отрывок из романа "Прорывы из детства"
Успенский пост. Сегодня ходила в церковь на ул. Неждановой (или она теперь переименована? Хотя в чем бедная Нежданова могла провиниться перед демократией?) На обратном пути решила выйти на Электрозаводской. Нет, ничего там не изменилось. Не права я была в своих ощущениях, когда ездила туда недавно с Димулей. Те же сталинские дома, те же высоченные тополя - только остриженные, но и тут они вышли из положения - пустили по всему стволу новые молодые веточки, и такие оригинальные деревья получились! Так же и я: меня здесь урезают - я там прорастаю, там накрывают - я здесь расцвету. И колонкоя моя - такая же: чем больше ее подрезаешь, тем буйнее она цветет.
Не только Феникс восстает из пепла....
Гляжу на колонкою, о цветок!
Его подрезали, а он - в росток,
И вновь цветение и листья благолепны.
Прошла через стадион. И здесь все - так же, как в детстве. Те же гигантские пространства и в верхнем, и в нижнем ярусе, и та же запущенность, но одновременно и порядок - на всех полях играют в футбол, ворота стоят, на трибунах сидят - жизнь продолжается. Просто это наш стиль: sovok proper, то есть "истинный совок". Только теперь с противоположной стороны набережной выглядывают Лужковские дома-гиганты с зелеными башенками (любит наш мэр башенки) и вместо меховой фабрики у входа отстроили что-то модерновое. А так - те же лопухи, тот же репей, те же недотроги...
НЕДОТРОГА
"What's in a name?
That which we call a rose
By any other name would smell as sweet..."
William Shakespeare
"Romeo and Juliet"*
Растения!
Я до сих пор не знаю
вашего имени -
под Солнцем замирая,
колышите листочко-крыльями...
Стручок срывая,
(нет, это не хвощ!)
остановлюсь - не мимо,
а мило
моей душе...
Щелчок! - и семена
остались на ладони,
а кожура (о, имена!) загнулась -
языки у тещ, игра
на ярмарках у детства...
Да, вы из детства, знаю вас,
и вы - мои родные,
вот только имя, имя...
В Мире Лучшем
узнаю вашу душу...
Как девочка немая,
в объятья кинусь к вам,
не зная, как сказать,
назвать вас, вспоминая
земное ваше платье...
Так что же в имени?
И те же собачники, что были раньше. И главное: ничего не уменьшилось в размерах. Знаете, как бывает: приедешь на какое-нибудь место из детства, которое тогда казалось огромным, а теперь - куда все подевалось: дома маленькие, деревья маленькие. Нет, ничего не уменьшилось на Семеновской набережной - те же сталинские четырнадцатиэтажные дома, те же гигантские тополя, те же огромные футбольные поля...
Лето кончилось резко
и раньше, чем думалось -
Август: туманы, дожди...
Листья уже опадают, желтеют,
и осени запах
слышен вдали.
Так устает и душа
на красочной ярмарке жизни,
хочется ей на покой...
И в незаметной Невидимой Тризне
уйдет...,
Но постой! Еще и при жизни...
Да, стадион. Целая поэма детства. Особенно зимой. Каток.
До сих пор мне еще иногда снится, как я иду на каток, но не на стадион "Серп и Молот" (представляете, мои юные друзья, какие были названия - это вам не "Чуп-а-Чупс"), а куда-то в ту же сторону, и сквер перед "Оргрессом" (была такая организация в соседнем сталинском доме, только что это название означало...?) - раза в три больше реального... И чтобы пройти на сам каток, нужно спуститься на какие-то нижние ярусы, а там, а там - снежные вершины, озера, ну, Швейцария, да и только!
На самом деле стадион у нас гигантский. Он начинался с огромного залитого поля - Большого катка справа от входа. Большой каток выходил одной стороной на набережную, отгораживаясь от нее лишь высоченным черно-железным забором. А слева от входа поднималась горочка, с которой все съезжали - кто на лыжах, кто на санках, кто на пятой точке, предварительно подстелив под нее картонку или фанерку, а кто и на своих двоих. За общим катком шло хоккейное поле - там царили профессионалы на своих пижонских "канадах", а напротив этого хоккея стоял кирпичный дом - администрация стадиона и переодевалка. От переодевалки можно подняться на верхний ярус - там раскинулось не огороженное гигантское футбольное поле, а позже появились и теннисные корты, на которых мой б. муж во время Оно совершенствовал себя, почти полностью загубив меня.
