно за эти часы. Я хоть и грубый сантехник, однако человек стыдливый.
 – Не переживай. Как есть, так есть. Наоборот, очень хорошо, что вы помогаете. Одной было бы страшно.
 – Как и вдвоем, – улыбнулась Вероника.
 Вереницы старых садовых домиков напоминали жилища сказочного лесного народца, безалаберного и вымирающего. Кривые серые заборы, мусорные капища, скелеты теплиц, ржавые велосипеды без колес. Повсюду пестрели кучи прошлогодней листвы, взбудораженно пели птицы. Дачный участок Вероники отличался особой заброшенностью: хилая банька, деревянный дом с облупившейся краской, покосившийся столик; на земле валялись сырые доски – обглоданные кости бывшей беседки.
 – Когда бабушка была жива, здесь все цвело, – объяснила Вероника, доставая ключ, спрятанный под ступеньками.
 Но дверь оказалась открытой. Все вошли в дом, Лиза взволнованно подбежала к шкафу.
 – Его здесь нет… Неужели Алебастров?
 – Вот сучий потрох! – выругался Зелемфир.
 – Тихо, ребятушки, – появился вдруг на пороге Ефим Поликарпович, – эх, Лизонька, разве ты думала, я не знаю, где ты прячешь фонарь? Я давно выследил. А сейчас видишь, как хорошо? Разберемся здесь по-тихому, без фейерверков.
 Он прошел внутрь, дверь сама закрылась, Ефим Поликарпович щелкнул пальцами, и все погрузилось в густую, как расплавленный гудрон, тьму. Ножкин вслепую бросился к выходу, но, пробежав несколько шагов, с ужасом понял, что стены как таковой нет. Только бесконечная темнота и страх, непривычный, доселе неведомый страх не за себя.
 – Лиза! – закричал он.
 – Я здесь! Используй зажигалку!
 – Поздно! – дико рассмеялся голос Алебастрова, – поздно!
 – О, господи! – Сергей попытался достать из кармана зажигалку. Но кроме тьмы уже ничего не существовало. Ни рук, ни ног, ни зажигалки. И даже его крик был лишь испуганной мыслью терзавшегося потерянного сознания.
 Внезапно все растаяло в ярчайшем всепожирающем свете. Это Ефим Поликарпович включил фонарь.

