ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
СРЕДИ ЗВЕЗД И ХОЛМОВ, СРЕДИ РЕК И ТРАВ.
Каэрэ у Аэй и Игэа
…Когда Аэй увидела Каэрэ, она не смогла сдержать горестного восклицания. Каэрэ уже стал привыкать ловить на себе сочувственные взгляды, но сейчас его сердце болезненно сжалось. Он изо всех сил стиснул отполированную ручку костыля – так, что костяшки пальцев побелели. Конечно, она-то помнила его совсем другим – сильным, крепким, а сейчас перед ней – изможденный, больной человек, с незаживающими гнойными ранами, едва стоящий на ногах…
- Как вы добрались? – спросила Аэй у Иэ.
- Не бойся, Аэй – нас не заметили. Нас подвез караван с тканями. Они любят странствующих эзэтов. Я знаю этих людей. Они надежные, - и он добавил, покачав головой: - Но для Каэрэ это была тяжелая дорога.
Аэй понимающе кивнула.
- Нет, совсем нет, - запротестовал Каэрэ. – Благодаря друзьям ло-Иэ я добрался к вам с большим удобством, в хорошей повозке. Это мкэ Иэ пришлось сидеть рядом с возницей на солнцепеке.
- Ты уже очень хорошо стал говорить по-нашему! – воскликнула Аэй, улыбаясь ему. –Вот ты и снова в нашем доме! Пойдем со мной, я покажу тебе твою комнату.
Она подставила ему свое плечо, чтобы он смог опереться.
- Я могу идти сам, - быстро произнес он, отстраняя ее руку, и, стиснув зубы, сделал несколько неверных шагов. Аэй и Иэ едва успели его подхватить, чтобы он не упал.
- Ты сейчас устал, не упрямься, - сказал Иэ. Каэрэ не ответил.
Вдвоем они довели его до соседней комнаты и усадили на широкую скамью. В комнате было жарко от натопленной печки, пахло травяным отваром и свежим сеном.
- Мкэ ло-Иэ, отдохните с дороги. Рабыни позаботятся о вас. Игэа очень просил вас дождаться его – он будет завтра вечером, - сказала Аэй.
- Спасибо, Аэй, - ответил Иэ и пожал ему руку своему подопечному, сказав: Спокойной ночи, Каэрэ!
Каэрэ грустно улыбнулся старику, опустил голову на сцепленные в замок пальцы и закрыл глаза. С каждым днем для него все яснее становился ужас того, что произошло с ним после болезни. «Если это навсегда, то лучше умереть», - подумал он.
- Сашиа много рассказывала мне о тебе, - Аэй опустилась на колени перед ним. Каэрэ приподнял голову, но ничего не сказал. – Как ты дрался в имении, как скакал на коне…
- Теперь не верится, правда? – не сдержался Каэрэ.
- Почему? По тебе сразу видно, что ты был силен и ловок.
Она осеклась, поняв, что неудачно сказала «был». На лицо Каэрэ легла тень. Он горько усмехнулся.
- Ты хотел бы, чтобы тюрьма Иокамма и яд Уурта совсем не оставили следов? – вздохнула Аэй. - Так не бывает. Постепенно ты поправишься, и к тебе вернутся силы. Увидишь.
Она подала ему кувшин с молоком. Он стал нехотя пить – ему не хотелось обижать Аэй отказом.
- Ты поправишься. Мы вылечим тебя. Ты снова будешь лучшим наездником! Надо набраться терпения.
- Терпения? – переспросил с сарказмом Каэрэ. – Что ж, этого мне уже не занимать…
- Давай ты вымоешься с дороги, - деловито сказала жена врача. - Я приготовила отвар из особых лечебных трав. Ты быстро уснешь и проснешься отдохнувшим. Не упрямься! Понюхай, как пахнет!
Она откупорила один из стоявших кувшинов, поднесла к его лицу, и он ощутил горький запах трав, смешанный с запахом меда. Он устало кивнул. Аэй позвала двух рабынь, и они вымыли Каэрэ, то и дело сопровождая свои действия горестными восклицаниями. Его душила злость от их причитаний - он и сам хорошо видел, что с ним стало.
…Пока Аэй перевязывала его раны, он ни разу не вскрикнул, только несколько раз, когда боль стала особенно жгучей, глухо застонал.
- Все, это уже все, - Аэй укрыла его цветным лоскутным одеялом.
