Был ты трезв, был ты сух, всеми сплошь почитаем,
Да хлебнул как-то раз моего огневого вина.
Уйму книг изучил. Ныне свитком дорога прямая
Развернулась в песках - так читай лишь ее письмена!
(Так говорит Любовь страннику-суфию.)
Художник Исаак Левитан, русский иудей, по некоей оплошности властей предержащих живший не по ту сторону оседлой черты, какая положена, однажды испытал самое настоящее просветление. Встав на торную дорогу, по обочинам заросшую низкой травой, он всеми ступнями почувствовал, что вот это - Старый Владимирский Тракт, по которому до сих пор водят арестантов, метущих пыль тяжкими цепями. Долго потом ходил с этюдником к придорожному кресту под косой двускатной крышей - так называемому "голубцу". И написал, что видел: широкое блеклое небо, тусклую зелень по краям утоптанного песка, чахлые растеньица. Пустыню, полную бестелесных призраков.
Ибо на самой его знаменитой картине "Владимирка" нет ни привидевшихся ему кандальников ("Бим-бом, бим-бом, слышен звон кандальный", пели о них), ни сытого конвоя на откормленных лошадях, ни святого доктора Гааза, который однажды весь длинный перегон нес на себе их цепи, чтобы доказать, как они тяжелы, и добиться для арестантов послабления, ни мало-мальски значимой растительности. Только стоит вдали, на одном уровне с крестом, невнятная чёрная фигурка, более похожая на столб с перехватом. Паломница. Почему критики дружно сходятся во мнении, что это женщина?
Потому что это я сама.
Я стала на путь часов в пять по московскому времени, когда еще не совсем развиднялось. Времени толком собрать заплечный мешок и одеться поприличней не было, да и не хотелось: позвал меня голос вообще-то мягкий и приветливый, но явно не из тех, кого можно ослушаться. Даже если знаешь, что родные будут по тебе сильно горевать.
И как-то сразу оказалась в мягкой дорожной пыли по самую щиколотку. Здесь то и дело попадались острые камешки, что чувствовались даже через толстую, пружинящую подошву лаптеобразных башмаков от "Ecco", пронзительный ветерок холодил кожу под распахнутой настежь ветровкой своими неуместными порывами, но всё это не так нервировало, как дом, оставшийся за спиной. Тёмный, уютный сельский домик с погашенными огнями, в котором этой июльской ночью все спали, кроме меня. Дай им Бог, чтобы подольше...
И куда мне, как обыкновенно бывает во снах, не было обратного ходу. Что-то почти нежно упиралось в затылок, не позволяя ни оглядеться, ни повернуть назад.
Наверху чуть посветлело, хотя вряд ли это было солнце, И тогда стало видно, что рядом со мной бредут целые толпы, просто каждый - как вообще-то и я - движется сам по себе. И очень медленно, потому что по уши обмотан всяким скарбом и нагружен тюками с тряпьём. Я без особого труда поравнялась с хвостом очередного шествия (они делились на что-то вроде отрядов или выплесков разумной материи) и сошла на обочину с мыслью пойти на обгон.
Здесь было как-то посветлее и поприветливей: вместо распластанных по земле жёстких кустиков по бокам тропы росла духмяная богородичная травка и дикий вереск, распустившийся пышным лиловым цветом.
А когда мне полегчало, я стала различать лица.
По крайней мере одно. (Я так думаю - меня фокусировали на них специально.)
Это был грузный мужчина очень средних лет в чёрном костюме-тройке, при дорогом галстуке и с полной грудью орденов и медалей тускло-золотого цвета, отчего фигура прямо-таки пригибалась к земле. Вдобавок на спине у него хорошо устроилась свежая запаска от авто марки "Победа" с новёхоньким протектором, а на уровне колен болтался цепной унитаз в полном сборе, с дополнительным комплектом груш, поплавков, стаканов и прокладок.
- А, Татьяна, - обернулся он ко мне. - Наконец-то. Ты не знаешь, куда это нас всех гонят? Я почти всех своих институтских и кафедральных коллег спрашивал и товарищей по компартии - никто не говорит. Сообщили только, что наша дача сгорела и ходу назад нет и не предвидится. Так это ж когда было-то?
Дачу, кстати, спалил он: оставил включенный холодильник с остатками пельменей и поехал на работу. Проводку не меняли года с сорок седьмого. Девятьсот, я имею в виду.