 13

 Ножкин открыл глаза, притом что не закрывал их. Отовсюду струилось мягкое бежевое свечение. Сергей очутился в гигантском сияющим коридоре, он куда-то бесцельно брел маленьким темным пятнышком.
 – Лиза! – кричал он изо всех сил, но слышал лишь собственный шепот, который шелестом ветра растекался по бесконечному пространству, где свет и звук сливались в единое целое. Казалось, Сергей навечно застыл в этом лишенном смысла движении. Дрожащей каплей в бездонном тоннеле, где нет ни конца, ни начала.
 Ножкин в отчаянии коснулся рукой стены, и та вдруг превратилось в зеркало. Вот только отражение его оказалось заметно старше, выглядело лет на сорок. Волосы были чуть длиннее, с мерцающей инеем проседью. Не было ни чудо-усов, ни мундира. Альтер эго было выряжено в обычный голубой свитер и коричневые вельветовые штаны. Лучистые морщинки у глаз приветливо подрагивали, хотя выражение лица в целом было безразлично-расслабленное.
 – Здрасьте, – судорожно сглотнув, выдавил из себя Ножкин.
 – Здрасьте, – кивнуло в ответ отражение.
 – Ты это я?
 – Еще чего, – вздохнул антипод, – ты – это ты, а я – это я.
 – А где Лиза?
 – Знать никакой Лизы не знаю, – пожал плечами Ножкин из зеркала.
 – И кто ты такой? – нахмурился Сергей.
 – Твой двойник из параллельной реальности, хотя во временном отношении я немного постарше. Вот только не думай, что ты самый главный и важный. Нас таких, Ножкиных, бесконечное множество, кратно бесконечному множеству вселенных. Мы, как дольки мандарина, связаны полем единой идентичности. Впрочем, ты особенно этим голову не забивай. Тут в другом дело.
 – И в чем же?
 – Ты потерял себя, – усмехнулось отражение, – и буквально, и фигурально. Выход, естественно, один – найти.
 – Это наверняка непросто, – приуныл Ножкин.
 – Отчего же…. Нужно искать правильно. Вдумчиво. Ты же не носок потерял.
 – В смысле?
 – Ох… Я и так много сказал, мне пора. – Антипод сделал шаг назад и помахал рукой.
 – Постой! – окрикнул его Сергей.
 – Чего тебе?
 – Как там у тебя дела в твоей реальности?
 – Неплохо, – отражение широко улыбнулось, – жена, дети, все дела. Ленку Панфилову, со школы, помнишь?
 – Ну да.
 – На ней и женился.
 – На Ленке? Я ее недавно на встрече выпускников видел. Она же толстая и злая.
 – Это в твоем мире толстая и злая, а в моем стройная и добрая.
 – А работаешь кем?
 – Стоматологом.
 – Ишь ты….
 – Ну все, пока. Удачных поисков, – торопливо простился двойник и тут же исчез.
 Ухмыльнувшись, Ножкин чуть отошел в сторону и снова коснулся стены. Всколыхнулось таинственное свечение, и перед Сергеем образовался самодовольный лик, во многом с ним схожий, но, судя по напряженным чертам, транслируемый субъект был беспредельно циничнее, тверже. В его решительных, бесстрастных глазах, тем не менее, мелькали импульсы пружинистой тревоги и даже безумия. Словно в этой версии Ножкина его мысли и чувства подвергались чудовищному внутреннему давлению. Что поделать, пространственно-временные переломы неизбежно вносили свои коррективы. «Может, все исключительно от гравитации зависит, все свойства характера, вся психодинамика, – размышлял Сергей, вглядываясь в двойника, – при одном показателе «g» ты благороден и смел как Айвенго, физические значения чуть изменились – поджало мозжечок, расслабило гипофиз и ты уже никчемный подлец».
 – Чего надо? – нагло перебил его мысли двойник; в черных брюках и водолазке, он напоминал эксцентричного злодея из глупой французской кинокомедии.
 – Домой попасть. – Сергей несколько оторопел от подобного хамства, казалось бы, люди не чужие, зачем грубить?
 – Вот лопух, – отражение брезгливо поморщилось, – мне даже стыдно за тебя.
 – Это почему еще?
 – Зачем ты девице предметы отдал? Из вежливости?
 – Какие предметы? – растерялся Ножкин, все больше возмущаясь дерзостью двойника.
 – Волшебные. Ты мог обрести могущество, которое не снилось королям! Но, плюхаясь в своем подростково-романтическом ничтожестве, даже не осознаешь этого! Душа нараспашку… Калитка твоя душа расшатанная! Скрипучая! Петли смажь!
 – Прочь, – прошептал Сергей, и тут же злая ухмылка двойника послушно рассеялась вместе с ним, – это мне за тебя стыдно. Да и за себя тоже…
