ЧАСТЬ ПЯТАЯ.
ЖЕРЕБЕНОК ВЕЛИКОЙ СТЕПИ.
Возвращение сына Лаоэй
Раогай не спала. Она смотрела на звезды, откинув полог у входа в хижину. Свет луны падал на пол и стены, на огромный лук, висящий над сундуком.
- Дева Всесветлого только тогда совершенна, когда она может взойти на Башню. Вся жизнь ее – уже не ее, но отдана Всесветлому. И в тот час, когда пришло ей время взойти на Башню, да придет к ней каждый и плачет перед ней, и она станет каждому сестрой и матерью, братом и отцом, и возьмет их печаль. Ибо жизнь в ней – уже не ее, но самого Всесветлого, и она шагает в его ладью добровольно, и в этом – тайна. Делает она то, что желает Всесветлый, и не может никак совершить, и непрестанно совершает. Ибо не как человек с человеком соединяется Всесветлый с девой, но открывает ей себя, как орел, покрывая ее крыльями, осеняя ее, сильный, и, совершенная, она живет жизнью не своей уже, а его. И умирает она, чтобы жить, и это – тайна. Кто шагнет в его ладью, кто познает тайну девы Всесветлого?
Раогай остановилась, чтобы перевести дыхание. Этому гимну научила ее Лаоэй.
«Дева Всесветлого тогда становится тем, что означает ее имя, когда отдает жизнь свою. Быть девой Всесветлого – не значит лишь сохранять безбрачие, но значит – быть всегда готовой умереть. И в этом – тайна дев Всесветлого, сильных, словно белогорцы, и еще более сильных, чем подвижники Белых гор. Ведь не мышцы и крепкий хребет дают силу Всесветлому. О нет! – ибо сам он дает силу деве, силу умереть с ним в вечерней ладье, когда, в великой печали, шагает он за край небес…».
На тропинке, ведущей к хижине, раздались шаги. Раогай вздрогнула, но не испугалась. Она выпрямилась и отдернула полог.
Перед ней, освещенный сиянием звезд, стоял молодой рыжеволосый степняк.
- Ты дева Всесветлого? – спросил он на чистом аэольском.
- Пока нет, - ответила Раогай. – Кто ты и откуда?
- Я – Эна Цангэ с Нагорья Цветов, - ответил молодой человек.
И молча вышла к нему на порог старица Лаоэй, и обняла его, и плакала, и ничего не говорила, а Раогай стояла рядом, держа в поводу буланого коня.
- Я пришел забрать одежды отца, о мать! – проговорил Эна.
Хлебная раздача
У ворот храма Шу-эна толпились люди. Это были бедняки, ждущие чего-то.
- Теперь не будет хлебных раздач, - говорил кто-то с угрюмой уверенностью. – Ли-шо-Миоци сняли, неужто фроуэрцы будут нам хлеб раздавать?
Толпа печально гудела, но не расходилась. Стражники взирали на нее со своих постов у стен, но не гнали бедняков прочь.
- Открывают! Открывают! – воскликнул хромой, опираясь на костыль и подпрыгивая на здоровой ноге, чтобы лучше видеть. Костылем он отдавил кому-то пальцы на ноге, началась брань и потасовка. Стража вмешалась, чтобы навести порядок, но никого не прогнала прочь.
Тем временем ворота храма отворились – их называли «двери милости Всесветлого». На пороге храма стояли Игэа и Сашиа, окруженные свитой тиков-жрецов, облаченных в особые одеяния.
- Зэндстиаг!- сказал Игэа по-фроуэрски. – Друзья! – повторил он по-аэольски, и никто не поморщился от его фроуэрского акцента. – Пусть никто из вас не тревожится – хлеб будет раздаваться, как и прежде.
Толпа разразилась криками восторга и рукоплесканиями, и вскоре раздача началась. Тиики с непроницаемыми лицами, раздавали хлеб и овощи, сторого следя за порядком.
Игэа и Сашиа не уходили, зорко глядя на каждого подходящего за своей долей хлеба. Они тихо переговаривались, порой Игэа подзывал тиика и велел ему дать какому-нибудь оборванному нищему плащ или рубаху. Бедняки кланялись Игэа издали, не дерзая приблизиться к нем и Сашиа.
Вдруг взгляд Игэа остановился на нескольких людях, держащихся поодаль, у самой стены. Они кутались в свои лохмотья и не подходили к раздающим хлеб, ожидая, пока схлынет толпа, беспокойно поглядывая на опустошаемые корзины.
- Кто это? – спросил Игэа у одного из тииков.
- Это – бродяги-сэсимэ, - отвечал тиик. – Им велено ждать, пока все остальные не получат еду.
Игэа и Сашиа спустились по ступеням и подошли к оборванцам у стены.
- Зэндстиаг, гоэрто! – проговорил Игэа по-фроуэрски. – Друзья, здравствуйте!
Нищие наперебой заговорили – зазвучала фроуэрская гортанная речь – и протянули к Игэа руки. Сашиа не сразу поняла, что это – обрубленные культи, без кистей и предплечий. Все нищие были жестоко изувечены – судя по шрамам, уже давно.
- Отчего вы не подходите? – спросил Игэа. – Раздача – для всех.
- Мы – сэсимэ, и к тому же фроуэрцы, о господин! – ответил один из них, ровестник Игэа, но выглядевший старше, изможденный тяготами и лишениями бродячей жизни.
- Хлеб – для всех, - повторил Игэа. – Впрочем, - задумался он, - вам будет сложно взять его. Тиики! – приказал он. – Отведите этих нищих ко мне домой, о них позаботятся Тэлиай и Нээ.
Тиики удивленно посмотрели на советника наследника Игъаара, но поклонился в знак повиновения.
Корзины раздачи уже опустели, и довольная толпа начала расходится.
- Пойдем и мы, Сашиа, - улыбнулся девушке Игэа.
Им подали носилки. Рабы поклонились, опуская паланкин на землю. Сашиа быстро скрылась за расшитым пологом, а Игэа еще отдавал какие-то приказания внимающим ему тиикам, как вдруг что-то просвистело в воздухе, Игэа громко вскрикнул. Сашиа выскочила из носилок.
- О, Игэа! – вскричала она, бросаясь к нему. Лицо фроуэрца было залито кровью, он нелепо прижимал левую ладонь к правой щеке.
- Не бойся, дитя мое, - быстро сказал он. – Просто камень упал с крыши и задел меня. А любая царапина на лице всегда сильно кровоточит, ты же знаешь.
Она приложила к лицу Игэа свой белый шарф, и тот стал быстро пропитываться алой кровью. Фроуэрец ободряюще улыбнулся испуганной Сашиа:
- Ну, что? Едем домой? Довольно приключений на сегодня, дитя мое.
Они сели в носилки, но Сашиа успела заметить, как тиики тащат к ним какого-то подростка, ровесника Раогаэ.
- Это он бросил в ло-Игэа камнем! – сказал тиик – тот, с которым Игэа разговаривал о сэсимэ. – В тюрьму его?
- Нет, - ответил твердо Игэа. – Ко мне в имение.
Юноша, смерив фроуэрца ненавидящим взглядом, плюнул в песок. Тиик наотмашь ударил его по лицу.
- Не сметь его бить! – воскликнул Игэа и повторил: - Ко мне в имение.
…Тэлиай ахнула и всплеснула руками, увидев Игэа – с окровавленным лицом, прижимающего к щеке уже насквозь промокший от крови шарф Сашиа.
- Это ничего не значащая царапина, - протестовал он, пока Тэлиай и Сашиа почти силком тащили его в дом. – Мне надо поговорить с сэсимэ и этим мальчишкой, Сашиа! У меня мало времени!
- Игэа, не будь упрямцем! – говорила Тэлиай. – Тебе надо и умыться, и переодеться. Ты весь в крови – страх-то какой.
Потом Сашиа промывала глубокую, кровоточащую ссадину, тянущуюся от щеки до виска, а Игэа морщился и говорил, что уже довольно.
- Нет, Игэа! – отвечала Сашиа. – Наберись же терпения, наконец!
- Этого мальчика накормили? – спросил Игэа. – Пусть ему не причиняют никакого зла, слышите?
- Да уж, причинишь ему зло! – проворчал Нээ. – Чуть мне палец не откусил, волчонок!
Сашиа, закончив обрабатывать щеку Игэа, занялась пальцем Нээ.
- Ох, спасибо, милая госпожа! – сказал вольноотпущенник.
- Мкэ Игэа, родные этого юноши пришли, стоят на коленях у ворот, умоляют о пощаде, - сказал раб-привратник, входя.
- Впусти их, пусть сядут под деревом. И приведи сюда мальчика.
Приведенный юноша озирался по сторонам и был похож на молодого дикого зверя, которого обхитрили и загнали в клетку. Он окинул гордым взглядом комнату – золотые светильники на дорогих коврах, расшитые подушки и курильницы тонкой работы, столик из дерева луниэ, на котором Сашиа разложила лекарства для перевязки своего друга. Потом юноша гордо скрестил руки на груди.
- Здравствуй, - сказал Игэа. – Как твое имя?
- Я – Эарэа Зоа, - ответил с вызовом юный аэолец. – Это древнее аэольское имя и древний благородный аэольский род!
- Я знаю это, - ответил Игэа.
Юноша из рода Зоа перевел независимый взгляд с Игэа на Сашиа. Девушка приветливо улыбнулась ему.
- Тебя накормили, Эарэа? – спросил Игэа.
- Да, мне предлагали еду, но я не собираюсь ничего вкушать до самой смерти! С набитым брюхом умирают только фроуэрцы!
- Да как ты смеешь! – взвился Нээ.
- Вы, фроуэрцы, грабите мой народ, а потом раздаете хлеб беднякам! – в запале выкрикнул Эарэа.
- Раз так, то зачем ты швыряешь камни? Нет сил натянуть лук и пустить стрелу? – спросил Игэа.
Эарэа немного растерялся, но продолжал:
- Я не боюсь казни, Игэа! Прикажи посадить меня на кол, замуровать в стену!
- Дурачок, - вздохнул Игэа. – Твои сестры и мать плачут на улице… Если ты такой смелый, отчего не ушел к Зарэо?
- Он не взял меня, потому что у меня нет коня! Мы бедны, потому что вы, фроуэрцы, отняли у нас все! – глубоко вдохнув, выпалил Эарэа. – Вы ограбили нас!
- Что ж, только справедливо будет, если фроуэрец отдаст тебе часть награбленного… Дайте ему коня, а матери и сестрам – двадцать монет. И пусть их всех накормят, наконец!
Эарэа, окончательно растерянный и испуганный, смотрел на Игэа, не сводя взгляда. Фроуэрец подошел к нему и положил левую руку ему на плечо.
- Камни из пращи кидают только уличные мальчишки. Зарэо научит тебя стрелять из лука. А конь будет подарком от меня.
Недобрая весть
Поздно вечером Сашиа вошла в зал для молитвы. Аирэи там не было. Игэа один сидел на пятках перед огнем, закрыв ладонью лицо.
- Тебе тяжело, Игэа? – спросила Сашиа, опускаясь рядом с ним и тоже по-степняцки садясь на пятки. – Ты устал, и голова болит после удара?
Сашиа смолкла. Она не называла имен Аэй, Лэлы и Огаэ, и он никогда не называл имя Каэрэ.
- Ты видела тех сэсимэ, дитя мое? – спросил он, убирая руку от своего лица.
- Да, брат мой, - сказала она, поняв, что она, неожиданно для себя, назвала его братом.
- О, сестра моя! – тихо и обрадовано ответил он. – Сестра моя и друг мой! Как Анай и Фар-ианн… - тут он что-то сказал по-фроуэрски, и Сашиа поняла, что это – отрывок из гимна. – Сестра моя, друг мой… рэзграэдзэ га зэнсти… видишь, какой наш язык… он сложен для вас…
- Я плохо знаю его, - ответила Сашиа. – «Зэнсти» - это «друг»?
- Да! Как ты смешно произносишь фроуэрские слова, милое дитя… так мягко… - он погладил ее по волосам и произнес: - Зэнсти. «З» произносится почти как «д».
- Ты долго разговаривал с этими сэсимэ, Игэа… рэзграэдзи! – она назвала его братом по-фроуэрски. Он улыбнулся и обнял ее.
- Я верно произнесла? – спросила Сашиа.
- Верно, верно – родная моя, милая Сашиа… Эти сэсимэ – мои ровесники. Они были еще в отроческом возрасте подвернуты тому же наказанию, что и я – за то, что в их у кого-то в их семьях нашли книги карисутэ и речения Эннаэ Гаэ. Но мой отец был богат и влиятелен – а их отцы бедны. Поэтому мне просто ввели яд, и рука перестала действовать, а им руки – отрубили…
Игэа смолк.
- И я еще пенял на судьбу! – вырвалось у него. – Глупец…
Сашиа нежно поцеловала пальцы его правой руки.
За их спинами раздались шаги.
- Аирэи? Проходи! – сказал Игэа, но обернувшись, смолк на полуслове.
Перед ними стоял начальник сокунов в совпровождении воинов.
- Ли-шо-Нилшоцэа желает сообщить вам, о ли-шо-Игэа, советник отрасли правителя Фроуэро, благородного Игъаара, что из горячего желания рассеять печаль, тяготящую сердце наследника, в Тэ-ане будут проведены состязания по верховой езде. Знатнейшие жители выставили своих коней и всадников.
- Хорошо, - кивнул Игэа. – Это все, что ли-шо-Нилшоцэа велел передать мне? Благодарю вас. Вы можете идти.
- Нет, это не все, - продолжил сокун, плотоядно глядя на Сашиа, поспешно набросившую покрывало. – По обычаю, наградой победителю становится рука знатной аэолки. Иокамм справедливо решил, что знатнее воспитанницы советника благородной отрасли, наследника Игъаара, не найти.
- Что… что? – переспросил сначала шепотом, потом – переходя на крик, Игэа.
- Готовься к свадьбе, Сашиа, - подмигнул сокун девушке.
- Вон отсюда, - резко сказал Игэа, прижимая к себе Сашиа.
Сокун пожал плечами, и, бросив на столик из священного дерева луниэ запечатанный указ, обвязанный алой и черной лентой, вышел.
Всадник.
…И на рассвете Сашиа вошла в украшенный цветами шатер – и лицо ее скрывало синее покрывало, и ни одного украшения не было на сестре жреца Всесветлого.
Она вошла молча, отстраняя жестом рабынь, с поклоном подающих ей подносы с напитками, сластями и драгоценностями. Войдя в середину шатра она расстелила на земле белое полотно, скинула свои сандалии и встала на него босыми ногами.
Сашиа расправила свое покрывало, и оно стало похоже на два крыла новорожденной бабочки, только что вышедшей из кокона. На сестре жреца Всесветлого была простая белая рубаха до пят – и ни единой золотой цепочки, ни ожерелья из драгоценных камней, ни единого колечка, ни серег в мочках ушей.
Она воздела руки и долго молчала, взирая через открытый полог шатра на горизонт, над которым уже сиял край солнечного диска.
Она знала – сейчас из Тэ-ана тронулось в путь священное шествие. Она закрыла глаза и увидела высокого человека в длинной белой рубахе – такой же, как и на ней, без вышивки, - в простых сандалиях и льняной жреческой повязке на обритой голове. Он шел во главе процессии, опираясь на посох – лицом к восходящему солнцу. За ним рядами по четыре и пять шли младшие жрецы-тиики, облаченные в светлую одежду. Они вели в поводу коней и несли священные медные зеркала Всесветлого – медь ослепительно сияла в солнечных лучах, скрывая процессию от досужих глаз.
За тииками, ведущими жертвенных коней, шли жрецы Уурта. Факелы в их руках казались при свете дня темными головешками.
Шествие совершалось в полном молчании. Не слышалось ни звука трещоток, ни пения гимнов, ни ликующих или горестных возгласов.
Это было великое священное шествие к водопаду Аир. Там, принеся в жертву жеребенка, оторванного от вымени матери, великий жрец Всесветлого совершит соединение алтаря Шу-эна Всесветлого с алтарем Уурта Темноогненного. Тридцать коней будут закланы тиками, и обагренный их кровью камень должен будет принесен и замурован великим жрецом в подножие алтаря, на котором впервые задымится черный ладан, и будет так и гореть шесть дней и ночей.
«Я уже не увижу этого, - с невольной радостью подумала девушка, - ведь они все равно зажгут темный огонь – неважно, что брат откажется принести жеребенка в жертву – но я уже не увижу этого».
Она вздохнула и открыла глаза, ощутив, как острое лезвие кольнуло ее грудь – рядом с тем тайным знаком, который оставил ей Каэрэ.
- Дайте мне воды, - устало сказала она рабыням и села на циновку перед разостланным белым полотном.
- Не желает ли мкэн вкусить пищи? – осторожно спросила одна из рабынь.
Сашиа покачала головой.
- Нет. Дайте мне флейту.
В день, когда о Нем забыли,
И не думали искать,
Он явился, как Табунщик –
Жеребят своих собрать.
Лук напряг Он разноцветный,
Повернул ладью Он вспять.
Кто сумел Его увидеть,
Тот не сможет потерять.
Усмирить сумеет воды
Повернувший вспять ладью -
О, светла Его дорога!
О, светла стезя Его!
Она убрала флейту от губ и открыла глаза. Рабынь не было, рядом с ней сидела Тэлиай.
- Я прогнала этих глупых девчонок, - сердито сказала она.
- Спасибо, - искренне ответила Сашиа.
- Где тот нож, который дал тебе Аирэи? – строго спросила Тэлиай.
- Здесь, - девушка указала на плетеный шнурок, обвивавший ее шею. – Под моей рубахой, на груди. Он маленький и острый. Я думаю, я справлюсь.
- Отдай его мне! – потребовала Тэлиай.
- Нет, мамушка Тэла, - сурово отвечала Сашиа. – Не отдам.
- Я не позволю тебе убить себя, дитя мое! – прошептала Тэлиай.
- Что же ты мне предлагаешь вместо этого? – усмехнулась Сашиа.
- О небо! Как ты похожа на брата! – в каком-то сверхъестественном ужасе прижала ладони к лицу Тэлиай, словно впервые увидев перед собой в чертах дочери Ии – черты сына Раалиэ.
Сашиа более ничего не говорила – Тэлиай тоже молчала, беззвучно глотая слезы.
- Где ли-Игэа? – наконец, спросила Сашиа, снова протягивая руку к фляге с водой.
- Он рядом с Игъааром, на главной трибуне. Оба бледны, как твое белогорское полотно. Бедный мальчик Игъаар! Он только теперь понял, что для его отца более значит слово Нилшоцэа, чем слово родного сына.
- Игъаар еще почти отрок, - печально кивнула Сашиа и добавила: - Брат уже, наверное, дошел, до священной рощи и разрушенного селения карисутэ, где бежит речка с красной водой… Выйди же из шатра и скажи мне, что ты видишь еще, мамушка Тэла?
- Наездников вижу, дитя мое… одни ууртовцы… от Всесветлого никто не вышел…
- Значит, и тебе теперь должно стать понятно, что скачки выиграет Нилшоцэа, - заметила Сашиа. – А ты отговариваешь меня воспользоваться ножом.
- Аирэи отдал тебе свой нож? – спросила Тэлиай.
- Нет, что ты! – устало улыбнулась Сашиа. – Его нож – мне не по руке. Он огромный и тяжелый. Брат взял его с собой. У меня другой нож, маленький. Им режут жертвенный ладан.
И она сильно сжала на своей груди его рукоятку – через рубаху.
…Игъаар и Игэа, одетые в пышные, праздничные одежды, восседали на украшенных гирляндами осенних цветов почетных зрительских местах на ристалище.
- О, Игэа, - проговорил фроуэрский царевич. – Что-то страшное творится в этом мире.
- О, Игъаар, - мягко ответил наследнику его старший друг, отводя покрасневшие глаза, - о, Игъаар! Это не вчера началось…
- Я не смог отменить эти скачки, Игэа, - тихо сказал Игъаар. – Это приказ отца… и происки Нилшоцэа. Я хотел выставить своих наездников, но отец запретил мне.
- Я знаю, что ты страдаешь, мой мальчик. Но обстоятельства выше нас. Нилшоцэа хочет забрать Сашиа себе, - ответил Игэа. – И особенно он рад тому, что Аирэи ушел к водопаду, зная о том, что ожидает его сестру.
- Отчего Нилшоцэа так ненавидит вас - и тебя, и ли-шо-Миоци?
- Не знаю… - ответил советник царевича. – Думаю, он и сам не знает.
- Ты веришь в сынов Запада? – прошептал Игъаар.
- Нет, - твердо ответил Игэа.
- Я тоже не верил, но с тех пор, как отец стал уединяться в священных пещерах и молиться, припав к земле, он очень изменился… мне кажется, чья-то злая воля управляет его разумом… он отослал меня в Тэ-ан под присмотр Нилшоцэа… запретил воеводе Гарриону, благородному и честному человеку, моему старшему другу, следовать за мной, потом откуда-то взялась игла с ядом Уурта… я, право, думал, что отец велит мне вернуться, чтобы обнять меня после чудесного спасения, но его письма холодны и сухи, и половина их – о том, что я должен учиться всему у Нилшоцэа… Он также порицает меня за использование кольца, и желает, чтобы я отдал его Нилшоцэа, - Игъаар прерывисто вздохнул и едва слышно добавил: - но я никогда не сделаю этого. И письмо это я сжег.
- Ты поступил правильно, - кивнул Игэа.
- Посмотри, Игэа, сколько всадников! Три… пять… семь… одиннадцать! Все – одетые в черное с красным, бросают ладан на алтарь… Черный ладан!
- Да, Игъаар…
Всадники один за другим подходили к жертвеннику и брали ладан из корзины и бросали его на угли.
- Я иду во имя Темноогненного, - говорил каждый из них.
Народ, оттесняемый стражниками, волновался – каждому хотелось увидеть редкое зрелище.
Корзина с белым ладаном была полна до краев – никто не коснулся ее.
Всадники выстроились в ряд, готовые по знаку Нилшоцэа хлестнуть своих коней и помчаться наперегонки в борьбе за руку сестры ли-шо-Миоци. Но Нилшоцэа о чем-то разговаривал с начальником сокунов, давая ему последние указания. Никто не понял, никто не заметил, как рядом с корзиной белого ладана появился всадник-степняк.
Не сходя на землю с буланого коня, он перегнулся с седла, подхватил корзину с белым ладаном и при восхищенном шуме толпы перевернул ее, высыпая уголь на угли жертвенника. Что он воскликнул при этом – никто не услышал, потому что ударил гонг, и всадники сорвались с мест.
Скачки начались.
Игэа вцепился в ручки кресла, и привстал, глядя вниз, на всадника, как человек, не верящий своим глазам.
- Что, что случилось, Игэа? – напрасно дергал его за рукав юный Игъаар. – Ты расслышал, что сказал этот человек? Он идет во имя Всесветлого? Во имя Гаррэон-ну Оживителя? Во имя Фар-ианна Пробужденного?
- Он – из степи, - проговорил Игэа.
- Он идет во имя Великого Табунщика? – задыхаясь от волнения, проговорил царевич.
- Не знаю, - ответил Игэа. – Вряд ли…
Но один из рабов царевича подбежал к нему и, склонившись, прошептал что-то в ухо Игъаара.