Каэрэ уткнулся лицом в подушку, пахнущую сеном. Он слышал, как рабыни выносят воду, вытирают пол, как шикает на них хозяйка, чтобы они не гремели пустыми ведрами. Он почувствовал, что очень устал, и закрыл глаза…
Уже было далеко за полночь, когда все тот же сон заставил его с криком проснуться. Сердце стучало, выпрыгивая из груди, на лбу выступил холодный липкий пот. Он прижал ладони к глазам, приходя в себя, увидел мерцающие светильники на полу. Палачи остались во тьме Уурта.
- Все позади. Ты у друзей, - раздался голос Аэй.
- Сашиа…- позвал он.
Аэй взяла его ледяные ладони в свои, согревая, и напоила его густым травяным настоем.
- Сашиа у Миоци, Каэрэ. Ты поправишься, и вы увидитесь.
От мучительной тоски, сжимавшей его сердце, он застонал, стискивая зубы.
+++
Заслышав скрип приближающейся повозки, Аэй вышла навстречу Игэа в предрассветной мгле. Трава, полная росы, качаясь, обливала ее босые ноги. Игэа спрыгнул с повозки и быстро пошел, почти побежал, ей навстречу. При каждом его шаге брызги разлетались, словно он шел не по лугу, а по морскому мелководью.
Солнце едва поднялось над рекой, осветив дальние кочевья степняков.
- Здравствуй, Аэй, - улыбаясь и целуя ее, сказал он.- Ты опять не спала всю ночь до рассвета?
Она не ответила.
Они взялись за руки и пошли вместе, трава доставала им до колен.
-Какой сильный аромат у цветов луниэ в эту пору!- воскликнул Игэа и добавил:- Как я люблю возвращаться домой... к тебе.
Внезапно шальная мысль пришла к нему в голову и он засмеялся, как мальчишка.
-Хочешь, я принесу тебе ветку луниэ? Хочешь?
-Я уже стара, чтобы мне дарили цветы луниэ, как невесте,- засмеялась Аэй в ответ.
Но Игэа уже взбирался по шершавому, теплому стволу раскидистого дерева, одиноко растущего посреди луга.
Потоки ночной росы обдавали его при каждом колыхании ветвей. Начавшие свое рассветное щебетанье птицы затихли и перепорхнули на верхушку, продолжив там свою песнь солнцу и небу.
Не владея правой рукой, Игэа карабкался несколько неуклюже, но белогорская выучка брала свое - он достиг ветвей, полностью покрытых огромными, ароматными и пушистыми гроздьями белых цветов. Ранние пчелы и осы настороженно выглядывали из их недр.
- Игэа!- испуганно вскрикнула Аэй.
Ветвь размашисто качнулась.
- Игэа, возвращайся!
Но было уже поздно - раздался короткий треск, и Игэа очутился на земле, засыпанный лепестками и перепачканный пыльцой луниэ.
- О Небо! Ты цел? - вскрикнула Аэй, бросаясь, чтобы помочь ему подняться, но он легко вскочил на ноги и преподнес ей благоухающую ветвь.
- Это тебе, моя родная. Помнишь?
Из земли умершее восстает,
чтобы жить жизнью новою, иною…
И Аэй пропела ему в ответ – красивым, сильным голосом:
Есть надежда, когда надежды уже нет,
Процветет цветок, и не знаешь, как прекрасен он,
Пока смотришь на голую землю,
Пока видишь только черную землю,
Пока стоят деревья мертвые зимою,
Пока все не изменится,
Пока Он не придет…
+++
Утро уже вовсю светило в окна, когда Игэа заглянул в комнату гостя.
- Он не спит, - сказала тихо Аэй. - Он не может спать - просыпается с криком...
Каэрэ пошевелился, поворачивая голову к вошедшим. Солнечный свет, пробиваясь сквозь кроны деревьев, оставлял на простыне цветные пятна, играющие от ветерка.
Игэа подошел к Каэрэ, сел на циновку рядом, улыбаясь своей тихой, светлой улыбкой.
- Ну, здравствуй. Я рад, что ты снова у нас. Я к тебе привязался, скажу честно.
Каэрэ вдруг подумал, что белогорец совершал какой-то священный обряд - охристо-золотистая пыльца луниэ оставила широкую полосу на его лбу.
Поймав его взгляд, Игэа провел рукой по лбу и, взглянув на испачканные пальцы, рассмеялся:
- Это - от цветов.
Засмеялась и Аэй. Каэрэ тоже попытался улыбнуться, не столько понимая, сколько чувствуя, как успокаивается его душа.
...Они ели сладкие лепешки, пили молоко. Было тихо и солнечно.
