Ненавижу младенцев! Их вид отражается в моем горле кислотой рвотных позывов. Тошнит от трухлявости их недоразвитых тел, от просвечивающих хрящей. Писк ребенка кипятит меня до исступления. Его крохотный череп становится мишенью для моих ладоней. Я жажду процедить серое пюре детского мозга сквозь свои окровавленные пальцы. Оголенная как провод кожа, розовая, прелая, с торчащими венами… отвратительно! Сквозь тонкие склеенные веки новорожденного, сочится мертвая чернота его слепых глазниц.
В тот обесцвеченный осенью день я был не менее тошнотворен. День, когда утонул мой отец. Он словно сварился в пузырящейся от ливня луже, в мутной взвеси песочной крупы. Горький суп. Я помню его тело, взбухшее, серое, как плесневелое тесто. Солнце ковырялось в его шерсти острым лучом. Дождь саднил лицо моей матери. С тех пор смерть всегда казалась мне чем-то сырым. Всю оставшуюся жизнь труп отца разлагался в моей памяти, будто тело в теле, мертвое в живом. Он был со мной всегда: когда я искал еду, переходил дорогу, грыз стены, падал со стола, охранял свой дом, дрался, ползал, открывал рот, всегда! Мое главное ограничение – страх превратиться в то, что осталось от отца.
Этот страх смерти, я чувствовал всего секунду назад. Даже когда я видел тяжесть обжигающего водопада, чувствовал кожей спины его приближение, я думал о тлеющих отцовских костях, как о трафарете собственных, и о влажном материнском лице…
Теперь мне не страшно! Тяжесть сменилась легкостью поднимающегося пара.
Я – крыса, такая же серая, как тот, самый страшный день в моей жизни. Я был рожден и жил в норе под кухней шумного китайского ресторана, в куче бумажного мусора и отрубленных осетровых голов. Сегодня я был публично казнен. Я лежу в луже кипящей воды, вылитой на меня потным жирным поваром, разгоряченным чайной церемонией.
Призрак отца испарился вместе с зеленым чаем. Есть я, и есть свет, проникающий в мою голову сквозь облепленную шерстью роговицу. У меня есть все, что мне нужно, хотя мне не нужно ничего. Я сделал все, для чего был рожден. Я умер.