ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.
ПОВЕРНУВШИЙ ВСПЯТЬ ЛАДЬЮ.
Побег.
- Ты твердо решил бежать, Каэрэ? – спросил Луцэ, перевязывая дорожный мешок. – Это может быть путем в смерть. Мы пойдем через незакрытые коридоры… и где окажемся, никто не знает.
- Я? – возмутился Каэрэ.
- Хорошо, не сердись, - проговорил Луцэ.
Каэрэ несколько раздраженно пожал плечами.
- Может быть, ты хочешь остаться? – спросил он.
- Нет, Каэрэ. Не хочу, - усмехнулся Луцэ. – Это – мой единственный шанс.
- Шанс на что? – не понял Каэрэ.
- Умереть достойно, - отрывисто ответил Луцэ. Увидев изменившееся лицо Каэрэ, он добавил:
- Не бойся, я не веду тебя на заведомую смерть. Более того, я надеюсь, что выбранный мною коридор наиболее безопасен. Так, просто вырвалось… Я хотел бы умереть смертью воина, а не прикованного к постели больного. Думаю, ты меня поймешь.
- Да, пойму, - ответил Каэрэ не сразу, и потом добавил: - Ты думаешь, у меня есть надежда встретить дядю Николаса?
- Думаю, есть. Он бежал отсюда, когда аномалии уже не было. Но я не знаю, куда он попал. Он пошел самым опасным коридором. Скорее всего, он очутился в районе Белых гор. Там легко можно оказаться запертым в ущелье или пропасти.
- Он тоже бежал с Тау?
- Да. И мне следовало бежать с ним, но я не решился. Потом долго жалел, - Луцэ потер свои предплечья, на которых темнели синяки. Поймав взгляд Каэрэ, он снова успокоил его:
- Это не наркотики.
Но Каэрэ и сам отогнал эту мысль – маленький ученый с большими серыми глазами имел трезвый и чистый разум, не замутненный никаким веществом, приносящим мнимую радость. И потом, те стихи, что он читал ему…
- Ты ведь болен, Луцэ? – вдруг вспомнил он. – Как же ты без лекарств?
- Я взял – на первое время, - грустно кивнул Луцэ.
- А потом? – встревожился Каэрэ.
- А потом – посмотрим! – весело ответил тот, отворачиваясь и роясь в дорожном мешке. – Может быть, я встречусь с Игэа Игэ, и он найдет чудодейственное снадобье.
- Он непременно найдет, - уверенно сказал Каэрэ. – Он… или Эна…
- Эна? – печально спросил Луцэ.
- Ты так говоришь, как будто все знаешь, - сказал Каэрэ.
- Не все, но много, - кивнул Луцэ. – Но память стала ослабевать последнее время… Эррэ настаивает, чтобы я все сохранил в компьютере… но я никогда этого не сделаю.
- Чтобы Эррэ тебя не уничтожил?– догадался Каэрэ.
- Да, он меня очень б е р е ж е т, - усмехнулся Луцэ. – И он знает, что я далеко не убегу. Ну, что ж, Каэрэ – вот веревка белогорцев, она принадлежала твоему дяде. Ты можешь завязать белогорский узел?
- Нет, - честно ответил Каэрэ. – А ты… ты ведь не забудешь свои стихи?
- Думаю, что нет – но я записал их в синюю тетрадь и положил в наш мешок.
- Прочти в дорогу нам с тобой хотябы одно! – попросил Каэрэ.
- Хорошо… Но прежде надо завязать узлы – если ты не умеешь, тогда это сделаю я, а это долго, - промолвил Луцэ, беря веревку. - Ты знаешь, как в Белых горах переносят раненых? – обратился он к Каэрэ. - Привязывают спина к спине, крестообразно. Не видел никогда? Опустись на колени, и я сам себя привяжу. Вот так… Я не очень тяжелый, думаю, ты легко меня вынесешь. А теперь – в путь.
- Пусть Великий Табунщик с нами всегда идет! – воскликнул Каэрэ на языке степняков.
- Да, - ответил Луцэ, выпрямившись.
- Прочти то самое стихотворение, - попросил Каэрэ. И Луцэ заговорил:
- Ты плавишь золото во мне,
Мой голос медью золотится,
Мне суждено преобразиться
В стихии пламенной, в огне.
Слова Твои пылают, их
Все воды мира не угасят.
И пусть пока мой взор поник -
Я жду назначенного часа.
И пусть пока в студеной тьме
Мои глаза почти незрячи,
Но я им верю не вполне
И на груди прилежно прячу
Залог любви Твоей горящей,
Свой пламень дарующей мне.
Аэй.
Рассвет уже сиял над осенней степью, и Лэла еще крепко спасла в гамаке, крепко привязанном к спине мула. Огаэ сидел рядом с Аэй, и она обнимала его.
- Усни и ты, дитя мое, - говорила она. – Наш путь неблизок.
- Я не стану спать, - говорил Огаэ. – Я буду защищать тебя от степняков, мама! Мама, я не отдам тебя Циэ!
- Милый мой, - целовала его Аэй. – Ты уже совсем вырос… ты уже почти всадник…
- Я не отдам тебя Циэ, мама, - повторял Огаэ. – Я просил Эну помочь нам. Он, хоть и умер, все равно жив. Он остановит Циэ и сразится с ним. Это так. Он жив!
- Да, Эна жив, - отвечала Аэй. – Но Циэ – добрый, а не злой степняк. Он просто живет по своим степным законам. Ему сложно понять то, что понимаешь ты. И поэтому мы ушли. С нами идет Великий Табунщик и Эна идет тоже.
- Мы едем в Тэ-ан? – проговорил Огаэ уже сквозь дрёму.
- Да. Быть может, мы найдем могилу Игэа.
- Если ли-Игэа и умер, - сказал Огаэ, просыпаясь совсем, - то он все равно живой. А я буду пока вместо него о тебе заботиться, мама.
… И рассвет сменялся закатом, и снова наступал новый рассвет. Однажды настал день, когда у них стала заканчиваться вода и сухие лепешки. А около полуночи одного из новых, рождающихся дней их окружили всадники-фроуэрцы. Огаэ схватил палку и бросился на них, но палку у него с легкостью отобрали, а самого Огаэ связали его же собственным поясом. Один из фроуэрцев перекинул мальчика через плечо и понес, как охотник несет подстреленного олененка.
Их молча привели в шатер. Там сидел молодой светловолосый фроуэрец, и его синие глаза были печальны, а рядом с ним…
- Дедушка Иэ! – закричала Лэла, и бросилась к страннику, пока другой фроуэрец по знаку Игъара освободил и поставил на землю Огаэ.
Иэ вскочил на ноги и бросился к Аэй и детям, и обнимал, и целовал их, а Игъаар вышел из шатра – дать лично распоряжения о том, чтобы жене и детям Игэа Игэ Игэана устроили ночлег и принесли еды.
- Аэй, дочка! – говорил Иэ тем временем. – Ты жива? Как же ты уцелела в степи в буран? Игъаар рассказывал мне, что Игэа уже оплакал вас, погибших в буран, но Каэрэ принес радостную весть и утешил его.
А к Игъаару воины подвели связанных степняков.
- О царевич Игъаар, - сказал старший воин, - эти люди приблизились к нашему лагерю, но мы не убили их, ибо ты повелел не причинять степнякам зла.
- Вы поступили правильно. Развяжите их! – приказал фроуэрский царевич и обратился к степнякам:
- Я прикажу отпустить вас, о жеребята Великого Табунщика, но прежде ответьте мне – знаете ли вы Эну, Его служителя?
- Нас послал вождь степняков, Циэ, - отвечал один из товарищей, - чтобы мы оберегали Аэй в ее странствиях по степи, и мы не уйдем, если ты не отпустишь Аэй, дочь великого Аг Цго. Мы не лазутчики, о царевич фроуэрцев! Ты спросил об Эне – он умчался в табун Великого Табунщика, и смерть его дала степнякам свободу.
Игъаар поник головой и долго молчал. Наконец, он сказал:
- Я позабочусь об Аэй. И слово мое дано при Фар-ианне и сестре его Анай. Так и передайте Циэ, вашему вождю.
- Но, быть может, Аэй захочет вернуться с нами? – спросил второй степняк. – Вождь Циэ хочет видеть дочь Цго на белом коне рядом с собой и носить на руках ее сына. Так он велел ей передать.
- О, дети степи! – проговорила Аэй, подходя к ним. – Скажите вашему благородному вождю, что он велик и прекрасен, но я люблю своего мужа, который теперь там, где Великий Табунщик и Эна Цангэ.
- Аэй, - мягко коснулся Иэ ее плеча. – Игэа вовсе не там.
- Неужели фроуэрцам не дано быть с Табунщиком, о Иэ?! – горько воскликнула Аэй и вскинула голову. – Неужели для сына реки Альсиач нет место в славном табуне, что мчится среди рек и трав?
- О, женщины! – схватился Иэ за голову, смеясь и плача. – О, женщины! Отчего вы всегда так странно понимаете наши слова?
И он снова обнимал ее и целовал, и говорил, что Игэа – жив, и что ребенок под ее сердцем – не сирота.
- Ты видишь, папа жив! – шептала Лэла в ухо Огаэ. - Я так и знала, я так и знала!
- А я знал, что ли-шо-Миоци не предал своего друга! – ответил ей Огаэ. – Но что случилось с учителем Миоци?
Тогда Иэ смолк, и перестала плакать от радости Аэй, и тихая улыбка ушла с губ Игъаара, и лицо его стало скорбным. Он глубоко вздохнул и промолвил:
- Аирэи Миоци прыгнул в водопад Аир.
В путь!
- Вот и пришло вам время покинуть мой дом, - сказала Анай, сама подводя к своим гостям двух оседланных коней. – По этой дороге вы быстро доберетесь до хижины девы Всесветлого, что у маяка. Сокуны уже не рыщут по дорогам, и ваш путь будет безопасен.
- Спасибо тебе, Анай! – воскликнул Аирэи. – Да благословит тебя Всесветлый!
- И тебя он да просветит, - ответила Анай. – Можно, я скажу твоему спутнику несколько слов наедине?
Аирэи кивнул, и, повернувшись к востоку, стал, немигая, смотреть на разгорающийся солнечный диск.
Анай взяла Раогай за руку и вошла с ней в дом. Там, перед изображением Матери с Младенцем-будущим Победителем смерти, Соколом-Оживителем Гаррэон-ну, на руках, горели кадильницы.
- Пред этим священным изображением мы плакали с твоей матерью, обнявшись как сестры, расставаясь навек. Не было во всем Фроуэро лучших подруг, чем мы, о Раогай! Но она полюбила аэольского воеводу и ушла странствовать с ним. Долгим был ее путь… У меня уже родился Игэа, а она все скиталась, ночуя в походном шатре. Наконец, у нее родилась ты, Раогай, а потом и твой брат. А вскоре после его рождения Зарэо пришлось положить тело своей возлюбленной в священную лодку и отправить вниз по течению реки Альсиач, к морю. И лодка проплывала мимо нашего дома, и я видела лицо своей подруги Раогай – да, ее тоже звали Раогай – и ее глаза были закрыты, а золотые волосы обрамляли лоб. И я держала за руку своего подросшего сына, и мы вместе смотрели на лодку, провожая ее взглядом. «Это лодка плывет к Соколу-Оживителю?» - спросил тогда Игэа….
Анай молчала, и Раогай не говорила ни слова.
- Ты похожа на мать, о маленькая дочь реки Альчиач, - заговорила мать Игэа. – И в сердце твоем – жажда странствий, как у великой Анай, чье имя я ношу, но чья доля меня миновала… Ты для меня, о Раогай-младшая, как далекий привет из моей юности, из моей прошедшей весны. Да благословит Великий Табунщик твой путь, и да будешь ты счастлива своим особым счастьем, которое не дано понять прочим, о Раогай, дочь Раогай и Зарэо!
…Ее слова еще звучали в ушах девушки, когда она садилась на буланого коня.
- Весна да коснется вас! – воскликнула Анай по-аэольски – впервые за все это время, и ушла в дом, чтобы ни Раогай, ни рабы не видели ее слез.
Они ехали долго, не встречая никого на пути. Аирэи в безмолвии смотрел на солнце. Когда солнце зашло, они устроились на ночлег, и никто более ничего не говорил.
Тогда Раогай осторожно взяла белогорца за руку, и он нежно пожал ее пальцы в ответ.
- Я буду странствовать с тобой, о белогорец! – сказала она твердо. – И этому ничто не в силах помешать.
- Я – слеп, - ответил Аирэи. – Я утратил все, что у меня было. Что я могу дать тебе?
- Мне не нужно ничего, - сказала Раогай. – Я все равно буду с тобой, о белогорец Аирэи. Я сделаю это, потому что нам так суждено.
И она положила голову на его плечо, и уснула от усталости.
А на рассвете они снова двинулись в путь.
Стрела и маяк.
К вечеру третьего дня пути небо затянулось тучами, и начался ливень. Аирэи и Раогай, закутанные в плащи, подгоняли своих коней по песчаной дороге, ведущей мимо поникших осенних рощ.
Ветер усиливался, и дождь, смешанный с градом, хлестал Раогай по лицу, но она крепко держала узду своего коня и коня Аирэи.
- Ты замерзла? – вдруг спросил он. – Возьми мой плащ.
- Спасибо, - ответила она, стуча зубами. – Скоро мы уже доберемся до хижины матушки Лаоэй… Мы приближаемся к морю – слышишь его аромат?
- Над морем – вечная дымка, - задумчиво проговорил Аирэи. – Ты веришь в детей Запада, маленькая дочь реки Альсиач?
- В тех, что приходят из дымки и вещают из-под земли, в болотах? – пожала плечами Раогай. - По правде говоря, нет. Отец считал, что это – выдумка жрецов Уурта для обмана легковерных простаков.
- И все-таки Нэшиа, как говорят, следовал советам сынов Запада и победил, - задумчиво проговорил Аирэи. – Хотя его поначалу и считали умалишенным, - добавил он, помолчав. – Слишком опрометчивые поступки совершал он по их совету – такие, например, как сражение при Ил-зэгора и нападение на город Аз-оар. Но оба эти его предприятия, обреченные на страшный провал, увенчались чудесной победой Нэшиа. Они принесли ему славу и имя в Аэоле и Фроуэро.
Град хлестал Аирэи по лицу, но белогорец не пытался пригнуться.
- Но я не хотел такой славы, - кратко сказал он.
- Ты тоже… к тебе тоже приходили сыны Запада? – в священном ужасе спросила Раогай.
- Это в далеком прошлом, о дочь реки Альсиач. И они услышали «нет» белогорца Миоци, - сказал слепец.
- Я понимаю тебя, - ответила Раогай, силясь перекричать ветер, и Аирэи снова пожал ее руку, холодную и мокрую от проливного дождя.
- Дети, - раздался голос позади них. – Куда вы держите путь в такой ненастный день?
На узкой тропке, у дороги, стояла Лаоэй в синем покрывале девы Всесветлого, ставшем от дождевой воды тяжелым и темным.
Она погладила морды коней, и те, прядя ушами, с негромким ржанием пошли за ней по короткой дороге через рощу.
У хижины под особым навесом горел среди льющихся дождевых струй огонь – священный огонь милости Всесветлого.
- Вот вы и дома, - сказала Лаоэй, и, взяв за руки Аирэи и Раогай, повела их в хижину мимо навеса.
- Я так и подумала, что это – вы, когда услышала, что сокуны ищут высокого слепца и юношу-фроуэрца. Но поиски, начатые Нилшоцэа, уже закончились. Начальник сокунов решил, что вы утонули в озере, рядом с храмом великой Анай.
Она говорила это, подавая им сухие и теплые плащи, и подбрасывая дрова в очаг, весело горевший в хижине.
- Грейтесь, дети, и ешьте похлебку! В осенние ненастные дни легко схватить простуду.
Раогай что-то шепнула старушке на ухо. Та улыбнулась и кивнула.
- Матушка Лаоэй! Как ты узнала, что мы – на дороге к тебе? – спросил белогорец, прихлебывая горячее варево из большой глиняной миски.
- Я не знала, дитя мое, Аирэи, - отвечала она. – Я ходила зажигать великий маяк, но море поднялось, и дорога скрылась под водой, и я его не зажгла.
- Для кого же этот маяк? – удивилась Раогай. – Ведь над морем – дымка.
- О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе - радость оставленных всеми,
– разве ты забыла это, маленькая дочь реки Альсиач? – улыбнулась Лаоэй.
- Да, это древний гимн Всесветлому, - кивнул слепой белогорец. – Но расскажи нам, что творится сейчас в Аэоле и Фроуэро?
- Нилшоцэа стал единым правителем Аэолы и Фроуэро, - ответила ему старица-дева Всесветлого.
Путники вскрикнули от изумления и негодования.
- Бывший правитель Фроуэро отравлен тем же ядом Уурта, которым он когда-то отравил своего друга - отца Игэа Игэ Игэана. Чья рука держала иглу с ядом на сей раз, неизвестно – но, думается мне, жрец Фериана в Тэ-ане, ли-шо-Лоо, к этому причастен.
- Значит, Нилшоцэа теперь – царь всей земли? – шепотом спросила Раогай.
- О нет, - покачала головой старица. - Светловолосые фроуэрцы, дети реки Альсиач, во главе с верным Гаррионом нашли в Белых горах царевича Игъаара. Воистину, он достоин носить имя «Явленный и светлый Гарриэн-ну, чадо Фар-ианна и Анай»! Он стал во главе войска, которое выступило против Нилшоцэа и его сокунов. Но их слишком мало. Если бы они объединились с Зарэо, то смогли бы одолеть их.
- Зарэо вряд ли согласится воевать заодно с фроуэрцами – неважно, какой у них цвет волос, - сказал задумчиво Аирэи.
- Фроуэрцы бывают разные, - горячо заспорила Раогай. – Сокуны, воины темного огня Уурта, не имеют ничего общего с детьми реки Альсиач, чья надежда – Младенец Гарриэн-ну.
- Вы оба правы, - ответила Лаоэй. – Зарэо сложно стать под одни знамена с фроуэрцами, но может быть, найдется мудрец, уоторый объяснит ему, что язык и род человека не имеют значения, когда этот человек отказывается возжигать темный огонь…
Она подлила похлебку в миску Аирэи. Белогорец сидел, скрестив ноги, и обмакивал свежую горячую лепешку в ароматное варево.
- Белогорцы поддержали Игъаара, - сказала Лаоэй. – Ли-шо-Йоллэ и «орлы гор» идут с Гарионом.
- Вот как! – воскликнул Миоци.
- Ты бы хотел быть с ними, Аирэи? – тихо спросила Лаоэй.
- Я уже никогда не буду с ними, - коротко ответил слепой.
- Как же ты выплыл из водопада Аир, Аирэи, дитя мое? – спросила Лаоэй и протянула свою маленькую узкую ладонь, чтобы погладить его по уже отросшим темным волосам. – Ведь на тебя была священная золотая риза… как же она мгновенно не утащила тебя на дно?