Лицо юноши просветлело.
- Да, о Игэа! Этот человек идет по слову Великого Табунщика! Да благословит Великий Табунщик его и его буланого коня со звездой во лбу!
Игэа быстро начертил несколько слов на вощеной дощечке, и, подозвав Нээ, отдал ему письмо. Тот со всех ног побежал к шатру.
Конь под степняком уже опередил всех прочих коней, и мчался, словно ветер, а люди кричали и рукоплескали от радости.
- Всесветлый да просветит нас! – раздавалось в толпе ликующее. - Всесветлый да просветит нас!
Грива коня развевалась от стремительного бега, ноздри раздувались от жаркого дыхания. Всадник поражал своим мастерством видавших видов старых наездников, пришедших посмотреть на состязания. «Степняки умеют ездить верхом!» - с завистью вздыхали они.
Шум толпы перерастал в гул, словно все собрались не за городской стеной Тэ-ана, а у водопада Аир.
Столп светлого дыма все еще поднимался от жертвенника, когда буланый конь со звездой во лбу и его всадник достигли цели.
…
- Состязание закончилось, матушка Тэла? – произнесла Сашиа, открывая глаза.
- Да, дитя мое! Но послушай меня – не делай себе ничего дурного! – кинулась Тэлиай на колени перед своей воспитанницей. – Посмотри – вот Нээ прибежал и принес письмо от Игэа!
- Игэа хочет меня ободрить, - грустно сказала Сашиа. – Бедный, милый Игэа!
- Что он написал? – с надеждой спросила Тэлиай.
- «Есть надежда», - проговорила Сашиа, пожимая плечами.
- Видишь? Видишь? – заговорила Тэлиай. – Может быть, придет большая вода, и мы с тобой на лодке уплывем от врагов…
- На лодке? – непонимающе спросила Сашиа.
- Многие хранят лодки на чердаках. Найдется лодка и для нас… Придет этот день избавления – может быть, Игэа слышит рокот воды под землей?
- Ах, мамушка Тэла, - произнесла Сашиа. – Ты почти обезумела от горя…
- Нет, дитя мое. Я верю, что Табунщик приведет с собой большие воды. А Игэа, может быть, уже что-то знает..
- Он все время мне говорил, чтобы я не теряла надежды, - сказала Сашиа почти равнодушно и через рубаху правой рукой сжала рукоятку ножа – а левой отстранила Тэлиай.
И тогда кто-то снаружи сорвал полог. И солнечный свет залил шатер. И Сашиа замерла, не в силах отвести глаз от сияния, в котором проступал человеческий силуэт.
Это длилось доли секунды – а потом они бросились навстречу друг другу.
- Ты узнала, узнала меня, моя Сашиа? – шептал Каэрэ.
- Да! - смеясь от счастья, отвечала она.
- Я победил имененм Великого Табунщика, Сашиа!
А она смеялась и целовала его – глаза, в заросшие мягкой щетиной щеки, и он целовал ее.
А снаружи, недалеко от входа в шатер, Игэа и Игъаар и их рабы загораживали дорогу Нилшоцэа и его сокунам.
- Да, ли-шо-Нилшоцэа, - говорил Игъаар спокойно и нарочито развязно, - это мой всадник. Но я полагаю, что это зрелище было устроено именно для того, чтобы меня развлечь? Не так ли?
- О, только лишь для этого, благородная отрасль Фроуэро! – цедил сквозь зубы Нилшоцэа, косясь на Игэа.
- Спасибо тебе за хлопоты, о достойный жрец Темноогненного! – отвечал простодушно Игъаар. – И мой всадник победил – ведь так и должно было быть, не так ли?
И Нилшоцэа, кусая губы, повернулся к ним спиной, а сокуны услышали, как он сказал по-аэольски: «О, как коварны вы, проклятые фроуэрцы!»
А Сашиа говорила Каэрэ:
- Беги! Они сейчас схватят тебя и казнят.
- Но я ради этого и пришел, - отвечал он. – Я не уйду.
- Нет, Каэрэ, - отвечала она, - беги прочь и скройся! Твой буланый конь унесет тебя в степь быстрее ветра! Скройся! Мой брат ушел на гибель – не погибай же ты!
- Миоци… ушел на гибель? – переспросил Каэрэ.
- Аирэи… да… Он убъет себя вместо того, чтобы принести жеребенка в жертву Уурту.
Вдруг девушку осенила счастливая догадка:
- Ради меня – догони его и скажи, что Темноогненный не победил на скачках, и что я по-прежнему свободна. Пусть он умрет, зная об этом.
- А ты, Сашиа? – спросил Каэрэ, не отпуская ее руки.
- У меня теперь есть время для того, чтобы дать обет Башни, - ответила Сашиа и поцеловала его в последний раз.
И когда Игэа и Игъаар вошли в шатер, а за ними вошли рабы, Сашиа одна стояла на белом полотне, воздев руки вверх.
- О, дева Всесветлого, - проговорил царевич. – Мой всадник победил на состязаниях – и я прошу тебя принять эти цветы, - с этими словами к ногам девушки поставили три корзины, наполненные белыми розами. Она смущенно и встревожено отступила, но Игэа ободряющее улыбнулся ей.
-Твой опекун и названный брат будет рад снова отвести тебя в ваш дом, о Сашиа, - сказал царевич.
Жрец Всесветлого, Миоци
…Он шел среди коней – в длинной белой рубахе без единой вышивки, в белой льняной рубахе жреца Всесветлого. Кони – рыжие, пегие, буланые, гнедые – были вокруг, стреноженные, и каждого за поводья держал сокун. Позади всех шла игреневая кобылица с белым жеребенком. Он то весело прыгал вокруг матери, то припадал к ее вымени. Кобылица печально и пристально смотрела на жреца Всесветлого, и блики его белой рубахи отражались в ее широких от печали и боли зрачках.
За спиной жреца Всесветлого было четверо вооруженных сокунов, в руках же Миоци не было оружия. Он шел среди коней, ступая на мягкую траву и слушая далекий шум водопада Аир.
Наконец, шествие остановилось.
- Надо поесть, - сказал старший сокун. – Мы проголодались.
И сокуны стали есть холодное мясо, завернутое в лепешки, и пить черное, пенистое пиво из фляг.
Миоци снял с пояса свою, полную родниковой воды, флягу и отпил из нее. Потом он расстелил на земле белое полотно и опустился перед ним на колени.
- Всесветлый молчит, Великий Уснувший не отвечает, - заговорил он нараспев, закрыв глаза. – Это не имеет значения для того, кто посвятил себя служению Небу. Если Уснувший молчит и не действует, то посвященный должен совершать свое дело, это никто не отменял и его обеты он не возвращает назад. Да примут воды Аир служителя Всесветлого – если один неверен, то другой из них верен.
Миоци открыл глаза.
Перед ним стоял степняк.
Миоци вскрикнул и вскочил на ноги – он узнал его.
- Благослови, о служитель Всесветлого! – проговорил степняк, печально улыбаясь.
- Ты – сын Запада, Каэрэ? – одними губами спросил Миоци.
- Нет, - ответил тот. – Благослови.
- Всесветлый да просветит нас, - произнес медленно Миоци, и Каэрэ, склоняясь к его руке, проговорил еле слышно:
- Сашиа свободна. Уурт проиграл Великому Табунщику на скачках. А я ухожу навсегда. Прощай же, Миоци.
И Миоци двумя руками коснулся его плечей, благословляя, а потом, в неожиданном порыве, прижал к груди, ничего не говоря. И степняк тоже обнял его в ответ.
…Сокуны не видели, как ушел странный степняк, и не видели, как стреноженные кони печально смотрели в сторону дальней рощи, где тот оставил своего вольного буланого коня со зездой во лбу.
А Каэрэ пришел в рощу и обнял своего буланого коня за шею, уткнувшись лицом в его гриву.
- Я отпущу тебя, - шептал он. – Я приведу тебя к хижине Лаоэй и отпущу. Только не попадайся сокунам. А мне надо идти. Может быть, в потоке вод я встречу дельфина… мне пора вернуться…
«Всесветлый отпускает коней на пастбища!»
Миоци стоял у водопада Аир. Вода низвергалась в бездну у его ног, а впереди среди громад непрестанно обрушивающейся вниз воды сияла вечная радуга.
- Всесветлый молчит, Великий Уснувший не отвечает… Это не имеет значения для того, кто посвятил себя служению Небу. Если Уснувший молчит и не действует, то посвященный должен совершать свое дело, это никто не отменял и его обеты он не возвращает назад. Да примут воды Аир служителя Всесветлого – если один неверен, то другой из них верен, - нараспев говорил белогорец снова и снова.
- Миоци! – голос с призвуком металла раздался за его спиной.
Жрец Всесветлого обернулся. Перед ним стоял Нилшоцэа – в черной рубахе с темно-красной каймой.
- О, жрец Всесветлого, - произнес Нилшоцэа первую фразу соединения алтарей. – Для чего пришел ты к этим водам?
- Чтобы на священном месте совершить священное дело, - ответил Миоци.
- Ты взойдешь на веревочный мост?
- Да, я взойду на веревочный мост.
В глазах жреца Уурта Темноогненного было нескрываемое ликование.
- Ты принесешь жертву – великую и достойную для достойных и великих?
- Да, я принесу жертву – великую и достойную для достойных и великих.
- Скажи слово твое к рабам твоим, - сказал Нилшоцэа, отступая на шаг.
Миоци окинул долгим взглядом стреноженных коней – рядом с каждым из них был сокун, держащий наготове огромный и острый жертвенный нож. По слову жреца они вонзят их в горло каждому из благородных животных.
- Всесветлый совершает дело свое! – вскричал Миоци – и сокуны сжали в руках мечи.
- Всесветлый отпускает коней на пастбища! – возвысив голос так, что его услышали у священной рощи, возгласил жрец Всесветлого.
Сокуны замерли от неожиданности.
Лицо Нилшоцэа скривилось.
Там, внизу, стояли люди, пришедшие вместе со священной процессией из Тэ-ана, они ждали, что Миоци скажет: «Всесветлый берет этих коней себе!»
- Отпускает на свободу, да, Миоци? – в упор глядя на белогорца, переспросил Нилшоцэа.
- Да – Всесветлый отпускает коней на свободу! – возвышая голос, пропел Миоци. – Они будут жить! Перережьте им путы – и пусть они бегут на пастбища – во славу Всесветлого, хваля его благость.
Миоци стоял спиной к бурлящему водопаду.
- С чем ты пойдешь на веревочный мост, о жрец? – задал Нилшоцэа, кусая губы, следующий по ритуалу вопрос.
- Один я взойду на веревочный мост – во имя Всесветлого, - отвечал Миоци. – Если один из них неверен, то другой верен.
- Глупец, - процедил Нилшоцэа, и этих слов не было в ритуале.
- Ты думал, я поступлю иначе, Нилшоцэа? – усмехнулся Миоци.
- Да, думал, что мы породнимся через твою сестру. Мне не хотелось бы твоей гибели, Аирэи Ллоутиэ.
- Вот как? – усмехнулся жрец Всесветлого.
- Теперь, перед смертью, ответь мне – что ты делал в печи Уурта? Среди угольев нашли твою флягу и нож.
Миоци молча отпил из фляги.
Потом он сказал:
- Мой нож и моя фляга – всегда на моем поясе из белогорской веревки, Нилшоцэа. Это ты променял пояс белогорца на темный огонь, и речь белогорцев – на речь народа болот.
- Я всего лишь говорю по-фроуэрски, а ты водишь с фроуэрцами дружбу. С самыми что ни на есть жалкими фроуэрцами! И тебе не страшно оставлять сестру в руках изуверов-карисутэ? Клянусь, что я доберусь до Игэа Игэ и уничтожу его. Но твоей сестре я оставлю выбор.
- Уурт проиграл скачки Табунщику, - заметил Миоци.
- Ну, это пустая случайность, - хохотнул нервно его собеседник. – Будут, будут еще скачки. И не одни. А ты – ты веришь в Табунщика?
- Я верю и знаю, что белогорская доблесть не умрет с моей смертью, - ответил Миоци.
- Когда тебя не будет рядом с Сашиа, о белогорец, - язвительно проговорил Нилшоцэа, - то твоя сестра может сделать иной выбор…
- Мы слишком долго болтаем, а народ ждет продолжения ритуала! – перебил его Миоци. – Ты забыл, что тебе положено сказать? Так слушай, я тебе напомню: «Что повелишь мне, о жрец Всесветлого?»
- Что повелишь мне, о жрец Всесветлого? – кусая губы до крови, произнес жрец Темноогненного.
- Ризу мою мне подайте, одежду мою принесите мне – облекусь в нее, оденусь в нее, взойду на веревочный мост! – возгласил Миоци.
Пять младших жрецов-тииков Всесветлого уже несли золотую кольчугу, а остальные перерезали конские путы. В наступившей тишине зазвучало далекое пение – это жители Тэ-ана, пришедшие к водопаду, пели древний гимн:
- О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
- О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
- О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе - радость оставленных всеми,
- О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения - не оставлены.
- О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце –
- О, восстань!
- Пусть они замолкнут! – процедил Нилшоцэа.
- Это невозможно, - проговорил в растерянности начальник сокунов. – В священном месте нельзя убивать. Но, о блистательный Нилшоцэа, мои люди запомнят зачинщиков – и при возвращении в Тэ-ан они будут казнены!
- Глупец, - бросил Нилшоцэа.
А Миоци снял с себя пояс из белогорской веревки, и отдал одному из тииков его, а также нож и флягу.
Младшие жрецы Всесветлого занесли священные топоры на стволы священных деревьев луниэ – первое, второе и третье дерево, поникнув кронами, низверглись в водопад Аир.
Четверо жрецов Всесветлого с трудом поднесли Миоци золотую, сияющую ризу. Он воздел руки вверх, и они стали облачать его. Золото вспыхивало в лучах полуденного солнца, пока они наглухо закрывали все двадцать четыре застежки. Без посторонней помощи эту ризу снять было невозможно.
Нилшоцэа смотрел на Миоци, закусив свои узкие губы. А тот, медленно выпрямившись, от плеч до пят покрытый струящимся золотом, возгласил:
- Подайте мне мой пояс, нож и флягу.
И ему подали.
- Я восхожу к Всесветлому на веревочный мост священный – принести жертву свою, - сказал он, опоясавшись. – Пусть те, кто почитает Уурта, идут за мной.
Стоявшие рядом с Нилшоцэа воеводы заколебались.
- Пойдем же со мной! – повторил жрец Всесветлого. – Кто примет участие в жертве жреца Всесветлого, тот обретет великую силу. Что же вы стоите?
- Пусть первым идет Гаррион, - заговорили воеводы. – Заодно и докажет свою верность темному огню. В его роду все почитали только Пробужденного и Оживителя.
- Гарриона нет, он еще в пути, - отвечали им другие.
Ууртовцы колебались, переговариваясь между собой. Миоци тем временем сделал шаг к веревочному мосту, потом другой, третий. Он шел с трудом, ноги его погружались по лодыжку во влажную землю.
- Где же наследник Игъаар? – внезапно обеспокоенно спросил Нилшоцэа у пятерых своих телохранителей. – Надо найти Игъаара! – с этими словами он быстро ушел куда-то, а Миоци и воеводы остались у веревочного моста над бездной.
- Он идет приносить жертву? – спросил кто-то.
- Он заколет себя, - пояснил его товарищ. – Сейчас был священный диалог, и Миоци отказался проливать конскую кровь и соединять алтари.
- Ну, ради жертвенного самоубийства последнего великого жреца Всесветлого я не побоюсь взойти на мост! – хохотнул кто-то.
- А кого это там, вдалеке принесли на носилках?
- Это парализованный ли-Оэо. А хранитель Башни умер ночью, как говорят, от разрыва сердца.
- Что ж, пусть говорят, - усмехнулся один из воевод. – А где Игаон? Он был лучшим другом Миоци.
- Вон он – рядом с носилками… Сестра Миоци подле него, в синем покрывале… что за красавица, говорят! Нилшоцэа имеет на нее виды.
- Взойдите, о люди, за мной, на священный веревочный мост! – произнес Миоци, тяжело ступая под своей сияющей золотой ношей.
- Пойдем же, - сказал один фроуэрец другому.
Прыжок Миоци
Каэрэ, прижавшись своей головой к голове коня, слышал, как с тихим шумом шевелятся ноздри буланого. Раздвинув густой кустарник, он смотрел на водопад, над которым, под радугой, был протянут священный веревочный мост.
На веревочный мост ступил человек в золотой ризе – драгоценный метал сиял в полуденном солнце и высокая фигура жреца светилась, подобно раскаленной в плавильной печи.
Медленно и тяжело шел белогорец Миоци, жрец и служитель Всесветлого, по веревочному мосту, раскинув руки в стороны и держась за протянутые вдоль моста веревочные перила.
Он дошел до середины мост и остановился там – на маленьком, всего в один шаг, выступе скалы, чье основание уходило вниз, в рокочущие, непрестанно низвергающиеся в бездны воды.
Миоци встал к Каэрэ спиной, и тот вздохнул с печалью, и погладил гриву коня – а тем временем на веревочный мост стали всходить воеводы. Они крепко, судорожно сжимали веревки-перила. Некоторые из них останавливались, ни в силах смотреть ни вперед, ни вниз, ни вверх, но, подстегиваемые честолюбием и криками товарищей, шедших позади, делали все новые и новые шаги, приближающие их к жертвенной скале посреди водопада.
Они не видели радуги над собой – той, что видел Каэрэ из своего укрытия. Но радуга сияла над Миоци, и он, в своем, раскаленном, как солнечный диск, золотом облачении, был невыносим для глаз. Полуослепший от сияния, Каэрэ вытирал слезы, текущие по его щекам, но смотрел и смотрел…
На противоположном краю бездны, там, куда уходил дальний конец радуги, появился всадник. На нем была одежда степняка – но не походная, как у Каэрэ, а праздничная одежда предводителя степняков. Поверх белой рубахи таинственного степняка были накинуты шкуры медведя и льва. На плечах молодого всадника-вождя был алый шерстяной плащ, отороченный орлиными перьями, с вышивкой из скрещенных линий и диковинных птиц, пьющих из чаши. Крепкий пояс из воловьей кожи был затянут на его бедрах, а волосы молодого вождя, густые и золотистые, рассыпались по широким плечам из-под венца с разноцветными каменьями. На груди его блестел золотой амулет Его белый конь тоже был украшен – отделанная золотом старинная сбруя блестела на солнце, но седла на нем не было, только ковер.
Откуда он взялся, это человек, и зачем он пришел?
Всадник спешился, обнял одной рукой коня, а другую руку протянул вперед, и Каэрэ вздрогнул, пораженный мыслью, что видит самого себя – словно дальний, волшебный мираж. Но нет – всадник в разноцветной праздничной одежде вовсе не был отражением устало и печального странника Каэрэ, скрывающегося от чужих глаз в кустах над пропастью на другой стороне.
И Миоци поднял голову – и увидел молодого вождя, а тот повторял и повторял свой странный жест. Он отводил правую руку, потом касался ею своего левого плеча. Потом он воздел руки вверх и так застыл.
Миоци тоже замер. Вдруг он слегка покачнулся – но устоял, раскинув руки в стороны. Каэрэ вдруг остро осознал, насколько изможден жрец Всесветлого – изможден постом, бессонными ночами и тяжкими думами.
Он, уходящий на смерть, стоял теперь одиноко над ревущей бездной в тяжелой золотой ризе – золотой тяжелой кольчуге, под которой любой другой уже упал бы и не смог подняться.
Миоци снял с пояса нож, и Каэрэ с трудом подавил желание закрыть глаза. Он знал, что где-то внизу стоит Сашиа, что она не закроет глаза, что она будет с братом до конца. И еще там, внизу, одинокий Игэа с золотой цепью на шее, советник наследника правителя Фроуэра, царевича Игъаара…
Миоци поднял нож двумя руками, и лезвие его блеснуло, отражая сияние солнца и золота. Воеводы, не сводя глаз с Миоци, крепче уцепились за веревочные перила: когда тело упадет в водопад, мост сильно покачнется.
Несколько мгновений белогорец держал нож в вытянутых руках, точно собирая остатки сил. Каэрэ показалось, что он услышал чей-то стон в толпе внизу – наверное, это была Тэлиай. Сашиа сохранит молчание до конца…
Словно молния, сверкнул клинок, радуга разбилась о золотое одеяние белогорца и став солнечной радугой. Мост, священный веревочный мост, разлетелся в стороны, пораженный в главный свой узел клинком белогорца, и темные фигурки воевод исчезли в глубинах, их вопли заглушил рев воды. Фроуэрские лучники по приказу Нилшоцэа торопливо начали вскидывать свои луки, целясь в Миоци, уже не соединенного с землей ничем, даже веревочным мостом, стоящего на белом камне посреди водопада.
Не успели они спустить тетиву на своих луках, как белогорец уже прыгнул в гремящую пропасть, и Каэрэ, не сводившему глаз с Миоци, показалось, что в водоворотах фигура прыгнувшего словно раздвоилась, и человека в белой рубахе подхватила мощная струя воды, исходящая от радуги, а тяжелое золото все падало и падало вниз, дробясь о скалы и камни.
А всадник-степняк в праздничной одежде вождя уже не стоял на том берегу водопада – он мчался вдоль реки, текущей от водопада Аир, и конь его призывно ржал, оборачиваясь назад. Кони, освобожденные перед восхождением Миоци на веревочный мост, напрягли уши и повернули головы. По их спинам и ногам прошла волна озноба – и они устремились вслед за конем степняка. Тиики в страхе отпрыгивали от них – до этого смирных, покорных судьбе жертвенных коней – чтобы не найти себе смерть под их копытами. Обреченные кони в одно мгновение стали стремительным табуном.
И кони неслись и неслись, а всадник во главе табуна уже поворачивал в степь.
- Кто это? – спросил Игъаар у Игэа, вытирая слезы. – Ты видишь его, о друг мой?
- Нет, - ответил ему Игэа через силу. – Прости меня, Игъаар – я не вижу ничего…
Он умолк и закрыл рукой глаза, а Сашиа взяла его за безжизненную правую руку, и поднесла ее к своим губам.
- О, Игэа! Это Он – Великий Табунщик уводит в степь своих жеребят! – восторженно говорил и говорил Игъаар. – О, Игэа! И мой конь – волнуется подо мною. Я поскачу, поскачу вслед Ему – Великому Табунщику. Как жаль, что Гарриона здесь нет…
- Постой! – слишком поздно закричал Игэа, очнувшись от плача. Вороной конь Игъаара уже взвился и, дико заржав, помчался вслед табуну, перепрыгивая через камни и обломки скал.
- Ловите, держите коня наследника! – не своим голосом закричал Нилшоцэа. – Конь понес наследника правителя Фроуэро!
Но среди сокунов царило смятение – на мосту погибли их предводители, и стражники в черно-красных плащах с ужасом видели, как водный поток бьет о скалы тела воевод.
- Неужели эти люди разделят водную могилу Аирэи? – с непередаваемым отвращением проговорила Сашиа.
- Вниз, вниз! – кричал кто-то из сокунов. – Надо выловить их тела, чтобы предать достойному захоронению на темном огне! Надо выловить их из воды!