 Ножкин действительно почувствовал себя жалким. Застряв в забытом временем коридоре, придавленный к нему свинцово-тяжелыми мыслями, Сергей вдруг ощутил разъедающее нутро противоречие между наивным, всепрощающим представлением о себе и неконтролируемым клубком мыслей и чувств, которым он очевидно являлся. В этой аляпистой мазне, сквозь проблески чистых цветов искренних эмоций, смешение света и тьмы проедало общее полотно грязным, безвкусным и пошлым пятном. Всю жизнь Ножкин моделировал и дополнял тот ясный образ, который он мысленно на себя примерял, однако сам был лишь безжалостной и грубой карикатурой его. Сергей было попробовал зарыдать, но не смог. Все слишком походило на роль в пьесе с заранее придуманным бесчестным множеством концов и развязок. И даже наоборот, несметное множество сценариев, путей и вариантов вело к единому и совершенно одинаковому концу. Вселенная, как ты ее ни крути…
 – Стереть бы из головы весь этот мусор, – понуро подумал Сергей и, будто нажав клавишу «delete», вновь коснулся стены.
 И увидел себя. Настоящего. Мгновенно узнал благодаря волнующему необъяснимому чувству, что плотным потоком наполнило грудь. И как это было странно – видеть себя настоящим. Это совсем не так, как из головы. Глубже и шире, объемнее. И совсем иначе, чем глядеть в зеркало. Ведь когда человек смотрит в зеркало, он неосознанно сам себе подыгрывает. И кроме выскочившего прыща или прорезавшейся морщины, ничего удивительного он там не обнаружит. Ножкин увидел нечто иное, не однобокие заготовки личин и ужимок, а самого себя. Себя как независимую объективно существующую личность. Это ломало мир надвое. Сергей привык воспринимать действительность исключительно как автономное театральное действие, в котором корячатся тысячи актеров, но зритель всего один – Сергей Ножкин. Он, конечно же, понимал, что другие персонажи имеют аналогичные права на балаган бытия, хотя это было настолько умозрительно, что Ножкин относился к этой аксиоме с некоторым пренебрежением . И правда, даже если забраться в чужую голову, проверить это не получится. Куда видеокамеру ни засовывай, чтобы получить принципиально другую картинку, нужно менять сам аппарат. И пусть объекты сознания скачут, как блохи, субъект Сергей Ножкин единица исключительная и неделимая по его же собственному убеждению.
 – Ну, здравствуй, – мягко прошептало его второе «я» и приветливо улыбнулось.
 – Привет, – Ножкин несколько смутился. Ему было приятно видеть себя со стороны и чувствовать к себе неподдельную волнующую симпатию. Сергей привык то возводить себя на пьедестал и чтить как гения, то видеть в себе никчемного неудачника и подлеца, впрочем, тоже не без некоторой доли самовлюбленности. А тут выходило, что реальный Сергей Ножкин был куда лучше им же самим надуманной плоской проекции. Да, в его загнанных, уставших глазах чувствовалось скука разочарования, а напряженно поджатые губы говорили о хронической слабости и нерешительности. Да, в его сердце сидел червяк, чьи малейшие телодвижения обозначались на лице тревожной рябью. У этого настоящего Ножкина было множество недостатков, но без них его бы и вовсе не существовало. Но главное, Сергей ощутил какую-то безграничную, доселе незнакомую, всепрощающую любовь то ли к себе, то ли к миру. Точно понять было сложно, настолько сцеплены, едины и родственны были сознание и окружавшая его действительность.
 – Не переживай ты так, – успокаивало его второе «я», – видишь, как хорошо, что мы встретились.
 – Да, – тяжело выдохнул Ножкин, не понимая своих скомканных мозаичных эмоций. Ему хотелось и плакать, и смеяться. Мучительно хотелось исправить все прошлые ошибки и тут же совершить их снова. Захотелось увидеть друзей, маму, напиться в хлам. Захотелось уткнуться лицом в траву и навсегда освободиться от гноя зудящих мыслей и чувств, терзавших его душу.
 – Ничего не поделаешь, – звучал в его голове ласковый голос, и все растворялось в густом белом свете, – все мы как разбитые зеркала, все мы пытаемся склеить из чего не попадя свое отражение. Но это все шелуха, бездонные замусоренные тоннели ума, темные подвалы душ наших. Главное и самое драгоценное – это то, что за зеркалом. Не бойся все отпустить; только избавившись от страха, сумеешь не заблудиться. Каждый шаг, действие, мысль навечно вплетаются в узоры бытия. Непонимание себя превращает его в тюрьму. Помни о своей свободе. Ключ рядом…
 Свечение резко пропало, и все погрузилось во тьму. Ножкин открыл глаза и увидел Лизу, по ее бледным щекам текли слезы.