- Когда я стоял над бездной, то на другой стороне водопада появился молодой степняк, - начал рассказывать Аирэи. – Этот степняк положил свою правую руку на левое плечо, и по его губам я мог прочесть: «Сделай так!» И я вспомнил немого кузнеца Гриаэ, отца моего молочного брата, который пытался мне что-то объяснить, совершая подобный жест. Когда я коснулся своей правой рукой левого плеча, то обнаружил под своими пальцами хитро спрятанную в золотых кольцах застежку. Прыгая в водопад, я сумел расстегнуть кольчугу, и священная риза Всесветлого упала с меня, как чешуя…
Он глубоко вздохнул, и Раогай приникла головой к его плечу.
- Когда я выплыл на берег, - продолжал Миоци, склоняя свою голову к ее голове, я сначала решил, что отчего-то настала ночь. Но вдруг я увидел среди полной темноты светлый диск, и понял, что это солнце. С тех пор я вижу только солнце и более ничего.
- А огонь в очаге? – спросила его Лаоэй. – ты видишь огонь в очаге?
- Нет. Ни в очаге, ни в светильнике, ни в лампаде. Только светлый диск на черном небе – и более ничего.
- Говорят, что те, кто умирал от яда Уурта, видели сияющее небо с черным солнцем, и это видение – ужасно, - проговорила Лаоэй.
- Когда я вижу солнце, мне становится спокойнее, - промолвил белогорец, словно поведав давно скрываемую тайну своего сердца. – А сейчас солнце закрыто тучами, и вокруг меня – только черное небо…
- Дождь перестал, - с улыбкой сказала Лаоэй. – Мы еще сможем увидеть солнце сегодня.
И она взяла Аирэи за руку – так она брала его и Эну много, много лет назад – и вывела из хижины.
- Да, солнце… - промолвил Аирэи. – Оно иное вечером и иное – утром, и совсем иное – в полдень. Теперь я могу смотреть на него всегда – даже в полдень. Оно светлое, он него просветляется даже тьма вокруг – совсем немного, в самый-самый полдень…
- Сейчас солнце стоит над маяком, - сказала Лаоэй. – И я бы хотела попросить тебя о помощи, Аирэи, дитя мое.
- Чем же теперь я могу помочь тебе, о Лаоэй, дева Всесветлого? – печально спросил слепой белогорец.
- Зажги этот маяк! – воскликнула Лаоэй. – Выпусти стрелы Всесветлого из священного лука, восемь зажженных стрел – и зажги маяк. Ты же видишь солнце – а оно стоит над маяком.
И Раогай принесла из хижины огромный священный лук и колчан стрел.
Аирэи ощупал лук, тронул тетиву – та негромко зазвенела в ответ.
Лаоэй тем временм подкатила березовый чурбан и встала на него позади Аирэи, так, чтобы ее голова была вровень с головой белогорца.
- Натяни же лук Всесветлого, дитя мое! – торжественно и повелевающее произнесла она. – Ты же, дочь реки Альсиач, зажигай стрелы от огня милости Всесветлого и подавай их твоему товарищу по странствиям!
И белогорец, широко открыв свои, ничего кроме солнца не видящие, глаза, поднял лук и наставил стрелу, поданную ему Раогай.
Лаоэй осторожно поправила ее – так, что Аирэи ничего не ощутил.
- Выпускай же эту стрелу! Зажги маяк! Да пребудет с тобой благословение Повернувшего вспять ладью! – воскликнула дева Всесветлого.
И запела стрела, устремляясь к далекому маяку. Миоци не видел, как чертила она над выхшедшим из берегов морем, сияющую дугу – словно падала звезда. Он лишь посылал и посылал стрелы одну за другой, всего восемь, и непрерывный звон тетивы стоял в его ушах, а в глазах его было солнце на черном небе.
Наконец, он выпустил последнюю стрелу, и словно огромный костер вспыхнул перед его взором.
- Что случилось? – спросил он недоуменно, и лук выпал из его рук. – О, дева Всесветлого! Матушка Лаоэй! В небе теперь – два солнца!
И, поймав его взгляд – не прежний, устремленный в недосягаемую высь, а живой и зрячий, Раогай, все поняв в долю мгновения, с криком восторга бросилась к лучнику на шею:
- Аирэи!
- О, Раогай!- прошептал он. – Так это была ты, дочь Зарэо? Так это ты странствовала со мною и спасала меня столько раз?
- Да, Аирэи! Я люблю тебя! – воскликнул рыжеволосый Загръар и поцеловал его, а потом, отпрянув и зарыдав, убежал в хижину.
Аирэи шагнул вслед за ней, но Лаоэй удержала его:
- Нет, мой белогорец, - сказала мягко она. – Дадим-ка девочке побыть одной. А мы пойдем под навес, сядем рядом с огнем милости Всесветлого, и продолжим наш разговор, дитя мое, Аирэи!
Брак
В предрассветной мгле Аирэи шел по прибрежным рощам, осторожно ступая по земле, влажной от дождя. На обрыве он остановился и замер, ожидая восхода солнца, устремив взор к горизонту. Наконец, дымка над морем стала золотистой - это взошло солнце.
И тогда Аирэи затаился в кустах, ожидая, когда к его манку из конского волоса прилетят клевать хлебные крошки певчие птицы.
Они слетелись скоро – доверчивые, никогда доселе не видевшие хитроумных силков из конского волоса, и, весело щебеча, начали клевать крошки. Белогорец не спешил – он ждал, негромко насвистывая затейливую трель.
И ему ответили – громко и весело. Маленькая красногрудая птичка с гиней головкой прилетела за своими крошками. Она была умнее и хитрее своих подружек – то склевывала крошки на лету, то пряталась в ветвях дерева. Аирэи насвистывал трели, и она отвечала ему.
Наконец, после долгого разговора с белогорцем, она опустилась к манку. Все птицы мгновенно спорхнули прочь – не то уступая ей место, не то почуяв неладное. Но она расправила алые с синим крылья, и пела и клевала крошки, не обращая внимания ни на что.
И тогда белогорец потянул за конский волос манка…
+++
Лаоэй вывела Раогай одетую в длинную белую рубаху, охваченную поясом из морских ракушек по талии, и поверх рубахи в несколько рядов сияли драгоценные камни ожерелья. На рыжих локонах Раогай был венок из цветов.
Девушка молчала и робко стояла рядом со старицей.
- Раогай! – Аирэи подошел к ней, протягивая ей маленькую клетку из ивовых прутьев и вновь отступая на шаг, когда Раогай приняла его подарок.
Раогай взгялянула на печально нахохлившуюся сине-алую птичку и прошептала:
- Это же «птица зари»… Где же ты отыскал ее, Аирэи? Они все давно улетели на юг!
- Одна осталась – чтобы дождаться тебя, - произнес белогорец, протягивая руки к Раогай. – Примешь ли ты ее в дар?
Раогай молчала, прижимая к груди клетку с забившейся в угол унылой и даже как-то потускневшей птицой.
Глаза дочери Зарэо стали влажными от слез.
- Аирэи, - молвила она. – Ты принес мне драгоценную птицу зари. Но она так страдает в клетке… Отпусти ее, Аирэи!
- Отпусти ее ты сама, Раогай! – мягко улыбнулся ей белогорец. – Прими ее в дар от меня – и отпусти. Мне нечего более подарить тебе, чтобы просить твоей руки.
- О, ты принес мне прекрасный подарок, - ответила Раогай. – И ты любишь меня, Аирэи?
- Да, - отвечал белогорец.
- И я люблю тебя! – отвечала Раогай.
Она зарделась, произнося эти слова, и он обнял ее, и она прильнула к нему. А потом они вместе открыли легкую дверцу клетки, и птица недоверчиво выглянула наружу.
- лети же! – воскликнула Раогай. – Ты свободна, как и прежде!
И птица, услышав ее слова, взмыла в небо, и запела в высоте свою прекрасную песнь, и Аиреи поцеловал Раогай.
- Дети! – проговорила Лаоэй. – Я хочу благословить вас!
- Да, о мать Лаоэй! – воскликнул белогорец. – Благослови Раогай, мою невесту, посланную мне Всесветлым, и благослови меня самого, да не узнает она со мною горя и слез.
- Так не бывает, Аирэи, - прошептала Раогай, пряча лицо на его груди.
- Повернувший вспять Ладью да благословит вас! Да коснется вас грива Жеребенка Великой Степи! – произнесла Раогай, беря за руки девушку и молодого человека, и ведя их к священному огню, огню милости Всесветлого.
Они трижды обошли вокруг священного огня, а потом Лаоэй вынесла им огромную, еще горячую, словно свежеиспеченную, сладкую лепешку и кубок – и они вместе разломили лепешку и вместе пили из кубка.
И потом Лаоэй снова взяла их за руки и вывела их на обрыв – внизу, далеко внизу плескалось утихшее море, а над горизонтом по-прежнему стояла дымка.
Дева Всесветлого простерла длани к востоку.
- О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
- О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
- О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе - радость оставленных всеми,
- О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения - не оставлены.
- О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце –
- О, восстань!
Она пела, и Раогай с Аирэи в молчании слушали ее. Наконец, закончив пение, Лаоэй повернулась к ним:
- Мне нечего сказать вам, дети, и нечем вас напутствовать – вам дано быть вместе, и это исполнил Повернувший вспять ладью, к которому стремится сердце Аирэи Ллоутиэ. Вот, Аирэи, знай: Великий Уснувший не спит – Он послал тебе деву, воистину любящую тебя. Береги же ее и люби, и помни, что перенесла она, ради тебя скитаясь в чужом краю. А ты, Раогай, дитя мое, помни, что супруг твой воспитан в Белых горах, и что он – служитель Всесветлого. Быть подругой белогорца – тяжелая доля. Надо иметь силу, чтобы отпустить возлюбленного своего, когда Всесветлый призывает его на Свое дело.
Она вытерла глаза, и Раогай отчего-то вспомнила дедушку Иэ.
- Но я не буду плакать – это день вашей радости, Аирэи Ллоутиэ и Раогай Зарэо! И да благословит Повернувший вспять ладью чрево Раогай, и даст сыновей благородных белогорцу из рода Ллоутиэ!
- Да будет так, - промолвили Аирэи и Раогай. И белогорец нежно поцеловал дочь Зарэо.
… И он ввел ее в хижину, убранную цветами и пестрыми тканями. В очаге горел огонь, а на полу, рядом с ложем, покрытом лепестками цветов, стояли различные яства – откуда достала Лаоэй эту роскошную пищу в своей глуши?
- Я помню, как пряталась от отца во в этом сундуке, - вдруг рассмеялась Раогай. – Я убежала к матушке Лаоэй, чтобы он не выдал меня замуж за тебя.
Аирэи рассмеялся вместе с ней.
- А когда ты вошел – вместе с отцом и дедушкой Иэ, я прыгнула в этот сундук, - продолжала Раогай. – И я слышала оттуда твой голос, и слышала, как ты выпускал стрелы Всесветлого, и как расщепил их одна в другую!
- Да… - проговорил Аирэи, и взор его туманился от счастья. – Я тогда отказал Зарэо… Но Повернувший вспять ладью привел нас друг ко другу, несмотря ни на что.
И он протянул руку, и развязал пояс Раогай, вдыхая пряный запах ее кожи, от которого можно было лишится ума.
- Какой ты сильный, Аирэи! – прошептала она. – Только ты мог натянуть священный лук. Но я не боюсь тебя нисколько!
И она рассмеялась, и развязала пояс на нем, и они со счастливым смехом упали на ложе из цветов.
+++
Уже рассветало, а они все не спали, держа друг друга в объятьях.
- Я никогда не забуду этой ночи, - сказал Аирэи. – Я никогда не забуду тебя.
- Даже когда ты уйдешь навсегда по зову Всесветлого? – спросила Раогай, касаясь пальцами шрамов посвящения на его груди.
- Даже тогда… но отчего ты об этом спрашиваешь, Раогай, любовь моя?
Он несколько раз поцеловал ее, прижимая к себе, и она умолкла, и тоже целовала его, а за окнами хижины уже начинали петь ранние птицы.
- Ты – белогорец, - прошептала Раогай наконец. – Ты не принадлежишь ни себе, ни, тем более, мне.
- Нет, я – твой, Раогай, - прошептал Аирэи, закрывая глаза и протягивая к ней руки, но она села, набрасывая на свои обнаженные плечи простынь, и посмотрела на него – он открыл глаза и увидел, что во взоре ее мешали радость и песаль.
- Ты говоришь так, о Аирэи, оттого, что вкусил слишком много дикого меда этой осенней ночью, - ответила она.
- Ночь наша была коротка, словно весенняя, - ответил он ей. – И я не насытился медом, добавил он, садясь рядом с ней и целуя ее рыжие волосы.
- То, что с нами произошло, слишком хорошо для того, чтобы быть правдой, Аирэи, - сказала Раогай. – Мы скоро расстанемся – сердце говорит мне это. Но эта ночь будет навсегда со мной, и ты будешь со мной навсегда, где бы ты ни был.
- Я всегда буду с тобой, Раогай! – воскликнул белогорец, поднимая ее на руки и кружа по хижине.
- О да! Всегда! Всегда! – отвечала она. – Какие страшные у тебя шрамы…
- Это – когти медведя, - отвечал Аирэи. – Во время последнего посвящения меня на ночь привязали к священному дереву луниэ, напротив медвежьего логова, и не оставили никакого оружия, чтобы я мог перерезать ремни и защититься. И медведь встал передо мной и ударил меня своей когтистой лапой. Я закричал от боли – и в это мгновение кто-то разрезал мои путы и дал мне в руки огромный нож. И тогда я одолел медведя.
Раогай молча поцеловала его грудь, покрытую шрамами.
- Ты – великий воин, Аирэи! – горячо сказала девушка. - Как мой отец… - тихо добавила она. – И мне не верится, что я – рядом с тобой.
- Ты очень красива, дочь Зарэо! – прошептал Аирэи. – Как же я раньше не замечал тебя? Мне пришлось ослепнуть, чтобы научиться видеть вещи по-настоящему…
- Теперь ты понимаешь твою сестру Сашиа и Каэрэ, о мой белогорец? – мягко упрекнула она его.
- О, если бы я мог повернуть время вспять! – проговорил Аирэи со вздохом. – Я был бы совсем иным… А ты, моя Раогай – что ты за прекрасная подруга! Даже в дни своего счастья ты помнишь о несчастной Сашиа!
- Несчастной… Да, помню, - серьезно промолвила Раогай и склонила голову. – И я хочу, чтобы Сашиа встретилась с Каэрэ, как я – с тобой.
- Он – из сынов Запада, Каэрэ, - отвечал Аирэи – то ли своей невесте, то ли своим мыслям. – А я не понял этого сразу!
- Из сынов Запада? Так кто они – сыны Запада? – спросила удивленно Раогай.
- Я потом расскажу тебе, - прошептал белогорец, склоняясь над дочерью Зарэо и касаясь губами ее груди.
Ночь.
Ночь окружала их – тёмная и безлунная, и все кругом двигалось и колебалось, и шум, непрестанный шум стоял вокруг.
Каэрэ, лежавший ничком после долгого падения, наконец, смог пошевелиться.
- Луцэ! – позвал он.
- Я здесь, - раздался знакомый голос. – Сейчас развяжу веревку.
Спутник Каэрэ, быстро справившись со своими белогорскими узлами, соскользнул со спины Каэрэ.
- Мы в море, - сказал он, - Великий Табунщик послал нам лодку.
Да, это была пустая лодка – и на дне ее лежала пара весел и тяжелое шерстяное полотно, с алыми нитями, привязанными к каждому из четырех его концов – отчего-то вода не коснулась ее.
- Бери весла, Каэрэ, - сказал Луцэ. – Надо добираться к земле.
- Ты знаешь, где земля? – спросил с надеждой Каэрэ.
- Нет, - спокойно ответил его спутник. – Но надо грести – нельзя останавливаться на месте. Отлив отнесет нас дальше в море.
И Луцэ, не дожидаясь Каэрэ, взял весла, вставил их в уключины и начал грести. Его голова едва поднималась над бортом лодки, а весла упирались ему не в грудь, а почти в лолб.
Каэрэ хотел подняться, но у него не было сил. Стыд перед Луцэ обдал его жаркой горячей волной.
- Луцэ, прости, - едва выговорил он, с трудом ворочая языком, - мне не встать.
- Лежи, - все так же спокойно ответил его товарищ, продолжая размеренно работать веслами. – Придет время – и поднимешься.
И Каэрэ лежал на дне лодки, а вокруг была темнота и шум моря, через который прорывались мерные, уверенные удары весел Луцэ.
Воздух постепенно свежел, и Каэрэ, наконец, смог вдохнуть полной грудью и привстать на локтях. Но он не увидел Луцэ – хоть тот был рядом с ним – такая стояла тьма. Весла все реже и реже ударялись о воду – Луцэ выбивался из сил.
Каэрэ ощупью добрался до него и забрал у него весла их рукояти были мокры от пота. Луцэ ничком упал на дно лодки, застонав.
- Луцэ, Луцэ! – воскликнул Каэрэ.
- Не опускай… весел!.. – задыхаясь, выговорил его товарищ по побегу. И Каэрэ, чувствуя у своих колен маленькое тело, скрюченное болью, греб и греб – и слезы на его лице мешались с брызгами соленой воды.
…Прошел час, другой, третий, и силы стали покидать его. Луцэ копошился где-то внизу у его ног, роясь в их дорожном мешке. Наконец, он поднес ко рту Каэрэ флягу с водой и строго сказал:
- Три глотка!
А сам сделал потом один глоток.
- Луцэ, - прошептал Каэрэ, - Луцэ, ты знаешь, куда мы попали?
- Мы – в лодке среди вод, - отвечал Луцэ странно. – Не опускай весел.
С этими словами он сел у его колен, и склонил голову на грудь.
Каэрэ закрыл глаза, продолжая грести. Он греб долго, так, что, казалось, прошли века. Но, когда он открыл глаза, ничего не изменилось – их окружала та же странная и непроглядная тьма. Нигде не было ни верха, ни низа. Словно море надвинулось на них со всех сторон – даже сверху, держа их в середине, как в коконе.
- Ты – тьма, Великий Табунщик? – почти бредя, спросил громко Каэрэ.
И тогда Луцэ резко взял весла из его рук, а Каэрэ свалился без сил на дно лодки. Весла теперь стучали об уключины громко и уверенно, и шум моря отступал, и море вернулось в его собственные границы, перестало окружать лодку со всех сторон. Оно было внизу – там, где бывает вода. Весла все стучали и стучали, били об уключины и о воду – раздавался веселый, звонкий плеск. Откуда у Луцэ – думал Каэрэ, теряя сознание - откуда у Луцэ, едва живого карлика, столько силы?
Когда сквозь его закрытые и слипшиеся от пота, слез и морской воды веки, проникло сияние, Каэрэ открыл глаза.
- Маяк, - прошептал он. – Маяк!
И окончательно лишился чувств.
+++
Ночь миновала, и они оба проснулись, вернее, пришли в себя, - оттого, что солнце светило им в глаза.
- Луцэ! – позвал Каэрэ.
Его товарищ нечленораздельно что-то промычал – губы его были запаяны наглухо жаждой.
- Бедный Луцэ! – проговорил Каэрэ, пытаясь встать.