А конь Игъаара уже нагнал табун, впереди которого мчался рыжеволосый степняк, и теперь царевич на вороном коне скакал вслед за игреневой лошадью, подле которой бежал, как уже почти взрослый, ее белый жеребенок.
- Хорошо, что ты тоже теперь с ними, мой буланый, - вслух проговорил Каэрэ. – Это – большая радость, последняя радость моя…
И он подошел к обрыву, намереваясь прыгнуть в воды Аир, подобно тому, как сделал это на глазах у всех великий жрец Всесветлого.
- Эй! – крикнул кто-то за спиной Каэрэ.
Он обернулся и замер. Человек в облегающем тело черном спортивном костюме и белых кроссовках стоял перед ним.
- Привет, Виктор, - сказал человек, отбрасывая сигару в заросли можжевельника. – Да, я смотрю – затянуло тебя не на шутку. Аэола – удивительное место. Ну, пойдем теперь со мной. Пора отдохнуть. Ты заслужил хороший отдых.
Каэрэ оцепенел, не в силах сдвинуться с места.
- Ну же, - раздраженно сказал человек в черном костюме, хватая Каэрэ за руку – и неожиданная резкая боль пронзила всадника, и он погрузился во тьму…
Золотая риза Всесветлого.
Река несла багровеющие от закатного солнца воды – прочь от водопада Аир бежала она, между лесистых берегов. Глубокая, холодная и быстрая, текла она в страну Фроуэро.
На берегу толпился народ – это были паломники из города, пришедшие посмотреть на жертвоприношение. Их палатки и костры виднелись вдалеке. Люди побогаче приехали на повозках – и спокойные мулы пощипывали осеннюю пожухлую траву.
Люди напряженно вглядывались вдаль – они смотрели на излучину реки, где около бесформенных груд, прикрытых черными плащами, стояли на страже сокуны. Груды были выловленными из реки телами фроуэрских воевод.
Два сокуна с трудом отталкивали от берега прикрепленный длинным тросом к огромному, поросшему мхом валуну, наспех сколоченный плот. Еще несколько сокунов тащили подцепленное багром тело последнего воеводы.
- Двадцать девятый, - сказал кто-то в толпе.
- Где же тридцатый?
- Не найдете, не надейтесь! – выкрикнул юношеский задиристый голос.
Сокуны бросили на толпу косые взгляды, но даже не попытались обнаружить смельчака.
- Он пошел прямо ко дну – в золоте-то, - говорили они. – Надо искать у самого водопада.
- Там искали – не нашли.
Вдруг с середины реки показалось сияние – отражение багровых лучей заходящего солнца. Сокуны на плоту подгребли ближе к нему и попытались зацепить сияние багром. Но свет слепил их, и они не могли этого сделать.
- Миоци! Миоци! Ты не дашься им и мертвый! – раздался тот же голос с берега.
Остриженный мальчишка в бедняцкой одежде с мешком побирушки за плечами побежал к берегу. За ним последовали другие люди из толпы – посмотреть на проплывающее мимо золотое сияние.
- Да это же – простая коряга! – крикнул один сокун другому, морщась от света. – Подцепляй ее багром! Подцепляй ее сбоку! Этот проклятый Миоци на корягу упал, потому и не тонет!
Наконец, они подтащили багром к берегу плывущее и сияющее дерево. Это была не коряга, это был свежесрубленный ствол луниэ – один из тех трех, что упал под топорами жрецов. На стволе, среди неувядших зеленых листьев, на которых блестела влага, лежала священная золотая риза – лежала, ослепительно сияя, отражая заходящее солнце.
- Посторонись! – кричали сокуны.
- Там никого нет! – закричал мальчик-побирушка по-фроуэрски и по-аэольски. – Это – просто золотая риза! Это не тело Миоци! Это только риза Всесветлого!
Нилшоцэа, уже подъехавший на своем гнедом коне, не спешиваясь, смотрел на ствол священного дерева луниэ, обвитый струящейся по нему золотой кольчугой. Она оползла с дерева наземь и теперь, на белом песке, сияла еще сильнее.
Нилшоцэа зажмурился и отвернулся.
- Это золото должно быть перенесено в храм Уурта, - быстро сказал он и добавил: - Все ли готово для погребального костра?
Новый начальник сокунов с готовностью ответил:
- Да, о мкэ ли-шо-Нилшоцэа!
- А где отрасль правителя Фроуэро?
- Не нашли, о служитель Темноогненного! – отрапортовал сокун.
- Тем лучше, - пробормотал Нилшоцэа себе под нос – так, чтобы никто его не расслышал.
Загръар - Странник Сокола
Мальчик-подросток, обритый наголо, с батрачьим мешком за плечами, шел по каменистой дороге среди осенних полей страны Фроуэро.
- Гоэрто! – вежливо здоровался он по-фроуэрски с хозяевами. – Работника не надо?
Иногда работник был нужен, и мальчишка уходил на поле до вечера, а потом до утра сидел у костра или в корчме с другими работниками и разными досужими людьми.
- Куда ты держишь путь, мальчик? – спрашивали его.
- Хочу найти своих родственников, - отвечал он. – Я вырос в Аэоле, а теперь возвращаюсь на родину. Все мои близкие умерли в Аэоле от поветрия, и мне ничего не остается, как вернуться на землю своих предков, хоть я и плохо говорю по-фроуэрски.
- А ты вовсе не забыл фроуэрский! – хвалили его собеседники, хлопая по плечу. – Молодец!
- Вспоминаю понемногу, - скромно говорил мальчик.
- Да, это язык твоей матери, и ты не забудешь его, как не забыл язык Анай священный младенец, Оживитель Гаррэон-ну! – сказал кто-то воодушевленно и печально.
А кто-то из тьмы за костром спросил его:
- Ты Уурту Темноогненному молишься или Соколу?
- Соколу Оживителю, - твердо ответил мальчишка. Все вокруг облегченно вздохнули и заулыбались.
- Не пропитался ты темным огнем в Аэоле, молодец! – воскликнули его собеседники. – Но как твое имя?
- Загръар, - кратко ответил мальчик. – Странник. Лучшего имени и не сыскать мне.
Он подхватил свой тощий мешок и сказал:
- Мне пора.
- Да будет Анай твоей спутницей, и Сокол да осветит твой путь, - благословил его старик в светлом плаще печальным и возвышенным голосом – это был жрец Фар-ианна и Сокола-на-скале, изгнанный новыми жрецами из своего маленького храма у реки.
Когда Загръар ушел по темной осенней дороге, то старик-жрец Фар-ианна и Сокола-на-скале тихо проронил:
- Это – особый мальчик. Уж не вестник ли он самого Сокола Гаррэон-ну, посланный Оживителем испытывать сердца верных людей?
- Ты бредишь, дед, - говорили одни, - ты соскучился по лежанке в своем маленьком уютном храме.
А другие подходили ближе и слушали.
- Вы слышите, как бьются под землей воды? Сокол-Оживитель ждет своего часа… Отец наследного царевича, благородного юноши Игъаара, повадился ходить и слушать голоса болот – и мощные, чистые воды, что таяться под скалой Сокола, уже подступают к границами земли, уже омывают самые глубокие корни деревьев… О, несчастный Игъаар! О, несчастная стана Фроуэро! О, дети реки Альсиач! Смилуйся над нами, мать Анай!
- Уж не карисутэ ли этот Загръар? – говорил другие, пока жрец Сокола плакал.
Но Загръар уже был далеко – шаг его был скор и он быстро шел по дороге между лесом и полями.
…Однажды на дороге у колодца он увидел нищего, над которым смеялись уличные мальчишки. Нищий, должно быть, хотел напиться, и вращал ворот колодца, а мальчишки прыгали вокруг и плевали в ведро, швыряя в прозрачную воду и в нищего комья грязи. Как только нищий, наконец, поднял ведро и поставил его на порожек колодца, какой-то мальчишка без рубахи пнул изо всех сил ведро ногой – и оно отлетело в сторону, а вода облила сруб колодца и придорожные кусты ежевики.
Нищий отпустил ржавый ворот колодца и выпрямился во весь рост и мальчишки инстинктивно, как-то по-собачьи отступили на шаг, испугавшись того, каким он был высоким. Он был очень истощенным, еще не старым человеком – и по растерянности его нездешне красивого лица, по взгляду, обращенному мимо своих хохочущих мучителей – в неведомую и невидимую даль – Загръар вдруг ясно осознал, что этот человек – полностью слеп. И не только это понял Загръар, побежавший со всех ног к колодцу, около которого стоял молодой слепец. Он мчался, задыхаясь, и старый мешок побирушки с засохшими лепешками часто и больно ударял мальчика по спине.
Загръар бежал и бежал к нищему, которого мальчишки уже оттеснили от колодца и подталкивали к сточной канаве – слепец не видел ее, и они, гадко хихикая, уже предвкушали свою гнусную радость. Они плевали в лицо страннику и хлестали его по голеням длинными волокнистыми стеблями травы ораэг.
- Аэолец! – кричали они. – Грязный аэолец! Убирайся в вонючую лодку своего Шу-эна!
А он молчал и смотрел куда-то мимо них, в небо, где из-за осенних туч светило солнце – и мальчишкам от этого становилось еще смешнее, чем от попыток слепца невпопад отбиваться от своих маленьких мучителей. Его бессвязные движения, непонятные и смешные для зрячих, вызывали смеховую икоту у его преследователей.
- Аэольский золотарь! Пришел к нам во Фроуэро на заработки? Так отправляйся же скорее на работу, бездельник! – кричали они, осмелев донельзя и тесня его к зловонной сточной канаве.
…Загръар врезался в галдящую и хохочущую толпу, раздавая весомые затрещины и зуботычины направо и налево. Никто из мальчишек не ожидал такой силы и ловкости от побирушки, и они с испуганным визгом разбежались во мгновение ока.
Тогда Загръар протянул руку слепому и сказал:
- Пойдем со мной. Меня зовут Загръар, я фроуэрец, но вырос в Аэоле. Будем странствовать вместе. Проживем как-нибудь! Милости Всесветлого хватит на всех, и Анай нас укроет.
И он повернул старый скрипучий ворот и набрал чистой воды – чтобы слепец смог умыться и напиться. И слепец сказал тихо:
- Спасибо тебе, Загръар…
И тот беззвучно расплакался от звука его голоса – счастье, что слепой не мог видеть слез на лице у гладкоостриженного рыжеволосого мальчика-побирушки.
А потом Загръар достал из своего мешка сухие лепешки, и они разломили их, и съели, запивая сладкой и холодной водой из колодца, чтобы потом продолжить путь.
Дочь реки Альсиач
Табун, мчавшийся вслед за Эной, пересекал озеро – кони вбежали в озеро, поднимая столп брызг, сияющих в лучах заходящего солнца, а потом поплыли, поднимая вверх, к небу, морды с тихим ржанием. На другом берегу они ступили на зеленую, сочную траву зеленого луга, и больше не мчались, а мирно паслись, поглядывая в сторону коня Эны, стоящем со своим всадником на мелководье.
Вода доходила ему до груди – а Эне до колен, и от вечернего ветра легкие волны набегали и расплескивались о бока коня.
Эна смотрел вдаль и ждал – там, откуда только что примчался его табун, там, где озеро сливалось с седым лесом, виднелась фигура второго всадника.
Эна ждал его. Он взял поводья в левую руку, а правой махал и махал чужаку верхом на белом коне.
- Эгегей! – закричал Эна.
И чужак понял, что его ждут, и конь понес его к Эне быстрее, и, оттолкнувшись от земли, поплыл в сторону берега с изумрудной сочной травой.
- Кто ты? – запыхавшись, спросил чужак степняка. – Почему ты увел коней? Почему они пошли за тобой? Ты и есть – Великий Табунщик?
- Нет, - ответил тот. – Я – Эна. А ты – сын реки Альсиач?
- Да, я фроуэрец, - ответил юноша. – Мое имя – Игъаар. Я последовал за тобой, чтобы увидеть Великого Табунщика. Ты знаешь, как его встретить в степи?
- Только Великий Табунщик властен в своей весне, - ответил Эна. – Если он захочет явиться тебе – то ты увидишь его. Но никто не имеет над ним власти, чтобы заставить его являться, о молодой царевич, сын реки Альсиач.
- Если ты не можешь сказать за меня слово к Великому Табунщику, то я и подавно не смогу, - опечалился Игъаар, и белый конь его заржал печально, а слезы потекли из очей юноши и глаз его белого коня и упали в воду.
- Отчего же? – просто спросил Игъаара Эна.
- Я приказал убить человека, - проронил Игъаар и опустил голову.
Эна коснулся его плеча.
- Великий Табунщик может являться, когда сам захочет. Человеческое зло для него – не помеха,- сказал он Игъаару, ласково улыбаясь.
И царевич Игъаар улыбнулся ему в ответ, и Эна-степняк протянул ему руку, а Игъаар пожал ее, и они вместе долго скакали берегом, поднимая тучи сияющих брызг – пока не зашло солнце.
И тогда, у тихой заводи, покрытой лилиями, оба коня остановились, и в страхе раздувая ноздри, тихо заржали. Тогда Эна и Игъаар тихо соскользнули с их спин и, по пояс в воде, подошли туда, где, раскинув тонкие руки среди кувшинок и водяных лилий, лежала девушка в белом.
Ее тело не качали волны – здесь была тишь, здесь обрела она свой покой. Глаза Оэлай были закрыты, словно она просто уснула, а не погибла среди смертельных вод. Может быть,она сма закрыла глаза перед тем, как исступленно кинуться в воды озера или ступить на водный луг, усеянный белыми цветами.
- Ты знаешь ее? – спросил Эна.
- Да, - отвечал царевич. – Ее мужа я приказал казнить.
- Ты любил ее? – сурово и строго спросил степняк.
- Нет. Я не знал ее и не знал, кто она, кроме того, что имя ее Оэлай, племянница воеводы Зарэо, из царского рода Аэолы. Но ее муж, аэолец Мриаэ, принес первенца Оэлай на темный жертвенный огонь Уурта. И она лишилась рассудка.
Эна напряженно и удивленно слушал его.
- И тогда, - продолжил Игъаар, - я повернул на пальце кольцо власти, что поручил мне мой отец, правитель Фроуэро и Аэолы, и приказал казнить Мриаэ, ее мужа. Ибо то, что совершил он, противно благости Анай, матери младенца Гаррэон-ну, Великого Сокола.
И Эна заплакал, и обнял плачущего Игъаара, а потом сказал:
- Пойдем, вынесем Оэлай из заводи и совершим над ней древний погребальный обряд, как то подобает.
И они подняли ее на руки и в тишине понесли на берег. Воды стекали с одежд степняка и царевича.
- Мы понесем тебя, Оэлай, к реке Альсиач, - сказали они вместе, не сговариваясь.
Река Альсиач берет начало из этого безымянного озера – они помнили про это – и далее текла вниз, к морю.
И Эна с Игъаааром пешком пошли к истоку реки Альсиач, а кони, буланый и белый, печально шли за ними, а следом шел весь табун, и жеребенок игреневой лошади больше не прыгал вокруг своей матери, идя ровно и грустно.
Когда же они пришли к истоку быстрой и глубокой реки Альсиач, тогда Эна взял сухую лодку с изображением соколов на скалах, вынул весла из уключин и положил их на дно лодки, а поверх положил свежесрезанные им и Игъааром ветви священного дерева луниэ. А на ветви они положили Оэлай, и Эна укрыл ее белым простым шерстяным полотном, которое носил под своим степняцким плащом, и завязал каждый конец полотна алой ниткой.
Потом они спустили лодку на воду, а река подхватила ее, и течение понесло ладью с Оэлай вниз, к морю, мимо лесистых берегов Фроуэро.
И жители Фроуэро выходили и смотрели на Ладью Анай, сестры Фар-ианна, в которой возлежала она, мертвая, и падали на колени, и приносили ей в жертву светлый ладан от деревьев – и светлый дым восходил к небу.
- Приходят времена, когда Гарриэн-ну, Сокол, сын Анай, грядет испытать живущих! – говорили старики и вспоминали о мальчике Загръаре. А старик- жрец Сокола-на-скале плакал и молился.
…А сокуны рыскали по фроуэрским селениям, расспрашивая, не видел ли кто высокого, обритого наголо аэольца.
Беглецы
… С полей убирали последние снопы осеннего урожая. Ночной холод становился безжалостно-мучительным, пронизывающим до костей, а мест у костра уже не хватало всем батракам, желавшим погреться. Когда желтоватое пламя стало затухать, двое – Загръар и его товарищ – поднялись со своих мест, словно не боясь оказаться вне костра на всю ночь.
- Куда это вы? – удивленно спрашивали их.
- За хворостом, - отвечал Загръар. – Мы вернемся – я мешок свой оставляю, сюда опять и сядем. Все по правилам костра.
Он уже очень хорошо знал эти неписаные правила и зорко следил за их неуклонным выполнением, как по отношению к своему товарищу, так и к другим.
И они со слепым пошли в рощу, чтобы принести хворост. Загръар собирал сучья, связывал их и прилаживал получившуюся вязанку на плечи своего спутника. Тот стоял молча. Он вообще очень мало говорил со дня их странной встречи. Пожалуй, последними его словами была благодарность за защиту у колодца и пищу, которую подал ему мальчик-фроуэрец. Загръар тоже не расспрашивал его ни о чем, и так они и молчали – день за днем. Загръар знал только одно: слепец хочет пересечь Фроуэро и придти в Белые горы.
«Я пойду с тобой», - говорил Загръар едва слышным шепотом, ночами глядя на своего спящего беспокойным сном спутника. – «Я буду с тобой всегда».
Но Загръар ни о чем не расспрашивал своего слепого спутника, даже имени его не спросил он. Все окружающие называли его «слепой», но Загръар не называл его и так. Он просто говорил ему «ты», а когда он нем спрашивали другие – он говорил: «мой друг».
…Загръар выпрямился, взваливая последнюю вязанку хвороста на плечо, и, обернувшись, остолбенел. Вдалеке у костра, огонь очерчивал силуэты людей в плащах – всякий мог догадаться по их покрою, что на спинах их - красный круг.
- Сокуны! Сокуны! – сдавленно прошептал Загръар, хватая слепого за руку и срывая вязанки хвороста с его плеч. – Это за нами! Бежим!
И они, держась за руки, без слов, ринулись в сторону леса.
Солнце уже давно село, и было темно. Загръар не видел, куда бежать, и остановился, задыхаясь.
- Что случилось? – спросил слепой.
- Я не знаю куда идти. Темно. Ночь, - ответил Загръар, не отпуская его руки.
Тогда слепой, велев Загръару взяться за край его рубахи, осторожно пошел вперед, ощупывая стволы деревьев.
- Что ты хочешь делать? – спросил его спутник.
- Мы не должны оставаться на ночь на земле, - ответил ему слепой. – Нам надо искать убежище на деревьях.
Так они долго брели, прислушиваясь к шорохам ночи и спотыкаясь о поваленные прошлогодней зимней бурей деревья. Загръар ничего не видел в темноте, и уже готов был заплакать от усталости и страха, как слепой сказал:
- Вот хорошее дерево. Кажется, это луниэ. Посмотри-ка, Загръар.
Тот протянул руку, касаясь шершавого, покрытого мхом ствола.
- Это старое дерево луниэ, - сказал слепой Загръару, прежде чем тот дал ему ответ. – Я полезу первым и подам тебе руку, чтобы помочь взобраться.
И он ловко поднялся по стволу во тьму и потом подал руку Загръару, и втащил его в развилку кривых, крепких ветвей, высоко над землей.
- Какое чистое небо! – не удержался от того, чтобы воскликнуть, Загръар. – Видишь, как сияет северная звезда?
- Нет, - печально ответил его спутник. – Я ничего не вижу. Даже пламя светильника, поднесенное к лицу, я чувствую только по жару. Я вижу только солнце.
И, опомнившись, Загръар стал просить у товарища прощения.
Тот успокоил его:
- Это ни к чему. Ты меня не обидел.
- Ты так лазаешь по деревьям, как не всякий зрячий может, - засыпая, сказал Загръар. – Это тебя в Белых горах учили?
- Откуда ты знаешь про Белые горы?
От тона его собеседника с Загръара мигом слетели остатки сна.
- Я просто подумал, - залепетал он, - что раз ты туда идешь, то ты там уже был, и хочешь вернуться…
- Это так, - ответил слепец, но спросил вновь:
- А отчего ты боишься сокунов?
- Я боюсь за тебя, - отвечал юноша.
- Отчего? – снова спросил его спутник с тревогой, точно он подозревал Загръара в чем-то.
- Я слышал, что сокуны ищут по Фроуэро человека, похожего на тебя.
Слепой сориентировался по голосу Загръара так, чтобы сесть лицом к лицу напротив него. Они теперь сидели совсем вплотную среди ветвей.
Слепой протянул руку и сказал Загръару –
- Дай мне твою руку.
Загръаг заколебался.
- Ты же не хочешь… ты не хочешь скинуть меня с дерева?! - умоляюще спросил он.
- Нет, - честно пообещал ему слепой. – Не сброшу. Я хочу лишь узнать, лжешь ты мне или говоришь правду.
Тогда Загръар сам взял его за руку. Огромная ладонь слепого обхватила узкую ладонь Загръара.
- Я не за тем с тобою, чтобы предать тебя сокунам! – заговорил торопливо Загръар, проклиная себя за то, что он так волнуется и его волнение по влажным рукам, несомненно, будет заметно его белогорцу-спутнику. – Я не за тем с тобою!..
- Зачем же ты со мною? – невесело спросил слепой. – Хочешь один доставить меня к Ниолшоцэа и сам получить награду за мою голову?
- Нет! – проговорил Загръар, стискивая от как боли зубы, и неожиданно расплакался навзрыд.
Слепой замолчал, отпустив руку юноши. Лицо его исказилось от внутренней боли – словно он не в силах был противиться воспоминаниям. Наконец, он сказал:
-Не плачь. Я верю тебе, маленький фроуэрец!
Осторожно, ощупью, он обнял Загръара и добавил тихо, словно говоря сам с собой или с кем-то еще, не с Загръаром:
- Не плачь. Ученик белогорца не должен знать, что такое слезы.
Но маленький фроуэрец плакал и плакал, уткнувшись в плечо своего спутника, а тот повторял растерянно, слегка похлопывая его по худой, с торчащими, как непробившиеся до конца крылья орленка лопатками, спине:
- Не плачь… я верю тебе… ну, будет, будет уже.
И потом они легли рядом среди ветвей, и Загръар смотрел на звезды, расплывающиеся от остатков слез. Потом, когда слезы его высохли, он привстал на локте и стал смотреть на слепого. Тот уже уснул – свет луны, полосой лежащий на его лице, не мешал ему вовсе.
И Загръар заворожено смотрел на белогорца и не мог насмотреться. Во время сна черты его лица немного разгладились, поэтому исхудалое и осунувшееся лицо его уже не было таким строгим, просто в его чертах затаились печаль и страдание. На его выступающих скулах, запавших щеках и заостренном подбородке за долгое время странствий отросла жесткая щетина. Волосы на обритой голове тоже стали отрастать – но не светлые, а темно-русые, прямые.