- Чей я раб?- неожиданно для себя самого спросил Каэрэ.
Игэа промолчал, слегка сдвинув брови.
- Раб из имения Уурта погиб в огне священной печи,- сказал, наконец, он,- у тебя началась другая жизнь.
- Рабская? Или я свободен?
Каэрэ стиснул пальцами золотую серьгу в левом ухе:-
- Что это?
- Эцца, - не сразу ответил Игэа.
- Знак раба храма Шу-эна?!- дико, отчаянно вскрикнул Каэрэ.
Между ними завязалась потасовка.
- Сохрани тебя Великий Табунщик ее сорвать!- крикнул Игэа, наваливаясь на быстро ослабевшего Каэрэ.- Сохрани тебя Табунщик! Она хитро вдета - ты изуродуешь себе навсегда ухо, и все будут знать, что ты - беглый раб. Подожди, Миоци выждет время - и снимет ее.
- Миоци?! Так я - его раб?- устало выдохнул Каэрэ.
- Пoслушай, тебя же никто пока не заставлял работать, что тебе так далось это- "раб - не раб"!- примирительно сказал Игэа.- Для меня ты - не раб. Но ты - чужеземец в этих краях, и для тебя лучше быть под защитой ли-шо-шутиика, чем оставаться безродным бродягой.
- Дело не в этом...
- Я знаю, что не в этом, - нахмурился Игэа еще больше.- Я понимаю... Я не могу снять эту эццу. За это отрезают пальцы. Миоци обещал выждать время, а потом, когда все забудется, отпустить тебя на свободу. Ты будешь жить у меня, в этом доме тебя никто не назовет рабом. Успокойся и не делай глупостей.
- Вы уже успели подраться? – спросил незаметно вошедший Иэ.
Каэрэ резко отвернулся к стене, не приняв шутки. Игэа выразительно посмотрел на старого белогорца и покачал головой. Аэй глубоко вздохнула и подала Иэ молоко и лепешки.
На веранде зависла неловкая тишина.
- В каком имении ты был ночью, Игэа? – спросил Иэ, облокотившись на подушку, принесенную ему Аэй.
- Вверх по реке. Там лихорадка у половины рабов. От плохой воды - к реке им, видите ли, нельзя подходить - из-за Уурта, ясное дело, а воду из того поганого водоема, к которому подходить можно – пить невозможно. Что это за водоем, Иэ! Я сам насилу к нему подошел! Запах отвратительный! - пьют не кипятя - это, видите ли, хлопотно. Хозяин не желает ничего понимать. Только когда рабы стали умирать, стал умолять меня приехать. Ты знаешь, Иэ, если все делать правильно, любое поветрие отступает... Я прожил там четыре дня, пока не навел порядок. Там ни у хозяина, ни у его домочадцев недостаточно мозгов, для того, чтобы понимать очевидные вещи. Все надо проверять и перепроверять, чтобы быть уверенным, что они делают именно то, что я сказал минуту назад. За всем надо лично следить. Объяснять, что больные должны лежать не в общих бараках, а отдельно, и что сиделки там тоже должны быть одни и те же, и они не должны ходит по всему имению, разнося поветрие... Что воду все равно нужно кипятить, ибо, несмотря на то, что пришел ли-Игэа, с его приходом поветрие не отступит само и надо жечь костры из дерева зу, чтобы очищать воздух… Пока не повторишь это двадцать раз и не заставишь сделать, они только кивают своими дурными головами и норовят схватиться незаметно за рукав - думают, что так быстрее поправятся или не заболеют... Вот, всего обхватали!
Игэа неожиданно рассмеялся, прервав свою возбужденную, гневную речь, и посмотрел на разодранный и испачканный рукав своей льняной рубахи.
- Игэа, - промолвила Аэй,- тебе надо отдохнуть.
- Подожди, Аэй, еще не все сделано, - Игэа взял в свои длинные пальцы запястье Каэрэ. Тот пошевелился, но не повернул головы. - Сначала мне надо разобраться с твоим лечением, друг.
- В этом нет смысла, - тихо, почти сквозь зубы, проговорил Каэрэ - так, что только врач его и услышал.- Для меня нет обратной дороги.
- Это яд Уурта в тебе говорит, - так же тихо ответил ему Игэа и обратился к Иэ:
- Кто за ним ухаживал все это время, пока он был у Аирэи без моего присмотра? Кто его перевязывал?
- Думаю, Тэлиай, - не сразу ответил Иэ.