За хоккеистами располагался сам стадион - с трибунами, с беговыми дорожками, а в центре - футбольное поле: летом его засеивали травой, а зимой, кажется, никак не использовали, кроме как место для лепления снежных баб и игр в снежки.
Но зимой мы туда даже не заглядывали. Мы застревали на Большом катке, изредка забегая погреться в раздевалку, и то только в сильный мороз.
Над верхним ярусом стадиона высоко-высоко на горке, словно заснеженная скала, возвышался еще один сталинский 14-этажный дом. Он у нас именовался "Гестапо" - мы играли в разведчиков, в военнопленных. Я служила у немцев военным переводчиком, но работала, естественно, на наших. Я сама придумала себе такую роль, мне в детстве почему-то ужасно хотелось быть разведчицей - рисковать и вообще жить на грани: не ради высокой идеи, а ради остроты жизни. Такая душа. Это тоже стрелецкая черта - все время ходить по лезвию ножа, играть со смертью. Я и сейчас такая же. Собираюсь, например, опубликовать этот роман... А что со мной после этого сделают его живые персонажи, мне уже не так важно.
Зато когда у меня появились "фигурные", я стала настоящим мастером. Я научилась ездить змейкой, делать переднюю и заднюю подсечку, вращаться в ласточке и просто вращаться, прыгать в пол-оборота, тормозить зубцами (что меня особенно прикаблучивало - на "гагах"- то зубцов нет) и просто мчаться сквозь морозный воздух через все ледяное поле навстречу Неизвестности...
Первыми моими коньками были "гаги", но не мамины с антресолей. Нет, те мне оказались сильно велики. Мои "гаги" мне купили - коротенькие черные ботиночки и круглые мысы без зубцов. Долго я на них мучалась, не могла приспособиться: вихлялась нога, да и тормозить неудобно.
Конечно, на фигурное катание меня не водили - взрослые считали, хватит с них музыкалки, но я все равно совершенствовалась как фигуристка и не пропускала ни одних Всесоюзных, Европейских и Всемирных Соревнований по телевизору.
Ирина Роднина и Алексей Уланов (которого впоследствии заменил Александр Зайцев. Все сочувствовали Родниной, все ее любили - Уланов ушел от нее к красивой ленинградской фигуристке, Елене Прекрасной, серебряной призерше, но их дуэт заглох. А может, расцвело личное счастье? Роднина же осталась Родниной несмотря ни на что, и все Европейское и Мировое "золото" завоевывала только она - пусть даже и с простецким Зайцевым), Людмила Пахомова и Александр Горшков (могилу Пахомовой я теперь миную на Ваганькове по пути к Антокольским), Игорь Бобрин, Диана Таулер и Бернард Форд - вот некоторые звезды мирового класса, ставшие первыми кумирами моего детства. В честь Дианы Таулер я назвала свою самую любимую куклу, подаренную мне папой...
Большой каток чистили специальные снегоочистки с круглыми щетками, из которых выпадали железные прутики и лежали, разбросанные по льду. Объехать их не всегда удавалось, а тогда уж - спотыкания, падения, шишки, синяки и в худшем случае - расквашенные носы. Однажды, наехав на такой прутик, я упала и здорово ушиблась. Потом во время дальнейшего катания разговорилась с одной приятной девочкой и поразилась, как Ангел вел ее между валявшимися железячками и она ни разу не наехала ни на одну, ни разу не споткнулась. Она ехала змейкой, то есть спиной вперед - лицом ко мне, а я катилась перед ней - вперед. Видели бы вы, как ее ножки ловко лавировали между прутиков, хотя она не могла их заметить - она же разговаривала со мной, глядя мне в глаза!
В какой-то момент маленький чертик, неизвестно как вдруг возникший в моей голове, мысленно приказал девочке хоть раз наехать на железный прутик, ну, хоть разик! Но девочка продолжала ехать ровно, красиво выписывая коньками параллельные "змейки" на льду и открыто глядя мне в лицо. И я поняла: это святость.
На катке возникали и первые влюбленности, скрываемые от всех, но почему-то очень скоро становившиеся всем очевидными.
Коньки царапают шершавый лед
Не видела, но знаю, что ты здесь,
И от макушки и до пяток - мед,
Течет под кожею, куда - Бог весть.
Прыжок и пируэт, и снова - взлет.
Круженье звезд в морозной вышине
И радость режет лезвиями лед,
А ты стоишь и смотришь в стороне.