От его движения лодка не покачнулась. Каэрэ выпрямился, посмотрел по сторонам – море далеко отступило, но отлив не унес их с собой. Их лодка зацепилась о камни возле самого маяка.
Он завернул Луцэ в полотно из лодки, и, шатаясь, побрел вдоль берега.
Среди принесенных морем за ночь раковин, морских водорослей, мертвых рыб и причудливых камней, лежало, поблескивая на солнце, нечто, похожее на ветвь в крупными, полупрозрасными ягодами крыжовника.
Каэрэ нагнулся и поднял ее. Крупные ягоды-листья чудного подводного растения, золотились изнутри, как многие солнца. Он опасливо повертел в руке соблазнительную находку, и, наконец, решил, что незнакомые ягоды вполне могут быть ядовиты. Он уже хотел, пересиливая жажду, бросить гроздь морского крыжовника-винограда на песок, как Луцэ замычал, явно противясь такому поступку Каэрэ.
- Это можно есть? – спросил его Каэрэ. Тот едва смог кивнуть головой в ответ.
Расположившись тут же на песке, среди раковин и мертвых рыб, Каэрэ выдавил в рот страдальцу несколько подводных ягод. Щеки Луцэ быстро порозовли.
- Сам съешь! – проговорил, а не промычал он, хоть голос его и был хриплым до неузнаваемости. – Сам, Каэрэ!
Каэрэ раздавил зубами ягоду и удивился ее вкусу. Это был сладкий вкус пресной воды, воды, которая дает силу.
- Что это за диковина? – спросил он у Луцэ, который уже не лежал у него на руках, а сидел рядом с ним на песке, кутаясь в шерстяное покрывало.
- Его называют «подводный виноград». Редкое растение. Наше счастье, что ты его заметил. Нам теперь должно хватить сил добраться до человеческого жилища, - ответил маленький ученый со станции.
- Мне кажется, - произнес Каэрэ, осматриваясь, - мне кажется, что мы неподалеку от хижины одной старушки. Я оказался здесь в прошлый раз – она дала мне буланого коня…
Каэрэ вздохнул, вспоминая своего буланого со звездой во лбу. Луцэ понимающе кивнул.
- Скажи мне, как ты выдержал всю ночь на веслах? – спросил его Каэрэ.
- Я? Всю ночь? – изумился Луцэ. – Я отдал весла тебе, и больше их не брал. Я хотел как раз спросить тебя, как ты выдержал всю ночь на веслах…
Удивленный возглас Каэрэ еще звучал в воздухе, как на прибрежной тропе появился какой-то отряд фроуэрцев.
Каэрэ вскочил на ноги и схватил в охапку Луцэ – как он схватил бы Огаэ в случае опасности. Но бежать было некуда.
Фроуэрцы остановились и натянули луки.
- Зэнсти! – крикнул Луцэ и добавил еще что-то по фроуэрски.
Воины заколебались. Один из всадников – молодой, в белом плаще – что-то сказал им, и они начали опускать оружие.
- Смотри! – прошептал Каэрэ. – Сзади – еще один отряд!
По тропке со стороны маяка шли воины в рубахах с затейливой вышивкой, и в руках их блестели обнаженные мечи.
- О, Табунщик! – в один голос воскликнули Каэрэ и Луцэ.
- Эалиэ! – раздалось в ответ сверху.
Там, на скале, стоял высокий темноволосый человек, а рядом с ним – девушка с венком из осенних цветов на рыжих волосах.
- Миоци! – хором закричали аэольцы Зарэо, фроуэрцы Игъаара и беглецы со станции Тау.
У Лаоэй.
В хижине Лаоэй за цветным плотным пологом лежал Луцэ – маленький человек легко умещался на сундуке. Старушка и Раогай растирали его тело смесью из благовонных масел. Он пробовал спорить, и говорил, что хочет поговорить с Зарэо.
- Нет, Луцэ, - отвечала Лаоэй. – Сейчас тебе надо отдохнуть. Пусть Зарэо поговорит сначала с Миоци, Игъааром и Гаррионом.
- Но мне известны очень важные вещи, которые я должен сказать воеводе! – возмущался исследователь Аэолы и Фроуэро.
- Ты успеешь это сделать, дитя мое. Тебе нужно отдохнуть.
- Почему Каэрэ пригласили на совет, а меня – нет? – продолжал возмущенно человечек, прихлебывая травяной настой.
- Его позвал Иэ. У него есть добрые вести о дяде Каэрэ.
- Об Эннаэ Гаэ?! – вскричал радостно Луцэ. – Он жив?!
- Эннаэ Гаэ? – переглянулись Раогай и Лаоэй. – Откуда ты знаешь, что дядя Каэрэ – Эннаэ Гаэ? Даже сам Каэрэ не знал этого.
- Бабушка, я же сразу сказала – Луцэ – сын Запада! – закричала Раогай.
- Сынов Запада не существует, - категорически ответил Луцэ, зевнув. Смесь масел и напиток благотворно действовали на него.
- А бога болот Эррэ тоже?
- Нет такого бога, - ответил резко Луцэ, допивая свой напиток.
- А откуда же вы с Каэрэ к нам попали? – продолжала спрашивать Раогай.
- Из-за моря, - пробормотал усталый ученый, засыпая на подушках.
Каэрэ заглянул за полог.
- Уснул? – одними губами спросил он у Лаоэй. – Он очень устал…
- Он серьезно болен, Каэрэ – ты знал это? – строго спросила Лаоэй. – Он – не жилец.
Каэрэ остолбенел и прислонился к стене, едва не сбив священный лук.
- Как?! – только и вымолвил он.
- Я думала, что узнаю от тебя больше об этом… - проговорила старица-дева Всесветлого. – Жизни, той, что в нем, хватит ненадолго. Как только он проснется, зови Зарэо.
… Зарэо, Иэ, Миоци, Игъаар и Гаррион сидели у костра переговоров. Их воины раскинули палатки поодаль – каждый отряд отдельно.
- Не думал я никогда, что заключу союз с фроуэрцами, - говорил воевода.
- Цари из рода Зарэо часто спасали детей реки Альсиач от нашествий народа болот, - произнес Игъаар.
- А ты, царевич, многое знаешь! – удивился Зарэо.
- Он – белогорец, - кратко сказал Иэ.
Игъаар взглянул на Миоци и покраснел.
Тот кивнул ему ободрительно:
- Это хорошее начало, Игъаар.
И положил ему руку на плечо. Игъаар тоже повторил его жест. Миоци улыбнулся и продолжал уже серьезно:
- Иэ, я пойду с тобой в Белые горы. Думаю, вдвоем мы убедим Йоллэ и его «орлов гор» придти на помощь объединенным силам Зарэо и Игъаара.
- Еще есть степняки, - промолвил Иэ. Но ему никто не ответил.
Игъаар, все еще смущаясь обществом двух белогорцев и похвалой, неловко накинул на плечи свой светлый шерстяной плащ – и пола, выскользнув из его руки, коснулась костра. Верный Гаррион резко сорвал плащ с плеч царевича и ударил им о землю, сбивая пламя. В воздухе мгновенно запахло паленой шерстью.
- Кто-то пробежал за кустами! – вскричал Зарэо, хватаясь за меч.
- Тебе почудилось, - успокоил его Иэ. – Кажется, наш совет окончен, и ты можешь поздравить свою дочь и своего нового сына, Зарэо!
При слове «сын» по лицу воеводы прошла тень.
- Ты не рад их браку? – встревожился старый белогорец.
- О, что ты, Иэ! Если бы ты знал, какое это утешение теперь для меня, когда Раогаэ…
Он, не закончив фразу, встал, обнял Аирэи и произнес:
- Что ж, белогорец из рода Ллоутиэ, сбылось то, чему должно было сбыться. Да благословит тебя Всесветлый.
- Подожди, отец, - заметил Аирэи. – Позовем Раогай!
- Позовем, но прежде я хочу сказать тебе пару слов наедине, - кивнул Зарэо.
Он отвел его в сторону и заговорил:
- Он смертельно ранен, мой Раогаэ. С тяжелым сердцем я оставил его, и не знаю, успею ли проститься с ним, когда вернусь… То, что Всесветлый привел Раогай к тебе – великая милость его. Не говори ей о брате, - взволнованно сказал воевода, видя подходящую к ним Раогай.
- Отец! Ты благословил Аирэи – и не благословил меня? – с упреком сказала она.
- О, дитя мое! – прижал ее к груди вдовец-воевода. – Какие я найду слова для благословения, если Всесветлый повернул Ладью и совершил свое дело о вас двоих!
И он прослезился, соединяя руки Раогай и Аирэи.
Раогай поцеловала отца, а потом – своего возлюбленного, и протянула руки к еще не погаснувшему пламени костра.
- Как здесь тепло… - произнесла она, глубоко вдыхая. Внезапно она закашлялалсь, закрывая рот рукой.
- Что стобой? – вскричал Аирэи.
- Какой противный запах! – едва выговорила она, вырываясь из его рук и убегая прочь. Аирэи бросился за ней, а отец ее остался у костра, у которого опалил свой шерстяной плащ Игъаар, и, то плача, то улыбаясь, ворочал угли длинной палкой.
- Я отвел Раогай к Лаоэй, - сказал Аирэи, вернувшись. – Ей дурно, ее тошнит от запаха паленой шерсти… Но отчего ты смеешься, Зарэо?
- Всесветлый благословил твой и мой род, о белогорец – поэтому я смеюсь, - отвечал старый воевода. – А слезы в глазах моих – что в Ладью мой сын, Раогаэ, ступит раньше меня…
- Я не понимаю тебя… - проговорил Аирэи, подумав на мгновение, что Зарэо заговаривается.
- Жженая шерсть… Ах, молодой белогорец, даже я – стрый воин – догадался, что твоя возлюбленная зачала тебе дитя…
+++
…Каэрэ долго разговаривал с Иэ, во тьме – Гаррион с Игъааром ушли прочь. Иэ обнял Каэрэ за плечи и рассказывал ему о Эннаэ Гаэ, а Каэрэ плакал, и не вытирал льющихся из глаз слез, потому что думал о Луцэ…
А в это время Лаоэй сидела рядом с Луцэ на сундуке, обнимая маленького человека, как внука, и слушая его слова:
- Я не хочу умирать в постели, как больной! Я хочу умереть, как воин. Ты правильно угадала – мои дни сочтены, их меньше, чем пальцев на руках… И я хочу провести мои последние дни не лежа на этом сундуке!
Он с бессильной злостью ударил кулаком о стену – и священный лук, сорвавшись, упал на колени Лаоэй.
Зарэо и Луцэ.
- Послушай, Зарэо, - сказала на рассвете дева Всесветлого, - Я иду с тобой и твоими людьми.
- Ты, мать Лаоэй? – переспросил воевода.
- Да. В стане аэольца, ведущего воинов против темного огня должна пребывать и молиться дева Всесветлого. Кроме того, твоей дочери нельзя одной оставаться здесь.
- Да, Раогай пойдет со мной, это так, - склонил голову Зарэо. – Я не оставлю ее в твоей хижине. Миоци уходит в Белые горы, и ей незачем следовать за ним… в ее положении.
Лаоэй согласно кивнула.
- А малыш, спутник Каэрэ? – спросил Зарэо. – Ты оставишь его здесь? Или, может быть, объяснишь мне, что в стане аэольца, сражающегося с темным огнем, должны быть потешные карлики?
- Не говори о нем с презрением, Зарэо! – строго сказала Лаоэй. – Лучше выслушай, как можно скорее, что он хочет тебе сказать.
- У меня нет времени слушать его детскую болтовню – я тороплюсь выступить против сокунов-фроуэрцев и разбить их непобедимый строй, - отвечал ей Зарэо.
- Вот именно поэтому ты и должен выслушать его! – воскликнула, осердясь, Лаоэй.
- Мой сын, - проговорил Зарэо, - мой сын умирает… Каждое слово этого карлика, которое задержит меня здесь, будет на твоей совести, мать!
- Тебе нет нужды задерживаться, о Зарэо! – раздался голос Луцэ. Он незаметно подошел к ним, и стал рядом с Лаоэй, едва доходя ей до плеча.
- Ты говоришь на старо-аэольском?! – воскликнул Зарэо, и пренебрежительная улыбка исчезла с его лица.
Луцэ продолжал:
- Ты можешь взять меня в седло с собой, и я буду рассказывать тебе по дороге о том, как можно разбить строй фроуэрцев, о Зарэо.
- Ну-ка, ну-ка, - все еще пытаясь шутить, заговорил Зарэо. – Ну-ка, ну-ка… Где же ты видел непобедимый строй фроуэрцев, малыш, что так уверенно говоришь о том, как его разбить?
- В битве при Ййоль строй фроуэрцев был еще не таким совершенным. А вот при битве при Ил-зэгора и нападение на город Аз-оар, когда во главе войск стал Нэшиа, после того как ему якобы явились сыны Запада… - с увлечением и уверенностью начал Луцэ.
Зарэо стоял, словно окаменев. Казалось, даже борода его побледнела.
- Ты… ты видел Нэшиа?
- В книгах читал, - спохватился Луцэ, но было уже поздно.
- Как твое имя, о удивительный странник? – благоговейно переспросил Зарэо.
- Он его тебе уже называл, - с укором произнесла Лаоэй. – Ты не счет нужным его запоминать.
- Меня зовут Луцэ, - сказал маленький ученый и протянул воеводе свою руку – недетскую, сильную, с тонкими длинными пальцами.
Воевода осторожно и уважительно пожал ее.
- Говори же дальше, о ли-шо-Луцэ! – произнес Зарэо.
- Я не воспитывался в Белых горах, - ответил тот.
- Но в твоем сердце – белогорский дух, - отвечала ему Лаоэй, кивая головой.
- Итак, Зарэо, - заговорил Луцэ, немного торопливо, так как похвалы его смутили, - какой фланг у твоего войска сильнее – правый или левый?
- Правый, конечно, - удивлено сказал воевода.
- Поменяй фланги местами, укрепи еще левый фланг дополнительным отрядом самых надежных воинов, и клином атакуй сокунов, - сказал Луцэ, чуть заметно улыбаясь.
- Это… это как же? – опешил Зарэо. – Это же не по правилам.
И Луцэ, и Лаоэй звонко рассмеялись.
Зарэо вытер пот со лба.
- Коня! – закричал он. – Едем со мной на коне, мал… ли-шо-Луцэ. А ты, мать, поедешь в повозке с Раогай. Быть может, мы еще успеем увидеть Раогаэ живым…
… Игъаар склонился над лодкой с узором из сплетенных ветвей.
- Это – та самая ладья, куда мы с Эной положили Оэлай, - произнес он, обращаясь к верному Гарриону, и они оба воздели руки к солнцу.
- О, Оживитель, Оживший, Сокол на скале! О, Повернувший вспять ладью! О, Жеребенок Великой степи! – воскликнул царевич. – Ты пришел – и Ты прииди и пребудь с нами!
И Гаррион, и царевич склонили головы. Их светлые волосы трепал, словно конские гривы, ветер с моря…
Раогаэ.
- Чьи это кони бьются снаружи, у стен шатра? – шепотом спросил лежащий на циновке юноша, едва шевеля запекшимися губами.
- Это ветер, Раогаэ! – ответил ему молодой воин, сидящий рядом с ним.
- Нет, Иллээ, это отец вернулся, - заспорил сын воеводы, приподнимая голову, и светильник, колыхнувшийся на стене, отбросил неверный блик на его осунувшееся лицо с запавшими щеками.
- Дай мне пить, - попросил Раогаэ. – Я очень хочу пить. Очень!
- Но тебе нельзя, Раогаэ! – с жалостью промолвил воин. – Ты же ранен в живот, а при таких ранах нельзя пить.
- Да, такие раны смертельны, - с усмешкой произнес Раогаэ, и воин удивился, только сейчас заметив каким взрослым стало лицо юноши за эти дни болезни. – Отчего же я должен страдать и от жажды, и от боли – перед неминуемой смертью?
- У тебя начнется рвота, Раогаэ, - проговорил Иллээ, беря юношу за руку.
- Пускай начинается! Хуже уже все равно не будет, - упрямо сказал юноша и из последних сил потянулся к кувшину.
- Нет! – дрогнувшим голосом проговорил воин, перехватывая руку Рагаэ. - Нет! Давай я смочу тебе губы водой.
- Дай мне отхлебнуть из кувшина! – простонал Раогаэ.
Иллээ колебался, потом тихо сказал:
- Если я сделаю это, твой отец прикажет меня казнить.
- Казнить? За то, что ты напоил меня? – удивился Раогаэ, откидываясь на свое ложе. Он закрыл глаза и задумался. Потом он облизал губы, покрытые белесой, как соль, коркой, - и покачал головой, глядя на Иллээ мутным взглядом лихорадящего больного:
- Тогда не давай мне воды. Не надо. Зачем тебе умирать тоже? Это страшно и больно.
И он закрыл глаза, шепча: «Кони, кони…»
- Да, кони, кони наши быстрые, - раздалось над ним, - они быстры, наши кони, и мы примчались на них через лес и горный перевал к тебе, мой милый Раогаэ!
И сестра стала целовать его, склонившись над ним, и придерживая его бессильно свисающую голову.
- О, Раогай! – проговорил Раогаэ, стараясь не показывать сестре, как он страдает. – Откуда ты здесь, Раогай? А я немного ранен, так что не могу встать и поприветствовать тебя, как должно… Но я скоро поправлюсь. Только мне сейчас пить очень хочется – дай мне, прошу тебя, вот тот кувшин!
Раогай уже поднесла к губам юноши большой кувшин, наполненный прохладной водой, как Зарэо, вбежавший в палатку, выхватил его из рук дочери, обливая сына всего – с головы до ног.
- Нет, Раогаэ, нет! – умоляюще воскликнул он.
- Хорошо, что мне досталась хоть эта капля… - печально проговорил раненый, облизывая губы. – О, если бы я умел пить воду всем телом!
Его волосы, рубаха и постель были мокры от воды.
- Вот и хороший повод перестелить постель, - нарочито бодро проговорил Зарэо. – А ли-шо-Луцэ тем временем осмотрит тебя.
- Моя рана неисцельна, - с печальной взрослой улыбкой отвечал Раогаэ, но, взглянув на Раогай, быстро добавил: - Так говорят лекари.
- Глупые лекари! Конечно же, она исцелима! – воскликнула Раогай, гладя брата по мокрым рыжим волосам.
Зарэо стоял рядом, сжимая в бессилии кулаки – до белизны костяшек.
А Луцэ, войдя в шатер следом за воеводой, прихрамывая, подошел к ложу раненого и стал осматривать его живот. Стрела, уже извлеченная полковым лекарем, вошла глубоко рядом с правой подвздошной костью. Из уродливой раны текло вязкое зловонное содержимое. Луцэ коснулся живота сына воеводы. Едва он сделал это, Раогаэ громко вскрикнул, но, закусив губы, застонал, сдержав крик.
- Принесите стебли травы ораэг, - приказал Луцэ. – Я видел ее заросли неподалеку от стана Зарэо. Иллээ, повинуясь приказу воеводы, выскользнул из шатра.