 14

 Клуж еще никогда не заплывал так глубоко. Если об этом узнают старейшины – полуслепые дряхлые нерпы, ему крепко не поздоровится. Однако Клуж догадывался, что те в молодости сами спускались на дно. К чему бы тогда старый Слот – его двоюродный прадед – тайком научил его делать фонари из требухи несъедобных рыб. Более того, Клуж с детства слышал легенды о другом мире, попасть в который можно было спустившись на самое дно великого озера. Молодые нерпы смеялись над этими сказками, предпочитая резвиться на поверхности и греться на прибрежных камнях. Но Клуж был другим. Его мало интересовали игры и самки, всю жизнь он с замиранием сердца слушал сказы старейшин, еще маленьким он пообещал себе однажды спуститься на дно и найти вход в другой мир. Пришло время выполнить обещание.
 Нерпы опасались большой глубины по трем причинам: там было очень темно, холодно и могло не хватить воздуха. К тому же вся вкусная рыба плавала ближе к поверхности. Нерпы народ беззаботный, и нырять так глубоко ради сомнительных целей никому и в голову не приходило. Пусть легенды будут легендами, а брюхо нерпы сытым – считали они.
 Фонарь из требухи был, конечно, тускловат. Предел видимости не превышал двух метров. Чтобы согреться, Клуж усиленно работал плавниками. Затем он остановился, приглушил фонарь и взглянул вверх: черная смолянистая мгла висела над ним. Клуж погружался больше часа, и воздуха на обратный путь у него не было. Стиснув зубы, он снова устремился вглубь. Время неумолимо шло, а тьма становилась все гуще. И вдруг Клуж радостно рассмеялся. Пузырьки в требухе фонарика указывали на то, что поверхность находилась под ним, а не сверху, как следовало бы. «Хвала старейшинам! Я в другом мире! – ликовал Клуж, но тут же встревожился: – А вдруг там нет солнца?» Проплыв еще некоторое время, он различил вдалеке светлое пятнышко. Приблизившись к нему, он изумленно выпучил глаза. Пятнышком оказался большой блестящий пузырь, в котором горько рыдала светловолосая девушка. Клуж и раньше видел людей, они иногда плавали по озеру в хлипких деревянных лодках, чумазые, в шкурах, с раскосыми глазами. Девушка в пузыре отличалась от них как нерпа от тюленя, кожа ее была светла, одежда диковинной и опрятной, и ростом она была значительно выше. Клуж подплыл к пузырю; заметив его, девушка перестала плакать и испуганно съежилась.
 – Не бойтесь. – Он просунул голову в пузырь и вежливо спросил: – Я тут немножечко подышу? Меня зовут Клуж.
 – Лиза, – оторопело представилась девушка. Ее испуг сменился любопытством. Еще бы! Говорящая нерпа! К тому же весьма симпатичная.
 – Это другой мир? – шмыгнул носом Клуж, что у нерп выражает крайнюю степень любезности.
 – Да. Другой, – вновь нахмурилась Лиза, – в моем мире нерпы не разговаривают.
 – А в моем чудные незнакомки не путешествуют на пузырях, – игриво кувыркнулся Клуж, – зачем плачете?
 – Долгая история. Я все испортила. Подвела отца, себя, других людей.
 – Вам думается так. Неправда это. Вряд ли вы способны вредить.
 – Это почему же?
 – Вы добрая, – Клуж усердно шмыгал носом, – и хорошая. И честная.
 Лиза грустно улыбнулась и слегка покраснела.
 – Вы меня плохо знаете, милый Клуж.
 – Уже знаю. Хорошо знаю. Глядел в глаза ваши, красивые, но печальные.
 – Учитывая мое положение, еще бы нет. Даже не знаю, сколько я просидела в этом пузыре. Минуту или день. Как замечательно, что вы появились. Я чуть с тоски не умерла.
 – Когда нерпе грустно, она кушает много рыбы и смотрит на закат, – вильнул хвостом Клуж, – потом весело ей.
 – Забирайтесь ко мне в пузырь, – сквозь накатившие слезы улыбнулась Лиза, – вам там холодно, наверное.
 – С удовольствием, – радостно проурчал Клуж и проник в пузырь, – не плачьте, а лучше подскажите, все-таки, где я?
 – Мне жаль, но я не знаю.
 – Тогда давайте немножечко поиграем и я поплыву искать солнце.
 – Я не в настроении для игр, милый Клуж…
 – Поэтому и надо поиграть. Больше всего нерпы любят салочки. Но у нас, наверное, не выйдет.
 Клуж озадаченно выпучил глаза и почесал плавником брюшко. Лиза не выдержала и рассмеялась, уж слишком забавно это выглядело.
 – Давай поиграем в антонимы, – предложила она, вспомнив детство и как ей тогда не хватало такого чудесного друга.
 – Это как? – удивленно засопел Клуж.
 – Я загадываю слово или фразу, а тебе говорю противоположное по значению. Ты должен отгадать. Мы раньше с папой часто так играли.
 Нерпа довольно кивнула головой и застыла, внимательно глядя на Лизу, лишь усики взволнованно подрагивали на ее влажном пятнистом носу.
 – Начнем с простого. Холодная ночь.
 Клуж на секунду задумался, но затем радостно забил плавниками.
 – Теплый день! Теплый день!
 – Молодец.
 – Давай еще загадывай.
 – Хорошо. Чего бы такого… Хм… Жестокий ноябрь. Ты знаешь месяцы?
 – Знаю. Я в ноябре родился. Так… Ласковый май?
 – Точно, – звонко рассмеялась Лиза, – умница, теперь ты загадывай.
 Задумавшись, Клуж сморщил складки на мордочке и стал похожим на мопса.
 – Тухлая нерпа, – довольно прокряхтел он и зачем-то высунул язык.
 – Ну, ты и загадал… Свежая… Ой, так трудно.
 – Легко ведь!
 – Мы же разные, Клуж, – вздохнула Лиза. – Ума не приложу…
 – У нерпы простая жизнь, думай.
 – Рыба? Свежая рыба?
 – Да! Свежая рыба. Умная ты, загадывай!
 – Сейчас… Посложнее будет. Подвиг и награда.
 – Преступление и наказание, – тут же ответил Клуж, игриво подмигнув Лизе.
 – Правильно, ты читал Достоевского?
 – А что такое читать?
 – Изображать звуки и слова в виде символов.
 – Зачем?
 – Чтобы передавать информацию.
 – Можно же просто рассказать.
 – Долго. И нужен рассказчик. Да и то еще чего забудет.
 – У нерпы хорошая память. И, сознаюсь, я никогда не угадал бы. Нерпы умеют слышать чужие мысли.
 – Так ты жульничал?
 – Нет.
 – Как же, нет! Ой! – вскрикнула вдруг Лиза. – Ты видишь этот свет над нами?
 – Это солнце. Мы поднимаемся.
 Сияющее пятно стремительно приближалось. Лиза испуганно прижалась к влажной шерстке Клужа, и через пару мгновений пузырь лопнул, выбросив их на поверхность воды. В ослепительном зеленовато-голубом небе висели пышные облака, похожие на сгустки аппетитного белкового крема. Солнце ласкало кожу нежным, неторопливым теплом. Чувство нахлынувшей радости было настолько пронзительным и внезапным, что Лиза разрыдалась, крепко вцепившись руками в быстро скользившую по бескрайнему озеру нерпу. Мимо проносились крутые рыжие берега, обильно украшенные большими безмятежными соснами. Блики резвых солнечных лучей водили веселые хороводы на зеркальной глади воды, в которой отражалось спокойное небо. Оно тихо дышало свежестью и легкостью своих сияющих просторов и, казалось, ничего не знало о времени, безжалостно кромсающим все на куски.
 – Я знаю, где мы, – радостно воскликнул Клуж, – это твой мир, и он чудесен!
 – Нет. Он слишком хорош для меня, – упрямо всхлипывала Лиза, хотя чувство ласкового всепоглощающего покоя медленно растекалось по всему телу.
 – Какая глупенькая все же. Свет и тьма это не какое-то место, в котором обитает сердце. Это то, чем оно становится.
 Но Лиза уже не слышала. Ее лицо озарилось счастливой улыбкой, а веки закрылись. Обрывки мыслей и чувств растаяли в сияющем вихре освободившегося сознания. Открыв глаза, она увидела перед собой Сергея.
 – Не плачь, – шептал он, заботливо вытирая ее слезы.