- Тэлиай?!- Игэа задохнулся от возмущения.- Почему тогда ли-шо-Миоци своему рабу-садовнику Нээ не поручил этого? Я же все объяснил Сашиа, она прекрасно знает, что нужно делать, она умница! Тэлиай прекрасно готовит, не буду спорить, но я не ей доверял уход за раненым, когда покидал Тэ-ан!
- Прости, Игэа, - Иэ подошел к нему, встав с подушек, - это моя вина. Я не смог отговорить Аирэи, когда он решил отослать Сашиа в загородное имение Зарэо.
- Прости, учитель Иэ, что я повысил голос, - смущенно заговорил врач.- Каэрэ достаточно много страдал, и я возмущен, что из-за очередной блажи Аирэи он переносил излишние страдания уже в доме друзей.
- Я не знал, что ты был против помощи Тэлиай, Игэа, я бы сам ухаживал все время за ним. Прости меня, Каэрэ, - он склонился над раненым, слегка коснулся своей огромной узловатой ладонью его плеча. Глаза Каэрэ встретились с добрыми глазами старика.
- Ли-Игэа, - сказал, помедлив, Каэрэ, - все было не так плохо. Тэлиай - добрая женщина... просто у меня нет сил, чтобы заживить свои раны.
Он не увидел, как Аэй вытерла слезы краем своего разноцветного головного платка.
- Хорошо, - сказал Игэа решительно, пока Аэй осторожно и умело снимала повязки с ран Каэрэ. - Во-первых, выбрось из головы, что нет обратной дороги. Ее нет только для покойников. Ясно? Ты одной ногой был в могиле - но вернулся. Теперь, слава Табунщику, я тебя забрал из рук мудрого ли-шо-шутиика Миоци и не позволю ухаживать за тобою ключницам. Это должно помочь.
- Во-вторых...- он внимательно осматривал глубокие раны на груди и плечах Каэрэ, - не думаю, что они неисцельны…Ты очень истощен, - добавил он.- И тело твое и душа приняли страданий сверх меры... Ты по-прежнему не можешь спать?
- Нет, - ответил Каэрэ еле слышно, - не могу. Эти сны...- на его лице появилась тень невыразимого страдания.
Иэ вдруг ласково погладил его по голове - как Огаэ.
- Тэлиай сидела рядом с ним ночами, держа его за руку. Так он мог спать хоть немного, - осторожно сказал эзэт.
- Я погорячился, ругая ее. Уверен, что и ты сидел, - отвечал ему Игэа.
- И я, и Аирэи. Он не позволял только Сашиа. Понятно, что рабов мы не посвящали в это дело.
- Хорошо...- медленно проговорил Игэа, раздумывая, потом громко приказал:
- Принесите носилки с подушками!
- Зачем? - забеспокоился Каэрэ.
Снаружи комнаты, за занавесью, произошло шевеление - рабы заторопились выполнить приказ.
- Утреннее солнце для тебя теперь - лучшее лекарство, - сказал ему Игэа.
+++
- Игэа вылечит тебя, - сказал уверенно Иэ после того, как двое дюжих рабов со всей осторожностью принесли "мкэ Каэрэ" на берег реки. Здесь была граница имения.
Каэрэ невесело усмехнулся. Он чувствовал, как мало жизни оставалось в его жилах. Он протянул руку, сорвал травинку, сминая ее в пальцах. Запах зелени на мгновение заглушил запах подземелья Уурта, въевшийся в его ноздри.
- Ты не хочешь лечь прямо на траву? - заботливо спросил Иэ.- Пo мне, так на этих носилках лежать совсем неудобно.
Каэрэ кивнул и благодарно посмотрел на него.
- Что же ты молчал, пока я не спросил? - укорил его старик. - Кому же знать, чего тебе хочется, как не тебе самому?
Он помог ему выбраться из носилок и улечься на теплой земле, на сильные, тугие стебли травы. Лучи раннего солнца играли среди кружева листвы старых деревьев. Понемногу стало припекать, и Иэ протянул Каэрэ флягу с водой.
Каэрэ вздрогнул, словно что-то вспомнив.
- Ты никак не можешь позабыть тюрьму? - спросил Иэ с состраданием.
- Миоци... Миоци напоил меня из своей фляги…там, - вдруг сбивчиво заговорил Каэрэ и так же неожиданно смолк, привстал, и продолжил: - А потом он схватил за руку палача, когда тот хотел выжечь мне глаза, - он вздрогнул всем телом и, обессилев, снова вытянулся на земле.- Зачем все это? - сказал он тихо.- Я так устал. Я хочу умереть.