Еще на стадионе обретались две так называемые банды - банда Белого и банда Хрена. Детвора их страшно боялась. Потом выяснилось: мы у них все наперечет и даже как бы под их "крышей" (хотя в то время никто не пользовался такой терминологией). Под строжайшим секретом и к моему величайшему ужасу мне поведали, что я нахожусь под покровительством Белого, а значит, могу не бояться нападок со стороны банды Хрена (хорошенькая защита!).
Сам Белый (я его доподлинно не помню, но в сознании возникает образ огромного блондинистого парня с очень белым лицом) однажды подловил меня у ворот стадиона, когда я возвращалась вечером с катка, и сказал: "Не бойся, девочка! Я тебя не трону. Нравишься ты мне".
После таких признаний я уже опасалась ходить на стадион одна, но вскоре прошел слух, что Белого, вроде бы, посадили, и вообще криминал как-то улетучился, я почувствовала - пространство расчистилось.
Кроме того, на территории стадиона располагалась меховая фабрика, и когда мы там гуляли весной и осенью, то частенько находили меховые обрезки, из которых можно даже соорудить "меховое" для маленьких кукол.
И вообще - каток, вечер, яркие звезды над головой, а ледяное поле заливал яркий свет фонарей, так что звезд уже почти не видно... Счастье это было, вот что - настоящая радость бытия.
- Вот ты недовольна своими "гагами", - упрекала меня мама. - Все клянчишь у меня "фигурные". А знаешь ли ты, на каких коньках каталась твоя мать? На деревянных: дедушка прикручивал их мне к обыкновенным ботинкам - не к конькобежным, к простым! И я шла после войны, ковыляла на них, як хуска, на Чистые Пруды... И была счастлива. Щас-ли-ва!!! А ты все ноешь!
В какой-то момент мама с Таней тоже заразились моим "фигурным" энтузиазмом. Я вообще обладаю эти даром - зажигать людей (огонь как-никак!): стоит мне чем-то заинтересоваться на каком-нибудь вещевом "развале" на улице, и сразу к этому развалу начинает стекаться народ. Когда я делала у себя в квартире ремонт, я просто метала искры творческой энергии, ощутила себя настоящим дизайнером, (у меня появилась концепция всего пространства - я работала тогда в Newsweek, так что деньги водились), соседи тоже загорелись, и вскоре все квартиры на нашей лестничной площадке сияли новыми обоями, свежевыкрашенными окнами, побеленными потолками и отциклеванными полами.
А в детском саду имелась у нас такая игра - "в еду". Например: кто-то показывал за завтраком пальцем на манную кашу и строил соответствующую рожу - фу-у-у! (при этом нужно было как бы оттолкнуть кашу рукой, понарошку) или кха-а-а! (это был возглас восхищения, и надо было довольно погладить себя по животу). Играло обычно два-три человека и так, чтобы воспитательница не заметила. Когда еда на столе кончалась (а это происходило довольно быстро - сами понимаете, дет. сад нас разносолами не баловал), мы начинали доставать еду из воображения. И если во время трапез воспитательница (у нас их было две - Софья Егоровна и Галина Ивановна) уходила на кухню поболтать с тетей Лизой, толстенной и добрейшей нашей поварихой с яркими черными глазами и улыбчивым круглым лицом, тут уж мы расходились не на шутку:
- Морс!
- Кха-а-а!!!
- Солянка!
- Фу-у-у!!!
И вот однажды я решила организовать такую игру во дворе, чтобы не бояться возвращения воспитательницы и повеселиться на славу.
Прямо напротив нашего подъезда через асфальтовую дорожку стоял длинный стол с лавками под скошенной крышей. Обычно там обреталась алкашня, но иногда играли и мы, дети. Так вот, в тот вечер дворового гуляния мне удалось собрать человек 15-20, не меньше, - прямо как за обедом на Большой террасе в Перловке!
Как же мы оторвались!!! Любой мог выкрикнуть название еды, и все остальные бурно выражали к ней свое отношение одним возгласом. Естественно, сразу же возникли пары и небольшие группки единовкусников, и когда мнения вдруг расходились, мы пожимали плечами, вздергивали бровями, но тут же кто-то выкрикивал свою любимую еду и игра шла по новой:
- Конфеты "Мишка"!
- Кха-а-а!!!
- Вареные сосиски!
- Фу-у-у!!!