Загръар долго-долго смотрел на спящего, и слезы снова покатились из опухших его глаз. Наконец, не в силах более бороться с собой, Загръар поцеловал белогорца в лоб и отпрянул.
Слепой вскочил, мгновенно пробудившись и сел, цепко и больно держа Загръара за плечи.
- Гадкий мальчишка! – вскричал он. – Сейчас я сброшу тебя вниз!
- Что? Что случилось? – словно спросонья спрашивал насмерть перепуганный Загръар.
- Что случилось? – гневно переспросил белогорец. – Как ты посмел лезть целоваться ко мне? Здесь не праздник Фериана!
- Я – целоваться?! – растерянно говорил и говорил покрасневший более, чем его рыжие волосы, Загръар. – Клянусь! Я не целовал тебя! Тебе приснилось, тебе приснилось! Не сбрасывай меня, умоляю! Не сбрасывай меня вниз!
Наконец, белогорец поверил ему и отпустил, пригрозив. Потом он снова уснул. Уснул и свернувшийся в клубочек у ног своего спутника Загръар.
На следующий день
Рассвет едва засиял среди ветвей, а белогорец уже будил Загръара:
- Нам пора в путь.
Загръар, усталый и невыспавшийся, протирал глаза.
- Скорее, - поторопил его слепой, и они спустились с гостеприимного дерева, оставляя свой ночной приют, чтобы пойти через утренний осенний лес. Белогорец положил руку на плечо Загръара, и, повернув голову к востоку, широко открыл глаза.
- Ты видишь солнце? – спросил Загръаг, для того, чтобы снова услышать ответ, вселявший в него надежду.
- Да, - ответил белогорец и добавил: - Когда я выбрался из воды, я увидел, как оно заходило. Ладья Всесветлого уходила за горизонт…
И он запнулся, словно сказал фроуэрцу что-то лишнее.
- Это хороший знак, - быстро и деланно весело, чтобы снять повисшее напряжение, сказал Загръар. – Говорят, если человек видит солнце, то зрение может вернуться.
- Оно не вернется, - ответил белогорец, хмуря брови. – Но для меня это уже не имеет значения. Лишь бы добраться до Белых гор.
- Мы доберемся! - заверил его Загръар, чуть не плача от острой жалости, пронзившей его сердце. – Мы обязательно доберемся… а в ты возьмешь меня в ученики?
- Не знаю, - задумчиво ответил тот. – Я хотел провести остаток своих дней в созерцании и молчании… но с тобою разве помолчишь?
И он неожиданно рассмеялся и похлопал юношу по плечу.
- Может быть, мы позавтракаем? – спросил повеселевший Загръар, и тут же понял, что его мешок со скудной снедью остался у костра, когда они бежали в ночь от сокунов.
- Мы не можем останавливаться, - строго сказал белогорец. – Прибавь шагу.
С этими словами, как нарочно, он споткнулся о корень, прячущийся под вековой сосной, словно замерший уж Фериана.
- Ох! – вскричал Загръар. – Ты не ушибся?
- Нет, - коротко проговорил белогорец, пробуя встать, но побледнел и опустился на землю.
- Подожди меня, Загръар, - почти попросил он и добавил тише: - Не уходи.
- Я не уйду, не уйду! – с жаром заговорил тот. – Ты подвернул ногу? Дай-ка мне взглянуть.
Он ощупал лодыжку своего спутника.
- Тебе больно наступать на нее? – спросил Загръар. – Ты, должно быть, растянул ее. Надо перевязять ее поплотнее.
И он, оторвав от своей одежды широкий лоскут, так и поступил. Потом Загръар перевязал своего спутника и подал ему руку, и они пошли – медленно, потому что белогорец сильно хромал и опирался на плечо Загръара и на подобранную палку.
- Нам лучше всего пересечь озеро реки Альсиач, - сказал слепой, переводя дыхание. – Ты слышишь, Загръар – где-то бежит ручей?
Загръар прислушался, но ничего не услышал. Тогда слепой повел его направо, и вскоре они, действительно, вышли к лесному ручью. Здесь они, наконец, смогли умыться и напиться воды.
- Надо бы развести огонь и испечь съедобных кореньев, - сказал белогорец, сев на землю и, поморщившись, начал растирать больную ногу.
- Огонь? – обрадовался Загръар, но тут же погрустнел и добавил:
- Кресало мое тоже в мешке осталось.
- Ничего, - подбодрил его товарищ. – Здесь можно найти подходящие камни.
И Загръар, по приказанию белогорца, приносил ему различные найденные им камни, а тот ощупывал их, пока, наконец, не отобрал два. Потом Загръар сложил костер, а пока он ходил искать коренья, белогорец уже развел огонь.
- А ты, оказывается, знаешь, какие бывают съедобные коренья? – удивленно спросил он юношу.
- Да, меня научил этому один из папиных воинов, - начал тот, но осекся. Белогорец, казалось, не услышал этого.
Загръар испек коренья в золе, и они, наконец, поели, обжигая пальцы и языки.
Потом белогорец сказал:
- Загръар! Уходи.
Юноша растерялся так, что оцепенел.
- Уходи, - продолжил его спутник. – Тебе не за чем со мной оставаться. Я не знаю, кто ты, и отчего ты днем говоришь по-фроуэрски, а во сне – на чистом аэольском. Я не знаю, почему это так, и не хочу строить догадок – они все равно будут неверны. Но я не очень-то боюсь того, что ты предашь меня в лапы сокунов, - сказав это, он энергично покачал головой. – Я боюсь, что из-за меня попадешь в лапы Нилшоцэа т ы.
- Но… - встрепенулся было Загръар.
- Не спорь, - устало, но властно сказал слепой. – Люди Нилшоцэа рано или поздно найдут меня – а со мной и тебя. Тебя ожидают пытки и мучительная смерть. А я не хочу, чтобы это случилось с тобой. Всесветлый дал тебе жизнь не для этого.
- Он дал мне жизнь для того, чтобы я был с тобой рядом! – воскликнул Загръар.
- Откуда ты знаешь пути Всесветлого? – сурово сказал белогорец. – Уходи. Иди к озеру – по ручью. Найди там перевозчика, переберись через озеро и уходи в Белые горы. Там ты найдешь ли-шо-Йоллэ, предводителя «орлов гор» - он не изменил белогорским обычаям. Стань его учеником. И спеши! Сокуны скоро догонят нас, а я не могу идти – он кивнул на свою распухшую, багровую ступню. – Уходи! – вскричал он, вскидывая палку-костыль и лицо его исказилось от невыразимого страдания. – Уходи – или я расшибу тебе голову!
Загръар в ужасе отшатнулся и бросился вперед, вдоль ручья, в чащу, глотая слезы и ничего не видя перед собой. Так он бежал, потом пошел, спотыкаясь, потом упал на землю и зарыдал.
А когда он поднял голову, он увидел в двадцати шагах от себя полосу воды.
- Озеро! – едва не закричал он. – Оно совсем недалеко!
И он стремглав кинулся назад. «Лишь бы ты не ушел, - шептал он, - лишь бы ты не ушел!»
Слепой не ушел. Он сидел у потухшего костра и смотрел в сторону запада – куда уходило солнце. Его глаза – большие, зеленоватые – смотрели на солнечный диск. Он не щурился, лицо его было спокойно, а губы двигались.
Тебе не восстать,
Не утешить ожидающих Тебя,
Не обрадовать устремляющих к Тебе взор.
Спишь Ты – и сон твой бесстрастен,
Забыты мы Тобою,
Подобно мертвым.
Ничего не видишь Ты на земле,
Нет для Тебя жертвы.
Не разбудить Тебя, не вызволить, не поднять.
Как мертвый, Ты спишь,
Сильный, чьи дела так были прекрасны.
Верный жрец найдется ли,
Станет ли он Твоим жеребенком,
Жертвенным конем Твоим,
Белогривым, буланым,
Со звездою во лбу,
Чадом степи,
Чтобы наполнить небо и землю,
Пред Твоими очами…
- Аирэи! – закричал Загръар.
Слепой вздрогнул всем телом и подался в сторону, услышав звук его голоса.
Загръар осторожно подошел и, быстро отбросив палку-костыль, стал на колени рядом с товарищем и заговорил:
- Послушай, послушай… не гони меня…Озеро совсем рядом, и там нет сокунов. Зачем тебе оставаться здесь, на верную смерть? Ты сможешь понемногу дойти – ты обопрешься на мое плечо… я сильный… обопрешься на палку… только не гони меня прочь…
Белогорец приложил ладонь к лицу юноши, ощупывая его, как это делают слепые, пытаясь узнать лица зрячих.
- Как ты меня назвал? – спросил он.
- Никак. Я просто крикнул: «Эй!» Я ведь не знаю твоего имени.
- Меня кто-то позвал по имени, - задумчиво промолвил слепой. - Ты не привел с собой сокунов? Странно. Ты, значит, хочешь сам отвести меня к ним? Думаешь заработать больше?
- Чем мне поклясться, чтобы ты поверил мне? – говорил Загръар, целуя его руки. – Скажи – я поклянусь!
И белогорец презрительно ответил ему:
- Я не верю клятвам фроуэрцев, о маленький фроуэрец.
- И ты не поверил бы даже, если бы сам Игэа Игэ поклялся тебе? – в отчаянии воскликнул Загръар.
Повисла неожиданная и долгая тишина.
- К добру ли, или к беде ты помянул имя Игэа, о маленький фроуэрец, но отныне моя судьба – идти с тобой.
И Загръар подал ему его палку-костыль, и они пошли, хромая вместе – Загръару казалось, что у него самого тоже болит нога.
Белогорец не вскрикивал и даже не стонал, ковыляя вдоль ручья, только страшная, неживая бледность все больше и больше заливала его щеки, а из закушенных губ текли алые струйки крови.
…Когда они подошли к берегу, уже вечерело.
- Ты видишь, где перевоз? – спросил белогорец.
- Да! Вот лодочник как раз возвращается, - ответил Загръар. – Я пойду и поговорю с ним.
Он усадил товарища на землю, заботливо скрыл его еловыми ветвями и направился к перевозу. Но едва он подошел ближе, до его слуха донеслась фроуэрская речь. С лодочником разговаривали люди в черных плащах с алым кругом на спине, и было слышно, что они расспрашивали его о высоком слепце и рыжем мальчишке, говорящем по-фроуэрски. Лодочник испуганно и отрицательно мотал головой.
Загръар опрометью бросился прочь.
Когда он вернулся к тем деревьям, где он оставил белогорца, то он в ужасе увидел, что его товарищ и человек в черном плаще катаются по песку, держа друг друга в цепких борцовских объятиях. Белогорец крепко сжимал шею своего врага, и тот не мог звать на помощь, но сокун уже высвобождал руку, и тянулся к кинжалу на своем черном кожаном поясе.
Не до конца понимая, что делаем, Загръар схватил с белого озерного песка синеватый булыжник с острым краем и кинулся к дерущимся. Изо всех сил он опустил камень на голову сокуна – там, где на виске надулась пухлая синяя жила. Тот захрипел и выпустил белогорца.
- Загръар… - проговорил слепой в изумлении, - так это не ты его привел?! Загръар… дитя мое…
- Скорее, скорее, бежим, там сокуны! – в лихорадочной спешке говорил Загръар, забыв обо всем. Взгляд его упал на багрово-синюшную ступню белогорца, и он замолк в растерянности.
Но белогорец ободряюще улыбнулся.
- Ты умеешь плавать? – спросил он.
- О да! – воскликнул Загръар.
- Мы переплывем озеро, - все еще задыхаясь от борьбы, проговорил слепой.
- Я возьму у него книжал? – спросил Загръар, кивнув на неподвижно лежащего сокуна.
- Нет. Оставь ууртовцам их грязную сталь, - с омерзением проговорил белогорец.
И они соскользнули в воду озера с низкого берега, среди опущенных в воду ветвей плакучих ив.
…Вода приняла их и подхватила. Они плыли под ней, и Заграър держался одной рукой за плечо слепого, а потом они выныривали, и юноша смотрел, далеко ли еще берег, и нет ли там сокунов.
Вдруг заходящее солнце осветило слепящим золотым светом все озеро, и они едва успели нырнуть. Когда они снова показались над поверхностью воды, то над их головами засвистели стрелы. Их заметили с берега.
- Налево! – закричал Загръар.
Белогорец на этот раз нырнул глубоко – туда, где было темно, и Загръару показалось, что он тоже ослеп. Ногу его свело судорогой от ледяной воды, и ему хотелось кричать, но он мог только корчится от боли, цепляясь из последних сил за плечо белогорца.
Когда они вынырнули на поверхность, сокуны были уже далеко – они бежали по большой дуге вдоль озера. Загръар сказал это слепому, и по его голосу тот понял, что с его спутником что-то неладное, и спросил его об этом, а потом умело сжал его икру и судорога прошла.
- Нам надо продержаться в воде до темноты, - сказал слепой. – Ты замерз?
- Нет, - предательски стуча зубами, ответил Загръар.
- Ночью они не смогут так просто найти нас, - продолжил белогорец, но было ясно, что он слишком хорошо представлял себе оставшиеся силы юноши.
- Мы ведь можем сидеть в воде и дышать через камышины, - предложил тот.
Белогорец покачал головой.
Загръар смотрел на бегущих вдалеке сокунов – они были похожи на диковинных насекомых. Солнце светило ууртовцам в глаза, и они не могли видеть беглецов. Загръар отвернулся от сокунов и вдруг увидел на берегу женщину.
Она стояла и смотрела на озеро, освещенное солнцем, и ее еще не старое лицо было печальным.
Она так же внезапно заметила беглецов – и несколько кратких мгновений колебалась, и, наконец, махнула рукой, зовя их к себе.
- Туда, туда! Нас зовут туда! Женщина в красной и белой одежде! – задыхаясь, прокричал в ухо слепому Загръар.
Несколько стрел упало в воду, немного не долетев до белогорца и Загръара – сокуны приближались. Слепой, крепко схватив Загръара за руку, нырнул, а когда вынырнул, то женщина в красно-белом одеянии фроуэрской жрицы сказала им:
- Скорее! Скорее, пока солнце слепит глаза сокунам, и они ничего не видят!
Она стояла на мостках, от которых отходили вниз, в воду, две пары брусьев – для спуска лодок. Держась за них, Загръар и белогорец, поднялись к жрице. Она накинула на лицо темное покрывало и повторила:
- Скорее!
И белогорец, опираясь на Загръара, заковылял за ней. От плавания его ступня, как ни странно, стала выглядеть лучше, и отек с нее несколько спал.
- Скорее! – в четвертый раз повторила она, открывая дверь рыбачьего сарайчика. На них дохнуло запахами рыболовных сетей, лодочной смазки и прочей утвари. Весла и лодки были аккуратно разложены по всему маленькому помещению, закрывая пол.
- Сюда, - сказала женщина, отодвигая в сторону лодку и поднимая дверь в подпол. – Скорее!
И они нырнули во тьму, а она бросила им теплые старые плащи и большую краюху еще теплого хлеба.
… Молча они скинули сырую одежду и закутались в сухие, теплые плащи. Белогорец обнял юношу, разломил краюху. Заргъар ел, едва не поперхиваясь, и зубы его стучали, а еще сильнее стучало его сердце.
- Не бойся, - тихо сказал ему белогорец. – Эалиэ! Нас двое.
Так они сидели долго – Загръару показалось, что вечность.
- Надо отползти в угол, подальше от входа, - вдруг сказал белогорец. – Если сокуны откроют дверь в подпол, то они сразу же заметят нас – мы сидим прямо под ней.
И они поползли по длинной темной комнате, прижимаясь к обитым деревом стенам, найдя укромное место.
- Кто эта женщина? Ты знаешь ее, маленький фроуэрец? – спросил белогорец.
- Не знаю. Мне кажется, я видел ее до этого где-то, но где – не могу вспомнить.
- Она - фроуэрка из благородного рода, жрица богини Анай, и спрятала нас в прибрежном святилище.
- Святилище? Да это просто рыбачий сарай! – удивился Загръар, с трудом отрываясь от краюхи хлеба, чтобы сказать это.
- Нет, это святилище… Ты ешь, ешь, ты не привык долго голодать, как я, - заметил его спутник, протягивая ему свою половину лепешки, но Загръар нашел в себе силы отказаться. – Ты – фроуэрец, а не знал о прибрежных святилищах Анай?
- Я вырос в Аэоле, - ответил тот, словно извиняясь, и снова жадно вонзая зубы в хлеб.
- У фроуэрцев, не народа болот, а благородных, светловолосых фроуэрцев, почитающих Фериана, или, как вы говорите, Фар-ианна, есть обычай строить прибрежные храмы богини Анай, спутницы и супруги Фар-ианна. Они состоят из двух этажей – вверху словно обычный рыбачий сарай, а внизу, где мы с тобой и находимся, собственно храм. Это делается оттого, что, когда Анай искала тело своего убитого Нипээром супруга, то никто не давал ей приюта, кроме бедных рыбаков. В память об этом такие храмы возводят у озер, и при них живет благородная жрица-вдова. Но все имущество этого храма – священное, от веревки до лодки, не говоря уже о драгоценностях, которые, как говорят, хранятся в нижнем храме. Каждую весну жрица спускает священные лодки на воду, украшенные цветами и лентами.
- Как прекрасно! Не то, что в праздники в храме Фериана в Тэ-ане! – воскликнул юноша и осекся.
- Откуда ты знаешь, что творится в праздники Фериана в храме Тэ-ана? – строго спросил белогорец, но добавил: - Я вижу, ты раскаиваешься.
Потом они еще немного помолчали, и румянец стыда остыл на щеках Загръара.
- Это там ты и видел Игэа? – спросил белогорец.
- Да, там! – с воодушевлением заговорил Загръар, словно пытаясь смыть позор своего посещения праздника Фериана, вдруг обнаружившийся перед его спутником.
- Отчего же ты не остался с ним, маленький фроуэрец? – спросил белогорец со вздохом. – Он, быть может, усыновил бы тебя – ты смышленый, а у него нет сыновей…
- Нет! Я должен был найти тебя и спасти тебя от сокунов! – выпалил Загръар. – Такова воля Всесветлого!
И вместо ответа внезапно отворилась дверь в потолке подземного храма, и пламя смоляных факелов заплясало по стенам, облицованным дорогим и священным деревом луниэ.
- Я говорю вам, воины, что это – священный храм великой Анай, - раздался твердый женский голос. – У меня есть разрешение от самого правителя Фроуэро - да продлит Фар-ианн его дни! – на содержание этого святилища. Сейчас осень, и я провожу здесь дни в трауре по Фар-ианну, воспевая гимны перед статуей великой богини, матери Анай. Я не видела никаких людей – ни слепых, ни зрячих, ни бритых, ни рыжих. В святилище нельзя сейчас спускаться – это великое преступление против Анай, Фар-ианна и самого Сокола-Оживителя.
- Мы и не заходим в святилище, о жрица Великой Странницы и Сестры Анай, - ответил ей один из сокунов. Но по приказу мы должны осмотреть его через вход. Посветите-ка мне факелами!
И свет смоляных факелов все плясал и плясал по стенам, отражаясь от золотых светильников, от сосудов и кубков, от барельефа в глубине, на котором была изображена богиня Анай, держащая на коленях мертвого Фар-ианна.
Загръар прижался к своему спутнику и другу и в ужасе стал молиться:
«О, Всесветлый! Пусть они не увидят нас! Ослепи их очи, чтобы они нас не увидели!»
Пламя факелов уже ушло от статуи Анай и стало двигаться к тому углу, в котором как раз и прятались беглецы. Сверху было слышно сопение и тяжелое дыхание сокунов. Белогорец крепко сжал руку юноши.
«О, Всесветлый! – молился в отчаянии Загръар. – О, Великий Уснувший! Проснись и спаси нас!»
И темноогненный отсвет, не дойдя лишь пяди до них, остановился.
- Да, здесь никого нет, - раздалось сверху.
- Разумеется! – ответила женщина. – Если воины желают, храм может дать вам ночлег и пищу.
- Нет, нам надо двигаться дальше, - ответил с сожалением начальник сокунов.
И дверь в потолке подземного храма с треском закрылась.
- Слава Тебе, Великий Уснувший, Всесветлый! – выдохнул Загръар.
- Ты молился? – проговорил белогорец и отчего-то вздохнул.
…Когда женщина-жрица Анай осторожно спустилась по потайной лестнице к беглецам, то Загръар уже крепко спал, положил голову на колени белогорца.
- Не надо будить его, - предупредительно прошептал тот, прикрывая глаза своего спутника широким краем своего плаща. – Отрок очень устал.
Женщина понимающе кивнула и накинула на юношу теплый ковер.
- Я истоплю печь и нагрею воды, - сказала она белогорцу одними губами. – В храма богини Анай вы в безопасности.
И, отодвинув незаметную боковую дверь, она скрылась. Когда жрица вернулась, от нее уже пахло ароматным дымом.
- Что у тебя с ногой, дитя мое? – спросила она белогорца и печально добавила: - Ты не узнал меня? Или позабыл?
- Я ничего не вижу, кроме солнца, - ответил он женщине. – И оно для меня – как далекий светильник.
- О, дитя мое! – в горе всплеснула жрица руками и поцеловала его в широко открытые зеленоватые глаза. Он отстранился, нерезко, боясь потревожить спящего Загръара.
– Неужели ты не узнаешь меня по голосу, о Аирэи, дитя мое? – воскликнула горестно женщина. - Игэа смог бы вылечить тебя! А я – увы, не смогу…
- Анай Игэан? – прошептал белогорец, не веря тому, что сам произносит.
- Да, я – Анай Игэан, я названа в честь богини-спутницы Фар-ианна, а мой сын – лучший друг твоего детства, о Аирэи Ллоутиэ.
- Анай Игэан, ты спасла нас с Загръаром! – проговорил Миоци, схватив ее за руку и поцеловав.
- Имя твоего спутника – Загръар? – с понимающей и немного лукавой улыбкой произнесла Анай Игэан – но Аирэи не увидел этой улыбки и не понял намека.
- Да, он назвался так, - ответил он.
- Дай же мне посмотреть, что у тебя с ногой! – сказала мать Игэа и, принеся целебный бальзам, щедро вылила ему на лодыжку, а потом красиво и туго перевязала.
- Вот так тебе будет легче, Аирэи… Что ж, посиди с Загръаром пока здесь, если ты не хочешь его будить. А я пока приготовлю горячую воду, чтобы вы могли вымыться, и приготовлю вам еду. Одной лепешки на двоих вам совсем недостаточно, - печально улыбнулась она, и он заметил это по ее голосу. – Вы будете жить в этом подземном храме, пока погоня за вами не стихнет совсем. Но ты ведь не захочешь поселиться у меня навсегда? – еще более печально спросила она.
- Нет, мкэн Анай Игэан, - ответил Миоци. – Нет. Мы с Загръаром идем в Белые горы.
Анай Игэан снова молча поцеловала Аирэи в лоб и глаза и ушла.
Аирэи сидел, прислонясь к стене, и не шевелился, не желая потревожить Загръара, спавшего беспокойным, тревожным сном.
- Отец, отец, возьми меня с собой, - шептал юноша на аэольском. – Водопал Аир… золотая риза… они ничего не нашли… сокуны! Это сокуны!