 15

 «Интересненько, – задорно хихикнул Зелемфир, глядя на свои турецкие туфли с загнутыми до неприличия носками. На нем были цветастые шелковые шаровары, полосатый махровый халат, а на голове красовалась белая чалма. Зелемфир ее, конечно, видеть не мог, но откуда-то знал, что она есть и что она очень ему идет. Филигранный узор ковра, на котором он безмятежно восседал, свернув кренделем ноги, скрупулезно демонстрировал всю его жизнь, начиная с самого рождения в сельской больнице, до недавнего инцидента на даче Вероники. Конечно, в силу малого количества пикселей, сходство с реальными персонажами было весьма условным, однако сам факт того, что кто-то удосужился воспылать вдохновением по отношению к столь заурядной личности, вызвал у Янбаева экстатический восторг и благоверное восхищение. Оторвав взгляд от пульсирующих узоров, Зелемфир обнаружил, что ковер висит в густо-розовых клубах дыма, кроме которых ничего, собственно, и не существует. Это открытие весьма его взволновало:
 – Умер, что ли? – прошептал он, поправляя чалму.
 – О! Если бы ты шагнул за край жизни, да еще в таком наряде, твое сердце почернело бы от стыда, – иронично возразил ему таинственный глас, скрытый завесой дыма.
 – Кто-ты-где-я? – выпалил напуганный Зелемфир и даже было хотел сдернуть чалму, но, подглядев узор, решил соблюдать регламент. Ведь на ковре он был запечатлен в головном уборе и все-таки с гордым видом.
 – Я Джинн Сульфид Амид, и ты там, где нет ни времени, ни пространства! – оглушительно протрубил голос и как-то истерически расхохотался. Клубы дыма съежились в лукавую физиономию, бородатую и морщинистую, будто коряга, но в целом опасения не вызывающую. Уж слишком легкомысленно трепетали дымчатые косы этого эфемерного существа.
 – Пространство, время… – проворчал Янбаев, – банальные сентенции мечете, а предметнее?
 – Хорошо, тогда по Фрейду, – одобрительно ухмыльнулся джинн, – ты курица, попавшая в яйцо! Цепочка ДНК в геноме! На заднице твое лицо, ты ветер поля в тесном доме!
 – Чего? – обиделся Зелемфир, – а у тебя вообще зада нет!
 – Все-таки сказывается недостаток образования, – прошептал Сульфид Амид куда-то в сторону, словно там находился невидимый собеседник. – Прости, мы, джинны, – дети фольклора, и потому нам свойственна аллегоричность. Я имел в виду твое подсознание, куда попало твое сознание, что по сути своей крайне парадоксально, хотя иногда и случается. Дело в том, что сознание гораздо объемнее твоего «не-я», однако объемнее по форме, а не по содержанию. Сказывается различная степень концентрации информации. Это все равно, что запихать лопату в микрочип. Формат не тот.
 – Выходит, в моем подсознании ничего нет, кроме глупого ковра, розового дыма и самодовольного призрака-консультанта?
 – Ну что ты! Там уйма всего, но поскольку туда протиснулось твое громоздкое эго, остальная информация сжалась до предела и сейчас недоступна. То, что ты видишь сейчас – это лишь минимальный интерфейс операционной системы, запущенной в безопасном режиме.
 – Мне сейчас медитировать, что ли? – возмутился Зелемфир. Его беспредельно раздражала недосягаемость собственного подсознания. Любопытно все-таки, что там.
 – Ну зачем же? – заботливо покружился вокруг него джинн. – Домой тебе надо.
 – И что это за клоунские башмаки?! Других не было? Устроили бы обычные кроссовки…
 – Нужно? – вежливо поинтересовался Сульфид Амид.
 – Да!
 Хлоп! И Зелемфир довольно заболтал ногами, разглядывая новенькие кеды «Lotto», такие, как он и хотел, темно-коричневые, с желтыми вставками.
 – Дело, – повеселел он, – коньячку бы еще…
 – Не вопрос! – услужливо улыбнулся джинн, и в руках Янбаева материализовалась бутылка бренди «Туркестан», – другого не было, но этот весьма неплох.
 – Чего бы еще? – задумался Зелемфир, освежая горло.
 – У тебя всего три желания, – скромно заметил Сульфид Амид.
 – Как это? – Янбаев разочарованно поперхнулся. – Два я уже израсходовал?
 – Конечно.
 – Ну и свинство! Разве нельзя было предупредить!
 – Не переживай ты так. Это на самом деле формальность. Ритуал. Ничего дельного, кроме исполнения одного единственного желания, ты бы не получил. А оно у нас исполняется по умолчанию. Таков закон.
 – И что же это?
 – Возвращение домой. Здесь тебе делать нечего.
 – Ладно, – притих Зелемфир. Он вспомнил о своих приключениях, вспомнил о Ножкине, Алебастрове, Лизе. Захотелось стать лучше, проучить злодея и снова взглянуть на небо, но взглянуть уже другими глазами, обновленными.
 – Не бойся, возвращаться приятно, – ласково прошептал джинн и тут же растаял в бледно-розовых облаках.
 Хлоп!
 Свежее матово-бирюзовое небо серым полотном отливалось в мутной воде маленького озерца, на берегу которого деловито чистили перья деревенские гуси. Зелемфир брел босиком в сторону дома по сочно-зеленой окропленной росой траве и громко насвистывал «От печали до радости» Антонова. И все в родной деревне было в точности как в детстве. Те же сгорбленные башкирские старушки с пергаментными иссохшими лицами провожали его темными глазами, горящими огненной глубиной черных агатов. Они сидели на хлипких скамейках рядом с облезлыми кошками и впитывали в себя тепло оставшейся жизни. Мимо звонкой гурьбой проносились загорелые дети, их радостные крики и смех возмущали ленивых сторожевых собак, но вызывали одобрение у коренастых усатых мужичков, что неторопливо копались в покосившихся огородах. Пахло баней, травами, навозом. И много света, было очень много света. Он исходил отовсюду и насквозь пропитывал окружающее своей ровной лучащейся чистотой. А вот и дом бабушки Гули. Зелемфир плохо ее знал, она покинула этот мир, когда ему было четыре, оставив после себя лишь комочки теплых расплывчатых воспоминаний. Но сейчас он видит, как она выходит на крыльцо. Низенькая, широкая, с золотистой кожей, она нежно улыбается, и свет заливает пространство, стирая мелкие детали и обращая вспять прожитые годы.
 – Бабушка! – радостно кричит Зелемфир и бежит ей навстречу.
 – Внучек! – обнимает она его, – как же ты?
 – Не знаю, – шепчет Зелемфир, уткнувшись носом в ее платок, – не знаю.
 – Все-то ты знаешь, – кудахчет бабушка. – Это тебе кажется, что не знаешь. Внутри всегда есть ответ. Но мы сильны только там, где нужны. Хотя, чтобы понять это, порой приходится побегать. Туда, сюда, отсюда. Смотри не захлебнись суетой, уж возвращаться пора…
 – Да… Хорош блуждать…
 – Водички попей, – протянула ему ковш бабушка, – полегчает. Не споткнувшись – не упадешь, не упав – небо не увидишь.
 Зелемфир сделал большой глоток. На дне ковша он разглядел Ножкина и Лизу, которая плакала на его руках.
 – Ну и дела, – измождено выдохнул Янбаев, уткнувшись глазами в выцветшие обои старого дачного домика.

