Тая научилась не просто думать о Нём, но думать бессовестно, в подробностях перебирая все прелести Его оголенного торса, безукоризненного пресса, больших и красивых рук. Вот уже месяц Он целует ее в губы – как положено; горячим дыханием разогнав стаю мурашек по дрожащему подбородку, крадется к шее; покусывая плечи, расстегивает молнию льняного, вовсе и ненужного теперь платья…
Тая решила окончательно, что повернута на Нём, помешана совершенно, и значит, без лишних угрызений совести может грешить запретными мыслями, заглядывающими в ее нутряной мир на сон грядущий. Как любой сумасшедший, она имеет право следовать инстинктам, жизненно необходимым в условиях прогрессирующей болезни. Она вольна, захлебываясь, упиваться проклятой слабостью, потому как иного лекарства от растущего, корнями вживающегося в жилы желания, обладая, принадлежать грязно, почти рабски, то есть обыкновенно женского желания, нет, и вряд ли когда-либо будет. Конечно, Тая вполне способна посвятить молодую, срезанную под корень жизнь борьбе с отражением в кухонных зеркалах, машинных стеклах, магазинных витринах, и, в конце концов, дождаться чего-нибудь, что убьет предчувствие Его, Его привкус в гортани и у кончиков губ – скорее всего это будет смерть – но узаконенная сумасшедшая, единственно перед собою возымевшая право быть таковой безукоризненно, выбирает Его: его запах, никогда не касавшийся ее, касающийся ее каждую минуту, его руки, которые она, не целовав ни разу, целовала тысячи и тысячи раз, его волосы, глаза, губы. Тая выбирает Его и каждый вечер, зашторив крохотное окошко, чтобы дотошные ангелы не могли видеть ее раскрасневшееся от стыда лицо, мысленно возвращается туда – в горячее дыхание, жалящие поцелуи, льняное платье, как с обрыва, срывающееся с плеч.
Утро встречает ее смятением, диким, отчаянным. Неужели ангелы видели? Неужели им не хватило жалости, оставить ее наедине с самой жизнью, коей стало Таино сумасшествие? Ангелы наверняка подсмотрели, как сладко живется Тае, как приторно любится в Его объятиях, как Он отвозит ее к океану, учит ездить на велосипеде, покупает деревянный, с резными ставнями дом на берегу озера, подпоясанного бревенчатым мостиком столетней выдержки. И ангелы, конечно, заметили, с какой дикой, звериной нежностью гладит она его пушистые волосы, как неистово покусывает губы – нижнюю, потом верхнюю, как робкими, жадными поцелуями обжигает шею, спускается к ключице; ангелы заметили, как любит она его и когда он сверху. Ангелам наверняка стало грешно и немного боязно. Не то, что Тае. С Таей совсем другое.
Утро встречает ее льняным платьем, снятым ею накануне, ею же, как на виселице, повешенным на спинке сутулого стула. У Таи четырнадцать часов до нового счастья. Их нужно прожить как-то, перетерпеть. Нужно спуститься к завтраку (без ангелов,разумеется. Они могут выдать Таину тайну!), нужно прочесть, вычесть, отчитаться, нужно сделать много всего ненужного, а после – будут мечты о нем и с ним, легкое покалывание в пальцах от выдуманного удовольствия, несуществующие улыбки, невозможные признания. После он, может быть, даже приснится, и в пятницу на вечерней исповеди, когда отец – для других – святой, ей же – родной, кровный, восемнадцать лет воспитывающий в строгой вере и беспросветном повиновении – спросит скорую, уже сентябрьскую послушницу вверенного ему монастыря: «Грешна ли ты, милая?», Тая чуть слышно ответит: «Грешна, батюшка», - и нет, не покается, ни капельки не пожалеет.