Загръар очнулся от своего сновидения и закричал, хватая белогорца за руки:
- Бежим, Аирэи! Это сокуны! Бежим! Они ищут тебя, они убьют тебя!
- Тише, дитя мое, тише, Загръар, - проговорил Аирэи, успокаивая его и обнимая, так, как когда-то он обнимал Огаэ. – Сокуны ушли, Загръар. Мы в безопасности. Эта женщина, Анай Игэан, мать моего лучшего друга, Игэа Игэа Игэана. Так что ты к добру помянул его имя тогда, в лесу, маленький фроуэрец… или ты аэолец?
Он засмеялся, и Загръар медленно улыбнулся.
- Мы вымоемся, поужинаем, а потом ты снова уснешь.
Загръар, ничего не говоря, прижался к белогорцу.
- Бедный, - сочувственно проговорил Аирэи, гладя его по голове. – Тебе досталось за эти дни.
Потом Анай Игэан позвала их, и они пошли – Аирэи прихрамывал и опирался на плечо Загръара – в освещенную золотыми и серебряными светильниками комнату. Ужин был уже накрыт.
- Но прежде вам необходимо омыться с дороги, - сказала Анай Игэан и провела их в комнату для омовений, тоже богато украшенную, с двумя или тремя светильниками. Заргъар обрадовался полумраку. Сначала он помог вымыться своему товарищу – тому было безразлично, насколько хорошо была освещена ванная комната – а потом, проводив его в комнату с ужином, поспешно пеердвинул светильники забрался в ванну, стоявшую в самом темном углу. Сидя по самое горло в горячей воде и наслаждаясь ею, как давно уже не наслаждался, он, тем не менее, не терял бдительности. Он не стал натираться благовонными маслами, просто грелся и терся обычной губкой, окуная ее в золу. Но страх того, что в любой момент может войти Анай Игэан и его тайна раскроется, выгнала Загръара из горячей кадушки, и он быстро и кое-как обтершись огромным полотенцем, напялил на себя длинную льняную рубаху, довольный тем, что она тканая в толстую нить. Смеясь от радости и от запаха чистоты и свежести, он бросился к двери и, распахнув ее, с разбегу сел к накрытому столу рядом с Аирэи.
- Проголодался? – засмеялась Анай. – Вознеси молитву, Аирэи.
- Всесветлый да просветит нас.
- Спаситель и Оживитель да сохранит нас, - ответила Анай. – Сокол, стоящий на скале, да покроет нас от всякого зла и смертоносного мрака.
И они сели за еду. Загръар с восторгом рассказывал белогорцу о роскоши комнаты, в которой они ужинали.
- Да, это храм Анай, здесь все так, как должно быть в храме, - сказала Анай Игэан и добавила:
- Ты из Тэ-ана, о Загръар? Как там Игэа Игэ?
- О, он теперь советник Игъаара, сына правителя Фроуэро, - проговорил тот, впиваясь зубами в творожный пирог.
- Он – советник сына убийцы своего отца! – воскликнула Анай Игэан. – Как это похоже на Игэа… Он не помнит зла…
- Да, он не помнит зла, - ответил задумчиво Аирэи. – Я виноват перед ним – я забыл о нем, когда готовился к своему второму посвящению в Белых горах. Только теперь я понимаю, как скверно я поступил с ним, почти предав нашу юношескую дружбу.
- Он высоко ценил твою дружбу и твое слово, о Аирэи, - тихо сказала Анай Игэан. – Он скучал по тебе, ждал писем от тебя, писал тебе каждую новую луну длинные письма – несколько ночей подряд…
Аирэи склонил голову. На его лице были печаль и раскаяние.
- Но я не осуждаю тебя, дитя мое, - сказала Анай. – Пожалуй, это мне следовало бы обвинять его в мягкотелости, в слабохарактерности… О, соэтамо-степнячка Аэй, девочка из бедняцкой хижины, умело воспользовалась моментом и стала наложницей Игэа Игэа Игэана, потомка одного из славнейших родов Фроуэро!
Анай Игэан встала и прошлась взад-вперед по расшитому алым узором ковру.
- Из-за Аэй, - продолжала она, и голос ее сдавливала боль и горечь, - из-за Аэй ему приходится жить на чужбине, где ненавидят и его язык, и его родину… И ведь Небо не благословило ее чрево – она не родила ему сыновей!
Аирэи и Загръар неловко молчали.
- У Игэа были сыновья, о Анай Игэан, - наконец, произнес белогорец. – Они умерли во младенчестве. Умерли во младенчестве – как и дети твоего родного брата. Эта странная смертельная болезнь передается от отцов к новорожденным мальчикам. Дети Аэй умерли от болезни рода Игэанов.
Анай долго молчала, потом, натянув на лоб бело-красное покрывало, медленно ответила:
- Да… я знаю… моя золовка похоронила семерых сыновей… и только восьмой, Рараэ, выжил, благодаря соку из травы ораэг. Он учится в Белых горах, Рараэ. И он – правша на обе руки… милый мальчик…
Она печально улыбнулсь.
- Аэй погибла в буране, - вдруг сказал Загръар.
- Нет, - отвечал Аирэи. – Они все спаслись.
- Мы поговорим обо всем позже, мой милый Аирэи, - вдруг ласково сказала Анай Игэан. – Вам нужен отдых. Спальни – за соседними дверьми. Храм богини Анай будет вашим убежищем столько, сколько потребуется. Вы должны восстановить ваши силы, дети.
И она снова поцеловала Аирэи, а потом и Загръара.
Сыны Запада и яд дерева зу.
Каэрэ пришел в себя от странного запаха – не отвратительного, но такого сладко-дурманящего, что сводило скулы.
- Ну вот, ты и у своих, Виктор, - послышался голос откуда-то сверху.
Каэрэ вздрогнул и открыл глаза, но сразу же зажмурился – электрический свет слепил его.
- Выпей немного апельсинового сока, - раздался тот же голос, и у губ Каэрэ оказалась пластмассовая чашка без ручек. – Он, правда, из концентрата, но у нас на «Тау» кроме него, давно уже ничего полезного нет.
Каэрэ с отвращением хлебнул сок, и тот показался ему безвкусным – омерзительный сладкий запах не покидал его ноздрей.
- Чем это пахнет? – спросил он по-аэольски.
- О, да ты совсем натурализовался в нашей подшефной цивилизации! – раздался над его головой смех, тонущий в электрическом свете. – Запах? Это всегда бывает после яда из дерева зу… такое неприятное ощущение, как будто ванили в нос насыпали. Это пройдет!
- Где я? – вскрикнул Каэрэ.
- Добро пожаловать на станцию Тау! – склонился в шутовском поклоне человек в черном спортивном костюме. – Меня зовут Эррэ.
- Нельзя ли уменьшить свет, Эррэ? – спросил Каэрэ, щурясь и вытирая слезы.
- Что, глаза режет? Словно песка насыпали? – оживленно спросил Эррэ. – Ничего, это пройдет. Это яд из дерева зу.
Каэрэ сел на своей постели и огляделся. Его комната была похоже на каюту трансатлантического лайнера – но в отличие от корабля, в ней не было иллюминаторов. Не было ничего даже отдаленно напоминавшего окна. Стены были глухими. Свет лился из отверстия в потолке.
- Ты можешь принять душ, Каэрэ, - раздался второй голос, негромкий и приятный. Каэрэ отвернулся от Эррэ, ища взглядом того, кому он принадлежал.
- Меня зовут Луцэ, - раздался снова тот же голос, и Каэрэ, вздрогнув, увидел перед собой человека невысокого роста – почти карлика. Лицо его, однако, было красивым и благородным, с умными серыми глазами. Луцэ подал Каэрэ руку – она была неожиданно сильной, с длинными, артистичными пальцами. Каэрэ пожал ему руку, и они с Луцэ улыбнулись друг другу.
- Добро пожаловать на Тау, - сказал Луцэ. – Моя каюта – напротив, через коридор. Приходи в гости, Каэрэ – я буду рад.
- Не сегодня, Луцэ, - строго сказал Эррэ. – У тебя сегодня процедуры.
- Да, да, - кивнул, словно что-то вспомнив, тот, и Каэрэ заметил, что лицо его – усталое, с глубокими тенями под глазами.
- До завтра, Каэрэ, - быстро сказал Луцэ и вышел из каюты, смешно переваливаясь на своих маленьких кривых ногах.
- Он болен, Каэрэ, - покровительственно сказал Эррэ, когда дверь за Луцэ закрылась. – Не обращай внимания. Выпил сок? Понравилось? Получше, чем настойка из сока луниэ, правда? – Эррэ захохотал, ожидая, что Каэрэ к нему присоединится. Но Каэрэ промолчал.
- Хорошо, что Луцэ нас оставил, - сказал Эррэ, прекратив свой странный хохот. – Я хочу сразу тебе сделать серьезное научное предложение, Каэрэ. А он будет ревновать – он такой. У него вообще много комплексов из-за его врожденной болезни почек. Но надо, надо быть с ним помягче, потерпимее… понимаешь, он много рутинной работы тянет на себе, это в какой-то мере развязывает мне руки… но что касается полевых исследований, то видишь сам: ему не дано их проводить, - Эррэ вздохнул и добавил шепотом: - И это его гнетет!
Эррэ внимательно смотрел на Каэрэ, словно наблюдая за его реакцией на свои слова. Но лицо гостя с Аэолы не выражало интереса.
- А у тебя большой опыт. И именно полевой опыт. Думаю, что твой опыт – бесценен. Мы бы уже завтра могли, вместо того, чтобы слушать болтовню Луцэ, начать обсуждать с тобой тезисы твоей докторской. Нельзя терять время.
Эррэ потер руки. Каэрэ, онемев, смотрел на него. Отставленная им чашка перевернулась, и ядовито-оранжевые капли апельсинового сока капали на металлический пол. Каждая капля разлеталась мелкими брызгами.
- Мы наблюдаем за цивилизацией, живущей в особых временных и пространственных условиях, - продолжал Эррэ, нимало не смутившись. – Этот эксперимент был поставлен более пятнадцати лет тому назад…
- Эксперимент? Какой эксперимент? Какая цивилизация? – прошептал Каэрэ, чувствуя, что у него помутился разум.
- Цивилизация Кси, живущая на территории Аэолы, Фроуэро и островах Соиэнау. Другой здесь нет, - ухмыльнулся Эррэ. – Она развивалась изолированно от других цивилизаций планеты Земля – благодаря временно-пространственной аномалии. После ее обнаружения был поставлен особо секретный эксперимент – цивилизация не подвергается никакому внешнему воздействию, любое вмешательство палео-землян и привнесение палео-земных идей в цивилизацию Кси строго запрещены. Это особенно важно, так как мы можем наблюдать развитие цивилизации, так сказать, в ускоренном темпе – за минуту на Тау в цивилизации Кси проходит от года до сотни лет… Материала для анализа чрезвычайно много, поэтому мне без Луцэ не справиться.
Каэрэ побледнел, но Эррэ не заметил этого.
- Я предлагаю следующую тему твоей диссертации – культ Уурта, как основной фактор формирование цивилизации Фроуэро. Это весьма перспективно и ново. Ты же, наверное, уже понял, что фроуэрцы – смешанная раса? Светловолосые фроуэрцы терпеть не могут смуглых фроуэрцев из края болот, и только гений Нэшиа сумел объединить их в одну нацию. А как? Он ввел культ Уурта! Это наше главное достижение!
Тут Эррэ закашлялся и вдруг спросил:
- Может быть, я покажу тебе станцию?
- Нет, - ответил Каэрэ. – Я хочу побыть один.
- Мне нужен твой ответ, тем не менее, - настаивал Эррэ.
- Я ненавижу Уурта, - ответил Каэрэ. – Я не собираюсь заниматься никакими исследованиями!
- Вот как? – проговорил Эррэ сквозь зубы. – Ну что ж. До завтра, Каэрэ. У тебя будет время и возможность подумать.
И он, резко развернувшись, вышел. Блестящая стальная штора упала за его черной спиной. Над шторой огромные электронные часы отсчитывали минуту за минутой.
Каэрэ закрыл лицо руками и зарыдал. «Сашиа, Сашиа… теперь разлука – навсегда, навсегда…»
Когда он смог поднять голову, то на электронных часах сменились цифры.
«Может быть, еще не совсем поздно», - мелькнула мысль в его голове, - «может быть, я еще кого-то встречу… может быть, Огаэ или Лэла еще будут живы, узнают меня, и расскажут, что случилось со всеми – с Сашиа, с Эной, с Игэа и Аэй…»
Он бросился к выходу – но стальная занавесь не шелохнулась. Он напрасно пытался выбраться – на гладкой, блестящей в электрическом свете поверхности не было никаких признаков дверной ручки или кнопки автоматического управления. Каэрэ в ярости стал бить в занавесь кулаками и ногами – пока не выдохся и не опустился на пол без сил. Одежда на нем была мокрой от пота, ему стало жарко, и он скинул рубаху.
Но прохладнее ему не стало. Воздух, казалось, становился все жарче и жарче. Каэрэ захотелось пить, и он вспомнил о предложении принять душ. Он распахнул тонкую, невесомую дверь в душевую и до отказа повернул краны. Из них не вылилось ни капли. Каэрэ еще раз стукнул в стальную занавесь, и только тут заметил рядом с ней на стене термометр. Он показывал сорок градусов по Цельсию.
Каэрэ, сделав несколько шагов по обжигающему его босые ноги полу, сел на свою постель в углу и задумался. Электронные цифры на часах неумолимо мелькали, а стрелка термометра колебалась уже у пятидесяти градусов. Каэрэ выпил последние капли липкого сока и лег навзничь, отбросив обжигающее пластиковое покрывало. Ладонью закрывая глаза от пронизывающего все собою мертвого электрического света, он думал о Сашиа -она уже состарилась за это время, и у нее уже белые волосы…
Он был уже не в силах встать и посмотреть на термометр. Он с трудом дышал. Раскаленный металл и пластик окружал его со всех сторон. Порой ему казалось, что потолок словно разрывается, и оттуда льется дождь, высыхающий в воздухе. Тщетно Каэрэ пытался дотянуться до вожделенных капель. «Уурт силен!», - слышались ему слова то ли Эррэ, то ли Уэлэ, то ли Нилшоцэа. «Табунщик не придет сюда», - подумал Каэрэ, теряя сознание и погружаясь в раскаленную мглу,– «Здесь негде пасти коней».
- Кони? Какие кони? Каэрэ! Виктор! Слышишь? Скорее! Скорее! Иначе мы вдвоем здесь останемся! Каэрэ!
Он уже не мог различить лица говорящего – глаза словно залепило ватой. Кто-то тряс его за плечи.
- Это я, Луцэ! Каэрэ, ради всего святого! Вставай! Мне не вынести тебя! Скорее!
Каэрэ перевалился через край кровати на раскаленный пол, и Луцэ потащил его к выходу.
- Вот так-то лучше, - задыхаясь, проговорил он, когда они оказались в прохладном коридоре. – Пей! – и он сунул в руки Каэрэ откупоренную бутылку минеральной воды. Пока тот жадно пил, Луцэ вылил несколько бутылок ему на голову и плечи.
- Что хотел от тебя Эррэ? – спросил Луцэ, когда Каэрэ, доковыляв до его каюты, лег рядом с вентилятором.
- Ничего, - недоуменно ответил Каэрэ. – Не помню… что-то говорил про исследования…
- Я сейчас приготовлю тебе ванну, - сказал Луцэ, качая головой.
- Луцэ, - спросил Каэрэ, поднимая голову. – Луцэ! Сколько времени прошло на Аэоле с тех пор, как я здесь?
- Тебе точно надо? – забеспокоился Луцэ. – Я точно сейчас не отвечу. Надо компьютер включать.
- Нет, - слегка раздраженно ответил Каэрэ. – Примерно.
- Ну, суток трое.
- Что?! – закричал Каэрэ, вскакивая и снова падая на пол.
- Плохо тебе? – участливо склонился Луцэ к нему. Он был ростом немного выше Огаэ.
- А как же Эррэ… говорил про аномалию… - прошептал Каэрэ.
- Нет уже давно этой аномалии. Врет Эррэ. Он уже так заврался, что сам путается. О чем вы с ним поспорили? Он включил в твоей каюте все обогреватели и отключил воду, а сам отправился на Аэолу… явится не раньше, чем дня через два-три… рехнулся совсем. Хорошо, что я пошел тебя проведать, - говорил Луцэ, гладя плачущего Каэрэ по руке. – У тебя кто-то там остался, да? Ты думал, что больше никогда ее не встретишь?
- Да, - проговорил Каэрэ.
- Рехнулся Эррэ, рехнулся, - покачал Луцэ головой. – Ладно, иди, полежи в ванне, хоть придешь в себя. Потом перекусим, поговорим.
…Когда Каэрэ, опоясавшись полотенцем, выбрался из ванны, освеженный и веселый, Луцэ уже разложил на скатерти, расстеленной на полу, странную снедь, и откупорил две бутылки минеральной воды.
- Тебе бы вина выпить, - словно извиняясь, проговорил он, - но у нас его давно нет. Одни эти синтетические кубики… но они сытные очень. Только жуй подольше и запивай.
- Отличные кубики, - ответил Каэрэ, принимаясь за еду.
Луцэ сидел рядом с ним, скрестив свои маленькие кривые ноги и внимательно глядя на своего гостя. Вдруг он сказал:
- Какие страшные у тебя шрамы…
Каэрэ не отвечал.
- Ты какую-то инициацию проходил? Там, у них? – снова спросил Луцэ, но не с любопытством, а, скорее, с состраданием.
- Нет, - ответил отрывисто Каэрэ. – Никаких инициаций я не проходил. Я был рабом. Меня выпороли несколько раз. Вот и все.
- Ты – мужественный человек, Виктор, - проговорил Луцэ. – Как же ты бежал из рабства? И как тебе удалось избавиться от эцы? – он заметил, что правое ухо его собеседника пробито.
- Эна-степняк снял, - коротко ответил Каэрэ. – И из рабов я не бежал. Я и сейчас по закону – раб.
- По какому-такому закону? – засмеялся Луцэ. – По закону Нэшиа, что ли? Так он на Тау не действует пока.
Он пожал его руки обеими своими руками, и Каэрэ улыбнулся.
- Как же ты выжил в Аэоле? Ты же попал туда вне эксперимента. Это удивительно, в самом деле, Каэрэ. И побывал в рабстве… судя по следам на твоем теле – рабстве храма Уурта. Как же ты выжил? Как оказался в степняцкой одежде у водопада с конем, когда погиб Аирэи Ллоутиэ?
- Ты знаешь Миоци? – воскликнул Каэрэ.
- О, это известный человек… конечно, знаю… Эррэ как-то даже делал ему предложение о патронате, но тот отверг его.
- Что?! – Каэрэ напрасно думал, что он больше ничему не удивится. – Миоци… тоже был здесь?
- Нет, не был, - успокоил его Луцэ. – Эррэ у нас в игрушки играет… с цивилизацией подшефной. Является там разным людям… ну, ты наверняка слышал легенды о сынах Запада?
- Очень мало, - честно ответил Каэрэ.
- Понимаешь, Каэрэ, здесь, на Тау, очень непростая ситуация. Через четыре года после начала эксперимента прервалась всякая связь с Большой землей, или, как говорит Эррэ, с Палео-землей. Мы заперты здесь. Думаю, что навсегда.
Луцэ вздохнул.
- Люди по-разному восприняли это. Кто-то попросту спился. Знаешь, эта настойка луниэ – страшная вещь. Как только фроуэрцы ее пьют? Когда был проходимым коридор, открывающийся к главному рынку Тэ-ана, то ее приносили с полевых исследований огромными кувшинами… а потом случилось землетрясение, это в триста двадцатом году от воцарения династии Зигръаров… нет, в триста сорок седьмом… в-общем, этот коридор мы потеряли, но от пьянки несколько человек уже умерло. Талантливые мальчики. Жаль мне их очень.
Луцэ отвернулся и помолчал. Потом он продолжил:
- Тогда Эррэ и выдвинулся. Начиналось все хорошо – «надо навести порядок», «нельзя более позволять людям гибнуть». Он забрал ключи от всех проходимых сквозных коридоров – так мы называем пути выхода в Аэолу. Никто не мог выходить без его ведома, а он никого не выпускал. И еще у него есть методы воздействия… ну, ты имел уже возможность убедиться.
Каэрэ кивнул.
- У него еще есть такая шутка – сначала жара, а потом за полчаса – до хорошего мороза. Пару-тройку таких скачков, и всякое желание спорить с ним пропадает. У него ключи от всех важных объектов, от пультовой, распределителя воды, главного компъютера… да от всего. И оружие у него всегда при себе. И иголки с ядом дерева зу – мерзкая штука.
- До сих пор в носу запах ванили, - пробормотал Каэрэ. – Да, ваш Эррэ – тот еще фрукт.
- Странный он, - кивнул Луцэ. – Тогда народ стал убегать на Аэолу. Через незакрытые коридоры. Кому-то повезло, кто-то, видимо, погиб… мне не удалось найти их след… впрочем, видеокамеры многие уже сломались давно… такого просмотра нет, как был. Через незакрытые коридоры не знаешь, куда попадешь. Обычно это море или пустыня. Там сложно добраться до людских поселений. Но несколько человек добрались – один мой друг стал белогорским ли-шо-шутииком, ли-шо-Аолиэ… давно, в тысяча двести седьмом году… к его могиле до сих пор паломничества… тогда еще аномалия была, поэтому разница такая во времени… утром включил компъютер и смотришь – человек жизнь проживает перед тобой за часы… как игра… только это не игра – живые люди проживают жизнь перед твоими глазами, на экране, твои друзья… страшно, Каэрэ, как это страшно…
Луцэ закрыл лицо руками и застонал. Потом словно опомнившись, сказал:
- Но сейчас этой аномалии нет, Каэрэ. Ты не бойся… Ну вот, Эррэ появлялся в виде «сынов Запада» правителям и прочим влиятельным людям… сначала у него помощники были, они вместе являлись, потом, видимо, что-то не поделили, или кто-то ему пригрозил, что он разрушает суть эксперимента, привнося инородные идеи в цивилизацию Кси… хотя кто уже проверит, с Палео-землей связи нет все равно… но Эррэ великий трус… наверняка нашел способ избавиться от единомышленников… Он вдохновил Нэшиа на введение культа Уурта, этого вымирающего культа людей болот. Хотя на самом деле Эррэ мстил твоему дяде.
- Мстил?! Моему… дяде? Дяде Николасу? Он его знал? – спросил Каэрэ, не сводя взора с маленького человека с умными серыми глазами.
- Постой… Виктор, а ты не дядю своего разве искал на Аэоле? – пришла очередь Луцэ удивиться.
- Нет. Я знал, что он погиб в какой-то миссии… к какому-то дикому племени… у нас в семье об этом запрещено было говорить. Что-то связанное с государственной тайной.
- Расскажи, как ты попал в Аэолу! – потребовал Луцэ.
- Я не знаю, как. Я плыл с товарищами по горной реке, в лодке. Вдруг в реке что-то плеснуло – как большая рыба. Я склонился над бортом – и потом не помню, что случилось. Я оказался среди вод. В глубине океана.
