ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть первая.
4. БУЛАЕВКА
Булаевка — большое заволжское село. Стоит оно немного в стороне от тракта Камышин — Ровное. За селом, с востока на запад, петляет илистый Еруслан, с прозрачно-зеленоватой водой, немного припахивающей болотом и кувшинками. Летом в теплой воде Еруслана плодилось столько лягушек, что кваканье их при тихой погоде было слышно за пять верст, а если дышал легкий ветерок — за все десять. И еще одной славной примечательностью известен Еруслан: на его берегах, извилистых и поросших густыми высокими камышами и кугой, водилось удивительно много диких уток.
Как утверждают старожилы, были такие времена, когда местные жители не имели понятия об охоте с ружьем и собакой. И ни разу не слышали выстрелов. А если кому хотелось отведать жирной лапши с утятиной, тот брал обыкновенную палку, шел на реку, подкрадывался из-за камышей и убивал облюбованную в стае утку. И еще говорят: дикие утки, в компании с домашними, сами приходили на двор, как бы потешаясь над хозяевами: «Вот мы, берите нас!», но, завидев человека, улетали. Теперь этого и в помине нет.
В селе — церковь, белая, как облако, с зеленой маковкой купола. До самого Саратова все церкви имели медные кресты, а булаевцы сумели поставить позолоченный. И за это получили благодарность от епархии. В селе церковно-приходская школа, две лавки, питейный дом, маслобойка, две крупорушки и до десятка ветряных мельниц. Была еще водяная мельница, принадлежавшая немцу-колонисту, жившему в другом селе.
Сразу за селом броско развертывалась степь, слегка холмистая, серая, скучная, заплатанная расчесанными полосками пашен. На душу мужского пола здесь приходилось по четыре десятины. Это много, если сравнить с другими губерниями, где нарезалось в два раза меньше. Но земли здесь были тощие, и урожаи собирали маленькие: сам-четыре, сам-пять. Иной год и семена не выручали. Все выгорало. Трудно жилось тем, кто не имел запасов от прошлых лет. Беднота пухла с голоду, ела лебеду, богатеи торговали хлебом, наживались на каждом пуде. Безлошадный бедняк из долгов не вылазил у кулака, гнул спину на него круглый год.
Кто другой, а здешний хлебороб хорошо знал, что такое суховей. Как острый кнут, хлестал он его, успевай только поворачиваться. Статистики доказывали, что неурожаи, повторяющиеся с методической последовательностью, не дадут здешнему мужику выбраться из цепких лап нужды, доконают его. Но заволжанин не терял надежды на будущее, боролся за свою жизнь, как умел.
Жили булаевцы преимущественно в саманных избах, одни в маленьких, тесных, неуютных, другие — в просторных, светлых, тепло обжитых. Были и деревянные дома — у тех, кто больше сеял, хлеба, кто больше имел скота, кто сытней ел, нарядней одевался.
Самым почетным жителем в Булаевке считался священник. Дом его стоял рядом с церковью и был построен на те же средства, что и церковь. Восемь окон, высоко поднятых над белым каменным фундаментом, смотрели на запад, и, когда заходило солнце и холодное розоватое пламя его лучей бушевало во всех окнах, дом был виден далеко с дороги, идущей на Астрахань.
Весь дом занимала семья из пяти человек: сам отец Григорий, матушка, сын и две дочери. Сразу по окончании духовной семинарии молодого иерея послали сюда, и вот уже двадцать пять лет он наставляет булаевцев на путь истины, строго следит за каждым, чтобы не отбивались от церкви, «яко заблудшая овца от стада». За усердие и рвение к службе не раз получал похвалу от благочинного. Булаевский приход считался лучшим в епархии.
— Зело добро у вас, — восхищался благочинный. — Просто прелесть и утешение душевное питаю я от созерцания вашего храма, — разглаживая лунную бороду, улыбался он. — В приличном виде все содержится. И службу правите достойно. Не возьму греха на душу превратно глаголить. И жалоб на вас нет от прихожан. Ну, а как паства? Не вольничает? Не отбивается от храма божьего?
— Не замечаем, ваше священство.
— Держите ухо настороже, отец Григорий. В нашем уезде есть случаи отпадения от православия, уход в баптисты, хлысты, духоборы, а также в еноховцы, они же летуны. Так что смотрите за своими прихожанами повнимательней. Не допускайте вольнодумства, непослушания, непотребных толков. Яко сорную траву, вырывайте все ненужное. Владыка токмо похвалит за это.