Луцэ тем временем развязал дорожный мешок и достал оттуда какие-то маленькие белые кругляшки и растер их в порошок.
- Пей! – сказал он, вкладывая порошок в рот Раогаэ и поднося к его кубам чашку с водой. Тот с жадностью проглотил, но скривился:
- Какая горечь!
- Выпей еще воды – но только маленький глоток, - сказал ласково Луцэ.
Зарэо и Раогай с благоговением и надеждой взирали на происходящее. Тем временем Иллээ принес траву ораэг, и Луцэ, взяв у Зарэо нож, быстро очистил от кожицы белые волокнистые стволики.
- Я слышал, что с помощью травы ораэг был спасен мой прапрапрадед, раненый, как и Раогаэ, в живот, - прошептал Зарэо. – Но летописи умалчивают, каким образом это было сделано…
Его прервал Луцэ, обращаясь к сыну воеводы:
- Дитя мое, тебе придется потерпеть немного! – он печально улыбнулся ему, и Раогаэ попытался улыбнуться в ответ.
Луцэ что-то сказал Зарэо, и тот обнял сына, удерживая его руки, а Иллээ прижал ноги юноши. Раогай села рядом с братом, поднеся к его рту свою ладонь.
Луцэ быстро вложил стебель травы ораэг в зловонную рану – и тогда Раогаэ открыл глаза и разжал зубы – на ладони Раогай остался кровавый след.
- О, не надо больше этого делать со мной, умоляю, - прошептал Раогаэ. – Пожалуйста, не надо…
- А мы и не будем. Это всё, мой малыш, - сказал ему Луцэ, глядя Раогаэ по голове. – Еще немного порошка на рану, но это не больно.
Он щедро посыпал рану порошком.
- Теперь пить нельзя до рассвета, - строго сказал он.
- До рассвета? – переспросили в один голос Зарэо, Раогай и Раогаэ.
- Разве я доживу до восхода солнца? – прибавил сын воеводы тихо, так, что скорее можно было прочесть его слова по губам, чем их услышать.
- Мы будем ждать и надеяться, - твердо произнес маленький человек.
Тогда Раогай села рядом с перестеленной постелью брата, и положила его огненно-рыжую голову на свои колени, а Зарэо, Иллээ и Луцэ тихо вышли из шатра.
Раогаэ долго молчал. Раогай понимала, что он боится застонать, если заговорит.
- Очень больно? – с пониманием спросила она.
- Глупая рана… глупая перестрелка… - прерывисто вздохнул ее брат. – Как же я не заметил этого недомерка-фроуэрца… По правде сказать, когда вошел этот странный лекарь-коротышка, ли-шо-Луцэ, я, было, подумал, что это тот фроуэрец… но нет – того фроуэрца сразил мечом Иллээ…
Раогаэ устало вздохнул.
- Какое горькое лекарство… Дай мне глоток воды, - потребовал он, и добавил: - Теперь уже все равно.
Когда Раогай дала ему напиться, Раогаэ благодарно улыбнулся.
- Мне несколько раз грезилось, будто Огаэ едет по заснеженной степи рядом с Великим Табунщиком… Он же погиб в буран, Огаэ… - уже засыпая, шептал Раогаэ. – Сестра моя! Наверняка я не проснусь больше… прощай…
И все погрузилось в тишину. Осенняя ночь накрыла собою шатер и прокралась во все незанавешенные щели.
Раогай подкинула ветвей в огонь и вздрогнула – кто-то обнял ее за плечи.
- Аирэи, - угадала она и слезы потекли по ее щекам. Белогорец стоял перед нею, склонив голову.
- Я ухожу к «орлам гор», к ли-шо-Йоллэ, - произнес он. – Я буду убеждать их выступить на стороне Зарэо.
- Я больше никогда не увижу тебя, - сказала дочь воеводы. – И ты не увидишь своего ребенка.
- Никто не знает, что уготовал нам всем Всесветлый, - негромко произнес Аирэи. – Ты слышишь далекий шум из глубин земли? Подземные воды клокочут, поднимаясь вверх. Приложи ухо к земле – и ты услышишь их далекий рокот.
- Я люблю тебя, белогорец, - произнесла Раогай.
- Я люблю тебя, Раогай, дочь Зарэо, - отвечал он. – Я хочу, чтобы ты знала, и рассказала моему сыну о том, что, когда сын Запада, бог болот Эррэ, являлся мне до моих посвящений в Белых горах и предлагал служить ему. Я отказался, и больше он не являлся. Я хочу, чтобы мои дети знали, что я отказался идти путем Нэшиа. И чтобы об этом знал Огаэ.
- Я обещаю любить Огаэ, как я люблю Раогаэ, - произнесла Раогай. – Он будет мне младшим братом… единственным братом, если…
- Подожди оплакивать Раогаэ – он уснул, а это добрый знак, - сказал белогорец, - всматриваясь в разгладившиеся черты лица юноши.
- Да, я буду ждать, - сказала Раогай, - и было непонятно, о ком она говорит – о брате или белогорце. – Скажи мне, - добавила она, - отчего у тебя темные волосы? Я забывала тебя спросить… Ведь раньше, когда ты был жрецом, они были белыми.
- У меня всегда были темные волосы, Раогай. Когда я стал жрецом, я выбелил их по древней традиции. Это у Игэа они светлый от природы. И он – более достойный белогорец, чем я, о Раогай. Это ты тоже передашь Огаэ и моим детям, и детям Игэа.
- Я люблю т е б я, - сказал Раогай снова. – Мой брат умирает. Ты идешь на смерть. А под моим сердцем – дитя из древних и славных родов Аэолы - Ллоутиэ и Зарэо. Я буду носить в своих странствиях плод свой, как носила своего младенца Гарриэн-ну великая Анай…
- Всесветлый даст тебе сил! – воскликнул Аирэи. – Но я не прощаюсь – я приду к тебе.
Раогаэ покачала головой.
Аирэи подошел к ложу ее брата.
- Бедный отрок… как он страдает от раны!
- Он очень мужественно себя ведет, мой милый Раогаэ! – проговорила Раогай.
- Но что это? Он весь мокрый, словно искупался, - встревожено сказал белогорец.
- Не может быть, мы только что меняли его постель и рубаху – после того, как отец и я случайно облили его водой из кувшина, - встревожено сказала дочь воеводы.
Но белогорец был прав – погруженный в глубокий сон, Раогаэ распростерся на совершенно мокрых от его пота простынях.
Аирэи хотел позвать рабов, но Раогай успела прикрыть его рот ладонью.
- Разбудишь его! Мы справимся сами.
И они уложили улыбающегося во сне сына Зарэо на ароматной, свежей циновке, завернув его в плащ, оставленный Луцэ – плащ из лодки.
- Что это? – удивленно спросил Аирэи, указывая на пропитанные гноем и кровью стебли травы в ране.
- Трава ораэг, - кратко ответила Раогай.
И белогорец осторожно сменил повязку, а раогаэ дпже не проснулся, только слегка поморщился во сне. Раогай насыпала в рану еще белого порошка – того, что оставил Луцэ.
И, обнявшись с Аирэи, они сидели рядом, пока не взошло солнце. Тогда белогорец, в последний раз поцеловав свою возлюбленную, ушел из шатра.
А Раогаэ открыл глаза и сказал:
- Дай же мне пить! Я расскажу тебе, какой сон я видел. Мне снилось, что у тебя на коленях сидели маленькие мальчик и девочка, а в руках у них были сладкие пряники, которые пекут весной на солнцеворот, с изюмом. Сейчас осень, но ты, быть может, сможешь испечь для меня такой пряник?
- Матушка Лаоэй наверняка сможет! – воскликнула сестра, целуя его.
Игэа и Сашиа.
Игэа нашел Сашиа, как всегда, на Башне Шу-этел, молящуюся. Там она теперь всегда встречала восход. Стража провожала ее каждое утро по узким улочкам до входа на Башню и оставалась внизу, у входа, а дева Всесветлого поднималась наверх в полном одиночестве. Так она приходила сюда молиться каждое утро после смерти Аирэи. Ее покрывало теперь было не синим, а белым – как у девы Всесветлого, готовящейся к величайшему делу своей жизни…
Когда Игэа поднялся на Башню, рассвет уже сиял. Он тихо окликнул девушку:
- Утро уже наступило. Пойдем же домой.
Он знал, что однажды она не спустится с ним вниз. Она молится здесь, готовясь к исполнению Обета Башни. «Но это утро – еще не утро Обета», - думал он каждый раз, приходя на Башню, и печально глядя на ее ослепительно белое от сияния утреннего солнца покрывало.
- Пойдем же со мной, - ласково повторил он. – Тэлиай накрыла нам стол, и мы преломим хлеб, и выпьем из чаши…
Сашиа обернулась. Ее лицо было невыносимо красиво – словно солнце сияло внутри нее.
- Подожди, о Игэа! – попросила она. – Дни идут, а я всякий раз спускаюсь с Башни, не получив ответа.
- Тису не хочет твоей смерти, - воскликнул Игэа.
- Я хочу Его смерти, - просто ответила Сашиа. – Но я еще не слышала призыва. Вместо этого было что-то странное… этой и прошлой ночью…
Она положила флейту и свиток в корзину, и, протянув к Игэа руки, сошла к нему – с верхней площадки на нижнюю.
- Что же случилось, дитя мое? – спосил он в нарастающей тревоге.
- Игэа, ты веришь в сынов Запада? – прошептала Сашиа.
- Раньше – не верил, но поверил после того, как правитель Фроуэро лишил Игъаара власти и отдал все аэольцу Нилшоцэа.
- Да. И это Нилшоцэа убил его, - кивнула Сашиа.
- Это тебе и грезится? – осторожно спросил Игэа.
- О нет! Об этом может догадаться всякий разумный человек… - отвечала она, и продолжала тихо:
- Ночью, до рассвета, здесь кто-то был… я не могла видеть его, но я слышала его голос, он разговаривал на староаэольском… Он обещал, что вернет жизнь Каэрэ и Аирэи, если я соглашусь на брак с Нилшоцэа! - О, это был дурной сон, дитя мое, - отвечал ей Игэа, беря в свои влажные от волнения руки ее трясущиеся ладони. – Это был пустой, дурной сон.
- Он называл себя «богом болот Эррэ», - сказала она. – Он требовал, чтобы я совершила с ним священный брак, и тогда он даст мне силу… Я ударила его флейтой по лицу… раздался хруст… кровь на флейте… я убила его…
- Тише, дитя мое, - проговорил Игэа, обнимая ее. – Как ты могла убить бога болот? Кто-то решил подшутить над тобой, и поплатился. Но больше я не отпущу тебя одну ночью на Башню. Я…
- Игэа, послушай меня… - продолжила Сашиа. – Внизу стоит стража. Сюда никто не может войти, и отсюда никто не может выйти. Он, этот Эррэ, появился из пустого проема, вот оттуда, куда обрывается, отходя от площады Дев, вторая, древняя, лестница. Посмотри – он упал туда, но тела там нет!
- Дитя мое, пойдем домой, - в растерянности произнес Игэа.
- Мне надо принять Обет башни как можно скорее! – воскликнула Сашиа.
- Нет! – закричал Игэа, падая перед ней на колени в отчаянии – она упала на колени тоже, держа его за руки. – Нет! Ради памяти Аирэи, ради милости Тису!
- Да! – раздался снизу торжествующий голос Баэ. – Вот он – жрец карисутэ, жрец Тису! А это ведь запрещено! Вот он – Игэа Игэ! Он не захотел меня усыновлять! Злой, плохой, нехороший хозяин! Он любил Огаэ! Он стал жрецом Тису!
Вся эта бессмысленная скороговорка словно повисла в утреннем чистом воздухе, среди разгорающихся лучей рассвета.
Игэа и Сашиа обернулись – и увидели сокунов. Тогда Сашиа поцеловала Игэа, начертила крест на его ладони, и в следующее мгновение прыгнула, словно взлетела вверх – на площадку Дев Всесветлого.
Она сорвала с себя белое покрывало, и, омочив его трижды в кувшине с вином, бросила кувшин вниз – на камни площади.
- Всесветлый! К Тебе иду! – закричала она так, что сокуны остановились, а Баэ смолк.
- В три дня Тебя достигну! – воскликнула она, стоя у края и держа омоченное в вине покрывало на вытянутых руках.
- Так, с одной разобрались, - сказал Уэлиш, возглавлявший отряд сокунов. Он заметно похудел на новой службе. – А ты пойдешь с нами, - добавил он, глядя исподлобья на Игэа, выпрямившегося во весь рост, стоящего со скрещенными на груди руками.
- Видишь, кого я принес? – спросил он, доставая из корзины Патпата, домашнего ужа. – Смотри же внимательно!
И сокун по кивку Уэлиша разрубил животное на несколько окровавленных извивающихся кусков.
Уэлиш с наслаждением взглянул в померкшие глаза Игэа.
- Мы сейчас идем в ладью. Ты отражешься от учения карисутэ – или признаешь себя последователем Тису.
+++
Его вели по улицам Тэ-ана, связанного сыромятными ремнями - и народ с ужасом жался к стенам, видя бывшего советника царевича Игъаара в разорванной до пояса рубахе, но уже без почетной золотой цепи. Лишь маленький золотой медальон вздрагивал на его яремной вырезке.
Игэа шел, подняв голову – его светлые волосы облепили лицо, мокрое от слез и от пота.
Его связали ремнями за запястья, и он шел между стражников, протянув руки вправо и влево, как будто обе руки его были живыми, и в его власти было их простирать в стороны.
Он не видел жреца Фериана, Лоо, стоящего на крыше своего роскошного дома и с довольным видом рассказывающего что-то двум своим женам. Он кивал в сторону Игэа, и две жены подобострастно улыбались и тоже мелко кивали и кланялись своему мужу-господину, а третья, самая молодая, закутанная в покрывало, вытирала слезы.
Игэа не видел бегущую за сокунами Тэлиай. Не видел он и то, как она споткнулась, и упала ничком, разбив в кровь лицо.
А Баэ бежал вместе с мальчишками, среди которых был и толстощекий Эори, и они все кидали в Игэа копками грязи из сточной канавы.
- Мерзкий фроуэрец! Гнусный карисутэ! Да покарает тебя Уурт! – кричали они. Баэ кричал громче всех, противно заикаясь и отрыгивая слова. Так он кричал, пока кто-то из сыновей кузнеца Гриаэ не догнал его и не опустил ненадолго вниз головой в сточную канаву.
А Игэа продолжал свой путь к храму «Ладья» среди молчащих, идущих маршем сокунов. Несколько раз он споткнулся, но удержался на ногах.
Вдруг с одной из крыш раздался громкий крик, привлекший к себе внимание всех, кто смотрел на Игэа Игэ:
- Вы слышите раскаты грома? Вы чувствуете, как рокочет вода под землей?
Это кричал Нээ.
- Подземные воды! Это – знак Табунщика, знак Всесветлого! – кричал Нээ, перепрыгивая с крыши харчевни на соседнюю и удаляясь по крышам в кварталы бедноты, где дома лепились один к другому, как стайка испуганных птиц.
- Подземные воды поднимаются! Горе тому, кто не ждал и не верил! Горе тому, кто не хранил лодки на чердаке!
Сокуны натянули луки, но Нээ уже скрылся, соскользнув между домишками. Крыша харчевни, пробитая стрелами сокунов, стала похожа на шкуру диковинного зверя из болотистых краев Фроуэро.
Солнце уже сояло над храмом «Ладья», когда на площадь стал сбегаться народ. Среди криков Игэа слышал проклятия и благословения, слышал имена Всесветлого и Уурта, Сашиа, Аирэи, Великого Табунщика и свое…
Его втащили под свод храма – и гул толпы стих.
- Что же, Игэа Игэа Игэан, - сказал Уэлиш таким голосом, словно перед ним стояло блюо с жертвенным мясом, - если ты – не карисутэ, то плюнь на это изображение Матери Тису, и вытри о него ноги. А еще лучше – справь здесь нужду! Если ты, конечно, не обгадился уже по дороге сюда от страха!
Сокуны захохотали.
- Ну же, - скривил рот в гадкой улыбке Уэлиш.
Игэа отступил назад, к выбеленной стене – насколько мог, так как сокуны крепко держали ремни, стягивающие его сжатые добела кулаки. Но он все-таки смог прижаться к стене и попытался шевельнуть языком, присохшим к сухому и жесткому небу, вдохнул воздух храма – отчего-то повеяло ароматом трав, и он вспомнил Огаэ, и то, как они вместе собирали травы…
Он набрал воздух в легкие и с трудом выдохнул:
- Я…
Горло его было сухим и горьким, словно там собрались солончаки верховий реки Альсиач.
- Я… - начал он снова, пытаясь найти в этом своем горле, сухом и соленом, звуки для слова «карисутэ».
Но вдруг сокуны, мгновенно отпустив ремни, державшие Игэа, шарахнулись от него и попадали на колени, объятые суеверным страхом.
Растерянному Игэа хватило присутствия духа для того, чтобы обернуться – но он не успел ничего разглядеть: что-то тяжелое и острое ударило его по голове, словно срезая ухо. Он вскрикнул. Теплая струя залила его шею и грудь, и в это время земля под его ногами качнулась, словно пошла вспять. Инстинктивно, чтобы остаться на ногах, Игэа пробежал три шага вперед, и поэтому смог увидеть в появившемся среди расходяшихся в стороны стен проломе полуденное солнце, вокруг которого сияли тысячи радуг, и сверкали молнии – до горизонта.
Земля качалась и двигалась под ногами Игэа, и он, потеряв равновесие, упал навничь. Уже лежа он слышал топот ног сокунов, убегающих в страхе из храма. Они кричали нечеловеческими голосами, словно стая диких зверей, бегущая от лесного пожара. И еще он услышал крики с площади: «Землетрясение! Землетрясение!»
После этого стены снова сдвинулись, и уже не было видно ни солнца, ни неба, ни радуг и молний, а простой трехугольный свод, как в древних усыпальницах реки Альсиач, входы в которые охраняет Гарриэн-ну, Сокол-Оживитель. Стена, нависшая на Игэа была без штукатурки – это с ней прислонился он, ища в пересохшей гортани слова исповедания.
И он сам увидел то, что до этого повергло в страх его палачей. На него взирал Лик Великого Табунщика, стоящего свободно и радостно посреди своих жеребят, протягивающего руки в стороны – правую и левую, к правой и левой рукам повергнутого на землю Игэа Игэа Игэана, сына реки Альсиач, карисутэ.
Лик Великого Табунщика склонялся над Игэа - вместе со стеной. Наконец, Игэа перестал его различать, и все померкло для него во тьме его будущей каменной могилы.
... Он ощутил, как пол под ним двинулся, и чьи-то знакомые, заботливые руки потащили его вглубь новообразованного провала, из-под все ниже и ниже опускающихся стен. Наконец, стены легли на то место, где до этого лежал Игэа Игэ Игэан, а сам он, под землей, вдохнул полной грудью безвидный простор неосязаемой тьмы.
- Великий Табунщик! – прошептал он, и только сейчас понял, что прижимает к груди кусок упавшей на него настенной росписи. После этого чувства покинули его.