- Значит, ты прошел через один из коридоров… - кивнул Луцэ. – И как же ты добрался до берега?
- Меня вынес дельфин, - коротко ответил Каэрэ.
- Дельфин? – повторил Луцэ, и Каэрэ показалось, что этот странный карлик с большими глазами все понимает – даже то, что непонятно самому Каэрэ.
- Да, ли-шо-Аолиэ… то есть Брайана… тоже вынес дельфин… - проговорил Луцэ. – Дельфин… А кого-то находил конь… кого-то – огромный пес в заснеженной степи… Николас тоже говорил мне, что спасся на дельфине. В первый раз. Не знаю, что стало с ним во второй.
Луцэ вздохнул снова. Воспоминания давили на его плечи, словно каменные глыбы. Он сгорбился и стал еще меньше, смешнее и беззащитнее.
- Думаю, что это не океан, не степь и не пустыня. Так описывают это место люди, после того, как выберутся из него, подбирая слова и образы. Когда встречаешь дельфина, то понимаешь, что это совсем не дельфин, но по-другому рассказать о нем невозможно. И дельфин, конь, пес, птица – это отражение одной и той же реальности, - сказал Каэрэ.
И Луцэ ответил ему:
- Ты совершенно прав.
- Расскажи мне о дяде, - потребовал Каэрэ.
- Твой дядя проник в Аэолу вскоре после того, как начался эксперимент. Я не знаю, как он это сделал. Возможно, он обнаружил коридор. Он овладел древне-фроуэрским и древне-аэольским, вел диспуты с белогорцами, совместно с учениками перевел книги… Порой мне кажется, что он заранее готовился к этому делу всей своей жизни…
- Какие книги? – спросил Каэрэ.
- Ты совсем глупый, Виктор? – рассердился вдруг отчего-то Луцэ. Каэрэ промолчал.
- Когда Эррэ узнал об этом, он просто осатанел от злости, - продолжал Луцэ. - Бился головой об стену, кричал, что Николас совершил страшное преступление, проникнув в зону эксперимента, принеся внешние идеи в цивилизацию Кси, что его надо под трибунал… я никогда его таким не видел.
- Подожди, Луцэ, - перебил его Каэрэ. – Пусть я буду глупцом в твоих глазах, но ответь мне, что за идеи принес мой дядя сюда?
Луцэ молча пошевелил губами, потом спросил вместо ответа:
- Виктор, ты знаешь, кем был твой дядя?
- Дядя Николас? Он… работал в миссии… для аборигенов каких-то… - запнулся Каэрэ.
- Ты, правда, не знаешь, или боишься? – спросил Луцэ.
- Я не знаю, Луцэ, - честно ответил Каэрэ. – У нас в семье его имя было под запретом с тех пор, как он пропал. Родители боялись преследований, потому что дядя считался государственным преступником. Я любил дядю, хоть и видел его редко.
- Но ты хоть понимаешь, что он был христианином? – устало спросил Луцэ и передразнил Каэрэ: - «Какие книги?» «Какие идеи?»
- А, он проповедовал Христа аэольцам, - проговорил Каэрэ. – Понятно. Но я больше не христианин, Луцэ. Я поклоняюсь Великому Табунщику.
Он выдержал паузу. Луцэ тоже молчал, глядя на него широко раскрытыми от удивления глазами, а потом переспросил:
- Как ты сказал?
- Ты знаешь, Луцэ, - продолжал Каэрэ, смотря в сторону. – Я был крещен, я верил в Бога, я был христианин. Потом, когда я попал сюда и увидел всех этих идолов… когда меня заставляли поклониться Уурту… меня схватили… ты видел эти шрамы… все это было слишком страшно, Луцэ, поверь мне. Я не отрекся, Луцэ. Я стоял до конца. Но Бог не пришел ко мне на помощь. Я был один – против Уурта. Покинутый всеми. И только Великий Табунщик отозвался на мою молитву. И я теперь – целиком принадлежу ему. Мне стыдно перед дядей. Он бы расстроился. Он был религиозным человеком. Бабушка и родители считали его фанатиком и были против того, что он общается со мной, когда я был ребенком. Мне и сейчас горько, что я предал его память. Но не следовать Табунщику я не могу.
- Твой дядя, - произнес Луцэ, вставая, - твой дядя, Каэрэ, был великий человек. И он гордился бы тобой.
Он подошел к стене и включил что-то – загорелся огромный экран.
- Это росписи города Аэ-то. Он сейчас в развалинах. Если ты кочевал со степняками, то, несомненно, слышал о нем.
- Недалеко от Нагорья Цветов? – спросил Каэрэ, чувствуя, как забилось его сердце. – Там я и встретил Великого Табунщика, Луцэ!
- Что ж, - проговорил Луцэ, - смотри!
И он указал рукой на появившиеся на стене-экране картины. Сменяли друг друга изображения, полные света – среди цветов и потоков играли кони, и среди них стоял Человек, протягивающий руки к ним, и они оборачивались к нему, и прислушивались, напрягая красивые, благородные спины и ноги.
- Это – Великий Табунщик, - сказал Луцэ, и Каэрэ кивнул, не в силах оторваться от зрелища, представшего ему.
Лик Стоящего посреди коней уже сиял во всю стену – с крещатым нимбом вокруг золотистых волос.
- Тису, Великий Табунщик, - повторил снова Луцэ, и лицо его озарилось улыбкой. – Его проповедовал твой дядя, Николас. Эннаэ Гаэ.
Прощание Эны.
Огаэ подошел к Эне, ведя за руку оробевшую Лэлу.
На степняке была та самая одежда из старого сундука, которую чинила Аэй. Белая длинная рубаха с алой вышивкой по краю и расшитым золотом и серебром воротом была оторочена темным мехом, а скачущий во весь опор золотой Жеребенок на его груди сиял так, что Огаэ пришлось отвести глаза.
На плечах Эны был алый шерстяной плащ с вышивкой из скрещенных линий и диковинных птиц, пьющих из чаши. Его белый конь тоже был украшен – отделанная золотом старинная сбруя блестела на солнце, но седла на нем не было и теперь, Эна и теперь не стал седлать своего верного скакуна, лишь положил на его спину ковер, на который рука ткачихи-степнячки когда-то давно бросила весенние маки и выпустила табуны разноцветных коней.
- Ты теперь – Великий Табунщик? – спросила Лэла, боязливо выглядывая из-за спины Огаэ.
- Нет. Я иду к Нему. И пусть тебя коснется Его весна, дитя.
- Я не хочу, чтобы ты уходил. Сначала папы не стало, а теперь и ты уйдешь.
- Дитя, мне надо идти. Мне жаль, что я так и не встретил твоего отца. Скажи ему об этом. Я много слышал о нем.
Эна наклонился со спины коня, поднял ее на руки и поцеловал в лоб.
- Ты … ты бросаешь нас… я хотел сказать, ты уезжаешь на другое стойбище, Эна? – запинаясь, проговорил Огаэ, стараясь сдержать предательскую дрожь в голосе.
- На другое стойбище – да. Но я не бросаю вас, не бойся. Просто мне надо ехать. Больше некому.
Он снова склонился с седла и поцеловал в лоб мальчика, а потом положил на его плечо свою сильную руку.
- Береги свою названную сестренку. Ты уже мужчина. Ты вырос. А когда ты увидишь своего учителя Миоци, скажи, что Эна передал ему это, - он вложил в ладонь Огаэ гладкий белый камешек, каким играют дети. – Аирэи вспомнит меня. Я его всегда помнил.
Он выпрямился, посмотрел сквозь листву вниз, с холма, на предрассветную степь, о чем-то думая. Эна глубоко вздохнул, вдыхая аромат весенних трав. На его лицо словно упала тень чего-то тяжелого и неотвратимого. Потом он снова обратился к детям, и голос его был немного суров:
- Бегите в стойбище. Здесь опасно.
- Мы останемся с тобой, Эна!- сказала Лэла.
- Идите к стойбищу. Идите к Аэй! Быстрее!
Он слегка подтолкнул их, а его конь ткнулся своей мордой в шею Огаэ.
Сквозь листву старого дуба Огаэ видел воинов Рноа стоящих на равнине. Их пики и сабли сверкали на солнце, их лица, раскрашенные охрой, были похожи на маски предков, которые во множестве колыхались на шестах над их плотными рядами, устрашающе скаля зубы, высовывая языки или выпучивая невидящие белые глаза.
Вдалеке мальчик увидел отряд Циэ, над которым развевалось простое бело-красное полотнище древнего рода Цангэ – «знамя Табунщика». Каким маленьким и жалким он ему теперь казался! Яркие одежды людей Рноа, амулеты из конских костей и камней, упавших в древние времена с неба, отшлифованных и не раз политых кровью пленных врагов, которых приносили в жертву предкам, рядами висели на их мощных шеях, а перья орлов торчали пучками в гривах их вороных коней.
От всего этого сердце Огаэ ушло в пятки. Даже Циэ, который всегда представлялся ему великаном, издали выглядел в своем бело-красном плаще, по сравнению с Рноа, словно подросток с игрушечным луком в руках.
Сыновья Циэ были по бокам от своего отца, тоже на гнедых конях и с луками. Огаэ знал, что луки эти тяжелы, и натянуть их тетиву может только очень сильный воин – но луки в размалеванных ручищах людей Рноа казались подобными тем, что держали каменные изваяния храма Шу-эна в Тэ-ане.
Рноа был прав – он действительно выстроил свое войско, словно каменную стену и разбить его под небом не суждено было никому. Тяжелые мрачные кони и сидящие на них гиганты не ведали, что такое трепет, колебание или страх. Они, без сомнения, не ведали и то, что такое жалость.
Огаэ представил, как копыта с железными подковами топчут тела и дробят черепа и кости побежденных и поверженных степняков, женщин из обоза, детей…он словно увидел раздавленные и разорванные в клочья тела, увидел, как какой-то размалеванный воин в окровавленном плаще и темных от крови кожаных сапогах скаля зубы, подобно маске предка, с зычным смехом протыкает насквозь пикой Лэлу, услышал полный ужаса крик Аэй, и вздрогнул так, что чуть не упал вниз с дерева - настолько страшным и живым предстало все пред его глазами.
«Зачем же, зачем ушел Эна!» - подумал Огаэ, и ощутил, как его сердце захлестнула горечь обиды. – «Он будет снова кочевать по степи один, а мы все погибнем здесь, и Рноа будет пировать, положив доски на тела пленных степняков! Ему хорошо, Эне… Он живет сам по себе… Взял и уехал».
Ему стало вдруг стыдно от этих своих мыслей - как будто слова, которые он произнес про себя, были громкие, как крик, и он обернулся, чтобы увидеть, нет ли кого, кто бы мог их услышать.
Он увидел Лэлу, карабкающуюся к нему по стволу дуба. Она, упрямо закусив губу и не обращая внимания на лезущие в глаза пряди растрепанных светлых волос, неловко цеплялась за сучья, пытаясь найти опору своим расцарапанным в кровь коленкам.
- Ты что?!- на мгновение он забыл и об Эне, и о своей обиде, и о воинах Рноа.- Иди к маме! Здесь опасно!
- Дай мне руку, - деловито сказала она.
…
Когда солнце полностью поднялось из-за горизонта, степь огласилась дикими, гортанными звуками – то был боевой клич Рноа. Издали раздался высокий, разносящийся на всю степь звук трубы – клич воинов Циэ. Оба отряда помчались навстречу друг другу. Плотные ряды воинов Рноа не поколебались ни на толщину соломинки – его воины хорошо умели нападать и разбивать противника, сметая его с лица земли и уничтожая его до последнего воина. Товарищи Циэ натянули луки – но было еще слишком далеко, чтобы стрелы могли достигнуть цели.
Вдруг со стороны холма между двумя мчащимися навстречу друг другу отрядами конницы, из-за деревьев вылетел, подобно огромной птице, белый конь. На его спине был всадник в белой рубахе. Солнце озарило его, нестерпимо ярко отражаясь от золотого венца на его голове, а ветер поднял алый плащ за его плечами, как крылья. В его руках был лук, а на поясе – меч.
-Великий Табунщик! – вскрикнула Лэла. – Эна его нашел и привел нам на помощь!
- Это сам Цангэ! – закричали люди Рноа, натягивая поводья коней и вскидывая луки.
Но всадник не боялся луков. Он направил своего коня прямо на самый мощный фланг Рноа. Конь мчался, и всадник на нем был одинок среди степи и страшен для всех, кто смотрел на то, как он неумолимо приближался. Луки опустились. В рядах началось смятение.
- Это Цангэ! Он такой же, каким я видел его в день накануне битвы при Ли-Тиоэй! – закричал помощник Рноа. – Проклятый Циэ принес жертву и переманил дух Цангэ на свою сторону!
- Цангэ вернулся! – закричали с радостью в стане Циэ, узнав одежды своего древнего вождя. Но кто-то и там закричал : - Это Великий Табунщик! – и его крик подхватили.
Солнце светило справа и от поднимавшего от земли утреннего пара или же от бессонной ночи людям Рноа, пускавшим торопливо стрелы мимо цели, казалось, что всадников двое.
- Там Табунщик! – закричали в панике и в стане Рноа.
Когда всадник достиг их и врезался в разомкнутые в смятении ряды воинов Рноа, многие, особенно те, кто перешел на сторону Рноа из семейств, ранее верных Цангэ, бросились в бегство. За ним, слегка запаздывая, крича от восторга и упоения битвы, словно клин, врезались в войско врага воины Циэ.
Но Рноа и его ближайшие воины оставались на местах. Они подняли свои копья – длиною в два человеческих роста, с зазубренными и раздвоенными, как язык змеи, наконечниками и метнули их в белого всадника. Одно из копий пронзило его грудь. Он пошатнулся, и его рубаха мгновенно стала такого же алого цвета, что и плащ, но он не выпустил поводья. Его конь взвился на дыбы и понесся вперед, по цветущей степи, одиноко – погони не было, за его спиной воины Циэ с победным кличем гнали Рноа…
…Когда Циэ нашел его, лежащего на ковре из цветущих маков, на зеленой траве, политой кровью из страшной раны от копья, Эна был еще жив. Конь стоял над ним, роняя на его лоб, украшенный царским венцом, крупные слезы.
- О, Эна! – степняк упал перед другом на колени. – О, Эна! Жеребенок! Что ты сделал!
- Мой отец бы сделал то же самое, - тихо сказал Эна и голос его был ровен и чист, как будто он сидел с Циэ за мирной трапезой в своей юрте, а не лежал в луже крови на весенней влажной земле.
Циэ взглянул на его украшения, которых он никогда прежде не видел, и зарыдал.
- Мог ли я думать, что со мной делил пищу и кров младший сын великого Цангэ, последний законный вождь степняков! О, Эна! Зачем, зачем ты уходишь теперь! Твое место по праву – во главе свободного народа, твой лук должен быть самый тугим, а чаша – самой полной!
- Циэ, - проговорил Эна еще тише, - не дано мне было носить боевой лук и пить из чаши воинов… Я сделал все, что мог, для народа степи, чтобы он не забыл навсегда Великого Табунщика и не стал приносить жертвы Уурту…Теперь вождь степняков – ты, Циэ.
Он из последних сил сделал движение, пытаясь снять золотую цепь со своей шеи. Несколько степняков, спешившись, благоговейно приподняли его, и ему стало легче говорить.
- Послушайте, дети степи, жеребята табуна Великого Табунщика Неба и земли – я, Эна Цангэ, отдаю свою власть вождя, доставшуюся мне по праву рождения, Циэ, моему другу и названному брату. Да водит он народ степи перед лицом Великого Табунщика без корысти и укора и да пребудет благословение Великого Табунщика, который умер, но ожил, и, воссияв, стал вновь среди нас, на Циэ-вожде и вольном народе степи.
Эна обессилев, умолк и закрыл глаза на несколько мгновений. Потом он снова заговорил:
- Протяни руку, брат Циэ, вождь степняков – возьми древнюю цепь вождя.
- О, Эна! – вновь воскликнул Циэ, стоя на коленях и обнимая его.- Жеребенок! Брат мой! Куда ты снова уходишь?
- Он зовет меня, Циэ. Великий Табунщик зовет меня. Нельзя жить в Его табуне, не умерев прежде…
Эна прижал руку к глубокой ране на груди, из которой снова хлынула кровь.
- Мы свидимся, брат мой – в Его табуне, который мчится среди звезд и холмов…
-…среди рек и трав, - сказала Аэй, укладывая детей спать. – Это старая песня степи.- Спите, дети.
- Ты уходишь, мама?
- Я пойду плакать с женщинами над последним Цангэ, вождем степняков, прежде, чем воины насыплют над ним курган. Он умер, как настоящий всадник… и жил как настоящий всадник.
- Эна – это и был тот самый маленький мальчик из истории, о том, как младшего сына Цангэ спасла и вырастила дева Всесветлого у водопада?
- Да, это был он… Спите, дети – а на рассвете вы проститесь с ним перед тем, как земля покроет его тело до того времени, как придет Великий Табунщик.
…Огаэ проснулся, когда минула полночь, оттого, что ему вдруг стало радостно после долгого плача, который не оставлял его и во сне. Рядом с ним сидел Эна – в чистой белой рубахе, алом плаще – но без цепи вождя. Он улыбался, и глаза его больше не были грустны, как тогда, при их прощании.
- Эна! Эна, они говорят, что ты умер! – радостно заговорил Огаэ.– Они ничего не понимают!
Эна дотронулся до его лба своей теплой шершавой ладонью и еще больше улыбнулся.
- Они правы, мой маленький всадник, - сказал он своим прежним, глубоким и сильным голосом. – Но, хотя я умер, я жив. Так всегда бывает.
- Но…- вдруг Огаэ вспомнил носилки с неподвижным телом, которое омывали водой из священного родника, и испугался, вспомнив, что это было тоже наяву, - Как же ты жив – ведь Рноа убил тебя копьем?
- Великий Табунщик живет – и я живу.
- Ты пойдешь с нами на дальнее кочевье, Эна? К теплому озеру? Помнишь, туда, где ты учил меня стрелять из лука? Правда?
- Пойду, мой Огаэ. Я теперь всегда буду с Великим Табунщиком. Я буду с Ним, куда бы Он ни пошел.
Аэй и Циэ.
Циэ вошел в шатер и бросил к ногам Аэй пятнистую шкуру леопарда.
Она медленно отложила шитье и выпрямилась, делая шаг назад.
- Нет, - ответила она. – Зачем ты принес мне свадебный подарок, о вождь Циэ, точно мне – шестнадцать лет?
- Аэй, дочь благородного Аг Цго! – проговорил Циэ, делая шаг к ней. – Я зову тебя в свой шатер не младшей женой, но старшей женой, которая сидит на белом коне рядом с вождем племен вольных степняков!
- Нет, - ответила она.
- О, Аэй! – сказал Циэ. – Эна Цангэ погиб, и смерть его прекрасна в наших глазах и в очах Великого Табунщика. Но род Цангэ не должен прерваться. Здесь, в степи, никто не упрекнет тебя в том, что под сердцем твоим – ребенок из рода Цангэ. И я буду ему любящим отцом, и он будет самым любимым младшим сыном моим, и наследует цепь вождя по закону степи.
- Нет! – закричала Лэла, вбегая в шатер и кидаясь к матери. – Наш папа – Игэа Игэа Игэан!
- Она права, - ответила скорбно Аэй. – Эна Цангэ – мой нареченный брат. А ребенок под сердцем моим стал сиротой до рождения.
- Имя Игэа благородно и прекрасно, как и смерть его за имя Великого Табунщика, - отвечал Циэ. – Его сын станет водить племена по степи к Нагорью Цветов.
Он хотел взять Аэй за руку, но та отстранила его.
- О нет, Циэ, - сказала она.
- Тебе надо побыть одной и подумать, - понимающе сказал Циэ. – Я не буду торопить тебя.
И он ушел из шатра, столкнувшись с вбегающим Огаэ. Мальчик увидел шкуру леопарда и закричал:
- Нет, мама, нет! Не выходи замуж за Циэ!
И она обняла его и Лэлу, и они долго сидели и плакали.
А когда настала ночь, Аэй оседлала двух мула, посадила детей на его одного, положила в два дорожных мешка запасы еды и воды, и села на второго мула, чтобы ехать туда, где светила, не мигая, молочно-белая звезда.
Лаоэй, дева Всесветлого.
Лаоэй сидела на пороге опустелой хижины и смотрела в сторону моря. Там, над дымкой тумана– вечной дымкой – возвышался маяк. Его ослепший силуэт темнел над водами и туманом, а солнце уже зашло. Старица, дева Всесветлого, зажигала светильники и ставила их на пороге, рядом с собой.
- О, Раогай, дитя мое, - шептала она. – да сохранит тебя Жеребенок Великой Степи в странствиях твоих, да вынесет Он, Дельфин Спасающий, Аирэи из вод. О, Тот, кто спасает! Ты научил меня дороге в Белые горы и дал мне в руки острый нож – чтобы я пришла тогда вовремя, и разрезала путы своего названного сына, и Аирэи поразил медведя в сердце. Теперь вспомни – и не оставь нас в спасении своем! Да сохранишь Ты, повернувший ладью вспять, Каэрэ, юношу из сыновей Запада, и Эне да будешь верным спутником! И вспомни Сашиа, Игэа и Аэй, и детей ее, и странника-белогорца Иэ… Вспомни его, одинокого, о, Ты, за край небес скачущий Жеребенок, нашедший жеребят своих Великий Табунщик!
И она пела и пела, пока горели ее светильники.
+++
Скалы были вокруг него – неприступные скалы запада Белых гор. Отвесные скалы, ветром отполированные до блеска. Он смотрел вверх и видел небо – там точкой, неподвижной точкой, парил в вышине молодой орел. Он пел свою печальную песнь, печальную – оттого что его крыльям недоставало сил для того, чтобы вынести из колодца смерти человека, выкормившего его. С тех пор, как орленок выпал из гнезда, пробуя летать, прошло много времени и он освоил крыло и небо, но стать спасающей птицей из легенды ему не было дано, и он плакал об этом в синей вышине над головой Иэ.
Орел парил на Иэ, странником-эзэтом, пришедшим в Белые горы, а тот дремал от усталости, не в силах более ни петь гимны, ни просто молиться молча.
Колодец смерти не имеет выхода. Человек, попавший в него, обречен, даже если у него с собой крепкая веревка белогорца – но и веревку отняли у него ууртовцы, ставшие теперь жителями и соглядатаями Белых гор. Теперь Иэ одинок – никто не подойдет к колодцу смерти, кто узнает, что его бросили туда? Только орел его по имени Оалэ-оргэай, «милость Всесветлого», кричит в вышине, отгоняя грифов – они-то знают что попавший в колодец смерти скоро станет лакомым куском для них.
Восходит солнце, и с ним приходит жажда, неотлучная спутница полуденного зноя. Воздух становится густым, как занавесь, и колышется в странном жгучем безветрии, наполняя все кругом, а сверху звучит, пронизывая небо, скорбный крик орла…
Иэ закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел высоко н скале, над колодцем смерти, деву Шу-эна Всесветлого. От неожиданности он начал тереть глаза, но видение не исчезало. Дева Всесветлого стояла неподвижно, ее тяжелое синее покрывало опадало до земли, а в руках ее был букет из весенних цветов дерева луниэ, священного дерева, а на ее голове – венок из этих цветов. Она была одета, как Давшая Обет Башни. И она стояла и смотрела вниз, на Иэ, странника-эзэта, странствующего проповедника карисутэ.