От сытой и спокойной жизни поп раздобрел, как откормленный на убой боров, и передвигался с большим трудом. Когда приходилось куда-нибудь ехать, он не мог без помощи кучера сесть в коляску. В гостях обязательно пробовал стул на прочность — выдержит ли двенадцатипудовую тушу. Его душило ожирение, и летом отец Григорий ходил по дому в нижнем белье, набрасывая на себя пестрый халат, сшитый из бухарского шелка. На плече лежало полотенце вытирать пот, струившийся по лицу и шее. За день он выпивал несколько ковшей хлебного или яблочного квасу, требуя, чтобы квас был непременно с погреба — холоденький, иногда даже с ледком.
Церковь давала ему приличный доход. Он имел свое хозяйство: засевал около двадцати десятин, было у него несколько пар лошадей, быков, четыре коровы, одна из них холмогорка, дававшая молока по ведру за удой. Держал постоянных работников и стряпку.
Вблизи поповского дома — каменная лавка Кирилла Михайловича Вовка. Он построил ее недавно на месте сгоревшего деревянного дома. Купец боялся пожаров, которые на его памяти трижды возникали на селе и с беспощадной свирепостью уничтожили подряд несколько домов, поэтому от соседей он отгородился высокими кирпичными стенами. Кроме лавки купец имел маслобойню и две ветряных мельницы. Во дворе стояли склады: в одном хранились товары, в другом принимался хлеб, в третьем — кожи и шерсть.
Вовк — маленький, седой старик, немного глуховатый: когда слушает человека, подставляет к сморщенной ушной раковине маленькую, почти детскую ладошку. Русские слова у него перемежаются с украинскими — гарно, мабудь, скаженный, свитка, ховайся. Ходит он в длинных холстяных рубахах, расшитых крестиками по воротнику, подолу и рукавам. У него два здоровенных сына, один приставлен к торговле — постоянно ездит за товарами, другой — к хозяйству, следит за мельницами и маслобойней. В лавке орудует сам старик да расторопный русокудрый паренек Алеша.
Церковный староста Иконников жил со своей старушкой в уютном пятистенном доме, стоявшем на углу; оправа и слева от дома тянулись высокие глухие заборы, за которыми слышался бухающий лай волкодава.
Детскому плачу и лепету не суждено было раздаваться в стенах этого дома, так как жена Иконникова ни одного ребенка не родила, хотя сама была на редкость здоровой женщиной. Первые лет пятнадцать муж возил жену по монастырям и святым местам в надежде, что их молитвы дойдут до бога и у них будет наследник или наследница, но бог не внял их мольбам, и они смирились с положением, а потом обрадовались, что так даже лучше, без детей-то, меньше хлопот и заботы. Под старость в набожность ударились, особенно сам Иконников. Причт приметил его. Отец Григорий оценил усердие зажиточного и степенного прихожанина и выдвинул его в церковные старосты. И не ошибся. Иконников оказался весьма толковым, обходительным и любезным. Его три раза подряд избирали старостой, и он носил форму.
Про него мужики говорили: «Раздул кадило на огарках». И верно, продавая свечи, Иконников заботливо, даже с жадностью, старался собирать огарки, перетапливал их в свечи и снова пускал в продажу. Таким образом, иная свеча продавалась несколько раз. Отец Григорий поощрял это. А когда на Иконникова жаловались, непременно говорил: «Я вот его проучу. Следующий раз он за вас свечу поставит». И действительно, староста ставил свечу и, как истинный христианин, просил прощения.
У Иконникова был работник Кузьма, доводившийся ему дальним родственником. Это был безответный и преданный малый, он не только один управлялся с хозяйством — пахал, сеял, хлеб убирал, за скотом ходил, но даже хозяйке помогал — золу выносил, картошку чистил, кур щипал, белье полоскал. Сам Иконников ничего не делал. Он только ходил в церковь и по воскресным дням сидел с женой на завалинке и лузгал каленые тыквенные семечки. В жатву в помощь Кузьме он иногда нанимал ракитника, но ненадолго, рассчитывался с ним неохотно, всегда норовил обсчитать хотя бы на целковый. Однажды это дорого ему обошлось. Влас Кузнецов, убиравший у него хлеб, при расчете недополучил небольшую сумму. А все знали: с братьями Кузнецовыми, Власом и Митрием, лучше не связываться. Они себя в обиду не дадут.
Уходя, Влас сказал:
— Я думал, на тебе крест есть, а ты, Федор Иваныч, настоящий басурман.
— Но, но — полегче! За такое слово я могу и к ответу тебя притянуть!
— Боялся я твоего ответа! — крепко выругался Кузнецов и ушел.
А через неделю у Иконникова околел молодой волкодав. Хозяин подозревал, что пса отравили. Прошло не более месяца, и снова беда: в крыше курятника кто-то проделал дыру и унес восемь кур и двух гусей.
— Это Влас со своим братом. Больше некому.
Иконников взял старосту, десятского и пошел к Кузнецовым с обыском. Но обыск все равно ничего не дал. На другой год у Иконникова кто-то лошадь увел с выпаса. Искали — не нашли. После этих случаев, нанимая работников на сезон, Иконников рассчитывался с ними копейка в копейку, даже на прощание угощал чаркой, хотя сам не пил...