+++
- Не нашел он по всей земле ничего, и за морем не нашел ничего, и пришел он к реке Альсиач, и быстры были воды ее…
Маленький светловолосый мальчик крепко держался за руку женщины в белом и красном одеянии – ризе жрицы богини Анай.
- Матушка, - говорил он жрице, - посмотри, на водах реки – лодка! Река Альсиач несет священную лодку Анай!
Лодку, покрытую полотном с четырьмя алыми нитями на каждом из углов.
Лодку, в которой покоилась дочь реки Альсиач - глаза ее были закрыты, а золотые волосы обрамляли лоб.
- Матушка, эта лодка плывет к Соколу-Оживителю? – спросил мальчик жрицу.
- Сынок! – в горе вскрикивает жрица и подхватывает его на руки, и несет прочь.
А волны реки Альсиач несут лодку с молодой женщиной, ровесницей жрицы. Волосы женщины – белые, как снег, и покрывают борта лодки, а лицо ее - спокойно и красиво. Она уплывает в дымку моря…
- Я хочу быть с Оживителем, матушка, - говорит мальчик. – Я хочу вместе с ним оживить эту девушку.
О Ты, Сильный -
что взывают к Тебе: "восстань!"?
Ведь воистину восстал Ты,
повернул вспять Ладью,
натянул Лук над водопадом Аир.
Пришел и не скрылся,
и не прятался Ты от зовущих Тебя,
открылся любящим Тебя,
возвеселил ищущих Тебя.
О Ты, Сильный -
воссиял ты
воистину!
- Ведь воистину восстал Он! – слышится ему из тьмы, и камни падают куда-то вниз.
- Копыта коней Великого Табунщика раскидали камни в стороны, мама! Посмотри! - кричит девочка.
- Тише, Лэла, - отвечает ей не женский, а строгий отроческий голос. – Нам надо двигаться осторожнее – чтобы плиты не раздавили ли-Игэа. Так сказали сын кузнеца и Нээ.
Наконец, он попадает в крепкие, теплые объятия, и его снова несут вниз, вниз – так что он ясно слышит, как бьются в глубинах земли воды, ждущие Великого Табунщика.
- Игэа! – целует его женщина в степняцкой одежде.
- Аэй! – отвечает он ей, приходя в себя и прижимает ее к себе. – Ты словно великая Анай, странствовавшая и принесшая в наш дом младенца Гариэн-ну… О, как же я счастлив… Ты разрешишь мне называть твоего младенца и своим тоже?
- Что за глупости! – слышит он голос прежней Аэй. – Кем ты меня считаешь, сын реки Альсиач?
Он улыбается, целует ее руки, грудь и живот.
- А вот теперь ты ответь мне, фроуэрский вельможа, - говорит Аэй. – Разве можно было так беззаконно поступить с Сашиа? Отчего ты постыдился законного брака с ней?
- Я хранил верность тебе, Аэй! – пробормотал растерянный Игэа.
- Вы, мужчины, отчего-то думаете, что, беря наложницу, не нарушаете верность супруге! – строго сдвинула брови Аэй. – Немедленно заключи законный брак с Сашиа!
Но Игэа заплакал, и Аэй не сразу заметила это.
- Сашиа на Башне. Она дала Великий Обет, - наконец, выговорил он, задыхаясь от слез.
+++
Здесь, под храмом Ладья, был другой храм – заброшенный, но не оскверненных храм карисутэ. Сюд принесли спасенного по время землетрясения Игэа. Тэлиай и снохи кузнеца зажигали светильники, а Аэй сидела рядом со своим возлюбленным. Она заботливо уложила его на теплые одеяла, укрыла шерстяными покрывалами.
- Вот, пей, мой родной, - говорила она. – Пей и ешь! Я только что пришла в город, я ничего не знала - я побежала в твой дом, мне его сразу указали, и там кто-то сказал мне, что тебя арестовали и повели в Ладью. Я побежала сюда через подземный ход - и началось землетрясение…
- Подземный ход? – удивился Игэа, глотая холодную воду.
- Из того дома, где жил Миоци, а потом ты, есть ход сюда. Он идет под землей. Спуск в него – в саду… И ты ничего не знал?! Нет, ты ничего не знал, - вздохнула она. Он посмотрел на нее – слезы застилали ему глаза, и он не замечал, что вокруг них стояли люди – много людей. Он сжимал в ладонях кусок штукатурки, отпавшей от лика Великого Табунщика. Его ухо было рассечено им, словно бритвой, и кровь медленно капала на циновку…
Аэй и Лэла.
Аэй стояла на вершине горы.
- Уходите прочь от меня! Уходите в Тэ-ан! Если вы не уйдете, я брошусь вместе с Лэлой вниз. Передайте Игэа, передайте ему мои слова – я пойду к его матери, если он так хочет, если он так решил. Но не надо идти со мной. Я пойду одна. А вы ступайте назад к нему.
И она подняла руки к небу и запела:
Прощайте, тихие поля!
Ищу слова и замираю
Пред вами, только повторяя:
Прощайте тихие поля...
Дни скоротечны, краток век.
Я ваш покой не потревожу,
Вы - неба древнее подножье,
А я всего лишь человек.
Вас скроет снеговой покров,
И будет новое цветенье,
Мельканье дней, и птичье пенье,
И озаренье облаков…
И, когда люди, следовавшие за ней, спустились вниз по тропе и ушли в Тэ-ан, она и пошла в страну Фроуэро, к дальнему озеру, на берегу которого стоял храм Анай, матери Сокола-Оживителя, Игъиора… Аэй, дочь степняка Аг Цго, и дочь дочери народа соэтамо шла тяжело – под сердцем у нее было дитя, и другое дитя, подросшую синеглазую дочь реки Альсиач, Лэлу, дочь Игэа Игэа Игэона, вела она с собой.
- Мама, отчего Огаэ не пошел с нами? – спросила Лэла.
- Папа оставил его у себя, - отвечала Аэй.
- Это потому, что Огаэ – старший? – снова спросила девочка.
- Да, Лэла.
- А теперь я тоже буду старшей?
- Отчего? Ты будешь жить у своей бабушки, Анай. Так хочет папа.
- Но ведь ты не будешь жить с нами? И папа не будет?
- Папа болен. Ему не выйти из Тэ-ана. Он хочет, чтобы мы были в безопасности. Мы ведь уже договорились с тобой – ты будешь жить у бабушки Анай, а потом мы встретимся. Но пока мы не сможем встречаться…
– Просто папа этого не понимает, - по-взрослому кивнула Лэла. – Дай же мне это папино письмо для бабушки – оно написано по фроуэрски… а я даже не умею хорошо говорить по-фроуэрски…
- Ты научишься, - сквозь слезы сказала Аэй. – И выучишь гимн Соколу-Оживителю, Игъиору. Твой отец был назван в честь него…
- Я лучше спою ей твою песню про цветы:
«Есть надежда, когда надежды уже нет,
Процветет цветок, и не знаешь, как прекрасен он,
Пока смотришь на голую землю,
Пока видишь только черную землю.
Но тайна великая совершается –
Откуда к умершему приходит жизнь?
Только от Того, кто всегда имеет жизнь,
Даже когда умирает».
- Споешь, конечно – если она захочет послушать, - сказала Аэй, отдавая в ее маленькие ручонки письмо.
- Или расскажу ей гимн об огненной птице, который написал Луцэ, а перевенл на фроуэрский Игъаар.
- Лучше, если ты начнешь с того гимна, который мы условились, - строго сказала Аэй.
- Я поняла, - ответила Лэла. – Значит, так надо.
Потом, помолчав, она спросила: - А что стало с Патпатом? Он был такой верный уж…
Аэй не ответила, только поцеловала дочку в макушку.
- Я знаю, - произнесла Лэла. – Патпата больше нет.
- А вот и дом бабушки, - сдавленно сказала Аэй. – Спеши же к ней! А я буду стоять здесь и смотреть, как она тебя встретит. Когда вы уйдете с ней в дом, я тоже уйду и приду позже.
- Весной Великого Табунщика? И приведешь с собой всех моих братиков?
- Да, Лэла – всех. И твоих, и моих.
- Я буду ждать, - сказала Лэла, и наморщила брови, чтобы не заплакать.- Дай же я поцелую тебя поскорее! Я больше не могу ждать, когда мы расстанемся.
И Аэй поцеловала ее, и Лэла поцеловала мать, и вырвалась от нее, и побежала сломя голову по тропке, усыпанной белым песком, к огромному, похожему на дворец, особняку, за которым было озеро и маленький рыбачий сарай на его берегу…
Огненная птица.
- Ты уходишь с Миоци, Каэрэ? – спросил Игъаар. – В Белые горы?
- Да, царевич.
- Я хотел уйти туда навсегда, но, как видишь, не остался там, - печально сказал Игъаар.
- Твое призвание – быть во главе ополчения детей реки Альсиач – против темного огня, - отвечал ему Луцэ ободряюще.
Они ехали верхом, и Луцэ сидел вместе с Каэрэ на буланом коне. Это была прощальная поездка – перед расставанием.
- Я перевел твои гимны на фроуэрский язык, ты ведь знаешь? – сказал, смущаясь, Игъаар.
- Правда? – удивился Луцэ.
- Я читал их Аэй, и она была восхищена ими, - добавил Игъаар.- Да будет путь ее светел, да встретит она Игэа!
- Нет ли вестей из Тэ-ана? – спросил Каэрэ.
- Ждем, - ответил Игъаар. – Вестник еще не вернулся.
- Прочти же мне гимны, которые ты перевел! – попросил Луцэ.
Ты плавишь золото во мне,
Мой голос медью золотится,
Мне суждено преобразиться
В стихии пламенной, в огне.
Слова Твои пылают, их
Все воды мира не угасят.
И пусть пока мой взор поник -
Я жду назначенного часа.
И пусть пока в студеной тьме
Мои глаза почти незрячи,
Но я им верю не вполне
И на груди прилежно прячу
Залог любви Твоей горящей,
Свой пламень дарующей мне.
- Это гимн об огненной птице, Соколе-Оживителе, - сказал Игъаар. – А еще я первел гимн о первом жреце.
Все обозреть, все испытать,
Во всем на свете усомниться,
И в изумлении взирать
На человеческие лица.
Из дуновенья ветерка,
Из тишины иного царства
Выводит слабая рука
Слова на новые мытарства.
Я вызываю их из тьмы,
Из мрака предсуществованья,
И вот они уже полны
Тепла и влажного дыханья.
Мне власть чудесная дана:
Я нарекаю имена.
- Ты решил, что этот гимн – о первом жреце? – удивился Луцэ.
- Разве нет? – снова смутился царевич.
- Ты прав, Игъаар – ты замечательно перевел то, что я написал… Признаться, я никогда не думал, что хоть кто-то прочтет мои стихи… и тут появился Каэрэ…
- И рассказал мне о них! – воскликнул Игъаар.
- А потом ты перевел эти стихи…
- Гимны. Это гимны. И дети реки Альсиач будут их петь, - ответил Игъаар уверенно.
- Я отдам тебе мою записную книжку, Каэрэ, - вдруг сказал Луцэ. – Никто, кроме тебя, не прочтет моих стихов на моем языке…
Каэрэ молча взял потрепанную записную книжку в кожаном переплете.
- Ты покидаешь нас, Луцэ? – спросил царевич, словно надеялся на чудо.
- Да. Я хочу умереть воином. Зарэо посадит меня на своего коня, рядом с собой, во время битвы.
- Войско Зарэо перестроено так, как ты предложил, Луцэ. Гаррион и я укрепляет левый фланг. Нилшоцэа не устоит! Да увидят это твои глаза! – произнес Игъаар.
- Я хочу остаться с тобой, Луцэ! – вскричал Каэрэ в невыносимой печали.
- Это решено не нами, Виктор, - сказал Луцэ. – И так будет лучше.
- Как красив язык сынов Запада, - проговорил Игъаар.
- Мы – не сыны Запада, - засмеялся Луцэ.
- Ты не мог бы прочесть мне еще гимн – на твоем языке? – попросил Игъаар. – Я хочу послушать, как он звучит.
- Что осталось? Вдыхать стихи,
Выдыхать потеплевший воздух,
Притворяясь глухой, глухим
Напевать о далеких звездах,
Петь в полголоса, погрузив
Взгляд в закрытое сеткой небо,
Петь о звездах хрустально-бледных,
Так похожих на нас вблизи...
- Что осталось? Черновики,
В кроне дуба умолкший ветер,
Прутья ивы от ветхой клети
Птицы, выкормленной с руки.
И так тихо в ночном саду,
Что теперь на кусочек хлеба
Я приманиваю звезду -
Вместо птицы, обретшей небо.
К ним подошел Миоци.
- Ты готов, чтобы пойти со мной? – спросил он негромко и мягко у Каэрэ. – Я уже простился с Раогай…
- Как Раогаэ? – спросил Луцэ с улыбкой.
- Уже встает на ноги… - отвечал ему белогорец. - Спасибо тебе за все, Луцэ. Надеюсь, я еще увижу тебя.
- Мы все увидимся, - снова улыбнулся Луцэ. – Я рад был встретиться с тобой, о белогорец, смотрящий со скалы.
Они обнялись – огромный Аирэи осторожно сжал тельце маленького человека.
- Помоги мне пересесть к Игъаару, - попросил Луцэ. – Но прежде дай мне обнять тебя, Виктор. Не плачь…
- До встречи! – воскликнул Игъаар, тоже вытирая слезы.
- Не печалься так, Каэрэ, - сказал Луцэ на языке, понятном только им двоим. – В путь!
- В путь! – воскликнули вместе Каэрэ, Миоци и Игъаар. Кони разъехались – Миоци и Каэрэ отправились в Белые горы, Игъаар – в стан. На повороте Каэрэ обернулся, не в силах сдержаться. Он увидел, что Луцэ, сидя рядом с Игъааром, махал ему рукой и светло улыбался. Игъаар, поймав взгляд Каэрэ, тоже замахал ему рукой.
- Весна да коснется вас! – донес ветер его юношеский голос.
И Каэрэ с Миоци отправились в сторону Нагорья Цветов.
Сын Игэа Игэ
Хижина у моря была пуста. В ней не было следов погрома или насилия – просто Лаоэй, дева Всесветлого, сложила аккуратно циновки и вымытую посуду, и погасила светильники.
Но она оставила воду в кувшине у дверей – на случай, если сюда придут странники – и сушеные лепешки и фрукты – на тот же случай.
Аэй напилась – а есть она не хотела. В очаге лежали сложенные дрова, а на них лежало кресало – и дочь степняка развела огонь. Потом она развернула циновки и легла – она очень устала и уснула.
Сон ее был тяжел – блаженное забытье не приходило, вместо него была лихорадочная дрема, полная тяжких мыслей. Ребенок ворочался под ее сердцем, не понимая вместе с ней, отчего они ушли из Тэ-ана и пришли к морю, на границу Аэолы и Фроуэро.
Наконец, усталость взяла свое и ей начал сниться сон. Лаоэй, дева Всесветлого, пришла и села рядом с ней, и хотела выслушать ее рассказ.
«Игэа думает, что его мать изменилась… Он думает, что она полюбит меня, что Всесветлый просветил ее ум… Он считает, что в Тэ-ане слишком опасно, он умолял меня уйти, чтобы сохранить детей – Лэлу и нашего нерожденного малыша. Огаэ не захотел уходить, он решил остаться… он уже большой… Игэа отправил верных людей, чтобы они сопровождали меня, и мы долго ехали на повозке, долго, долго, о Лаоэй! Но потом я прогнала их всех. Я одна пошла к Анай и отдала ей Лэлу, и Анай не видела меня… И никогда не увидит больше. И я никогда не увижу ни Лэлы, ни Огаэ, ни Игэа…»
«Ты любишь Игэа, но боишься Анай?», - спросила Лаоэй.
« Я не боюсь Анай и не боюсь смерти… Она примет Лэлу, да, я знаю это – но она убъет меня… найдет способ, чтобы сделать это… А я не хочу, чтобы Игэа узнал, что его мать способна на такое. Он любит ее, и страдает от ее непонимания… очень страдает…Он любит и меня, и ее, и Лэлу… ах, Игэа… он такой несчастный…Анай хотела, чтобы он стал вельможей – и он стал им, а теперь снова появилась наложница-степнячка, и все испортила…»
«Но ведь это не так? Он исповедал Тису в Ладье, прежде чем ты добралась до него во время землетрясения?»
«Анай не будет разбираться… Она ненавидит меня, и ничто не иссушит ее ненависть. Оставь же меня, Лаоэй – я больна, я устала. И сын мой, под моим сердцем умрет смертью всех моих сыновей. Только девочка может выжить – но я ношу сына. Дети Аэй умерли от болезни рода Игэанов. Эта странная смертельная болезнь передается от отцов к новорожденным мальчикам… Если мальчик переживет младенчество, он будет жить, но ни один из моих сыновей не дожил до года… Я видела его во сне – сына, о котором мечтал Игэа… И этот сын умрет. Хорошо, что Огаэ остался с Игэа – он как сын ему… И пусть Игэа никогда не узнает, что случилось со мной, что это случилось из-за того, что он отослал меня к Анай!»
Аэй расплакалась и проснулась. Она встала и открыла сундук – сюда она положит своего новорожденного сына, когда он умрет и перестанет плачем звать ее и просить молоко из ее грудей.
А потом ей достанет силы дотащить сундук до берега моря. Придет прилив, и подхватит сундук, как лодку, в которой будет лежать маленький сын реки Альсиач, и она, Аэй, поплывет рядом с ним, держась за сухое дерево. И она будет плыть, насколько ей хватит силы, пока не погрузится в волны, подернутые вечной дымкой.
Она подвинула пустой, но тяжелый сундук, и вскричала – ее настигли уже знакомые боли. О, сколько раз она испытывала их для того, чтобы испытать новые – хороня тех, кто расторгал в болях ее чрево?
«Только Ты, Великий Табунщик, дал мне силы выдержать и жить дальше», - прошептала она, корчась на циновке. – «Не оставь… не оставь… не оставь…»
Она дотянулась до кувшина и хлебнула воды, но еще одна волна боли настигла ее и неверным движением руки она пролила воду.
…Потом багряное пламя очага начало умирать, и Аэй кричала во весь голос от родовых мук, и от тоски, и от одиночества – и никого не было рядом, но она не хотела, чтобы кто-то ее услышал.
Но снаружи раздалось фырканье мулов и фроуэрская речь. Тогда Аэй зажал в зубах скрученное полотенце, чтобы никто не услышал ее крик.
Но было поздно – в хижину вошла старая женщина, одетая в белое и красное, как жрица богини Анай.
- Аэй! – воскликнула она. – О, дочь моя, Аэй!
- Я не дочь тебе, о благородная Анай. Я – соэтамо, я дочь степи, наложница твоего сына! – быстро заговорила Аэй. – Зачем ты пришла? Я оставила в покое твоего сына, я отдала тебе его дочь… Ни он, ни она никогда более не увидят меня.
- А твой рождающийся сын, Аэй? – воскликнула мать Игэа.