Он вглядывался в ее лицо – и узнавал, и не узнавал его. Сначала он решил, что это – совсем юная девушка, ровесница Сашиа, потом ему показалось, что это – старица, ровесница Лаоэй, что живет у маяка.
А дева Всесветлого молчала и стояла на скале, держа цветы в руках.
- Если ты дала Обет Башни, о дева Всесветлого, то не совершай его! – крикнул ей Иэ из последних сил. – Тебе не надо более приносить жертву за народ. Ладья повернута вспять навсегда.
И она ответила ему, оставаясь недвижима:
- Я знаю, что Ладья повернута вспять навсегда. Мой обет исполнится, когда я шагну в нее с шагнувшим за край небес.
И она сделала шаг в колодец смерти.
Иэ вскрикнул и проснулся от своего крика. Он посмотрел на скалу – та, разумеется, была пуста. Дева Всесветлого не стояла на ней.
- Ты дал мне перед смертью увидеть тайну Твою, о Тису! – прошептал Иэ и хотел в бессилии закрыть глаза, как со скалы раздался голос:
- О белогорец! Ты сможешь удержаться на веревке, если я ее тебе сброшу?
На краю скалы стоял совсем еще молодой человек, почти юноша, в дорогом плаще.
- А умеешь ли ты правильно закреплять веревку? – спросил Иэ снизу, чувствуя, как откуда-то к нему приходят силы.
- Да. Уже умею, - ответил юноша с фроуэрским акцентом. – Но, может быть, я опущу тебе сначала флягу с водой и еду?
- От воды не откажусь, - ответил Иэ. – А еду мы разделим с тобой наверху.
Юноша опустил ему веревку с привязанной флягой. Иэ осушил флягу, и, закрепив веревку на поясе, подошел к отвесной скале.
- Да подаст тебе и мне Великий Табунщик, Жеребенок Великой Степи, сил, - проговорил он. - В путь! Эалиэ!
И он, с помощью молодого незнакомца, смог одолеть скалы смерти и выбраться наверх. Он упал на траву, потом воздел руки в немой молитве благодарения, а после этого спросил у юноши:
- Как твое имя, о молодой белогорец?
- Меня зовут Игъаар, - отвечал тот печально, но я не белогорец.
- Это легко исправить! – весело сказал Иэ. – Если в твою поддержку нужно слово уважаемого белогорца, то мое слово будет за тебя. А это – слово ло-Иэ, странника-эзэта.
- Спасибо за вашу доброту, ло-Иэ, - ответил Игъаар, - но я думаю, что вам не помочь мне. Белые горы закрыты для меня навсегда.
- Что такое ты говоришь?! – возмутился старик. – Я поговорю с благородными и уважаемыми ли-шо-шутииками, и они, испытав, без сомнения примут тебя.
- Меня уже испытали, - еще более печально проговорил молодой фроуэрец. – Я пробыл две недели с ли-шо-Йоллэ и «орлами гор», а потом он велел мне уходить прочь и не осквернять Белые горы.
- Не осквернять Белые горы? – изумленно переспросил Иэ. – Это в твои-то годы?
- Но вы ведь не слышали мой рассказ, ло-Иэ, - горько проронил Игъаар. – Иначе бы вы не стали даже и хлеб вкушать со мной.
- Что бы я ни услышал, я всегда разделю с тобою хлеб! – воскликнул Иэ, разламывая лепешку и продолжая свою речь. – То есть ты провел две недели с белогорцами, и тебя прогнали после того, как ты, новопришедший в Горы, должен был поведать ли-шо Йоллэ свою жизнь?
- Да, именно так.
- Что же ты совершил, Игъаар? – ласково спросил его Иэ.
Юноша закрыл глаза и медленно, обреченно проговорил:
- Я приказал убить человека.
Иэ помолчал, а потом сказал ему:
- Открой глаза. Зачем тебе добровольно лишать себя света? Расскажи-ка мне все, расскажи – и ничего не утаивай. И ешь хлеб.
- Вы в самом деле хотите меня выслушать, ло-Иэ? – несказанно удивился Игъаар и в его глазах мелькнул отсвет надежды. – Но меня белогорцы прогнали сразу – сказав, что они не желают слушать оправданий убийцы.
- А ты не будешь оправдываться передо мной, - сказал ему Иэ. – Ты просто расскажешь мне, как все это произошло.
Он взял его за руку и добавил ласково:
- Я слушаю тебя, сынок.
Орел.
…В предрассветной дымке горы вставали, как огромные лодки без парусов перед изумленным взором еще не привыкшего к белогорским рассветам Игъаара. От счастья, переполнявшего его душу, в светлых глазах царевича стояли слезы.
- О, ло-Иэ! Мы говорили весь день и всю ночь до рассвета, и ты устал…
- Вовсе нет, Игъаар.
- Быть может, тебе не стоит брать на себя труд просить белогорцев снова принять меня? Я бы смог жить один, в хижине, неподалеку от твоей, и молиться Великому Табунщику, Жеребенку Великой Степи, тому, кто повернул вспять Ладью. И ты бы навещал бы меня, и мы преломляли бы хлеб.
- Милое дитя, Игъаар, - отвечал ему Иэ. – Тебе, в первую очередь, надо самому решиться на то, оставаться или нет в Белых горах.Ты видишь горы – и думаешь, что они прекрасны. О да – он прекрасны, но не только. Они жестоки. Или нет – не жестоки, им просто нет дела до людей. Взирая на них, многие белогорцы решили, что Великий Уснувший воистину спит, и к Нему нет доступа в молитвах. Но горы не сравнить с Жеребенком Великой Степи, с Великим Табунщиком, о Игъаар, дитя мое…
Иэ умолк. Игъаар спросил его:
- Твой ученик, великий жрец Всесветлого, ли-шо-Миоци, тоже был карисутэ?
Иэ не успел дать ему свой печальный ответ. Над краем пропасти показался силуэт высокого белогорца, и Иэ, прижав руку к сердцу, вскричал:
- Аирэи! Ты не погиб! Ты выбрался из водопада, дитя мое, Аирэи!
Но белогорец подошел ближе и голова Иэ, покрытая сединой, как шапкой, поникла.
- Дитя мое, Аирэи… - прошептал он обреченно. Игъаар даже не смог услышать его слов – лишь угадал их по движению губ Иэ.
- О, странник-эзэт, ло-Иэ, благослови! – сказал подошедший.
- Мне ли благословлять великого служителя Всесветлого, ли-шо-Йоллэ, предводителя «орлов гор», верных служителей Всесветлого в смутные времена? – скорбно отвечал Иэ.
- Мы слышали о великом деле, которое совершил твой ученик и воспитанник, ли-шо-Миоци, о ло-Иэ. То, что во имя Всесветлого совершил Миоци, воистину прекрасно и удивительно. Ты, как учитель ли-шо-Миоци, ушедшего в водопад Аир, благослови меня и моих орлов.
- Всесветлый да просветит вас, дети, - просто отвечал Иэ, уже справившись с собой.
- Как я вижу, с тобою спутник? – спросил Йоллэ и неожиданно нахмурился. – Да это же опять ты! Как ты смел обмануть ло-Иэ, скрыть от него правду и странствовать с ним в горах, оскверняя их и достоинство благородного эзэта?
- Подожди, ли-шо-Йоллэ, - твердо сказал Иэ. – Я знаю всю историю этого юноши. И я хочу дать за него слово белогорца. Пусть он останется в горах.
- О, ло-Иэ! Горе тебя состарило! Зачем ты заступаешься за этого фроуэрца? – воскликнул Йоллэ.
- Ты хочешь сказать, что я выжил из ума, о Йоллэ? – спросил Иэ, возвысив голос.
Белогорец промолчал в ответ.
Тем временем на горной тропе появились спутники Йоллэ – молодые шутиики, «орлы Всесветлого».
- Йоллэ, у тебя под началом юноши, - негромко сказал Иэ. – Как же учишь ты их отличать волю Всесветлого от воли Темноогненного? Как ты объясняешь им, какие дела достойны, а какие недостойны благости Всесветлого?
- Всесветлый отвращается от смертоносного зла, - резко ответил Йоллэ.
- О да! – печально ответил Иэ. – Именно поэтому белогорские лучники не пришли на помощь аэольцам при Ли-Тиоэй, когда решалось, будут ли Аэола и Фроуэро кричать «Уурт силен» или будут славить Всесветлого.
Йоллэ хотел что-то сказать, но Иэ не дал ему.
- Белогорцы не пролили крови – зато ууртовцы, победив, пролили ее реки. Реки человеческой крови перед своими алтарями. Я не говорю о крови коней.
- Не упрекай меня в том, что было до меня! – воскликнул Йоллэ. – Ты знаешь, для чего я собрал и воспитываю своих орлов.
- Да, я знаю, что твои лучники могут расщепить стрелу в стрелу и не только из священного лука, - кивнул Иэ. – Я не упрекаю тебя, а хвалю за то, что ты созвал этих мальчиков не только для молитвы. Но и ты не упрекай меня, что я верю в милость Всесветлого.
- Только карисутэ верят, что для убийц есть место в светлых чертогах неба! – сказал один из совсем молодых спутников Йоллэ с легким фроуэрским акцентом.
Предводитель «орлов гор» гневно обернулся к говорившему, но Иэ опередил его:
- Отчего, о юноша, ты вмешиваешься в наш разговор, еще не изучив до конца древние книги гимнов?
- Вот именно, Рараэ! – воскликнул Йоллэ.
Молодой белогорец покраснел, как вареный рак.
- Ты заслуживаешь наказания, - продолжил Йоллэ. – Но какой гимн ты имеешь в виду, о ло-Иэ?
- Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим лишь показуется, что найти и ощутить его невозможно. Лишь милостью своей он открывается до пределов, которые проходит Ладья Всесветлого, и тонет она в лучезарной милости и лучезарном свете его, и поворачивает вспять, и одолевает пучину морскую, - пропел Иэ. – Так написано в первой книге гимнов Всесветлому, и все вы ее читали, - добавил он.
Воцарилось молчание.
- Я думаю так, ли-шо-Йоллэ, - твердо сказал Иэ. – Нам надо вопросить Всесветлого о судьбе Игъаара. Пусть Всесветлый сам подаст нам знак, как поступить с ним.
- Пусть будет так! – отвечал облегченно Йоллэ. – Когда же ты желаешь совершить это?
- Зачем откладывать благое дело? Совершим нашу молитву прямо сейчас, - ответил Иэ.
И белогорцы стали в круг, а в середину встал Иэ, подзывая к себе оробевшего Игъаара.
- Преклони колени к Великому Уснувшему, дитя мое, и будем вместе искать его милости! – возгласил Иэ, возлагая свою левую руку на голову Игъаара, а правую простирая к сияющему утреннему солнцу.
- Всесветлый да просветит нас всех, и да явит себя его милость! – воскликнул Иэ по-белогорски. – О, милость Всесветлого! Оалэ-оргэай!
- Оалэ-оргэай! Оалэ-оргэай! Оалэ-оргэай! – закричали все белогорцы.
- Оалэ-оргэай! – возгласил Иэ и взмахнул рукой.
Тогда орел, круживший невидимой точкой в лазурном небе, помчался к земле с ликующим клекотом.
- Оалэ-оргэай! – снова позвал Иэ.
Белогорцы застыли в молчании. Наконец, Йоллэ проговорил:
- О, воистину велика милость Всесветлого – и велик ты перед ним, о Иэ-странник!
И с этими словами Йоллэ орел, камнем падавший с неба, раскрыл свои пестрые огромные крылья и медленно опустился на правую руку Иэ, уже положенную поверх левой на голове Игъаара.
- Оалэ-оргэай, - с улыбкой произнес Иэ, гладя перья орла и волосы юноши. – Вот твой хлеб, о священная птица Всесветлого! – он достал лепешки из сумки Игъаара. – Будешь ли ты есть его?
Орел жадно накинулся на лепешки, проглатывая их кусками, покрывая крыльями голову плачущего от счастья сына правителя Фроуэро. Белогорцы стояли, словно окаменев.
- Вы видели все – он не только слетел к нам ниоткуда, этот вестник Всесветлого, но и вкусил хлеб этого юноши, которого вы гнушаетесь и с которым не желаете делить трапезу! – произнес Иэ. – И все из-за того, что прогнали его, не узнав, что именно он сотворил, - с укором добавил он. – А ведь им двигало отвращение к темному огню и ревность к огню светлому. Не это ли первым стоит в клятве твоих «орлов гор», о Йоллэ?
- Да, - ответил Йоллэ. – Ты, Иэ, был прав, а я - неправ. Игъаар может остаться в Белых горах. Каково же твое желание, Игъаар?
- Желание? – удивился юноша, прижимая руки к груди. – Мое желание исполнено – мне разрешено остаться.
- Нет, сынок, это другое, - ласково объяснил ему Иэ. – Принятому в Белых горах дается право на одно желание.
- Обычно новоприбывший выбирает себе наставника, с которым будут жить, - сказал Йоллэ.
- Но ведь я могу высказать и другое желание? – нетерпеливо спросил Игъаар.
- Можешь, - ответил Йоллэ, слегка удивленно. – Но тогда наставника тебе выберу я. Говори же скорее, Игъаар. А ты, Рараэ, приготовься к наказанию.
Игъаар, стоящий посреди белогорцев с орлом на плече, сострадательно взглянул на кусающего заранее губы Рараэ. Тот уже развязал пояс, готовясь снять одежду и подставить спину под удары жесткой веревки.
Игъаар с печалью отвел взгляд от Иэ и произнес:
- Я хотел бы, чтобы этого юношу не наказывали!
Никогда еще белогорцы не видали такого изумления на обычно бесстрастном лице их предводителя.
- Молодец! – воскликнул Иэ, хлопая Игъаара по плечу. – Йоллэ, ты видишь, что Всесветлый неспроста послал Игъаару птицу своей милости? Что касается меня, я прощаю Рараэ – он и так получил хороший урок, а дважды за одно не наказывают. Что скажет ты, Йоллэ?
Белогорец молча подошел к Иэ и погладил пестрого орла. Тот довольно заквохтал, как большая курица, и раскрыл огромный клюв, требуя лепешку.
- Я согласен с тобой, ло-Иэ, - сказал Йоллэ. – И забирай этого молодого фроуэрца Игъаара с собой! Я думаю, что для него только ты будешь лучшим наставником.
На лице Игъаара засияла огромная, почти детская улыбка.
- Я рад твоим словам, о предводитель «орлов гор»! – ответил Иэ. – Где-то здесь стоит моя хижина… Игъаар! Эалиэ! Нас двое! Запомни этот древний белогорский крик-молитву. Это – твой сегодняшний урок. На этот крик белогорцы спешат на помощь один к другому. И никто не может отказать.
Он положил своему новому ученику руку на плечо.
- Эалиэ! – произнес Игъаар, вытирая навернувшиеся слезы.
- Эалиэ! – ответили им Йоллэ все белогорцы, поднимая к солнцу руки.
И тогда Иэ с Игъааром пошли вдоль обрыва по каменистой тропе – искать заброшенную хижину странника-эзэта.
Царевич и его новый друг.
Хижина Иэ стояла на прежнем месте, среди валунов, холодная и осиротелая.
- Надо развести огонь, - сказал эзэт. – Пойди-ка, сынок, собери хвороста…
Игъаар поспешил исполнить слова своего наставника и отправился в рощицу, вниз, в ущелье, где бежал ручей.
Орел взлетел с плеча Иэ и снова взмыл ввысь, возглашая свою гортанную песнь. Игъаар остановился среди скал и деревьев, и слушал его, а потом стал собирать сухие ветки. Когда их стало достаточно, он собрался связать их в вязанку, но только сейчас сообразил, что у него нет веревки. Расстроенный, он уже решил возвращаться к Иэ, как за его спиной кто-то промолвил:
- Возьми мою веревку, Игъаар!
Игъаар обернулся – перед ним стоял Рараэ.
- Я сплету тебе другую, - добавил сероглазый ученик белогорцев. – А у тебя, наверное, нет и фляги?
- Нет, - просто ответил Игъаар.
- Белогорские фляги делают из коры деревьев луниэ, - сказал Рараэ и добавил с жаром: - Знаешь, что – возьми мою!
- Спасибо, – ответил Игъаар с признательностью.
- Я хочу быть твоим другом, Игъаар, - продолжал Рараэ. – Но если ты не согласен принять мою дружбу, прим хотя бы мою благодарность за твое великодушие и прости меня за свои необдуманные слова.
- Я вовсе не сержусь на тебя! – воскликнул растроганный до глубины души Игъаар. – Ты говорил мне то, что считал достойным белогорца.
И он взял из его рук жесткую тяжелую веревку, чтобы связать хворост в вязанку.
- Если бы не ты, я получил бы пятьдесят ударов этой веревкой, - сказал Рараэ.
- Пятьдесят! – ужаснулся Игъаар. – Это же… это ужасно! Так только рабов наказывают!
- Ты не жалеешь, что пришел в Белые горы? – с видом умудренного жизненным опытом человека спросил Рараэ.
- О нет! – вскричал Рараэ, вскидывая вязанку на плечо. – Пойдем со мной к ло-Иэ – погреешься у огня! А кто твой наставник, Рараэ?
- У меня нет наставника, - печально ответил Рараэ. – Им был ли-шо Оэлио – он сорвался в пропасть три луны тому назад. Теперь никто не хочет взять меня.
- Ты давно в Белых горах? – спросил Игъаар.
- Уже второй год, - ответил сероглазый юноша.
- Ты, должно быть, очень много уже знаешь! – с невольной завистью сказал царевич. – А мне, наверное, тяжело будет привыкнуть к жизни здесь – после дворца…
Он осекся.
- После дворца?! – переспросил его Рараэ. – Так ты из очень знатных!
Игъаар промолчал, а потом произнес:
- Я – такой же сын реки Альсиач,как и ты, Рараэ.
Рараэ более не настаивал на ответе. Так, молча, они и пришли к Иэ. Тот обрадовался, увидев, что вместе с Игъааром к нему пришел и Рараэ. Он пригласил спутника Игъаара в хижину, и велел ему показать новичку, его ученику, как разводить огонь. Молодой белогорец ловко ударил кресалом, и пламя заиграло в сучьях.
- Ло-Иэ, - проговорил Игъаар. – Я понимаю, что у меня было право только на одно желание, но могу ли я попросить вас о чем-то?
- О чем же? – спросил эзэт, изо всех сил стараясь казаться суровым.
- Возьмите, пожалуйста, Рараэ в ученики! – умоляюще сложил Игъаар руки перед грудью.
- Ах, Игъаар! – засмеялся Иэ. – А хочет ли этого сам Рараэ?
Тот поднял большие серые глаза на странника:
- Да, ло-Иэ!
- Тогда – так тому и быть! – возгласил Иэ, обнимая обоих мальчиков. – Снова в моей хижине горит огонь, и снова двое юных учеников сидят у моих ног!
Он вдруг стал печален и вздохнул.
- Но вы же должны уйти странствовать, ло-Иэ?
- Когда эзэт пришел в Белые горы, он может оставаться там год и три луны, а если у него есть ученики – столько, сколько потребуется, - успокоил Иэ Игъаара.
- Расскажи нам о ли-шо-Миоци! – попросил Рараэ. – Все знают, что ты был его наставником!
- Расскажи нам о ли-Игэа, - попросил тихо Игъаар. – Ведь он тоже был твоим учеником.
- Ты ведь знал Игэа, мой мальчик? – спросил его Иэ с нежностью.
- Да! Мы часами разговаривали с ним – он почти все время был со мной, после того, как исцелил меня от яда Уурта. Я быстро выздоровел благодаря его искусству и еще больше – благодаря его дружбе.
- Игэа исцелил тебя от яда Уурта? – потрясенно спросил Рараэ. – Но ведь этот яд не имеет противоядия!
- Игэа сделал противоядие, - ответил Игъаар. – И цена за это лекарство была очень велика… Его сын, младенец, умер, отравившись ядом.
- Как много ты знаешь об Игэа! – задумчиво проговорил Иэ. – Он редко так близко сходится с людьми. Ты стал его другом, Игъаар – ты глубоко в его сердце.
- И он – в моем, - ответил тихо царевич. – Он назывался советником наследника Фроуэро – но разве эти громкие слова выразят всю правду?
Рараэ, потрясенный, смотрел на своего нового друга. - Кто же хотел отравить тебя, Игъаар? – спросил Иэ.
- Думаю, что Лоо, жрец Фериана… Кто-то уколол меня отравленной иглой на пиру. Теперь я уверен, что это было сделано по приказу Нилшоцэа, - ответил Игъаар задумчиво. – Он стремиться стать правителем Фроуэро и Аэолы.
Помолчав, царевич продолжил:
- Когда мне стало плохо, послали за Игэа – зная, что я все равно умру от яда, а его можно будет обвинить и казнить. Ведь его очень не любит Нилшоцэа.
- Мне кажется, что не я, а ты, Игъаар, должен рассказать нам сейчас про ли-Игэа и про ли-шо-Миоци. Ты ведь был у водопада до конца?
- Да, - ответил Игъаар. – А потом я увидел Великого Табунщика и табун его жеребят. И я погнал своего коня вслед за табуном – но он рвался к Великому Табунщику и сам. А потом я встретил степняка Эну, и он выслушал меня и отправил меня в Белые горы. Так я пришел сюда.
- А когда же ты убил человека? – спросил Рараэ осторожно. – Ты защищался?
- Я приказал казнить человека, который принес своего новорожденного сына в жертву Уурту и прогнал от себя свою обезумевшую от горя жену, - сказал Игъаар, медленно доставая из-за пазухи кольцо с темным камнем и кладя на свою ладонь.
- Кто же ты? – вскричал Рараэ.
- Я – белогорец, - ответил Игъаар. – И не спрашивай меня более ни о чем, о друг мой!
Но Рараэ смолк и без этой просьбы – он уже не мог произнести ни слова, поняв, что перед ним – наследник правителя Фроуэро. Он был бледен и едва не терял сознание.
- Ободрись же, Рараэ, сын реки Альсиач! – встревожено воскликнул царевич. – Наша дружба – навек, что бы ты обо мне не узнал, и что бы я не узнал о тебе!
- Ты белогорец, Игъаар, настоящий белогорец! – воскликнул Рараэ.
- Я боюсь, дитя мое, что тебе будет тяжело в Белых горах, в простой хижине - немного лукаво проговорил Иэ, словно задавая вопрос за Рараэ.
- О нет, ло-Иэ! – горячо заспорил царевич, хотя час назад говорил подобное своему спутнику. – Не думай, я не спал на перинах! С отрочества я ходил в походы, и знаю, как звенит боевое оружие. Наследник престола – прежде всего – воин. И когда пришло время, отец одел мне на палец это кольцо власти – и по моему слову воины могут пойти в наступление, и жрецы принести жертвы на огне…
Он снова смолк.
- Но я ненавижу темный огонь, - добавил он в тишине, делая движение, чтобы выбросить перстень.