Равным образом не выдержали моего "фигурного" порыва и мама с Таней и решили вспомнить молодость. Хотя о чем я говорю, какую такую молодость они могли захотеть вспомнить: ведь маме тогда было не больше тридцати трех, а Тане, соответственно, еще на десять лет меньше. Но мне, разумеется, обе казались невероятно взрослыми. Давно известно, что такое старость: твой возраст плюс двадцать лет.
Так вот, однажды вечером, когда с Большого катка почти уже все разошлись, мы отправились туда втроем. У мамы через плечо свисали ее элегантные норвежские "ножи", у Тани - непритязательные "гаги" с антресолей. Я же шла, лопаясь от гордости и вихляя попкой, на зазубренных мысах своих "фигурок", чувствуя себя на двадцать голов выше взрослых. Фасонила я перед ними, ой, фасонила! Не вмени в вину, дедушка!
А когда мы, наконец, дошли до стадиона...
Как я была счастлива! Одна, на огромном поле... - я сразу же выскочила на лед, пока мама с Таней, подтрунивая друг над другом, надевали свои залежавшиеся коньки, которые всегда (так я считала) в тайне надеялись, что ими еще когда-нибудь воспользуются. Мягко падал снег, звезды мерцали в холодном воздухе и, переливаясь, кружились, когда вращалась я, подняв голову и глядя им в глаза снизу вверх.
Потом на лед вышли и мама с Таней. Сначала они как-то ковыляли, запинались, вскрикивая с непривычки, тут же бурно и громко над собой смеялись, но вскоре разошлись, раскатались и кричали уже от избытка чувств, от счастья.
Мы были втроем - в огромной Вселенной, гоняя по ее необъятным ледяным пространствам с криками радости и восторга.
С высоченных фонарей лился вниз свет, отчего лед стал необыкновенно нарядным, а там, где свет уже терялся, миром завладевал глубокий бархат зимней ночи.
Месяц, кошачий глаз,
зорко глядит
из глубины небес,
Блестит
эллипса
ледяной зрачок
из темноты
ультрамарина.
Звезды растут - одна за одной,
каждая
в свой ночной срок
И светят
из всех своих звездных сил,
в немилость боясь впасть
Господина.
Ночью синеет и снег,
и тушь уже льется повсюду.
Ночью я более - Бог,
нежели человек,
и дух восстает
к Миру
Незримого
Чуда.
Еще я обожала кататься на лыжах. Существовал целый ритуал их подготовки: смоление лыж на газовой кухонной конфорке, прикручивание к ним креплений и смазка лыжной мазью, но это - когда уже стоишь на снегу. Мне нравилось "мазать" лыжи. Так приятно водить специальным пенопластовым кусочком вверх и вниз по лыжине. Ничего я не боялась, кроме горочек с трамплинами, потому что не любила падать, хотя моя потайная мечта (ни за что не угадаете!) - сломать ногу или претерпеть какую-нибудь операцию, а иначе как почувствуешь себя настоящим парнем, бывалым моряком?
Да, думала я в детстве, все - хорошо, вот только жаль, что я - не мальчик. Девчонки же такие скучные, вечно у них что-нибудь, не расшибуршить их! И... лошадь бы мне...
Еще я мечтала о дальних странах, о подводном плавании, о полетах к другим планетам.
Когда мне исполнилось двенадцать лет, я ощутила себя совсем взрослой, и мама сказала: "Ну, вот, исполнится тебе восемнадцать, и начнешь заниматься подводным плаванием. Тогда уже и замуж будет можно..."
Вот это да! Вот это я понимаю! А как же - я и так уже жила в отдельной комнате (там у меня стоял диванчик с коричневыми железными подлокотниками, которые опускались вниз при раскладывании, параллельно полу, становясь частью диванной длины, пианино "Offenbacher" и письменный стол) и ездила сама в музыкалку: на 25ом троллейбусе от Электрозаводской до улицы Лукьянова.
Когда я впервые поехала на музыку одна, радость моя разлилась по всему троллейбусу. Я с трудом сдерживала улыбку, но она все равно прорывалась наружу, в мир, - все пассажиры должны понять: я еду в первый раз одна!!! А это вам не фунт изюма - своя комната и сама езжу. Вот так-то!
На прошлой неделе навещала Р. Она лечится в клинике неврозов на Рублевском шоссе. Ходили с ней на канал. Такое прибалтийское впечатление - вода, чистый песок, сосны. Прямо как за границей побывала! Чистота и как-то все по западному.