- Не тревожься о нем! Он не принадлежит к роду Игэанов. Он не сын Игэа. Я зачла его в своих странствиях, от степняка Эны! – зло рассмеялась Аэй. – Он будет рыжим, вольным, как ветер, и у него будут раскосые глаза. Это – не твой внук, о жрица Анай! Оставь же его мне!
- О, дочь моя Аэй! – опустилась Анай на колени. – О, дочь моя! Прости мне все то зло, что я причинила тебе за все эти долгие годы! Мне нет оправдания, и я просто смиренно умоляю тебя о прощении!
Аэй закрыла глаза, прижимая руки к животу.
- Не смей забирать моего сына… - прошептала она запекшимися губами, почти лишаясь чувств.
- Выпей же чистой воды, моя родная Аэй! – говорила жрица. – Ты научила Игэа тому, чему я не смогла его научить! Я у тебя в неоплатном долгу. Ты открыла моему сыну имя Великого Табунщика… Выпей же воды! Я возьму тебя в свой дом – ведь это и твой дом! А сын твой – воистину сын Игэа. Я не верю, что ты могла зачать от кого-то, кроме него – ты любишь его великой любовью… Он понимает это, но не до конца. Не суди его строго – мужчинам многое не дано понять.
Анай прижала к себе Аэй, и та не вырвалась. Схвтки отпустили ее, и она вымолвила:
- Ты – карисутэ, Анай?
- Да. И это было страшное заблуждение – то, что мы были врагами… то, что я стала твоим врагом… Ведь твои братья, братья Цго, всегда находили у меня приют – а я не узнавала в их лицах твои черты. Я ненавидела тебя, и принимала их.
- О, мои братья… О, Анай… - простонала Аэй.
- Я была слепа, как белогорец Аирэи Миоци. Я не видела того, что было перед самыми моими очами… Пусть судят меня твои братья, свидетели Тису – братья Цго, чьей кровью пропитано белогорское полотно моего сына Игэа Игэ!
Аэй смотрела на Анай, и ее взгляд становился светлее и светлее, и в глазах ее стояли уже слезы не отчаяния и злости, а нечаянной радости.
- Анай Игэан… - прошептала она, - так ты и есть та тайная фроуэрка-карисутэ, что укрывала и братьев моих, и беглецов из разрушенных селений? Отчего мы узнали друг о друге так поздно?
- Не поздно, - ответила Анай. – Всему приходит свое время. Настало время и мне покончить со своей гордостью. Тису стал нашим Братом, и заповедь Его – не тяжела.
- Мне не выжить, Анай! – заплакала Аэй. – Забери и выходи моего малыша, сына Игэа!
- И ты останешься жить, и малыш Игэа Игэан будет жить, - отвечала ей Анай. – Та болезнь, что передалась твоим детям от нашего рода, лечится свежим соком осенней травы ораэг – и мои рабы уже приготовили этого снадобья столько, сколько нужно…
И она обняла Аэй, и та склонила голову на плечо матери своего возлюбленного.
- Твой внук родится на твои колени, Анай! – успела прошептать она, прежде чем последняя волна родовых схваток лишила ее слов…
… В хижине суетились рабыни, грели воду, зажигали благовонные курения, а Анай, жрица Оживителя-Игъиора принимала роды сына Аэй и Игэа.
Мальчик был большой и сильный, но родился легко. Он раскрыл голубые глаза и закричал так, что его услышали за порогом хижины и слуги Анай, и дятлы на деревьях, и еще не улетевшие прекрасные птицы зари, и даже чайки на маяке.
- Вот он – Игэа Игэ Игэан- младший! – воскликнула Анай, перерезая пуповину и поднося Аэй ребенка. – Теперь пусть он выпьет молока из твоей груди, а потом я дам ему сока из травы ораэг… моя свояченица так вылечила своего восьмого сына – Рараэ… он уже большой мальчик… ушел в Белые горы. Но судьба распорядилась иначе, и теперь он – друг царевича Игъаара, он стал воином… Это его стезя – он же правша на обе руки…
Но счастливая Аэй не слышала болтовни Анай. Она целовала сына, сосущего с причмокиванием ее грудь.
- Живи, живи! Во Имя Тису… - шептала она на языке соэтамо, а мать Игэа, поняв, что она говорит, стала вторить ей на фроуэрском.
- Мама, бабушка! Это – мой братик, который будет жить? – раздался голосок Лэлы.
- Да, дитя мое, - ответила Аэй, привлекая ее к себе и тоже целуя.
- Бабушка прочла письмо папы и стала плакать, - шепотом сказал матери Лэла. – а потом мы поехали искать тебя. Я им всем помогала. Может быть, теперь папа и Огаэ приедут к нам?
- Кто это – Огаэ? – спросила Анай.
- Игэа хотел усыновить ученика ли-шо-Миоци, сына его близкого друга, из рода Ллоиэ.
- Это древний род… Отчего он не отправил мальчика с Лэлой ко мне? – спросила Анай.
- Огаэ уже большой, он захотел остаться с папой, - вздохнула Лэла. – А у меня теперь есть еще один братик. Теперь я буду ему старшей сестрой, а не младшей!
Анай улыбнулась, взяла внука на руки и влила в его ротик сок травы ораэг.
- У моего Игэа тоже были светлые густые волосы на спинке… - с нежностью произнесла она. – Ах ты, мой мохнатенький малыш!
Он не поморщился, когда выпил сок ораэг, и скоро уснул, повернув личико в сторону священного лука, висевшего на стене.
- Мне кажется, первым, что он увидел, родившись – был этот лук, - то ли подумала, то ли произнесла Аэй, погружаясь в сон.
Игэа и Огаэ.
- Ли-Игэа, это я, Огаэ.
- Мой мальчик! – проговорил Игэа, садясь на своем ложе и поправляя повязку, съехавшую на глаза. – Мой мальчик… Разве я не велел тебе оставаться с Тэлиай?
- Я уже вырос, и не хочу оставаться на женской половине. Я пришел спросить у вас, ли-Игэа – отчего вы отправили маму к своей матери? Ведь ваша мать не любит ее, - в голосе Огаэ был гнев и слезы.
- Огаэ, выслушай меня, - тихо ответил Игэа. – Моя мать не любила Аэй, поэтому я купил это имение, в котором мы жили, и мы очень давно не виделись и даже рне переписывались с моей матерью. Но теперь мне передали ее письмо… удивительное письмо, которое я никогда не чаял от нее получить!
- Мама ушла со слезами! Мама хотела остаться с вами, - вскричал Огаэ, потрясая сжатыми в кулаки руками.
Игэа попытался обнять его, но мальчик отстранился.
- Я знаю, Огаэ… Ей тяжело было уходить, и мне тяжело расставаться… но в Тэ-ане – слишком опасно. Но я не могу уже никуда уйти из Тэ-ана, я обручен с общиной карисутэ в Тэ-ане. Понимаешь?
- Она хотела остаться здесь… - проговорил Огаэ, не подходя к Игэа.
- И я бы хотел, чтобы она осталась здесь – но после предательства Баэ все карисутэ скрываются… Ты хотел бы, чтобы Аэй и Лэлу нашли сокуны и посадили на кол?
- Нет! – выдохнул Огаэ.
- Поэтому я и отправил ее к моей матери во Фроуэро – с верными людьми… Мы простились навсегда. Я остался здесь – преломлять хлеб и пускать по кругу чашу Тису.
Игэа замолчал и положил руку на плечо Огаэ. Тот стоял не шелохнувшись.
- Вас найдут и убьют, ли-Игэа, - вдруг прошептал он, утыкаясь в его рубаху и всхлипывая.
- Ничего, Огаэ. Кто-то ведь должен быть на этом месте! – отвечал ему Игэа, гладя его по голове. – Когда меня не станет, то мое место займет другой. Нээ, например.
- А Сашиа? – спросил Огаэ. – Почему не Сашиа?
- Сашиа – на Башне Шу-этэл, Огаэ, - строго ответил ему Игэа.
- Но она же сойдет с нее! – продолжал настойчиво мальчик.
- Ты не знаешь, что такое Обет Башни? – печально и еще более строго спросил его Игэа. Огаэ покраснел от стыда за то, что сказал нечто крайне глупое и неуместное.
- Обет Башни – это жертва, Огаэ. В течение трех дней на башню к Сашиа приходят люди, и просят деву Всесветлого молиться о них – и она молится о всех их нуждах и бедах. Три дня. А потом, - у Игэа перехватило дыхание и он смолк, но потом нашел силы продолжить: - А потом… потом она прыгнет с башни вниз.
- О, нет, нет, нет! – дико закричал ученик белогорца. – Пусть ей запретят делать это!
- Снять обет Башни может только ли-шо-шутиик.
- Пусть учитель Миоци сделает это!
- Он не поднимется из водопада… - горько проговорил Игэа.
- Ли-Игэа! Разве вам никто не сказал? Ли-шо Миоци жив!
- Как ты сказал? – переспросил Игэа, не веря своим ушам.
- Он остался жив! Эти глупые Гриаэ рассказали вам все, кроме самого главного… Ли-шо Миоци выбрался из водопада, и сейчас в стане Зарэо. Это самая последняя новость, ее принес странник-карисутэ, видевший и ло-Иэ, и самого учителя Миоци.
- Огаэ, дитя мое… - произнес Игэа, целуя его в макушку. – Аирэи жив…
- Да! И я пойду искать его, чтобы он снял с Сашиа это страшный обет Башни! – крикнул Огаэ, вырвался из объятий Игэа и скрылся во тьме.
+++
- Все теперь боятся собираться в старых местах, которые знал Баэ. Баэ все рассказал сокунам… Кто-то приходит сюда, кто-то ушел из Тэ-ана, а кого-то и схватили. Вот такие дела, Игэа, сынок, - рассказывала Тэлиай, принесшая еду для однорукого белогорца.
- Баэ, Баэ, - покачал головой Игэа.
- Он злой, - сказал Нээ. – Болезнь сделала его злым.
- Кого уже казнили? – тихо спросил Игэа.
- Пока никого. Сокуны испугались землетрясения, и просто заключили арестованных в тюрьму, - отвечал Нээ. – Надвигаетсявремя великого голода и жажды. Хлеб и вода будет только для почитателей Уурта. Все хлебные хранилища и все источники запечатаны по указу Нилшоцэа.
- Нилшоцэа ждет указаний от сынов Запада, он готовится к большому сражению с Зарэо и Игъааром, объединившихся против него. Он хочет подкупить степняков и белогорцев выступить на его стороне, - раздался еще чей-то голос во тьме.
- Но степняки выбрали вождя, служащего Великому Табунщику. Да и белогорцы, как слышно, не на стороне темного огня, - сказал кто-то из сыновей кузнеца.
- Где же Аирэи?! – в тоске проговорил Игэа.
- Если он выплыл из водопада Аир, то лишь он сможет снять печать с хранилищ зерна и источников воды, - сказала Тэлиай. – И Аэола, и Фроуэро томятся от жажды и голода.
Игэа молчал. И вместе с ним молчали карисутэ, прячущиеся в подземных переходах под храмом Ладья.
- Куда ушел Огаэ? – наконец, спросила Тэлиай, нарушив тишину.
- Он убежал искать Аирэи, - негромко ответил Игэа. – Увижу ли я его снова, моего ученика, моего сына? Я не удержал его, не смог догнать его в темноте.
- Не плачь, Игэа, - отвечала ему Тэлиай. – Не плачь. Вот, мы все – с тобою, преломи же хлеб с нами и для нас, и чашу испей с нами. Иного пути нет для тебя, о сын реки Альсиач! Тебя призвал на служение Великий Табунщик Тису, и Он стал рядом с тобой, наполняя чашу в руках твоих для всех нас, и раздавая хлеб, что ты преломляешь во имя Его.
Поединок
…И запоры были сломаны над всеми колодцами и запрудами, и стражники в ужасе бежали, а лица их были изменившимися от страха.
- Он – из сынов Запада! Он вернулся из края повернутой Ладьи, он – исчадие водопада Аир!
Так бежали они и кричали, испуганные, рассеявшиеся по дорогам Фроуэро и Аэолы сокуны, а белогорец ударом меча разрубал запоры и вода изливалась повсюду, а люди, вместе с конями и овцами, ликующе припадали к наполняющимся руслам некогда сухих ручьев.
- Я, белогорец ли-шо-Миоци, имененм Великого Уснувшего я открываю эти запоры! – восклицал Аирэи. – Именем Великого Уснувшего я раздаю хлеб алчущим и жаждущих пою водою, ради милости Всесветлого, ибо велика его милость!
- Велика его милость! – с ликованием повторяли люди его слова, а старик-фроуэрец бормотал:
- Вот он, Оживитель, Возросший Младенец Гаррэон-ну – стоит среди нас и дает нам воду, и никто не узнает его!
Он пробрался сквозь толпу к Аирэи и сказал:
- Я – служитель Сокола-Оживителя и я узнал тебя, о Гаррэон-ну.
- Я не Гаррэон-ну, о достойный старец, - усмехнулся белогорец. – Я – белогорец ли-шо-Миоци, аэолец Аирэи Ллоутиэ. И моя сестра, Сашиа Ллоутиэ, дала обет башни и совершит она его через два дня.
- Но это ничего не меняет, если ты аэолец и белогорец! Ты являешь Оживителя Гаррэон-ну. Но поспеши послать к твоей сестре Сашиа Ллоутиэ вестника, что ей не нужно совершать своего обета.
- Я уже послал своего друга, чтобы он передал ей мои слова о том, что я поддерживаю ее обет и разделяю его, и подтвердил это не только словами, - отчего ответил этому незнакомому фроуэрцу Миоци.
- О, ты неправ, белогорец! – воскликнул старик.
- Мы умрем с ней вместе – там мы решили уже давно, - сказал Миоци.
- О, юноша, освободитель вод и хлеба – как неправ ты! – вздохнул фроуэрец. – Но посмотри – вдруг обернулся он и раскинул руки, словно загораживая собой белогорца – посмотри же! Это – сам Нилшоцэа, сын суховея Ниппэра!
И Миоци схватил огромный засов с дверей хранилища хлеба, и сокуны, дрожа, отступили от белогорца.
Тем временем старый фроуэрец заговорил:
- Вы, темноволосые дети болот, вы, недостойные дети реки Альсиач! Фроуэрцы! Узнайте силу Сокола Гаррэон-ну! Остановите Нилшоцэа! Признайте законного правителя, царевича Игъаара! Пусть, наконец, придет мир и радость на нашу несчастную землю, покинутую ими с тех пор, как Нэшиа, его последователи и Нилшоцэа стали слушать в пещерах голоса сынов Запада!
Сокуны, узнавая живого Миоци, стояли в трепете, не решаясь пошевелиться.
Но вдруг вперед выступил какой-то сокун.
- К фроуэрцам речь твоя, старик? Пугаешь нас Оживителем? Что ж, я сражусь в честном поединке с живым Гаррэон-ну! Держись, Миоци!
И с этими словами он ударил своей булавой по запору от ворот, что держал в руках белогорец. Аирэи парировал удар, и палица сокуна отлетела в сторону, а прочнейшее дерево хрустнуло, как сухая веточка.
Сокун и Миоци выхватили мечи – и только теперь сокун отбросил со лба капюшон.
- Не боишься меня, Нилшоцэа? – крикнул Миоци. – Я пришел со дна водопада, для того, чтобы бросить тебя не в ручей, а в реку Альсиач.
Они стали биться на мечах – и достойными они были соперниками, два аэольца из самых древних родов.
- Ты – один! Кто из твоих – с тобой? – засмеялся Нилшоцэа. – А суеверный страх связывает моих сокунов ненадолго, да и дед твой подставной смертен, как и все деды.
Разговаривая, он потерял бдительность, и меч Миоци косо ударил по его груди плечу. Кровь темно-красной струей хлынула из его тела, и Миоци удержал руку, занесенную для смертельного удара, когда услышал:
- Эалиэ!
- Если ты сдаешься, Нилшоцэа, то я сохраню тебе жизнь. Мы оба – белогорцы.
Нилшоцэа тихо стонал.
- Аирэи, - наконец, прошептал он, - ты убил меня.
- Нет, твоя рана несмертельна, - не совсем уверенно проговорил Миоци, отводя нож.
- Мне лучше знать, - вздохнул тот. – Я рад, что принял благородную смерть от руки белогорца, хоть я и пошел против Белых гор.
Он раскачивался от боли вправо и влево. Аирэи склонился над ним.
- Не верь ему, учитель Миоци! – закричал кто-то издалека.
Но было уже поздно. Нилшоцэа схватил белогорца за руку, и игла с ядом дерева зу глубоко вошла в его запястье…
- Ты убил Сокола Гаррэон-ну… - прошептал старик-фроуэрец, становясь на колени над рухнувшим на землю Миоци. – О, сын Ниппээра… Жди, жди – придет Анай… воды шумят… воды шумят под землей…
Нилшоцэа с раздражением оторвал мешочки, наполненные бычьей кровью и пришитые к его одежде повсюду.
- В клетку, на цепь и в Тэ-ан, - приказал он. – Пусть сестрица полюбуется…
И молча, словно не зная, куда деть затекшие руки, Нилшоцэа отсек склоненную голову старику фроуэрцу.
Вода.
…Когда тростинка, напоенная влагой, коснулась иссохшего рта белогорца, то первым делом он подумал, что это – сон и наваждение.
«Если один из них неверен – то второй верен… Прочь, боги болот, от белогорца, принявшего истинное посвящение Всесветлому… о, восстань, Уснувший…»
Он думал медленно, потому что теперь не только слова не могли сойти с его запекшихся от мерзкой сладости губ, но и мысли его текли с трудом, поворачиваясь, как ржавый ворот колодца. О, Раогай, Раогай, Раогай…
- Пейте, учитель Миоци! – шепнул ему кто-то, и по тростинке полилась живительная влага, словно колодец стал огромным и бездонным. Белогорец пил и пил, лежа на дне своей железной клетки – Нилшоцэа заключил его, как зверя, в клетку с земляным полом, чтобы так привезти в Тэ-ан, для того, чтобы его – Аирэи Ллоутиэ, белогорца, жреца всесветлого ли-шо-Миоци – таким увидели все, и таким запомнили все перед его страшной и долгой смертью. Запомнили все – и те, кто видел его прыжок в Аир.
А вода была прохладна и вкусна – как воды Аир, - казалось ему. Две смерти было у него, белогорца, Аирэи Ллоутиэ. Одна – благородная, из которой он вернулся, и вторая, позорная, которую он примет на глазах у всех.
«Белогорец должен уметь принять благородную смерть – и это великое искусство», - вспомнил он речения мудрецов.
Но кто же поит и поит его этой вкусной, сладкой, живительной водой, заглушающего мерзкую сладость яда дерева зу? И как можно было так доверится Нилшоцэа… этот старый фроуэрский трюк с мешочками с бычьей кровью… о, белогорец, ты пал от хитрости человека, ушедшего из Гор… Темноогненный бог болот и пещер помрачает разум своих врагов – но ненадолго. Благородную смерть от не сможет отнять. Белогорец, умирая, всегда сможет умереть благородно.
- Кто же ты? – наконец, смог спросить он, лежа на земляном полу клетки и прижимаясь щекой к тяжелым цепям.