Одни только грудные младенцы не знали, где живет в селе кабатчик Парфен Иваныч Лужин. Каждый уважающий себя мужчина, если у него заводились в кармане лишние деньжата, считал своим долгам посетить заведение Парфена Иваныча. Тут он мог бесплатно получить сладенькую улыбочку самого хозяина, восседавшего на высоком стульчике за стойкой, и чарку водки — последнюю, конечно, за деньги.
Парфен Иваныч появился в селе лет десять назад. До этого он жил с братьями на востоке Тамбовской губернии, в крохотной лесной деревеньке Опорыши, все жители которой занимались сбором кусочков. Их так и называли — «кусочники». Нищенство для них было легкое и выгодное ремесло, так как земля плохо родила, а жить нужно было чем-то. Заготовив для скота на зиму корм и убрав урожай, все взрослое население Опарышей, прихватив с собой подростков, особенно девочек, выезжало на юг, в хлебные места, просить христа ради. А как только начинались заморозки, возвращались. Весной, после пахоты и сева, снова отправлялись и — до покоса или уборки.
Подъезжая к селу, дружные кусочники оставляли на окраине телеги, надевали на себя рвань, пачкали грязью лицо, руки, шею и шли под окна. Кем они только ни притворялись — и хромыми, и безрукими, и кривобокими, и слепыми! Придумывали разные несчастья, вплоть до того, что их семьи якобы вырезаны разбойниками, а они случайно спаслись. Если хозяева «зевали», к рукам нищего вполне могла «прилипнуть» понравившаяся ему вещь. На тот случай, если местные власти заинтересуются личностью попрошайки, последний предъявлял бумагу с копченой печатью, которая удостоверяла, что он бедняк такой-то деревни. Надобен вид на жительство? Пожалуйста, есть и вид. Все в надлежащем порядке. Собранные куски сушили на сухари или продавали.
Таким образом сколоченный капиталец однажды попал в руки Парфену Лужину, и он задумал сбежать от отца и братьев. Тогда он был еще молод, не женат, и это ему легко удалось. Он далеко не побежал, а осел в соседней губернии и там самостоятельно начал заниматься тем же ремеслом. Сам он не ездил собирать куски, а, купив три ломовых лошади с хорошими телегами, ежегодно нанимал трех работников и отправлял их в «Хохляндию» собирать милостыню. Однажды даже рискнул и выдал за полгода вперед жалованье. Думал, сбегут, нет — вернулись. И вернулись с большими барышами. Хозяину прибыль, и им понравилась легкая жизнь. Хотел сделать большой разворот в торговле, да тут помешала полиция. Она стала интересоваться Парфеном Лужиным. Или кто по злобе на него донес, или отец разыскивал его, только он напугался и решил уехать. Так он оказался за Волгой в Булаевке. Возиться с кусочками ему больше не хотелось. Несолидно. И он решил открыть кабак. Поставив обществу несколько ведер водки, получил его согласие.
Лужин сразу пошел в гору. В первый же год он купил пару отличных лошадей, уговорил соседа продать ему дом и, когда купил, переоборудовал его под кабак, в переднем углу повесил большую икону Спасителя и затеплил перед ней неугасимую лампаду. Над входом прибил вывеску: «Питейный дом. Распивочно и на вынос». Сам преобразился: сбрил бороду, оставил только усы, надел пиджак с жилетом, а когда выезжал куда-нибудь — крутые сильные плечи его облекал сюртук с разрезом сзади, на круглую лобастую голову был туго натянут синий картуз с блестящим приплюснутым козырьком, на руках — черные кожаные перчатки с широкими раструбами.
Открыл он и в других селах кабаки, посадив там своих сидельцев. Теперь его заботой было как можно чаще объезжать свои заведения. Ездил он не на обычной полуфурке, а купил легкую ш.юокую двуколку с бесшумными резиновыми шинами и закладывал в нее орловского рысака.
Любил Парфен Иваныч вихрем промчаться по селу на своем красавце!
Знакомство Лужина и Орлова произошло на сходке, когда мир пил магарыч по случаю предстоящего открытия кабака. Иван Семенович в тот год строил дом, в котором сейчас живет, и у него не хватило материалов. Лужин обещал помочь. И действительно, помог. Ремонтируя свой дом, уступил оказавшиеся ему ненужными доски, тес и бревна, привез из города готовые рамы и стекло. После этого они стали друзьями. Не обходилось ни одного праздника, чтобы Иван Семенович не приглашал целовальника в гости.
Лужин никому не давал водки в долг. Но Иван Семенович пользовался у него кредитом. Расчеты они производили в конце года. Иван Семенович всегда был аккуратным плательщиком, хотя бы для этого ему пришлось продать нетель или отвезти на базар воз пшеницы.