Дала ей почитать Первую Часть "Мемориала", а сама подумала: какие же мы все мелкие, каждый в своей ситуации. А тем временем во Вселенной все время творится материя - в Бесконечность... И какие тут сожаления о прошлом, об утраченной даче, когда недавно смыло весь Новороссийск, Абрау Дюрсо, затопило Германию, Чехию... По телевизору показывали красивый дом в Праге, и как он весь уходит под воду... Да, все материальное преходящее, включая наши собственные тела. Все бренно, все не вечно...
Успенский пост продолжается. В воскресенье ходила в церковь Петра и Февронии напротив Консерватории: все детство и юность в Консерваторию бегала, теперь - в церковь.
Какой же это теплый, благодатный храм. И батюшка просвещенный. Однажды на проповеди читал даже стихи Волошина.
Как только вступила за церковную ограду, сразу - запах кашки. Дворик малюсенький, но по всей земле стелятся белыми облачками эти дивные цветы. И крохотный фонтанчик - всего-то черная палочка из земли торчит, но как изящно, как разновеерно питает плоды земные Ангел Прозрачной Воды.
Бедная, любезная матушка Феврония! Как же над тобой глумились богатые бояре и особенно боярыни, когда твой суженый Петр выбрал тебя в супруги, чтобы вместе княжить, вместе возрастать ко Господу! А кого же он еще мог выбрать - ты же его исцелила, причем дважды.
- Она не такая, как мы, она - из другой среды. И чего это он взял в жены ее - ее, простую крестьянку! - говорили они.
Однажды кто-то упрекнул Петра в том, что супруга его не знает манер и во время трапезы собирает в ладонь крошки со стола. И вот, когда Феврония смахнула как-то со стола хлебные крошки, Петр ухватил ее за руку... И вдруг (о, чудо!) - запах благодатного мирра разлился по всей трапезной. "Да она же святая! - подумал Петр. - Что же это я..."
И как интриганы изгнали потом вас обоих из родного града. Но вы смиренно принимали все, что преподносила вам жизнь, уповая только на Христа и трепетно исполняя его заповеди. Когда же люди поняли, наконец, кто их истинные благодетели, и востребовали вас обратно на престол (у интриганов сразу начались раздоры, и они не могли справиться с княжением), вы без единого упрека, без злопомнения вернулись в родной град Муром и продолжали княжить и исполнять свой христианский долг перед Богом, помогая бедным и молясь за всех ко Господу.
И как потом, после принятия монашества и после смерти, оказались в единой гробнице, хотя вас разложили по разным. И умерли в один день и час.
Ну, и где теперь эти выпендрючие болярыни? "Не-е-е-ту! Не-е-е-ту!" А все ходят к тебе, преподобная Феврония, к тебе матушка, не от мира сего, гордынею не уязвленная, потому что только ты, а не они, можешь помочь в счастливой семейной жизни - кому-то нужно жениха, кому-то наладить давно начатое. А что попросить мне? Вернуть мне Д.З. и жить с ним духовным браком, как ты матушка, когда постриглась в монахини и стала Ефросиньй, а твой Петр - Давидом?
Но ведь Бог неоднократно давал мне понять - не будет этого. Попрошу лучше о счастливой семейной жизни для всех, кого я знаю, кто в этом нуждается, а таких - большинство. Не всем же быть монахами, да еще в миру.
"Ну, матушка! Вы выбрали себе самое трудное - монахиня в миру!" - сказал мне на исповеди священник после истории с восточным бизнесменом, когда я пришла каяться в своих к нему чувствах.
Я - выбирала? Нет, это Бог мне так положил.
Вот и понятен мне состав моей семьи: баба Беба - скала, монолит, держащая и скрепляющая все и всех, земля, на которой живем; мама - наш рулевой, кормилец, она же и Голгофа (а без этого не будет и роста духовного); я, грешная, - девочка на шаре (для мира), на самом деле - молитвенница; Юра - мышеловка для дьявола: пока дьявол ослабил бдительность, думал, они с мамой только ругаться будут, они взяли да и родили Ангела - Димульку, отраду для всех.
Благослове-е-е-н Бо-о-о-г н-а-а-аш - и ны-и-и-не, и при-и-и-сно, и во ве-э-э-ки веко-о-о-в! - поет архиерей.
А-а-а-ми-и-инь! - отвечает хор.
лето 2002 года
*"Что в имени?
То, что зовем мы розой,
И под другим названьем сохраняло б
Свой сладкий запах..."
Уильям Шекспир "Ромео и Джульетта"
© Copyright Слободкина Ольга (olga_slobodkina@mail.ru)