- Огаэ! Это я, Огаэ! Вы не узнали меня, учитель Миоци?! – раздался печальный и радостный шепот, такой знакомый, такой родной…
- Огаэ! – повторил Миоци, - Огаэ…
По другую сторону железной клетки, тоже на земле, сухой и потрескавшейся, лежал, незамеченный стражниками, его ученик, поивший Аирэи Ллоутиэ через тростинку из огромной белогорской фляги.
- Огаэ! – прошептал Миоци, силясь разглядеть в темноте дорогие черты. Теперь это уже был не мальчик, а отрок, возмужавший и готовый вынести горе.
- Я люблю вас, учитель Миоци! – прошептал Огаэ – так, чтобы не услышали стражники. – Не думайте, что Нилшоцэа опозорил вас перед аэольцами! То, что вы совершили на Аир, отказавшись соединять алтари – прекрасно, но то, что вы отдали хлеб и воду тысячам людей – еще более прекрасно. Вы – великий жрец Всесветлого, и второго такого не будет.
- Если один из них неверен, то второй – верен, - проговорил Миоци. – Верен, чего бы это ни стоило. Великий Уснувший не ответил мне, но я вел себя достойно белогорца. И ты запомни это, Огаэ. Спасибо тебе за воду и спасибо тебе за то, что ты не презираешь меня – теперь, когда я унижен и в цепях. Они – он кивнул на сокунов – будут унижать меня еще больше, - но я приказываю тебе, как твой учитель и наставник, не приходить смотреть на мои унижения и казнь. Обещай мне, что ты не будешь в этой толпе зевак.
- Я хочу быть с вами, о учитель, - едва вымолвил Огаэ.
- Нет, я запрещаю тебе это. Запомни меня таким, каким я ввел тебя в храм Всесветлого. Это моя просьба, это не приказ. Пусть я буду перед твоим взором таким, каким был тогда – и помни меня таким, пока в силах помнить, пока Ладья не ушла…
Огаэ не плакал. Он молчал и поил белогорца.
- Мы с вами – братья, учитель Миоци, - наконец, сказал он. – Мне объяснил это Эна.
- Эна? – Миоци смолк, что-то вспоминая.
- Да, Эна, рыжий степняк, который рос с вами у девы Всесветлого, Лаоэй, в хижине возле маяка. Он велел мне передать вам этот белый камешек – он отдал мне его, перед тем, как поехал навстречу своей смерти, навстречу коннице Рноа…
- Он… мертв? – тихо спросил Миоци, нежно держа белеющий среди тьмы камень на своей ладони.
Память его словно прорывалась через глубинные пласты, как подземные воды, запертые под глиной и камнем, как вольные, неуемные ключи.
- Он умер, но жив. Так всегда бывает. Он – с Великим Табунщиком, - серьезно ответил Огаэ.
- Да… так, наверное, с ними бывает, - ответил Миоци, целуя камешек. – О, брат мой Эна, о брат мой, Огаэ!
И Миоци протянул руку сквозь решетку и, прижав к себе Огаэ, крепко поцеловал.
- О, брат мой Огаэ, ученик мой, Огаэ Ллоиэ Ллоутиэ! Ты остаешься последним в нашем роду. Будь достоин своего имени, о брат мой, о дитя мое, сын мой названный, мой Огаэ!
- Брат Аирэи! Учитель Миоци! – проговорил Огаэ, плача и смеясь.
- Эй, кто здесь?! – закричали сокуны, хватая мальчика. Но белогорец ударил своими тяжелыми цепями по ногам сокунам, раздробляя суставы их ступней даже через кожаные сапоги, и они, с криками боли, рухнули на землю, а Огаэ с криком «Эалиэ!» скрылся в безлунной ночи.
Башня.
Башня Шу-этэл возвышалась на холме в предутренних сумерках. На ее вершине, на самой верхней площадке, горели светлые факелы – ровно восемь – и она казалась маяком среди отступившего навек моря. К Башне стекались ручейки, собирающиеся во все большие ручьи – это люди со всей Аэолы и даже с Фроуэро пришли к деве Всесветлого, готовящейся умереть жертвенной смертью на глазах у всех, принеся ей свои молитвы. А она уже передаст их Тому, к кому она идет…
Солнечные лучи мало-помалу пробивались, освещая толпу странников и паломников – их было много, одетые в торжественную льняную одежду или лохмотья, национальные плащи народа реки Альсиач или пестрые накидки народа соэтамо… даже степняцкие кожаные и меховые куртки виднелись там и тут…
Каэрэ видел эту толпу с высоты птичьего полета – он, крепко держась за белогорские веревки с крючьями, упорно поднимался по казавшейся отвесной южной стене. Но Луцэ, прекрасный, умный, все знающий до малейшей детали Луцэ, был прав: здесь был ход наверх, и можно было бы даже назвать его потайным, если бы он не лежал на глазах у всех. Так строили Шу-этэл – приходящий снаружи мог спасти деву от ее самопожертвования, ибо неизвестным для других путем оказывался он там, и это было чудесное дело Всемилостивого.
Солнце уже всходило. Каэрэ шептал стихи Луцэ:
«Ты плавишь золото во мне,
Мой голос медью золотится,
Мне суждено преобразиться
В стихии пламенной, в огне»
Он стоял на уступе Башни – невидимый никем, участник давно забытого ритуала Спасения, которого не помнил никто из живущих, кроме маленького Луцэ – Луцэ, в чьей страдальческой и цепкой памяти запечатлелись сотни и сотни лет истории Аэолы и Фроуэро.
Сейчас он выдет к ней, к Сашиа… Да, Миоци послал его с другим поручением – но он не раб Миоци, и не посыльный жреца Всесветлого. Так сказал он себе, и так сказали Лаоэй и Раогай. И Луцэ.
А потом – в степь. Вот она, видна – кажется, только прыгни вниз – и полетишь в нее, теряясь в ковре из маков… там теперь всегда неразлучны Эна и Великий Табунщик. Но никто не видит их – просто так, случайно, из любопытства. Они странствуют в тайне своей дружбы, спасая людей в бураны и непогоду.
И с башен Табунщик может спасать, и из водопада Аир… Вот он – вдали, водопад с радугой… туда подтягиваются войска Игъаара, туда ведет своих, наученных новому «клину» Зарэо – и рядом с ним на коне его живой сын, и его прекрасная и смелая дочь… Они с Сашиа придут к ним, и Зарэо благословит их, если Миоци задержится в пути, снимая заклятия с колодцев и амбаров… Да! Зарэо и Лаоэй благословят их, а Луцэ порадуется за них!
Каэрэ смотал веревку и спрятал ее за пазухой.
- Сашиа! – позвал он, и с его зовом рассветный луч озарил стройную фигуру в синем покрывале с белой оторочкой на мраморном полу среди восьми светлых факелов.
Она выронила флейту и сделала шаг к нему – Каэрэ стоял между небом и стеной, словно выросши из темно-багряного камня Башни.
- Каэрэ, о Каэрэ! Ты пришел? – улыбнулась она. - Ты – сын Запада. Более никто не мог совершить такое.
- Нет, я не сын Запада. Я просто люблю тебя, Сашиа. И я заберу тебя с собой.
- О нет, Каэрэ! – воскликнула девушка. – Я не могу пойти с тобою.
- Я знал, что ты скажешь это. Но твой брат велит тебе пойти – и вот доказательство, - Каэрэ, чье сердце терпко обожгла ложь, достал серебряное полулуние, на котором было написано имя рода Ллоутиэ. – Он прислал это, чтобы ты поверила мне…
- Я слишком хорошо знаю и Аирэи, и тебя, мой благородный Каэрэ… ты берешь на душу грех, чтобы избавить меня от смерти, потому что любишь меня, - вздохнула Сашиа. – никогда Аирэи не желал для меня ничего более прекрасного, чем обет Башни. И то, что ты снова увидел его живым, вырвавшимся из водопада Аир, радует мое сердце… Но он не мог измениться в водопаде, и велеть мне сойти добровольно с Башни, опозорив род Ллоутиэ и осквернив надежду на милость Всесветлого…
- Пойдем со мною, о Сашиа, умоляю тебя! – воскликнул Каэрэ. – Я люблю тебя, и мои свидетели – орел в небе и дельфин в пустыне, и Великий Табунщик велел мне спасти тебя от смерти.
- Он уже спас меня от смерти, Великий Табунщик Тису, - серьезно ответила Сашиа. – И я ничего не боюсь… О, Каэрэ – ты знаешь, о чем просят меня, деву Всесветлого, люди с утра до ночи? О своих посевах? О своих барышах? О своих стадах? О своих утробах? О нет! Они умоляют снять иго Уурта! Они полагают надежду только в одном – чтобы дева Всесветлого шагнула в Ладью, сочетавшись жертвой с Великим Уснувшим, с той жертвой, что он принес, когда более не было ничего, и тогда…
- …и тогда стал он конем, жеребенком стал он,– и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого, - пропела она:
Только Табунщик властен в своей весне.
Он собирает в стаи звезды и птиц.
Он в свой табун собирает своих коней,
Он жеребят своих через степь ведет.
Гривы их – словно радуга над землей,
Ноги их быстры, копыта их без подков,
Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
На водопой к водопадам он их ведет,
Мчится весенней степью его табун,
Мчится, неукротимый, среди цветов,
Мчится средь маков, степь одевших ковром.
Только Табунщик властен в своей весне.
- Тогда я остаюсь с тобой, - ответил Каэрэ. И она протянула к нему руки.
- Я не могу быть девой Шу-эна, но я могу участвовать в жертве Тису. Только Великий Табунщик может усмирить Уурта. Я знаю это наверняка. И я остаюсь с тобой, Сашиа. До конца.
И они после этого долго молчали, стоя на коленях друг перед другом и глядя в лицо друг другу. И ничего более не происходило, и ничего более не было.
И только тогда, когда Сашиа подняла глаза к утреннему небу, и Каэрэ оторвал свой взор от лица Сашиа – увидели они, что над площадкой Дев Шу-эна медленно, острыми пиками вверх, растет, словно из ниоткуда, ограда, бросающая уродливую тень вниз, на площадь.
- Ты верил мне, Нилшоцэа, - раздался знакомый голос, и Эррэ в черном спортивном костюме поднялся на Башню. – Ты не обманулся. Она уже никуда отсюда не прыгнет. Мольбы народа к Всесветлому против Уурта ничего не будут значить, не бойся! Она ничего не сможет сделать!
Каэрэ вскочил на ноги и накинулся на Эррэ, душа его. Из горла того вырвался хриплый крик ужаса, Нилшоцэа со свитой замерли на ступенях, а Сашиа поднесла к губам флейту:
Жеребенок Великой Степи!
Грива твоя полна росы,
Копыта твои не знают подков,
Приходишь, когда не думают,
Являешь себя забывшим о тебе,
Являешь себя тоскующим,
Одиноким, брошенным,
У Ладьи, повернутой вспять.
Жеребенок Великой Степи!
Кто тебя видел и кто встречал?
Грива твоя кровью обагрена,
И бока твои – кровью жертвенной.
Приходишь ты, Сильный, когда не ждут,
Избавляешь – но как, не ведают.
Жеребенок Великой Степи,
Навстречу закату скачущий,
С радостью за край небес прыгнувший,
Незнаемый и желанный вовек
От всех быстроногих жеребят твоих!
Грива твоя полна росы утренней,
Ветер в ней – сильный, восточный,
От водопада Аир, от истоков реки Альсиач,
От крутых склонов Белых Гор,
Веет он, веет, не престает,
Нежданный, ветром приходишь ты,
Ветром весенним с ароматом трав,
Копыта твои неподкованы,
Грива твоя полна росы,
Бока твои – в крови жертвенной,
Головы твоя обращена назад,
Взираешь ты на жеребят своих,
Вслед тебе скачущих,
Жеребенок Великой Степи!
- Где они? – спросил Нилшоцэа, трясясь от ужаса.
- Кто – «они»? - смеясь, спросила Сашиа. – Господин Аэолы и Фроуэро видит видения наяву?
- Где сыны Запада, которые дрались вот сейчас?
- На рассвете много обманчивых теней, о правитель! – снова засмеялась Сашиа. – Ли-шо-Нилшоцэа видит сынов Запада даже на рассвете и на Башне, а не в болотных пещерах!
- Кто же, как не сын Запада, великий Эррэ, поднял над площадкой Дев Шу-эна эту древнюю решетку, о которой никто не знал? Обманчивые тени, говоришь ты, Сашиа Ллоутиэ? И эта решетка – одна из них?
- Вели опустить решетку – мне будет неудобно исполнять свой обет, протискиваясь через прутья! – заметила Сашиа.
И тут терпение Нилшоцэа иссякло – он схватил девушку и, перекинув ее через плечо, потащил вниз, с Башни.
Стражники верхом на конях разгоняли толпу, стреляя из пращ и луков.
А на помосте, рядом с полуразрушенным от землетрясения храмом Ладья, в цепях стоял великий жрец Всесветлого, ли-шо-Миоци, Аирэи Ллоутиэ.
Нилшоцэа грубым движением вскинул Сашиа на помост и она, растянувшись на досках, не сразу смогла подняться, а когда встала, то медленно, стараясь не хромать, подошла к брату и поцеловала его в запекшийся рот.
- Аирэи, мой родной, - сказала она, обнимая его.
- Прости меня, Сашиа, - проговорил он. – Я много причинил тебе несчастий, и умираю позорной смертью.
- О нет! Твоя смерть, какая бы она ни была – всегда будет славной! – воскликнула Сашиа.
- Закон велит слушать старшего мужчину в семье, - ехидно заметил Нилшоцэа. – Твой брат прав, о прекрасная дева Шу-эна. Он умрет позорной из позорнейших смертей. Вернее, может умереть такой смертью. Но…
И Нилшоцэа посмотрел на Сашиа, словно медленно снимая с нее синее покрывало своим лихорадящим взором.
- Я, как великий правитель и жрец, совершу вместо древнего и никчемного обычая жертвы девы Шу-эна, праздник более веселый и приносящий больше благословений на нашу землю Аэолы и Фроуэро! – говорил он, и глашатаи подхватывали его голос, отчего казалось, что много маленьких нилшоцэа, перебивая друг друга, голосят о том, о чем никто не может понять.
- Это будет радостный, радостный праздник! – упорно повторял Нилшоцэа, и его приспешники захлопали в ладоши, но толпа, разогнанная от Башни, стояла угрюмая и подавленная. – Не прыгнет с Башни дева, чтобы принести ваши никчемные мольбы Всесветлому – да Всесветлый и не услышит их! Не будет ее смерти! Будет жизнь и радость! – кричали глашатаи потупившейся толпе.
- Это я, я, Нилшоцэа сегодня сочетаюсь священным браком с Сашиа, девой Шу-эна, и тем самым соединяю все алтари Уурта со всеми алтарями Шу-эна. А ты, Аирэи Ллоутиэ, будешь казнен. Но жестокость твоей казни будет зависеть не от моего произволения. Насколько твоя сестра будет совершать в этом священнодействии мне угодное, настолько и казнь твоя будет благородна – может быть, я просто прикажу выпить тебе сильный снотворный яд, и перед чашей ты сможешь увидеть закат и помолиться, прежде чем сесть в Ладью. Но если Сашиа будет сопротивляться священным законам, то ее брата ожидает горькая и долгая кончина – подобная кончинам карисутэ…
- Я хочу говорить к правителю Аэолы и Фроуэро, - сказала Сашиа. – Да будет мне позволено.
- Сестра, не бойся за меня, - шепнул Миоци, с трудом держась на ногах. Нилшоцэа сделал движение правой бровью, и сокун снова хлестнул белогорца тяжелым воловьим бичом. Сашиа вздрогнула, но не вскрикнула, и, подойдя к краю помоста, продолжала:
- Я знаю знатную аэолку, которая разделяет учение карисутэ. Будет ли мне позволено, совершить обряд девы Шу-эна, и будет ли позволено моему брату умереть достойно, если я открою имя этой знатной аоэлки?
Воцарилась тишина. Толпа, казалось, не понимала, что происходит, но все боялись переспрашивать.
- Имя? – наконец, спросил, Нилшоцэа. – Да. Говори. Я даю слово. Твой брат умрет легкой смертью.
- Пусть мне дадут флейту, - сказала Сашиа. – Я хочу петь. А потом укажу на эту карисутэ, о которой никто не догадывается.
Снег в ликовании наметает курган
Над Богатырем,
Ноги его, руки его
Скованы льдом.
Снег в ликовании
Воет над ним и поет,
Он не встанет,
Он не пойдет,
Он не придет,
Он не разбудит,
Не разбудит воды
Воды, великие воды,
Что под землей!
- Что она поет? – в тревоге спросил Мриаэ. – Это часто пела Оэлай, перед тем как…
- Так и эта – сумасшедшая девица, а ты что думаешь! – засмеялся Нилшоцэа, но лицо его было напряженным, а смех тревожным. – Велите арестовывать всех, кто подпевает! – шепнул он начальнику сокунов.
- Но он встает
не медленно встает он,
о нет, быстро, как водопад,
Быстро, как поток воды,
Поднимается он,
Встает,
Уничтожая всю
Эту оледенелую смерть,
Убивая снежное свое погребение,
Водой, водой, водой,
Сильный, как струи Аир,
Как река Альсиач,
И у любивших Богатыря
Сердце согревается,
А у недругов его
Кровь стынет в жилах,
И они смотрят на него –
И вот, острый кусок льда,
Последний, самый острый,
Откалывается от его ребра,
И уже не воды текут из него,
Но воды с кровью
Животворящею,
И не умрет он,
Не иссякнет кровь его,
Ибо он отдал ее
За всех,
За всех,
За всех,
И принял ее назад
Живую и горячую,
И только снег и лед
Бояться его
Ибо Он – их Смерть Живая,
А всем – Он Жизнь Живая,
И протягивает Он руки,
«Идите!» - говорит,
«Идите пить!» - говорит,
«Со Мной!» – говорит,
И слушают Его,
И все вслед Ему бегут,
А Он – впереди,
Среди вод идет,
Богатырь,
Шагающий
Без Ладьи.
И она раздвинула свои одежды, и все увидели на груди ее крест – знак карисутэ.
- На Башню, - коротко скомандовал Нилшоцэа. – Привязать ее за пояс к решетке снаружи. И пусть лучники целятся. Пусть целятся в нее – а потом в пояс.
Башня и битва
- Ну что же, Миоци, - обратился Нилшоцэа к белогорцу. – Смерти твоей я бы не пожелал никому.
- Я никому бы не пожелал твоей жизни, - ответил смело тот, сдерживая крик от очередного удара.
- Ты умираешь одиноким! – заметил Нилшоцэа. – Ты отверг в юности помощь сынов Запада, ты смеялся надо мной, считая меня полоумным - а сын Запада, благородный Эррэ, да будет благословенно его имя во всей земле…
- Землетрясение, землетрясение! – раздались крики. Подземные толчки несколько раз качнули почву – с храма Ладья обрушилось несколько камней.
- Где же Эррэ? – спросил Мриаэ.
- Думаю, погиб вместе со вторым сыном Запада, этим Каэрэ, - прошептал Нилшоцэа. – Все к лучшему!