- Нет, нет, - старик сел поближе к нему, скрестив ноги. - Ты побывал в страшном месте, откуда не возвращаются живыми, это правда, но не надо желать смерти прийти поскорее - она все равно придет за тобою в свое время.
- В страшном месте - ты имеешь в виду - в тюрьме?- отвечал с горькой улыбкой Каэрэ. - Для меня теперь нет ничего страшнее собственных снов, Иэ - там мешаются явь с ее страхами и приходят иные, худшие, страхи, незнакомые, невиданные, из страны черного солнца...
- Я не про тюрьму - про печь Уурта, сынок... – произнес Иэ.
- Печь Уурта? – переспросил Каэрэ.
- Да. Аирэи…то есть Миоци вынес тебя оттуда, на себе. Он спас тебе жизнь и сам чуть не погиб. Если бы Сашиа не сказала бы мне, и я бы вовремя не подоспел бы...
- Сашиа… Она давно у него живет? – спросил Каэрэ обреченно.
- С тех пор, как Аирэи забрал ее из имения - на следующий день после того, как тебя увез в Тэ-ан Уэлиш… Несколько недель прошло.
- Недель? – удивился Каэрэ.
- Да…ты же несколько дней провел в забытьи, потом приходил в себя ненадолго - мог пить воду и проглатывать несколько ложек похлебки… Ты действительно одной ногой стоял в могиле - Игэа сказал правду. Он тебя выходил, он был рядом с тобой день и ночь.
- Ли-Игэа...Несколько недель... - пробормотал Каэрэ.- Значит, скоро осень? - неожиданно спросил он.
- Скоро! - улыбнулся Иэ.- Но еще тепло. Так что каждое утро будешь лежать на солнышке, пока не похолодает. Понимаешь, в Тэ-ане мы боялись выносить тебя в сад - мы тебя прятали от лишних глаз и ушей.
- Выносить... Меня так и будут "выносить" - всю жизнь,- стиснул Каэрэ шест носилок.
- Ладно тебе, Каэрэ! - добродушно сказал Иэ, но глаза его были печальны. – Еще не так давно мы не думали, что ты проснешься, и мы услышим твой голос. Сашиа сидела у твоего изголовья и звала тебя по имени, когда Миоци не мог этого слышать... Не говори ему, - спохватился он.
- Сашиа...- на лице Каэрэ засветилась слабая, безнадежная улыбка. - Скажи мне - она счастлива в доме у Миоци?
- Думаю, да. Он ее очень любит. И она его.
- Любит?- у Каэрэ перехватило дыхание.
- Ну да - почему бы нет?
- Да, конечно, конечно... – ответил рассеяно Каэрэ.
- А, вот, - воскликнул Иэ, роясь в складках своего поношенного плаща.- Чуть не забыл! Стар я становлюсь, теряю память... Она говорит, ты носил это на груди, а когда люди Уэлиша стали тебя бить, цепочка порвалась, и этот знак упал на землю. Они не заметили. Это тебя спасло, сынок.
Каэрэ встрепенулся, но через мгновенье глаза его безнадежно потухли.
- Что с тобой? - Иэ даже испугался этой перемене в нем, продолжая держать на ладони серебряный крест. - Это разве не твой?
- Мой, - без интонации ответил Каэрэ. - Был - мой.
- Я тебе отдам его, - осторожно продолжил старик, - но только ты не носи его на виду. Приколи к изнанке рубахи. В наших краях все знают, что это - знак карисутэ. Если его увидят недобрые глаза, ты навлечешь большие беды на себя и на дом Игэа. Если бы Уэлиш и Нилшоцэа заметили его у тебя, то ты был бы сожжен на месте - без расследования. Хотя ты и говоришь, что не карисутэ, они бы не стали раздумывать над совпадениями.
- Иэ...- начал Каэрэ и запнулся.- Иэ... я... нет, я не стану его забирать. Оставь себе. Отдай Сашиа.
При этих словах он порывисто закрыл лицо руками и зарыдал.
- Сынок, сынок!- Иэ обнял его, но тот резко высвободился.
- Сынок - но это же знак твоего посвящения, разве нет? – растерянно говорил старый белогорец. - Ты говорил, что служишь Богу, который все сотворил?
- Служил, Иэ,- Каэрэ поднял лицо, измазанное зеленью.- Теперь я не знаю, есть ли Он. А если и есть - то Он так далеко, далеко от моих страданий, что не важно, есть Он или нет.