- Меня никто не гонит, я сама иду, пап, - ответила я. В самом деле, как только я решила кое-что насчёт себя, давить на меня перестали.
- И куда это?
- Там посмотрим, я думаю. Пока мне и так терпимо. И даже совсем хорошо.
- Ну никакой жизненной хватки, - папаша презрительно фыркнул и чуть затормозил, отчего заднестоящие сильно его толкнули, а передние притиснули.
Я же пошла дальше, незаметно для себя оставляя эшелон позади. Вереск распустился ярко-розовым и пахнул, как свежеиспеченная медовая коврижка, чабрец смешивал с ним свой дурман, светило наверху начинало буквально садиться на голову: от всего этого я ощущала себя томной ящеркой на камне в час, когда на землю опускаются дуэнде, полуденные мороки Франциско Гойи.
Один из них возник прямо сбоку меня: хилая старушенция со сморщенным ассиметричным лицом и ясными глазками. На шее у нее болтался - так мои современники подвешивают мобильник - толстый портфель с диссертацией, которую так и не удалось защитить от рецензентов, как ни переделывали. Подмышкой старуха зажимала нотную папку со старинными русскими романсами и советским певческим ширпотребом. Под другой мышкой находился сверток со штапелем для пошива летнего платья и несколько стандартных выкроек.
- Мама, ты как, давно так идёшь? - спросила я. - Тяжело ведь, что ни говори.
- Давно, сама знаешь, доченька, - ответила она, и я с радостью убедилась, что голос - звонкое и чистое сопрано - к ней полностью вернулся. Вообще-то он потускнел и пропал только после восьмидесяти, тогда мама и из хоровой самодеятельности вышла. Раньше-то ее принимали по телефону за меня или даже за внучку-восьмиклассницу.
- А куда идти, ты представляешь, мама?
- Ну, говорят, там будет сплошное пение и игра на музыкальных инструментах, - ответила она. - Тренироваться надо, а то у меня большой перерыв получился. Тань, ты не знаешь, случайно, что тамошние хористы носят?
- Хитоны шелковые, нимбы и пальмовые опахала, - ответила я. - Но это по непроверенным слухам. И еще золотые арфы. Тебе, кстати, не приходило в голову на сей предмет пианино распотрошить? То самое, за которое ты сначала меня, а потом мою Людмилу загоняла? У него тоже струнный остов литой и позолоченный.
- Ой, Танечка, ну разве можно так шутить, - лицо у нее скривилось еще пуще, а голос даже сел немного. - Вы же поначалу сами хотели.
- По неопытности, мамусь. Потом обе утешались в духе и стиле Омара Хайяма.
- Заново решали бином Ньютона и на небо смотрели в телескоп?
Я рассмеялась. Так это было на неё похоже - с ее базовым математическим образованием, с ее занудством, которое казалось мне сейчас таким милым. И с любовью к предку, священнику и астроному в одном лице.
- Мам, любой другой на твоем месте решил бы, что мы хронически топим печали в хмельном вине. На самом деле Ленка и я только Робайат насквозь штудировали, цитировали и даже пытались сочинять нечто похожее.
- Боюсь, там, куда мы идем, эротические гимны не очень популярны.
Я хотела возразить, что это не эротика, а суфийская мистическая философия, но благоразумно удержалась и только спросила в ответ:
- А куда вы идёте? Неужели в самом деле я угадала?
Мама посмотрела на меня, с трудом пытаясь сообразить, что такое я сказала.
- Ты хочешь сказать... ты не в рай?
- Откуда мне-то знать. Только что широких и простых путей я никогда не любила, не помнишь разве? Кривые и извилистые дорожки мне всегда были куда больше по душе. Я даже думаю, что, напротив, по видимости прямые пути далеко не всегда на самом деле такими являются.
На этом мы расстались - ее тоже от меня оттеснили.
Тропа фей нырнула в заросли цветущего шиповника, но я еще успела увидеть женщину в полном цвете лет, голова которой просочилась через дырку в волнообразной форме для печенья, отчего вторая окаймляла первую гофрированным испанским "жерновом". Вместо принятых в тамошнем Старом Свете корсажа и кринолина на ней была напялена старинного фасона алюминиевая кофеварка из двух составленных вместе усечённых конусов, тесноватая в плечах. Нити древесных бус тянулись за жёстким подолом наподобие шлейфа - то были костяшки бухгалтерских счёт, которые бабушка, многообещающий банковский работник, забросила ради того, чтобы обихаживать мужа и младенца, а потом и ребятенка, рожденного бывшим младенцем. То есть маму и меня. Делала это бабуля без должного терпения, как говорится, то лаской, то таской - несостоявшаяся карьера сжигала ее изнутри.