 16

 Вероника испуганно закрыла глаза руками, и все стихло. И даже страх улетучился тут же. Запахло фиалками и ванилью, а теплый и легкий ветерок нежно защекотал шею. Вероника опустила руки и зачарованно рассмеялась. Она очутилась в удивительном, волшебном саду, посреди чудной беседки, вырезанной из сверкающего стекла. На ней оказалось замечательное платье. Пышное и кружевное, оно было сшито из множества цветных лоскутков, искусно подобранных друг к другу. Ах! Как изумительно должно ей идти это платье, но зеркальца у Вероники, к сожалению, не было. Зато на ее ровных ногах красовались потрясающие сапожки из коралловой замши с медными пряжками. А какие чудесные диковинные браслеты и кольца украшали ее белоснежные руки. Подобное ей и не снилось. Оставалось лишь поражаться тончайшему вкусу мастера, гармонично сочетавшему в своих творениях лаконичность классики и дерзость модерна. И главное, никаких драгоценностей. Все было сделано из обычных материалов, что только добавляло изделиям изящества и прямолинейности непревзойденного совершенства. Воссияв беззаботной улыбкой, Вероника покинула беседку и вышла в сад. И что за чудо! Все деревья, кусты, растения оказались ненастоящими, бутафорскими. Но зато как талантливо все было выполнено, как возвышенно, точно и аккуратно! Каждый листик и цветочек этого пестрящего изобилия представлял собой настоящее произведение искусства. Дивные сонные ирисы с лепестками из папиросной бумаги, чьи пестики и тычинки вылиты из цветного искрящегося стекла. Терракотовые розы из мягкого бархата, забавные желуди из плюша и целое море ломкой палой листвы из хрупкого, сухого картона. Чей безграничный гений вылился в столь остроумную мозаичную картину недостижимой утонченности? Теряясь в догадках, вальсируя в фантастических красках и обнимая гипсовые деревья, Вероника одурманенной кувшинкой медленно плыла по цветущей аллее к бронзовому фонтану, застывшему в виде античной арфы. Там в кристально ясной воде проворно мелькали радужные рыбки. «Живые!» – обрадовалась Вероника и опустила руки в бурлящую воду. Крошечная изумрудная рыбка попала в ее ладони. Безжизненное тельце было сплетено из мельчайшего бисера. Рыбки оказались ненастоящими, их стеклянные трупики хаотично болтались в клокочущем фонтане, создавая иллюзию движения. Это вдруг показалось настолько пугающе жалким, что Вероника, ужаснувшись, бросила рыбку в сторону и улыбка исчезла с ее лица. Она подняла голову и вместо неба увидела над собой бесконечно-серый облупившийся потолок. Искусственный сад тут же потерял всю свою прелесть, превратившись в бездыханное и безупречное кладбище. Вероника упала на колени, озноб одиночества стиснул сердце ледяными клешнями. Вокруг не было никого и ничего, кроме мертвых декораций, которых суть есть прах и раздирающая пустота. И Вероника зарыдала, ведь из кипящего холодом фонтана на нее смотрело отражение фарфоровой куклы в красивом платье, но с выеденными изнутри глазами. Лишь дребезжащий, пронизывающий весь этот узкий мир ужас говорил о том, что в безликом манекене еще теплится душа. Это ей больно и тесно. Это она увлеклась игрой искусственных бликов и превратилась в привидение заброшенного сада, чья суть есть лишь тень первозданности. И Вероника рыдала, а вместо слез на землю падали мутные стекляшки. Но там, где-то в груди, где у людей должно быть сердце, раскручивалась спасительная воронка горя и сожаления. Ведь отличить подделку можно лишь зная подлинник. Истинная красота познается чувством любви и является ее неотъемлемой частью, а не геометрическим совершенством форм скорлупы. Вероника улыбалась, чувствуя тепло слез на горящих щеках. Она улыбалась, чувствуя, как солнце греет лицо, воздух пахнет прошедшим дождем, а ветер нежно дышит ей в волосы. Она теперь твердо знала: самый чудесный цветок распускается там, где у людей должно быть сердце. Вероника улыбалась, а игривые рыбки, виляя хвостами, резво гонялись друг за дружкой в искристой воде фонтана, в цветущем, дышащем жизнью саду, озаряемом всесильным солнцем. Она улыбалась, когда Лиза тронула ее за плечо:
 – Как ты?
 – Хорошо. Правда. Очень хорошо…