- Остановись! – Иэ успел схватить его за руку. – Оно должно остаться у тебя, иначе воины двинуться в поход, а жрецы принесут жертвы на темном огне не по твоему слову, а по слову того, в чьи руки оно попадет.
- Отец хотел, чтобы я отдал кольцо Нилшоцэа, - сказал Игъаар.
- Оставь его у себя и храни, мой белогорец! – воскликнул Иэ. – Но расскажи мне и Рараэ о последних минутах Аирэи… то есть ли-шо-Миоци, и его благородной смерти!
Раогай и Миоци.
- Отчего ты все сидишь и сидишь? Встань, подвигайся, пройдись, - сказал Аирэи Загръару, совершая очередной круг по храмовой зале. Каждый день белогорец делал не менее пяти тысяч шагов по подземному храму богини Анай, придерживаясь за стену.
- Я не хочу! – отвечал Загръар, и в его голосе были усталость и раздражение.
- Тогда прочти вслух те гимны, что мы уже выучили, - миролюбиво продолжил белогорец.
- Не хочу, - отрезал Загръар, натягивая на плечи теплый плащ.
- Загръар! – слегка повысил голос белогорец. Его спутник не ответил. Аирэи сделал вид, что ему безразлично поведение юного фроуэрца, и продолжал совершать свои упражнения, разрабатывая ногу. Но, когда он приблизился к сидевшему в углу и нахохлившемуся, словно молодой воробей, Загръару, то неожиданно схватил юношу и заявил:
- Тогда будем заниматься борьбой!
- Загръар отчаянно рванулся из рук Миоци, но тягаться с белогорцем ему было не под силу.
- Я не хочу, слышишь, Аирэи? Оставь меня в покое! – закричал он.
- Ты неправильно вырываешься, - заметил белогорец. Ты тратишь силы попусту и трепыхаешься, как рыба в сетях. А надо сосредоточится и…
- Отстань! – закричал Загръар.
- Что это за поведение?! – уже строже спросил белогорец.
Загръар молча укусил Аирэи за запястье.
- Видит Всесветлый, ты заслуживаешь хорошей порки! – вздохнул Миоци, и несчастный Загръар ощутил всю силу стальных объятий своего слепого товарища, поняв, что до сих пор их мнимое единоборство было просто детской игрой.
Белогорец, желая снять с юноши пояс, чтобы им же его и отстегать за дерзость, обхватил Загръара подмышки вокруг груди.
Но тут по всему подземному храму разнесся оглушительный визг ученика белогорца, а изумленный Аирэи на мгновение ослабил хватку.
«Так ты – девушка?!» - едва не сорвалось с его языка, но у него вдруг перехватило дыхание от боли, и он, согнувшись в три погибели, выпустил Загръара.
Тот отскочил в дальний угол и, рыдая, уткнулся в упавший со стены ковер.
Белогорец, немного придя в себя, осторожно позвал:
- Загръар!
Вместо ответа слышны были одни лишь только всхлипывания.
Вдруг по потайной лестнице заслышались шаги – это была Анай.
- У вас что-то случилось? – спросила она, входя со светильником в подземный храм. – Я слышала какие-то крики.
Она внимательно посмотрела на белогорца.
Тот, превозмогая боль, отвечал:
- Я обучл Загръара основным приемам борьбы. К сожалению, вслепую это несколько затруднительно, и я оступился.
Тут он, словно спохватившись, схватился за свою давно подвернутую лодыжку.
- В самом деле? – переспросила Анай. – Тебе надо быть осторожнее, о белогорец!
Она подошла к спутнику Аирэи.
- Загръар, дитя мое – что ты там делаешь? Отчего ты плачешь?
- Я… я скучаю по дому, - ответил прерывающимся от слез голосом Загръар.
- Да, тебе тяжело, - понимающе произнесла Анай и добавила: - Ты не хочешь пойти со мной наверх? Мы бы поговорили о твоем доме… может быть, я знаю кого-то из твоих близких.
- Нет-нет, - поспешно ответил Загръар. – Спасибо, добрая мкэн Анай. Я лучше поплачу здесь, и все пройдет.
- Милый Загръар, - сказала Анай, с материнской заботой гладя его по голове. – Ты всегда, когда захочешь, можешь приходить ко мне. Помни об этом, пожалуйста.
- Спасибо, - ответил несчастный заплаканный Загръар.
- Рабы сейчас принесут вам еды и устроят жилище для новых гостей. Я думаю, я скажу вам сразу, что я скрываю в святилище Анай странников-карисутэ. Вы же не побоитесь разделить с ними кров?
- Нет, конечно, не побоимся, - ответил Аирэи, уже понемногу придя в себя.
- Их трое, они братья. Они не фроуэрцы, а соэтамо. Обещали придти после первого осеннего полнолуния. Идут они через Тэ-ан, и, быть может, принесут мне весточку от Игэа. Они часто приходят ко мне, братья Цго.
- Братья Цго?! – вместе воскликнули Аирэи и Загръар.
- Вы знаете их? – со смутной тревогой вскричала Анай.
- О, Анай, - печально произнес белогорец. – Братья Цго уже никогда не придут. Они казнены в Тэ-ане луну назад. Все трое.
- О, да явится Великий Табунщик в их крови! – воскликнула Анай, простирая руки вверх. – Да явит Он им весну свою!
Они помолчали, потом Анай спросила тихим и глухим голосом:
- Аирэи, если ты знаешь об их судьбе, быть может, ты и знаешь, кто стал на их место и кого мне теперь ждать под своим кровом?
- На их место… - Аирэи глубоко вздохнул, медля с ответом, - на их место встал твой сын, Игэа Игэ Игэан.
- Нет!.. – закричала Анай, роняя светильник и падая на колени перед изображением богини Анай с мертвым Фар-ианном на коленях. – Нет… - повторила она, заламывая руки и моля о слабой надежде, как молят о помиловании. – Ты ведь не знаешь этого наверняка, это только слухи, так ведь, Аирэи?
- О, Анай, - произнес тяжело Аирэи, - я еще не был тогда слеп, и видел, как твой сын преломлял хлеб Тису и пускал по кругу его чашу. Я хотел занять место Игэа – не потому, что верю в Повернувшего Ладью вспять, а потому, что я все равно шел на смерть. Но они, карисутэ, сказали, что я не имею права быть их жрецом, хотя мои дяди и были жрецами карисутэ…
- Послушай, Аирэи, но отчего же Игэа… Он ведь не был карисутэ… как же он стал жрецом? Он согласился стать карисутэ? Неужели не нашлось никого другого, кто был бы в более близком родстве с братьями Цго? – в отчаянии вскричала Анай.
- Анай, Игэа Игэа уже давно стал карисутэ. И он – брат братьев Цго, - добавил после паузы Аирэи. Было заметно, что он не хотел этого говорить. – Аэй, жена Игэа – сестра братьев Цго.
- О, Небо! О, Великий Табунщик! – расплакалась Анай и долго более не говорила ничего.
- Они никогда не рассказывали о своей сестре… Как я была глупа! О, как я была глупа!
Она поднялась на ноги и твердо сказала:
- Я должна побыть однга. Аирэи и Загръар, вкусите трапезу без меня. Я приду к вам вечером. Простите меня. Я должна зажечь светильники, воскурить ладан, петь гимны и думать о многом…
И она ушла, оставив Аирэи изагръара в полутьме.
- Маленький фроуэрец, дочь реки Альсиач! – устало проговорил Миоци. – Кто же ты? Отчего ты странствуешь со мной? Что тебе нужно?
- Я хочу быть с тобою всегда, о белогорец, - ответил бывший Загръар. – А как звучит мое настоящее имя – неважно. Ты не помнишь меня, ибо ты никогда не замечал меня.
- Это было великой моей ошибкой, - отозвался Аирэи. – Но хотя бы намекни – где мог я видеть тебя? Недаром твой голос кажется мне знакомым.
- О нет, незнакомец – я ничего не скажу тебе. Зови меня по-прежнему Загръар, ибо я твой товарищ в странствиях и невзгодах, и пойду за тобой, куда бы ты ни пошел, о Аирэи! – ответила из тьмы девушка.
- Я должен вернуть тебя в дом твоего отца, - твердо сказал Аирэи.
- Это уже невозможно, - был ответ. – Наверняка дом наш разграблен сокунами.
- Бедное дитя, - прошептал Аирэи. – Знаю, что твоя история достойна того, чтобы ее выслушал любой белогорец, но если ты предпочитаешь молчать – тогда твоя воля хранить молчание.
- Я пойду с тобой в Белые горы, - сказала девушка.
- Загръар, я не могу… правда, я не могу взять тебя в Белые горы, - вздохнул Аирэи.
- Никто, кроме тебя, не будет знать моей тайны, Аирэи, - настаивал бывший Загръар. – Я разожгу для тебя огонь, я пойду с тобой по горным тропинкам, чтобы ты не сорвался в пропасть.
Казалось, белогорец заколебался. Он долго молчал, а когда заговорил, его голос выдавал с трудом скрываемое волнение:
- О, дитя! О милый мой Загръар! Ты спасал меня много раз, и я не хотел бы повести себя несправедливо по отношению к тебе. Если сначала я думал, что ты будешь мне младшим братом и учеником, как мой Огаэ, пропавший в буран…
- Но Каэрэ ведь сказал тебе, что они все спаслись?
- Да… Но я никогда не увижу Огаэ… Подожди, не перебивай меня, Загръар! Я не могу назвать тебя младшим братом, но могу назвать тебя младшей сестрой. Я сотворил много несправедливостей по отношению к моей несчастной родной сестре, и не хотел бы повторить их по отношению к тебе, о мой Загръар! – Аирэи встал и взял светильник в руку. Пламя осветило его глаза, смотрящие в неведомую даль.
Загръар тоже поднялся и подошел к нему, положил свою ладонь на его плечо.
- Но я не знаю, как я теперь должен поступить, о Загръар! – в отчаянии произнес белогорец.
- Послушай, Аирэи, - сказала девушка. – Давай пойдем с тобой к деве Шу-эна, старице Лаоэй – и попросим у нее совета.
- Да, дочь реки Альсиач! – радостно воскликнул Аирэи, и словно сорвал с лица паутину. – Мы пойдем к ней.
Диспут в Белых горах.
Солнце взошло и сияло над Белыми горами в синем, безоблачном небе. Высоко, едва заметной глазу точкой, у самого диска парил орел, оглашая простор клекотом.
А внизу, среди камней и скал, собрались белогорцы – старые и молодые, юноши, готовящиеся к первому посвящению и отроки, только что отданные в учение. Ли-шо-Йоллэ и его «орлы гор» стояли полукругом, а перед ними на большом белом камне стоял Иэ. У его ног сидели Игъаар и Рараэ.
- Еще не поздно, - сказал кто-то. – Снимите с себя эти ремни и идите к нам.
- Мы – ученики ло-Иэ! – гордо ответил молодой фроуэрец, затягивая ремень на своих запястьях. – Мы остаемся с ним до конца – и разделим вместе то, что скажет о нем суд Белых гор.
- Да! – воскликнул Рараэ.
Иэ склонился к ним и сказал:
- Дети, меня не оправдают. Я не хочу, чтобы вы умерли. Уходите!
- Мы хотим умереть с тобой, учитель Иэ! – воскликнул Рараэ. – Если в Белых горах сотворится такое беззаконие, то ни к чему жить. Я хочу умереть белогорцем.
- Я тоже, - добавил Игъаар.
Иэ обнял их в последний раз и выпрямился, стоя на белом камне.
- Отвечай нам, Иэ, и мы будем слушать твой ответ! – закричал кто-то со скалы. – Ты – карисутэ?
- Замолчите! – крикнул Йоллэ. – Не превращайте Белые горы в рыночную площадь!
- Ты покрываешь карисутэ, о предводитель орлов гор! – зашумели в толпе белогорцев.
- С каких пор в Белых горах стали действовать законы Нэшиа? – спросил Иэ.
Все притихли.
- В Белых горах издавна собирались люди, ищущие истину. И только когда пришел Нэшиа, закончилось время диспутов и началось время доносов и наушничества.
- Не заговаривай нам зубы, Иэ! Ты распространяешь учение карисутэ в Белых горах.
- В Белых горах каждый сам выбирает себе учителя, чтобы слушать его, - возвысил голос Йоллэ. – Мне стыдно за вас, белогорцы.
- Если учение не поддержат двое ли-шо-шутииков, то оно не имеет право быть проповедано в Белых горах, - сказал маленький белогорец в черном плаще.
- Именно такой закон приняли белогорцы под давлением Нэшиа и изгнали всех карисутэ! – воскликнул Иэ.
- Но этот закон – не закон Нэшиа! Это – закон Белых гор! – зашумели люди в черных плащах. – Уходи из гор и там проповедуй учение карисутэ!
- Как только он переступит последний камень, вы сдадите его сокунам, не так ли? – насмешливо спросил Йоллэ.
- Это тебя не касается, Йоллэ! Или ты хочешь быть следующим? – с угрозой протянул человек в плаще. – Сыны запада гневаются на тебя, таковы наши последние видения!
- Настоящий белогорец учится с отроческих лет хранить свое воображение, и никакие сыны запада не имеют над ним власти, - спокойно ответил Йоллэ. – Это маги видят видения и творят чудеса. А мы взираем на Великого Уснувшего.
- Где ваш Великий Уснувший? Он спит! – воскликнул человечек в черном плаще. – Напрасно ты защищаешь Иэ, о Йоллэ! Более никто из ли-шо-шутииков не встанет на его защиту, никто не осмелится защищать карисутэ! И после того, как Иэ будет казнен, следующим на этот камень взойдешь ты!
- О белогорцы! – воскликнул Иэ. – Я не был здесь много лет – и не знал, что теперь вы пляшете под гуделку бога болот! Да, я карисутэ! И это великое и благородное учение о Великом Уснувшем. И по праву я могу пребывать здесь, среди созерцателей Великого Уснувшего.
- Если ты приведешь двух ли-шо-шутииков, то ты свободен, - ответили ему. – Но пока только ли-шо-Йоллэ на твоей стороне и более никто.
- Расскажи об учении карисутэ, о Иэ! – закричал кто-то. – Расскажи – и пусть все мы услышим!
Человечек в плаще быстро обернулся на голос.
- Помни, что ты не ли-шо-шутиик, Эйлиэ, - сказал он, криво усмехаясь. – И твой интерес к карисутэ сослужит тебе плохую службу.
- А твой интерес к Уурту привел тебя на службу в сыск Нилшоцэа! – воскликнул молодой белогорец из спутников Йоллэ. – Ты не взираешь на Всесветлого, а шпионишь за белогорцами!
- Тише, сын мой, - проговорил Йоллэ.
- Верно, уйми его, Йоллэ, - насмешливо сказал переодетый сокун. – Иначе тебе придется отвечать перед Нилшоцэа за свои слова.
- Когда это белогорец отчитывался перед недоучкой-перебежчиком? – вскричал Йоллэ и наступила тишина.
Потом человечек в плаще хлопнул в ладоши, и несколько белогорцев обступили Йоллэ, обнажив ножи и тесня его к краю пропасти. Эйлиэ, оставшийся стоять рядом с учителем, выхватил свой нож.
- Оэлэ-оргэай! – закричал Иэ, протягивая руки вверх, и орел устремился вниз.
- Милость Всесветлого! – закричали Эйлиэ, Игъаар и Рараэ.
Но один из сокунов снял с плеча лук и выстрелил. Орел перевернулся в воздухе и, нелепо раскинув крылья, упал в пропасть.
- Кончены карисутские фокусы! – проговорил маленький сокун. – Это – его прикормленный орел, вы, дурачье!
Белогорцы стояли в молчании, опустив головы.
- Итак, Иэ, - проговорил лжебелогорец в черном плаще, - где же два твоих свидетеля? Кто поддержит твое учение?
Игъаар и Рараэ поднялись, заслоняя собой учителя, и тот обнял их за плечи.
- Прощайте, мальчики, - сказал он. – Если вы останетесь в живых – берегите вашу дружбу, если же мы шагнем в Ладью, то увидим – она повернута вспять…
- Эалиэ! – раздался громкий голос со стороны пропасти.
Все, как один, белогорцы повернулись в сторону зияющего провала. Эйлиэ протянул руку вниз – и на край свисающей над бездной скалы взобрался человек в белогорском плаще – ровесник Иэ. На плече его сидел орел, одно крыло его было бессильно опущено, а второе – распахнуто, покрывая плечи незнакомца.
Сокуны расступились перед ним, кто-то выронил меч, кто-то в ужасе закрыл лицо.
- Ты – сын Запада? – смело спросил его Эйлиэ, не убирая нож.
- Нет, - ответил белогорец из пропасти. – Я такой же человек, как и вы.
Солнце освещало его лицо, и Игъаар с Рараэ смотрели на гостя из бездны. Они не видели, что Иэ, все еще крепко обнимающий их, побледнел, как белогорское полотно для молитвы.
Белогорец прошел сквозь толпу и встал на камень рядом с Иэ. Следом за ним на камень вскочил вырвавшийся из кольца сокунов Йоллэ.
- Вы требовали свидетеля, сокуны? – спросил пришедший из пропасти. – Ваши слова падут на ваши головы.
- Он говорит на старом белогорском языке, - зашептались внизу.
- Вы позволили стрелять в птицу Всесветлого из священного лука, - с горечью продолжил он, гладя перья орла.
Лук натянется, и стрела пронзит
Птицу милости Всесветлого,
Когда закончится мудрость в Горах,
Когда подземные источники закипят,
Когда болотные боги получат ладан и жертвы,
А истина будет гонима,
Когда не взыщут Великого Уснувшего,
Когда забудут о милостях Всесветлого,
Придут горькие дни падения Белых гор!
Для чего устремились вы к болотам, о белогорцы?
Для чего гоните истину, о дети Света?
Свет сияет, но ослепшие не видят,
Гром гремит, но некому взойти в грозу на скалу,
Молния сверкает, и никому нет дела.
Пришедший говорил громко, нараспев – и белогорцы все ближе и ближе подходили к белому камню, а черный человечек делал какие-то знаки своим людям, но они не смотрели на него, и отходили все дальше и дальше к тропам, ведущим вниз.
- Вы хотите разбудить Уснувшего – а готовы сбросить в пропасть человека, который познал, что Уснувший не спит. Не зависть ли говорит в ваших сердцах? – продолжал пришедший. – Вас пугает имя карисутэ, вас пугает имя Тису, Того, в Котором явился Великий Уснувший. Что ж… если вы стреляете в орлов, то зачем вам истина?
- Мы желаем услышать учение карисутэ, о незнакомец, - проговорил один из белогорцев, опирающийся на посох. – Слишком много слухов ходит о нем, и слишком мало правды. Белые горы перестали быть приютом свободы, в них зажглись огни болот – поэтому и вылетела эта стрела из лука сокуна, носящего плащ белогорца. Не белогорец стрелял в птицу, о странник! Не белогорец, но тот, кого мы допустили подглядывать и наушничать, потому что забыли, что нет ничего выше и важнее приближения к истине.
- Пусть благородный ли-шо-шутиик, вынесший из бездны птицу милости Всесветлого, говорит к нам! – закричали белогорцы.
- Милость Всесветлого явилась не малой частью, не в птице и не в солнечном свете, не в сиянии зари и не в первом луче света. Милость Всесветлого явилась в Сыне Его, шагнувшего и ставшего посреди людей, - сказал пришедший. – Ибо в этом исполнились древние слова – «если один из них неверен, то другой – верен». Если некому приносить жертвы, то приходит Жеребенок Великой степи. Если люди говорят, что Сотворивший мир – уснул, то Он приходит и умирает, чтобы уверить их, что Он не спал. И воссиявает среди них – чтобы печаль о Его сне более не касалась их сердец. И если белогорец познал эту тайну, то заслуживает ли он казни или изгнания, о белогорцы?
- Вот, два ли-шо-шутиика на твоей стороне, о Иэ! – воскликнул Йоллэ. – Сойдем же с камня вместе – ты и твои благородные ученики!
И Эйлиэ разрезал ремни на руках Игъаара и Рараэ, а потом поднял руки вверх, и запел, а за ним – оставшиеся белогорцы:
- О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
- О, восстань!-
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
- О, восстань!-
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе - радость оставленных всеми,
- О, восстань!-
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения - не оставлены.
Слава Тебе -
Ты восстал!-
В видении Твоем забывает себя сердце,
касаясь риз Твоих, не в силах говорить –
Ты восстал –
слава Тебе, кто стал малым, ради тех, кого создал Своею рукой,
Ты восстал –
слава Тебе, воссиявшему ярче солнца полуденного
посреди нас,-
Ты восстал!
Слава Тебе -
Ты восстал.
+++
В хижине Иэ, когда уже давно спустилась полночь, не стихал разговор.
- Я подумал, что ты – Каэрэ, но ты старше, - говорил Иэ.
- Кто это – Каэрэ? – отвечал пришелец, внимательно глядя на странника-карисутэ умными карими глазами.
- Это молодой чужеземец, из-за моря. Он был похож на тебя, как сын, о ли-шо-Гаэ.
- Где он? – быстро спросил Гаэ с плохо скрываемым волнением.
- Я не знаю, брат мой, - вздохнул Иэ и смолк.
Потом, когда погасли звезды, и взошла луна, он закончил рассказывать историю Каэрэ, а Гаэ что-то тихо говорил, повторяя: «Виктор, Виктор!»
- Это твой сын, Гаэ? – участливо спросил Иэ.
- Это мой племянник, сын моей сестры… я его очень любил, о Иэ.
- Я понимаю тебя, - кивнул скорбно Иэ. – Но скажи мне – как ты оказался в непроходимой пропасти? Как ты пришел на суд по столетиями нехоженым тропам? И не сын ли ты Запада, хоть я и не верю в них?
- О, я не сын Запада. И ты прав, Иэ – их нет. И я не знаю, как я оказался в пропасти, а тропу я нашел, следуя за оленем. И более мне нечего сказать.
Кто-то постучал у входа камнем о камень.
- Войди, друг! – ответили оба карисутэ.
На пороге стоял высокий фроуэрец в дорогом плаще. Игъаар, проснувшись от стука, вскочил на ноги и вскрикнул:
- Зэнсти! С доброй ли ты вестью, о великий полководец Гаррион?
- О, дитя мое, - печально сказал человек в плаще. – Я рад видеть тебя, дитя мое…
Он обнял Игъаара.
- Мой милый Игъаар, весть моя – нехороша. Твой отец, узнав о том, что ты скрылся с табуном коней, решил, что ты лишился рассудка, и передал права наследника Нилшоцэа.
- Так тому и быть, - спокойно сказал юноша. – Я – белогорец.
- О нет! – воскликнул Гаррион. – Я не буду служить Нилшоцэа и богам болот, свите Уурта! Ты – наш царевич, мой и нескольких сотен людей, ожидающих в ущелье. Ты, о царевич, правитель Фроуэро!
- Правитель Фроуэро – мой отец, о Гаррион! – в смущении проговорил Игъаар.
- Дитя мое, плохие вести не иссякли, - горько сказал военачальник. – Твой отец отравлен ядом Уурта.
- Эррэ! – вырвалось у Гаэ.
И Игъаар, не сдержавшись, заплакал, обнимая своего воеводу.