Дом Орлова стоял на углу улицы и переулка, ведущего к Еруслану. Это был самый красивый дом в селе, хотя хозяина нельзя было назвать богачом. Засевал он, правда, много, иной год до двадцати десятин, но истощенные и бедные земли не давали высоких урожаев. Авдотья Андреевна любила разводить птицу, и на зиму всегда забивалось много кур, уток, гусей, индюков. В амбаре, вдоль стен и от углов до столба, стоявшего на середине, все жердочки были увешаны битой птицей. Прежде чем повесить тушку, ее окунали в воду несколько раз, и на ней образовывалась прозрачная ледяная пленка, придававшая тушке свежий вид и не дававшая мясу вымерзать и терять вкусовые качества.
В высоких ларях хранилась мука разных сортов: в одном размольная, в другом сеянка, в третьем ржаная. Пшено тоже отдельный ларь занимало. Отруби ссыпали в старый сундук и расходовали только на подсыпку в корм свиньям и птице.
Амбары, клети, конюшня, коровник, навесы — все было сделано с завидной добротностью, по-хозяйски.
Иван Семенович не держал работников и при случае любил похвастаться, что хозяйство нажил без малаев, собственным горбом.
— Вот мои малаи, — показывал он на сыновей. — И сам я — малай. Все мы малаи на свою бездонную утробу!
И весело хохотал.
В привычке булаевцев было давать прозвища друг другу, да такие хлесткие, что они, как смола, прилипали к человеку. Имел прозвище и Иван Семенович. За малый рост и пристрастие к спиртному его прозвали Шкаликом. Это так укрепилось за ним, что в селе мало кто знал его настоящую фамилию.
— А-аа, это Иван Семеныч Шкалик, — говорили. — Есть такой. Живет вон там, на углу. Крыша зеленая. Трубы белые. Еще на коньке петушок жестяной во все стороны вертится...
И показывали на дом Орлова.
Запои у Ивана Семеновича бывали часто и продолжались по нескольку дней. Начав пить, он тащил из дома все — и деньги, и зерно, и мясо, и сало, и битую птицу. Если Авдотья Андреевна не давала, тогда поднимал скандал, лез в драку, бранился, бил посуду. Сыновья связывали его и относили в старую избу проспаться. Но он не спал, катался по соломе, рвал зубами на себе одежду, возмущенно кричал, всех проклинал и всем угрожал, бил ногами в стенку. Никто не подходил к избе. В доме в это время наступала тишина, все прислушивались к его крикам. Вдоволь набушевавшись, Иван Семенович засыпал и спал непробудным сном сутки и больше. Первым признаков глубокого сна было храпение. Как только он начинал храпеть, его тотчас же освобождали от веревок, под бока подстилали потолще соломы, и он спал, не пошевелив ни рукой, ни ногой. Проснувшись, садился, протирал глаза и смотрел по сторонам. Потом начинал одеревеневшими пальцами растирать волосатую грудь, хватался за голову и тяжело вздыхал. Жадно пил огуречный рассол, покряхтывал и, обсасывая мокрые усы, жаловался, что от боли голова трещит, и просил у Авдотьи Андреевны опохмелиться.
Вот уж тут она показывала свою власть над ним. Все горести, обиды, накипевшие на сердце, старалась выместить на муже.
— Ух ты! —- кричала она. — Так и размозжу непутевую башку! Жрал, почитай, целую неделю, как свинья, а теперь: «Голова болит!» Не опохмелиться тебе, а дубиной по башке, чтобы ты следующий раз знал меру. Вот навязался на мою голову!
Иван Семенович в таких случаях не вступал с нею в пререкания. Он со всем соглашался. Да, он нехороший человек, непослушный, самый непутевый из всех непутевых на свете. Успокоившись и сжалившись, Авдотья Андреевна приносила припрятанный на случай шкалик и ставила перед мужем:
— На, жри! Хоть умри, больше тебе не будет ничего!
Иван Семенович дрожащими пальцами снимал хрупкий сургуч и, блаженно улыбаясь, принимался хвалить жену, уверяя, что она у него сто сот стоит, он никогда не сомневался в ее добром сердце и век будет благодарить ее за такую милость. Однако Авдотью Андреевну это нисколько не трогало, она по-прежнему хмурилась, злилась и старалась, как она говорила, образумить мужа. Иван Семенович давал клятвенные заверения воздерживаться от вина, говорил, что пьет последний раз. Но проходило немного времени, и он нарушал свои клятвы.
— Ох, и проучу же я тебя! Будешь помнить век, — угрожала Авдотья Андреевна, но она знала: Иван Семенович будет пить, и она ничего ему не сделает. Ее угрозы — пустые слова.
*****
Продолжение http://www.proza.ru/2011/08/09/15