- Родной мой...- Иэ хотел взять его за руку – как он взял бы Огаэ или Аирэи, в давние годы, когда тот был ровесником Огаэ - но Каэрэ сделал резкое движение, желая высвободиться, и, не удержав равновесия, неуклюже упал на бок, ударившись лицом о камень, лежавший незаметно среди травы…
+++
Иэ вошел в дом, заглянул в гостиную – там не было ни души. Он осторожно прошел в комнату Игэа, боясь потревожить его отдых, но там не было никого. Дом словно опустел в эти спокойные часы позднего утра.
Иэ прошел через несколько смежных комнат, окликая негромко бывшего ученика по имени, и понял, что заблудился в диковинно выстроенном доме - о фроуэрских домах неспроста говорили, что они похожи на лабиринты. На этой половине дома он никогда не бывал. На стенах висели искусные вышивки с изображением птиц и цветов, занавески были украшены затейливым плетением, а на полу лежали циновки из мягкой, ароматной травы.
Он отодвинул алую занавесь с птицами, сидящими на золотых ветвях, на мгновение задержавшись, чтобы полюбоваться на нее, и замер в растерянности и смущении.
Аэй, одетая в белую рубаху с синим поясом, сидела на мягком ковре, а Игэа сладко спал, положив голову на ее колени и разметавшись во сне. Она ласково и задумчиво перебирала его светлые волосы. Ставни окна были открыты и ветки старого дуба заглядывали в спальню.
Аэй тревожно обернулась на шорох.
- Прости, мкэн Аэй, - произнес Иэ шепотом.
Она словно и не удивилась его приходу на женскую половину, но Иэ почувствовал себя очень неловко.
- Тише, мкэ Иэ - разбудите его.
Аэй подсунула большую подушку под голову мужа - тот улыбнулся во сне и что-то сказал о необходимости кипячения воды при поветриях - и поспешно вышла к Иэ.
- Мкэн Аэй, прости меня - я помешал вашему отдыху... Я, право, заблудился в вашемдоме...
- Что вы, мкэ Иэ! - Аэй набросила на голову свое разноцветное покрывало. – Какой отдых! У меня полно работы. Пойдемте с женской половины - рабыни еще чего-нибудь подумают.
Они ушли от вышитых павлинов и ароматных циновок, вернувшись в гостиную, где возвышалась деревянная статуя Царицы неба.
- Что-то случилось, мкэ Иэ?
- У Каэрэ пошла носом кровь, я остановил, но боюсь, что ненадолго. Я велел рабам отнести его с берега на веранду, а сам пошел искать Игэа.
- Мкэ Иэ, Игэа смертельно устал, - брови Аэй просительно сдвинулись.- Не надо его будить - я сама знаю нужные снадобья, если что. Это от солнца! Каэрэ рано еще быть так долго на солнце...
- Это не от солнца, Аэй - он ударился о камень…
- Это все от переживаний... Зачем, зачем ли-шо-Миоци сделал его снова рабом? Сам же он боится, как огня, что его дети или племянники станут рабами - по этому указу Нэшиа! Почему же он не понимает, что рабство ужасно для любого свободного человека? Хуже этого для Каэрэ ничего нельзя было бы придумать!
- Это - очередная глупость, от которой я не сумел удержать Аирэи, - вздохнул Иэ.
+++
Наступил тихий и теплый вечер, один из многих в череде вечеров, проведенных Каэрэ в семье врача-фроуэрца. Все эти пролетевшие незаметно дни молодой человек был постоянно окружен трогательной, нежной заботой. То, что делали умелые руки Аэй и целебные составы бальзамов Игэа, было несравнимы с уходом за ним доброй, но неловкой Тэлиай – уже через день он перестал бояться перевязок, во время которых раньше, в доме Миоци, кричал от боли, вызывая у старой ключницы слезы.
Уже через несколько дней, проведенных им в доме Игэа и Аэй раны его стали затягиваться.Но силы не возвращались к нему…
После тюрьмы и болезни он был очень слаб, и даже чувства и воля его ослабели до предела. Он чувствовал себя вне жизни, и с тягостным удивлением порой ощущал, что в его теле еще оставались капли жизненной силы, почти насильно удерживающей его на земле. Воспоминания того, что случилось до его прихода в хижину Лаоэй, были путаными и смутными – о том, как он очутился среди моря, как добрался до берега. Более того, воспоминания о его странствиях по Аэоле до того момента, как он оказался в доме Миоци, тоже словно терялись, как струи мутной дождевой воды в пересохшей земле, и казались далекими, как сон. Только лицо и голос Сашиа были выше всякой мнимости, они были глубоко памятны для него, они были той единственной связью с землей живых, которую он почти утратил.