 17

 Ефим Поликарпович, словно раскаленный черной гравитацией метеор, мчался по трассе, даже не держась за руль. Машина летела сама, аккуратно объезжая кочки и оставляя позади степенных автовладельцев, которые даже не успевали выругаться вслед уходящей в точку торпеде Алебастрова, чье сознание летело вдаль с неменьшей скоростью. Калейдоскоп возможностей разворачивался перед ним. И наиболее опьяняло то, что все они даже и не нуждались в реализации. Будто в своем мысленно-чувственном зародыше они уже свершились и жгли неуемной отрадой сердце Ефима Поликарповича. Он стал частью того центрального узла, проходя через который, информация обретает форму. Любое, самое абсурдное, желание тут же исполнялось где-то внутри, вознося своего творца на гребень блаженства. Безграничное всесилие, свобода и эксклюзивное право вершить судьбу мироздания. Этого он и хотел – стать великим кукловодом, демиургом, чья воля есть закон свыше. Необходимость мыслить отходила на второй план, будто какой-то пережиток, атавизм недосверхчеловека. Сознание неслось в центростремительном потоке, вектор его спиралевидной траектории метил своим наконечником в самое сердце мира. Оно стремилось не слиться с ним, а именно поразить, чтобы затем вознестись в экстазе всепожирающей взрывной волны, рождающей первые атомы антиматерии.
 Бетонный горизонт мутной акварелью стекал на землю, но Ефим Поликарпович не видел этого. Черный джип, вылетев на обочину, был остановлен вековой сосной, что лишь едва дрогнула от этого комариного писка.

 18

 – Сколько времени прошло? – отряхивая штаны, поднялся с пола Янбаев.
 – Если по часам, то немного, – блаженно улыбнулась Вероника, держа за руку Лизу.
 Ножкин молча смотрел в пыльное окно, вглядываясь в накатившую тишину. Будто с войны вернулся.
 – Я такое пережил, – почесал лысину Зелемфир.
 – Все мы, – тихо, словно шелест осенней листвы прошептала Лиза, с горечью пряча взгляд в трещинах на полу, – нужно возвращаться и жить дальше. Ничего не вышло. Точка.
 – Но этот козел, – возмутился Янбаев, – он же такого натворит! Нужно остановить его!
 – Не факт, – твердо возразил Сергей.
 Не проронив ни слова, друзья растерянно покинули дом и сели в машину. Заморосил дождь. Лишь выехав на трассу из садов, заерзавший Зелемфир нарушил молчание:
 – И почему же не факт?
 – Эта сила, – многозначительно вздохнул Ножкин, – я думаю, она не позволит. Насколько я ощутил ее, она лишь сталкивает тебя с самим собой, истинным. Она не исполняет желания, а смеется над ними.
 – Но Алебастров – это же доктор Фауст какой-то! Его уроки могут дорого обойтись. Не все так безобидны, как вы, ваше благородие.
 – Он не справится.
 – Предохранитель, – вмешалась в разговор Вероника, – у этой штуки должен быть предохранитель, чтобы не нарушить баланс. Никто не способен на великое и бесконечное добро, как и на великую подлость.
 – Да ладно, – ядовито скрючился Янбаев, – открой учебник истории, там таких деятелей пруд пруди.
 – Я о совести.
 – Она не у всех, вот мне кажется, у меня ее нет, – продолжал Зелемфир. – Я пирожки в столовой ворую и не мучаюсь. Совесть, она ведь не должна выбирать. Губную помаду спереть не стыдно, а вот бабушке в трамвае место не уступить уже неудобно как-то. Чушь.
 – Дурак ты, – улыбнулась Вероника.
 Влажная дорога сквозь запотевшее лобовое стекло напоминала темную илистую реку, верхушки растущих по берегам деревьев упирались в туманное низкое небо. Все куда-то текло, непонятно зачем и откуда, унося с собой каждый прожитый миг.
 – Все кончено, – заплакала Лиза, – разве вы не понимаете? Уже ничего не изменить. Ничего…
 – Эй! Смотрите! Это же тачка Алебастрова! – закричал Зелемфир.
 Вероника остановилась у перевернутого искореженного джипа. Алебастров безжизненной куклой лежал на залитой кровью на земле. На кусте шиповника, куда выбросило джип после столкновения с сосной, висел выцветший полиэтиленовый пакет с надписью «BAVARIA», вот только буква «B» была загнута внутрь так, что отчетливо читалось «AVARIA».
 – Он мертв, – безучастно пожал плечами Янбаев, проверив пульс.
Ножкин умудрился открыть дверь джипа и достал из него пакет с предметами.
 – Эти склянки… Они потеряли свою силу. Я ничего чувствую.
- Дай-ка, - Зелемфир взял пакет и даже потряс его, - действительно. Ну и слава Богу.
 – Бедный, – Лиза присела рядом с бездыханным телом и коснулась к его седых волос, – не он это начал.
Несмотря на этот печальный итог  она с неожиданной радостью поняла, что боль разочарований и обид сменилась в ней легким, воздушным спокойствием. Тяжесть ушла, и бесплодная, измученная почва ее души, прогревшись солнцем, наконец-то дала свежие ростки.
 – Все кончено, – улыбнулась она с облегчением, уткнувшись в плечо Сергея.
 Хмурый и утомленный, он сливался рассеянным взглядом с тусклым небосводом. Но внутри, там, где у людей должно быть сердце, уже распускался цветок нежного тепла.
 – Знаешь… – шептал он, когда в кармане ее плаща бесцеремонно заголосил сотовый.
 – Слушаю, – ответила она дрожащим голосом.
 – Лиза!
 – Папа!?
 – Я очнулся, из больницы звоню! Все получилось! Ты молодец!
 – Папа!? Папа! Но… оно как-то само вышло, странно…
 – Милая, нелогично лишь то, чего не бывает.