Но к ним бежал уже начальник стражу Уэлиш – заметно похудевший за эти дни.
- Зарэо и Игъаар наступают! – кричал он. – Они уже отошли от водопада и движутся на наши войска! Ли-шо-Йоллэ привел белогорских лучников! Степняки идут как туча!
- Ну что ж, мы тоже будем наступать, - засмеялся Нилшоцэа. – Итак, ты умираешь одиноким, Миоци. Никто из твоих учеников не связал руки рядом с тобой. Никто из твоих друзей…
- Эалиэ! – раздался крик, и на помост вскочил Каэрэ. – Что же! Сын Запада – с тобой, Аирэи! С тобой – на жизнь или смерть!
Они обнялись на глазах у всех.
Нилшоцэа побледнел.
- Зарэо разбил наголову наш сильнейший правый клин! – раздался крик всадника, скачущего со стороны водопада Аир. – Прекрати это судилище и торопись к войскам, Нилшоцэа!
- В подвал их! – крикнул Нилшоцэа, прыгая в седло вороного коня. – Обоих!
…Сашиа с высоты птичьего полета смотрела вниз. Ее привязали прочно – никто не осмеливался стать причиной гибели девы Шу-эна. Если Нилшоцэа прикажет стрелять из луков, то прикажет целиться в нее, а потом уже в пояс, чтобы не живая, не добровольно ступившая в небо, а мертвая, упала она на камни мостовой с огромной небесной высоты.
На ее поясе, длинном и прочном, истканном из нитей священного дерева луниэ и льна, можно было долго пробыть над бездной, под лучами восходящего солнца. И флейта была с ней – ей удалось сохранить свою флейту, и она с трудом поднесла ее к губам.
И не умрет он,
Не иссякнет кровь его,
Ибо он отдал ее
За всех,
За всех,
За всех,
И принял ее назад
Живую и горячую,
И только снег и лед
Боятся его.
- Сашиа, пойдем со мной, - раздался вкрадчивый голос. – Ты правильно отвечала этому глупцу Нилшоцэа. Ты достойна истинного сына Запада.
- Да, я знаю имя этого сына Запада, - спокойно ответил Сашиа. – А твое имя – Эррэ? Уходи же прочь.
- Я уйду прочь, но уходя, буду понемногу развязывать твой пояс, - сказал вкрадчивый голос.
Рядом с ногами Сашиа, обутыми в простые кожаные сандалии, сорвался в бездну кирпич – и разлетелся по всей площади темно-красными брызгами.
– И если ты не согласишься, ты очень быстро полетишь вниз – как этот кусок обожженной красной глины.
- Мне есть куда лететь, - возразила Сашиа. – А тебе – некуда.
Он потянул за первый узел ее пояса.
- Будь моей – моей и только моей, не девой Шу-эна, а просто моей Сашиа! – прошептал Эррэ. – Тебя недостоин ни один – ни Каэрэ, ни Игэа, ни Нилшоцэа, ни брат твой! Мы уйдем с тобой вместе, мы будем править миром, а Луцэ будет рассказывать нам вечерами смешные рассказы и свои стихи…
- Нет, - ответила Сашиа, и он распустил первый узел ее пояса. Ее ноги скользнули вниз, утратив остатки опоры.
- Нет, - повторила она.
И Башня качнулась – и Эррэ, держащий ее за концы пояса не удержался и отлетел в сторону – там, где была площадка для жертв, и упал лицом в корзину со священным картофелем и свеклой. Башня качнулась еще и еще, словно выплясывая странный танец.
- Что же ты бежишь? – засмеялась Сашиа. – Оставайся, о могущественный сын Запада, укроти землетрясение!
Но Эррэ уже уползал по крутой лестнице, пряча перепачканное лицо, по которому текла то ли кровь, то ли раздавленная свекла.
- Это – подземные воды, о дети Аэолы! – закричала Сашиа, и голос ее разнесся над площадью. – Доставайте лодки – время пришло!
И она ощутила, что второй узел развязался на ее поясе.
Она глядела вперед – вдаль – и открыто было взору ее, что происходило там, у водопада Аир.
Башня колебалась от подземных толчков, и воды, подземные воды, поднимались вверх, и Сашиа понимала, что это они приходят на помощь Зарэо и Игъаару, сметающим фланг за флангом воинов, одетых в черные плащи с алым кругом. Она видела, как Зарэо, неся срубленное с древка ууртовское знамя Нилшоцэа, кинул его в огонь, и видела, как спешившись, он нежно передал маленькое тело в руки старицы Лаоэй.
Из горла Луцэ, пробитого стрелой, лилась алая кровь, мешаясь с кровью из пробитого плеча старицы девы Всесветлого.
«Я умираю, как воин, о мать Лаоэй!» - говорил он, - «и это прекрасная смерть, и это мой таинственный дар, что Табунщик обещал мне среди моего горя и слез, когда я был еще мальчиком. Он обещал мне смерть воина – и все вело меня к ней… О, мать! И твоя смерть – такая, как моя…»
«Ты угадал», - сказала старица, прижимая его к своей груди. «Мы сядем рядом – под деревом луниэ – и пусть мои кровь и твою кровь примет эта земля. Никто не должен был видеть, что дева Всесветлого ранена – иначе может произойти замешательство среди воинов…О Зарэо! – воскликнула она, в то время, как воевода припал к ее груди. – «Я и мой названный сын, мой Луцэ, уснем под этим священным деревом, чтобы проснуться среди жеребят Великого Табунщика, но ты, Зарэо, спеши в стан Нилшоцэа. Пусть с тобою идет царевич Игъаар и друг его Рараэ, уцелевший сын благородного фроуэрского рода Раро, спасенный матерью своей соком из травы ораэг, друг Игъаара. Рараэ, тот самый, который владеет правою рукою также, как и левой. И пусть он повесит свой меч на свое правое бедро. И поторопись! Верный Гаррион уверенно держит наши фланги.
«А я останусь с тобой, матушка, и с тобой, милый Луцэ, и мы будем молиться о Сашиа – она там, на башне», - сказала рыжая девчонка, снимая с себя легкие доспехи.
«И о Каэрэ и Миоци», - прошептал Луцэ, - «они под землей, куда сейчас придет великая вода».
«И о Игэа Игэа – только Табунщик знает, где он сейчас!» - проговорила Лаоэй.
«Весна да коснется их!» - громко вскрикнул Луцэ, и алая кровь залила его белую рубаху простого воина и синее покрывало Лаоэй…
Узники.
Они были рядом – скованы цепями, прикованы к стене, Миоци и Каэрэ.
- Ты – сын Запада? – спросил белогорец.
- Сынов Запада нет. Это глупость и ложь, - ответил Каэрэ.
- Прости меня за все зло, что я причинил тебе, Каэрэ, - просто сказал белогорец. – Ты – благородный человек. А я пошел на поводу у предрассудков и глупой молвы.
- Главное, что мы умрем рядом – как того и хотела Сашиа. Ее сердце раздиралось оттого, что ты так одинок всю жизнь. И ее дружба не могла заполнить эту бездну.
- Она об этом с тобой говорила?
- Да. Редкая сестра так любит своего брата. Она сумела сделать так, что ты стал мне как брат. И я прощаю тебе все несправедливости – по закону братской любви. Мы умрем вместе, Аирэи. Эалиэ! Так говорю я тебе. И это – благородная смерть.
- Да, воистину, Каэрэ, ты говоришь, как белогорец! Смерть рядом с другим – смерть благородная, как бы она ни выглядела… если кто-то решился разделить твою смерть, он лишает смерть ее жала, ее гнилых ядовитых зубов. Мы узнаем друг друга на Ладье Всесветлого, мы не забудем друг друга.
- Ладья повернута вспять, и ты это увидишь, - сказал Каэрэ.
Новый подземный толчок заставил загреметь их цепи, а под каменным полом зарокотала вода.
- Рано или поздно сюда прорвутся подземные источники, и погребут нас, - сказал Миоци.
- Подождите хоронить себя! – раздался знакомый голос.
- Игэа! – закричали оба, веря и не веря.
- Я теперь живу под землею, друзья мои, - говорил полушутя-полусерьезно врач-фроуэрец, потряхивая целой связкой ключей. – После того, как меня завалило в Ладье, большинство считает меня умершим, и я брожу по подземным переходам. Нет ничего проще, оказывается, чем придти к вам… конечно, я очень боялся, что вас казнят публично, но Табунщик милостив, и вы живы.
- Что с Сашиа?
- Она жива на Башне – более я ничего не знаю. Как только я расправляюсь с вашими замками, мы пойдем к ней – и ничто нас не удержит. Сашиа будет жить, и осмелишься ли ты спорить с нами, о жрец Всесветлого?
Сашиа.
Взор ее тонул в далях, открывающихся ей. Воды, воды, воды вытекали наружу, разрушая сухую землю, раскачивая Башню, покрывая собою Тэ-ан. Воды Великого Табунщика вырвались – и люди поспешно искали лодки на своих чердаках, а кто не держал их там из страха перед сокунами и указами Нэшиа, спешно связывали плоты. Вода поднималась все выше и выше, и улицы стали реками.
А по лагерю врага у водопада Аир, где сияла вечная радуга, шел воевода Зарэо и с ним был Игъаар, и его оруженосец, фроуэрец Рараэ.
- Мы хотим видеть Нилшоцэа, - сказал Зарэо – и молчание было ему ответом. Палатки были пусты, а воины сокуны лежали мертвые – убитые не оружием войны, а словно пораженные эпидемией, передающейся через ядовитые воды.
- Сыны Запада убивают всех, когда понимают, что их время прошло, - проговорил Игъаар.
- Сынов Запада нет. А есть лишь скверные люди, - сурово ответил Зарэо царевичу.
И они вошли в палатку предводителя войска.
На троне правителя Аэолы и Фроуэро – переносном, позолоченном троне, на котором Игъаар привык видеть своего отца – сидел Нилшоцэа. Он молча смотрел на вошедших.
- Сложите оружие, - тихо сказал он. – И тогда мы будем говорить, и вы останетесь живы.
- Ты проиграл, Нилшоцэа, ответил Игъаар. – И ты – убийца правителя Фроуэро.
- Твой отец много кого уложил с помощью яда Уурта, - сказал Нилшоцэа.
Игъаар промолчал.
Нилшоцэа сошел с трона и подошел к гостям.
- Вы окружены, - с улыбкой сказал он. – Вы думали, вы вошли в стан мертвых? Здесь все – живы!
У входа выросли фигуры сокунов.
- Бросайте оружие, Зарэо и Игъаар, и будем договариваться, - сказал Нилшоцэа, после того, как воевода и царевич опустили на землю кинжалы. Сокуны стояли за их спинами, не шелохнувшись.
- Во-первых, мы подписываем с вами договор, в котором я становлюсь правителем Аэолы, Фроуэро и островов Соэтамо, и всего, что под дымкой моря, - начал Нилшоцэа. Лицо его отражало неверный свет светильников и казалось каким-то перекошенным.
…Еще один – предпоследний – узел развязался на поясе Сашиа – Башня качнулась, словно детская игрушка, которую строят из отточенных камешков на берегу моря в жаркий погожий день.
- Сашиа! – кричали снизу, - Сашиа! – Сейчас мы придем к тебе на помощь!
Но новые потоки отрезали Башню от города, и пробиться к ней было невозможно, хотя Нээ и сыновья Гриаэ яростно работали веслами.
- Подвал! – кричала Сашиа. – Они в подвале! Освободите их!
Но из-за рева воды уже никто ее не слышал. И она взяла флейту – чтобы играть, но и флейта не могла превозмочь шум стремящейся из-под земли воды. И она увидела, как Нилшоцэа говорит – одними губами:
- А потом вы все поклонитесь Уурту. А тебя, Игъаар, я принесу ему в жертву. Это выкуп за жизнь твоих детей, Зарэо!
И тут Нилшоцэа странно повернул голову, как будто в судороге хотел посмотреть, что у него внизу за левым плечом и рухнул на землю. А из-за трона вышел человек в черном облегающем костюме.
- Ох, глупец Нилшоцэа, - проговорил он. – Приветствую тебя, Зарэо, и тебя, благородный Игъаар. Не смог этот несчастный понять мудрости… удел его – яд и темная ладья…
Он вздохнул и воздел вверх руки, намазанные то ли кровью, то ли свеклой:
- Я сам – великий Уурт Темноогненный. И я принимаю ваше поклонение.
И тогда Зарэо выхватил меч с правого бедра у левши Рараэ и пронзил Эррэ насквозь. Тот даже ничего не успел сказать – кровь, темная и густая заливала древний воинский трон царей, а Игъаар, Зарэо и Рараэ прорывались через ряды сокунов, обращая их в бегство.
- С безумием сынов Запада покончено, - сказал Зарэо. – Готовьте лодки – плывем к Тэ-ану. Мы еще можем успеть.
- Гроза собирается, о воевода, - сказал Игъаар, и это были его последние слова, потому что неслыханные удары грома прокатились над Аир.
…И вода была им уже до колен. Игэа, мокрый от воды и от пота, повторял:
- Нет, не может быть. Я всегда находил выход – всегда справлялся. Надо зажать второй ключ зубами… неважно, что у меня нет руки…
Ключи и отмычки, наконец, выпали из пальцев его левой руки, и его бессильная правая рука не смогла схватить их. Они упали глубоко на мутное дно зловонной воды подвала и пропали навек. И в бессилии Игэа заплакал.
- О, Игэа, - прошептал Миоци.
- Не плачь, - просто сказал Каэрэ. – Это уже не важно. Теперь уходи, пока для тебя еще есть выход.
- Я останусь с вами, - вдруг, резко выпрямившись, сказал фроуэрец. – Эалиэ! Мой сын должен знать, что его отец умер благородной смертью белогорца. Мои сыновья… и Лэла… и Аэй… и Огаэ…
- Уходи, пока еще можно спастись, Игэа, - умоляюще попросил Миоци.
- Нет, я остаюсь. Я не могу уйти. Я преломлял хлеб Тису и пускал по кругу Его Чашу. Мне теперь надо сделать то самое, что это означает. И я останусь с вами, моими друзьями – и вместе мы увидим, что Ладья повернута вспять.
И тогда заплакал Миоци и прослезился Каэрэ, а Игэа, стоя по пояс в воде рядом с ними, положил свою правую, мертвую руку на плечо Миоци, а другой, живой, обнял Каэрэ, и пока он делал это, вода дошла им до груди. И правая рука Игэа стала сползать с плеча Аирэи – и тогда он схватил ее изо всех сил зубами за плечо, так, что потекла кровь.
И земля качнулась, и вода прибыла – и стала им по шею.
- Эалиэ! – воскликнул Миоци, - и это было его последним словом – измученный, он потерял сознание.
- О, Табунщик, откройся ему! – проговорил, плача, Игэа. – Каэрэ! Каэрэ!
- Он откроется, его дело спасать, - сказал Каэрэ, отплевывая воду. – Эалиэ, Игэа!
И Игэа запел:
Сила Его
во вселенной простерлась,
словно начертание последней буквы
древнего алфавита
Аэолы и Фроуэро.
Сила Его держит весь мир,
Сила Его не изнемогает.
О Ты, Сильный -
что взывают к Тебе: "восстань!"?
Ведь воистину восстал Ты,
повернул вспять Ладью,
натянул Лук над водопадом Аир.
Пришел и не скрылся,
и не прятался Ты от зовущих Тебя,
открылся любящим Тебя,
возвеселил ищущих Тебя.
О Ты, Сильный -
воссиял ты
воистину!
Игэа, как самый высокий, долго еще мог говорить и шептал, пока вода не поднялась до его губ – тогда он запрокинул голову и из горла его раздался клекот, подобно клекоту орла, и все стихло.
Наступила тьма и вода поднялась выше их голов. Вдруг Каэрэ почувствовал, что Игэа что-то делает с замком его цепи. «Неужели он поднял из-под воды потерянные ключи и сумел отомкнуть замок? Он же врач, он очень умелый» - думал Каэрэ, полузадушенный и нахлебавшийся воды, пока Игэа тащил его и освобожденного Аирэи на себе – куда-то вверх, вверх, через воды, толкая вверх, там, где сиял свет через толщу вод и резвились в узенькой голубой прозрачной и светоносной полосе рыбешки.
Он тащил их на себе через воду, прорываясь вперед, и рушились своды, и вода расступалась, и ничто смертоносное не давило на них – пока, наконец, не засияло солнце.
Каэрэ первым поднял голову. Они лежали на дне лодки – а рядом с ними были весла. Везде, куда хватало глаза, простиралась вода, на которой виднелись сотни и тысячи лодок. В небе сияло солнце, а воздух был чист, словно прошла гроза.
- Игэа! – позвал он. Тот медленно открыл глаза.
- Как тебе удалось открыть замок, Каэрэ? – спросил он недоуменно.
- Мне? – раскрыл от удивления рот Каэрэ.
- Полно тратить время на разговоры, - сказал Миоци, поднимаясь. – Я всегда удивлялся твоей смекалке, Каэрэ.
А Игэа, засмеявшись, схватил весла, и ударил ими о воду – и белая лодка стремительно поплыла в сторону Башни.
- Он успел, - сказал фроуэрец, выпрыгивая из лодки вместе с другом и садясь на поваленное бурей огромное дерево луниэ. – Посмотри, они все здесь!
Из-под радуги, от водопада Аир, навстречу к ним плыл табун коней и во главе их был всадник, державший на седле Огаэ, а рядом с ним – Тэлиай и Гриаэ, и еще высокий огненно-рыжий юноша, похожий на всадника с Огаэ, а рядом с ним – благородная супружеская пара в одеждах древнего аэольского рода. И Аирэи вскочил на ноги и бросился к ним вплавь, и они взяли его в свою лодку и обнимали его, и целовали.
А Игэа сидел на стволе луниэ, плывя вперед и слегка хлопая в ладоши в такт песне, что он напевал, и улыбался. Вдруг позади Игэа из воды выбрался толстый добродушный уж и засунул голову с изумрудными глазами подмышку хозяину. А тот смотрел и смотрел вперед с радостной тревогой - на другой лодке, плывущей к ним навстречу и полной детей, Аэй и Анай едва справлялись с сорванцами-мальчуганами, и трое молодых людей помогали им, такие же голубоглазые. Седой странник-фроуэрец и бывший старик-батрак, а с ними два седых ли-шо-шутиика разговаривали степенно на своей лодке, как и положено старцам. А вдалеке Зарэо, Раогаэ, Йоллэ и Рараэ о чем-то, смеясь, разговаривали с Игъааром и Гаррионом.
И Каэрэ подплыл к Башне и протянул руки – и Сашиа прыгнула в его лодку, и тогда они взялись за руки, ничего не говоря.
И после этого они обернулись – к их белой лодке пристала другая лодка, и в ней был дядя Николас, а рядом с ним высокий и красивый сероглазый молодой человек, которого Каэрэ знал очень хорошо, но пока не мог вспомнить его имени.
«Нам суждено преобразиться»
Да, кажется, так!
Сашиа засмеялась.
- Ты все-таки карисутэ, Каэрэ! – произнес Эннаэ Гаэ, и соединил руки юноши и девушки.
Второе марта две тысячи одиннадцатого года, среда.