- Ты опять не доел похлебку, Каэрэ – тебе она не нравится? Невкусно?
Аэй, его бессменная сиделка, всегда готовила для него самые изысканные блюда. Но Каэрэ не мог съесть больше чем две-три ложки или глотка этих прекрасных кушаний. Это очень огорчало и ее, и Игэа, но радовало рабов-санитаров, которые постоянно угощались мясными похлебками и медовыми лепешками.
- Вкусно, спасибо, мкэн Аэй – я просто больше не могу.
Каэрэ, едва совладав с дрожью в руках, поставил миску на пол рядом с собой – его постель из высушенных успокаивающих трав была устроена на полу комнаты, на циновке, по фроуэрскому обычаю.
- Ты ничего не ешь…- покачала она головой, поправляя ему подушку.
- Если бы я мог спать! – вырвалось у него. – Как хочется заснуть и не проснуться…
- Сохрани тебя Великий Табунщик говорить такие вещи, - строго сказала Аэй.
- Кто такой этот ваш Табунщик? – спросил он, устыдившись своего срыва и желая переменить тему.
Она засмеялась.
- Он умер, а потом воссиял.
- Так это человек?
- Да, - сказала Аэй. – Он захотел, чтобы его убили, чтобы освободить народ. Это было давно, и не в нашем краю. Эннаэ-Гаэ рассказывал людям о нем.
- И освободил?
- Кто?
- Великий Табунщик.
- Да – он же воссиял.
- Как? -Каэрэ не понял этого слова.
- Никто не знает, но он больше не мертвый, он живет теперь. Он воссиял.
Она осторожно выбирала слова, и Каэрэ показалось, что она чего-то не договаривает. «Культ предков», - подумал он.
- Он из степняков был?- Каэрэ отчего-то вспомнил рыжеволосого гиганта Циэ и его рассказ о загадочном кочующем Эне.
- Думаю, нет… У них много про него рассказов, но в книгах их нет – степняки, наверное, их сами сочинили. Он жил в другом краю, но теперь он воссиял, и это неважно, где он жил. Можно ему молиться везде – он рядом, все слышит и знает.
- Так это бог ваш?
- Да, - сказала Аэй кратко.
- Я ничего не понял, - устало сказал Каэрэ.
- Возьми вот это, - она вложила в его холодные ладони мешочки с разогретой крупой, которую готовила все это время, – ты мерзнешь ночью.
– Похожая история есть и в том краю, откуда я. Не думаю, что все это правда, - сказал Каэрэ, после паузы продолжая беседу.- А еще какие боги у вас есть? Шу-эн, Уурт, Фериан…
Аэй снова странно улыбнулась.
- Это не «еще». Великий Табунщик один.
- А еще есть какой-то Великий Уснувший? Так я понял?
- Есть… Так называют его те, кто не встречал Великого Табунщика.
- Так это одно и то же?
Каэрэ отчаялся понять хитросплетения туземных культов.
- Боюсь, что я отвечу тебе не так, как ответили бы служители Великого Уснувшего… Великий Уснувший на самом деле не спит, так думают только те, кого еще не коснулась весна…
-…Великого Табунщика?- уже с некоторой долей раздражения проговорил Каэрэ. – А что надо сделать для того, чтобы она тебя коснулась?
- Только Табунщик властен в своей весне, - ответила Аэй.
Повернувший вспять Ладью.
Огаэ слушал своего старшего товарища, закусив конец пера.
- И ты понимаешь, они верят, что ладья повернута вспять – это значит, что все те, кто уходят в смерть, остаются с Великим Уснувшим.
Огаэ и Раогаэ вскинули руки к небу.
- Но Великий Уснувший – Творец всего, - проговорил Огаэ. – Значит, они не умерли. Значит, они живы.
- Да! Получается, что так… Они, когда шли на смерть, говорили: «скоро свидимся».
- Сын Тэлиай так сказал, - задумчиво сказал Огаэ. – Я думаю, он был карисутэ – за это его и казнили. Я догадался. Но она никому не говорит.
- Да это ясно все, - кивнул Раогаэ. – Я осторожно у отца выпытал – Аэрэи Ллоутиэ казнили за то, что он был карисутэ.
- Бедная, бедная Тэлиай… - сказал Огаэ.
- Но они же свидятся! – вскричал Раогаэ.
- Да… но до это надо столько перестрадать…
- Повернувший вспять Ладью тоже много страдал, мне сказали.