Еще у самого поворота встретился мне парень со слегка опухшим лицом, который в изнеможении привалился к самому колючему кусту тёрна.
- Мявочка. - проныл он, - ты меня не поставишь на ноги? Все кости после почечного приступа болят.
- Юрец, не глупи, - мимоходом ответила я. - Как мы можем болеть, если мы от наших болезней уже померли?
Больше я их обоих не видела. Толпы тоже перестали для меня существовать: цветущие своды сомкнулись, розы на них были величиной с блюдце, полное земляничного варенья, от цветов терновника поднимались клубы умопомрачительного аромата, шипы же грозились только для виду. Туннель был прям, как стрела, и простирался далеко вперёд. Там, на фоне белого неба и мха, похожего на зелёный утрехтский бархат, маячила стройная спина в белой блузе. Мужчина шагал, слегка покачивая бедрами в коричневых обтяжных рейтузах и как бы пританцовывая на ходу, отчего предмет, висящий за спиной, гулко ударял по ней, а тонкая шпага слегка колыхалась в такт незримой мелодии, что пела себя на этот ритм.
Я окликнула путника - голос мой прозвучал странно, как клёкот ночной птицы. Потом поняла, что он ждет вовсе не этого, и побежала вприпрыжку, как бывало в детстве.
Только это был не Томас Рифмач на пути в Обетованную Страну. Достаточно было посмотреть на овальные очочки в старомодной тонкой оправе - натуральный черепаховый панцирь, старомодные гибкие дужки проушин. Гитара зато была новая, мощная, типа "корвет", а клинок словно выращен из цыганской иглы, снабжён узорной позолоченной гардой и упрятан в ножны тончайшей замши. Дед больше всего на свете любил шить "из головы" наряды - платья и кофточки трем своим женщинам, модные рубахи отцу, маскарадные костюмы для кукол. Странное хобби, однако! А уж пощипывать мещанскую семиструнную подругу он мог только втайне от мамы и бабушки.
- Уф! - воскликнула я, наконец догнав юнца и дотронувшись до пышного батистового рукава. - Тебя прямо не узнать. Черные кудри распустил, приоделся. Еще и бородка клинышком а ля Джонни Депп.
- А я тебя сразу заприметил. Тебе ж было лет семнадцать, когда я ушёл, - ну и сейчас ровно на столько же потянешь, Танюшка.
Он свернул левую руку "крендельком", как в моём детстве, и я смаху в нее проделась, прижавшись к его боку.
- Дед Зин. Ничего, что я тебя так зову?
- Ничего, я привык.
- Дед, а мы просто путь держим или еще куда-то?
Он легко понял мою нескладицу. Уж он-то меня понимал всегда.
- Главное - идти. Понимаешь, все настоящие пути - сами по себе ценность. Ну конечно, все они оканчиваются домом, твоим истинным и неподдельным домом. Может быть, ты возвратишься к нему, подойдя с обратной стороны. Возможно, чуть позже ты прошьёшь его насквозь, как игла, и снова пустишься в дорогу - тогда Путь и Дом станут для тебя одним и уж никогда тебя не покинут. Только никогда не бери с собой ничего лишнего из вещей. Даже самого заветного.
- А твоя гитара как же?
- Так это сосуд для мелодий. Форма и овеществление музыки, если тебе так понятней. Символ.
- И рапира тоже символ?
- Ну нет, меч настоящий. Это для тебя. Ты ведь всегда любила старинные клинки, хоть это девушке никак не пристало? Вот и охраняй меня от... не знаю, от чего. От дурных видений прошлого, я так думаю.
Он отстегнул от пояса и торжественно вручил мне - нет, не рапиру, но драгоценную спату, чье багряное с золотом убранство так шло к моему широкому плащу изумрудного цвета, поясу с затейливым серебряным набором и невысоким остроносым сапожкам.
Мы вышли из зарослей и не торопясь пошагали к недвижимо стоящему на горизонте эльфийскому дворцу из небесного хрусталя и туманного опала, что высился вдали подобно горе. Как и все горы, одновременно близкому и недостижимому.
К нашей извечной цели.