 Эпилог


 Кому : S.Nozkinnn@t-mail.com
 От: Fatabayan@chush.ru
 Тема: Как ты там? Не прошло и полгода…

 Привет, Серега!

 Как ты там? Давно не получал от тебя весточки. Как-то мы скомканно расстались после той заварушки. Оно и ясно, столько всего случилось. Сдвиг парадигмы у каждого. Я так, признаться, и не уяснил четко, почему все так удачно сложилось. И ладно. Хотя терзает меня нюанс один. Как это Кирилл Борисович умудрился всучить тебе котелок, будучи привязанным к койке? Ума не приложу. С другой стороны, разложить все по полочкам – волшебство уйдет. Но самое ценное – я многое понял. Кем я был, тьфу… перегарным сантехником. И подумал я вдруг: лучше в коровьем дерьме возиться, чем в человеческом. Продал свою комнату и вернулся в родную деревню. Купил дом, пару телок, барашков и гусей для разнообразия. Труд деревенский, он в крови у меня. Спокойно тут, хорошо. На своем я, Серега, месте. А красиво как… Озерцо, лес, горы. В гости приезжай, банькой попотчую. Вероника, кстати, наведывалась. По лугам бродила, пейзажи рисовала. Говорит: искусство должно быть естественным. Но грядки полола послушно, две недельки пробыла, сейчас вот к себе зовет, но как я скотину брошу. Вернется она еще. Возник у нее в башке арт-проект какой-то, с деревней связанный. Понаедут режиссеры да фотографы. Такие пироги.
 Хорошо все у меня. Много не пей. Пиши.

 Зелемфир.


 Кому : Fatabayan@chush.ru
 От: S.Nozkinnn@t-mail.com
 Тема: Re: Как ты там? Не прошло и полгода…

 Салют!
 Я, Зелемфирушка, нынче редко прикладываюсь. Не до этого. Рад за тебя сердечно, и мы с Лизой обязательно тебя навестим. Но позже. Дел невпроворот. Я почему пропал? Меня Курдюков, не знаю, что на него нашло, порекомендовал одному польскому режиссеру. И после серии проб утвердили меня, грешного, на главную роль. Вот и мотался по Европе, в Варшаве снимали, в Мюнхене, в Братиславе. А сейчас я в Сибири, на исследовательском судне «Рысь», в компании Лизы и Кирилла Борисовича счастливо провожу несколько дней своего мини-отпуска. Байкал велик и прекрасен, его природное целомудрие очищает душу своим первозданным совершенством. Кирилл Борисович полностью поправился и занимается исследованием планктона. Мы же с Лизой проводим время в чудесных ветреных прогулках. Мне очень ее не хватало. Удивительно, но она подружилась с молодой, пучеглазой нерпой, и даже дала ей странное имя – Клуж.
 Откуда котелок взялся? Оказывается, его забыл в лесу оператор нашей съемочной группы за день до того, как я пьяный шарахался по кустам, перепутав день съемок. А что Кирилл Борисович мне тогда привиделся в образе солдата – горячка белая. Но все неслучайно. Наши искаженные сознания (его – болезнью, мое – водкой), видимо, сработали как устройства связи, так все и завертелось, чему я несказанно рад. Как говорит Кирилл Борисович, нелогично лишь то, чего не бывает. Собрав все предметы вместе, Алебастров навсегда разрядил их энергию, эту могучую силу, целью которой, к нашему счастью, оказалось лишь восстановление пошатнувшегося баланса, а не потакание злобным планам одержимого старика.
 Увидимся обязательно! Знатных удоев тебе!