- Да откуда ты все это знаешь? – нетерпеливо спросил Огаэ.
- Поговорил кое с кем.
- С кем? И кто тебе рассказал про лодки на чердаках?
- Про лодки на чердаках и ожидание большой воды знают все в Тэ-ане. В этом ничего мудреного нет, - ответил Раогаэ. – Я с детства знаю, что люди ждут «большой воды» и прислушиваются, не рокочут ли воды под землей. Это древнее предание… А о Повернувшем Ладью мне Нээ рассказал.
- С Нээ? Раб ли-шо-Миоци?
- Да. Он знает много про карисутэ. И еще – ты читал свой свиток?
- Мой свиток? – удивился Огаэ. – Не весь. Он очень большой.
- Огаэ, я прошу тебя – прочти его весь, может быть, там есть что-то про Повернувшего ладью! Я слышал, что дедушка Иэ говорил отцу, как прятали записи карисутэ! Твой свиток – похож на один из таких, о которых он говорил!
- Хорошо, - кивнул Огаэ, - прочту.
Он помолчал.
- Значит, отец – не мертв? – спросил он у кого-то.
- И мама моя тоже жива, - ответил Раогаэ.
- У соэтамо есть такой обряд – собирания цветов, - вдруг сказал Огаэ, что-то припоминая. – Девушки и женщины собирают самые прекрасные цветы склонах нагорий и поют: «Из земли умершее восстает, чтобы жить жизнью новою, иною».
- Соэтамо странный народ, - сказал Раогаэ. – Загадочный… Их мало, совсем мало осталось. Тэлиай, например… Аэй – наполовину соэтамо, я знаю.
- Кто такая Аэй? – заволновался Огаэ.
- Ты разве не знаешь жену ли-Игэа?! – в свою очередь удивился Раогаэ.
- Нет, - насупился тот.
Рука Игэа
- Тебе холодно? – спросил Игэа, быстро ощупав ладони и стопы Каэрэ.- Почему ты никогда не пожалуешься, ничего не попросишь?
Он набросил на него толстое шерстяное покрывало, пахнущее овчиной. Каэрэ медленно завернулся в него, и приятное тепло начало окутывать его тело.
- Я посижу с тобой, - продолжил Игэа, - а ты постараешься уснуть.
- Я… я боюсь спать, - не сразу, тихо сказал Каэрэ. – Эти сны…
Он сдавленно, безнадежно застонал.
- Не бойся, - мягко сказал Игэа, касаясь его лба своими длинными теплыми пальцами. – Я разбужу тебя, как только заподозрю, что тебе снова снится… то самое. Я буду рядом.
Каэрэ отрешенно посмотрел на него покрасневшими от бессонницы глазами.
Игэа вздохнул.
Окна и двери веранды, где поселила своего гостя семья врача, были распахнуты настежь, и полуденный жар разливался в воздухе. Слышно было, как лениво шелестят деревья, а вдалеке плещется река. Все погружалось в молчание и какую-то особую летнюю истому.
- Может быть, выпьешь снотворный отвар? – предложил Игэа.
- Нет. От него мне еще хуже. Тогда мне совсем не вырваться из снов в явь.
Игэа расположился с письменным прибором и пергаментом недалеко от Каэрэ, на циновке, подогнув под себя ноги, как сидят писцы или степняки из кочевий, и, обмакивая трость в тушь, начал сосредоточенно и уверенно копировать какие-то записи из потертого свитка. Он работал очень быстро и аккуратно, и Каэрэ, повернув голову, смотрел, как безупречные знаки ложатся на чистый лист. Это зрелище его несколько успокаивало, словно он получал подтверждение тому, что где-то продолжает течь жизнь по своим законам, хотя в нем самом от нее оставалось лишь какое-то жалкое подобие.
- Не спишь? – укорил его Игэа, оторвавшись от своего занятия. – Тогда ты и не поправишься, если спать не будешь.
- Игэа, я никогда не поправлюсь, и ты это знаешь.
- О! Я это слышу от тебя каждый день, а тем временем твои раны почти зажили. Ты тоже утверждал, что у тебя нет сил их заживить, просил, чтобы тебя оставили в покое, что тебе не нужно ни солнца, ни ванн, не перевязок…
- Игэа, но ты ведь сам не веришь в то, что я смогу снова стать таким, каким был, - немного раздраженно произнес Каэрэ.
- Я не думал, что ты выживешь, после того, как ты увидел черное солнце. А ты выжил.
- Черное солнце! – Каэрэ закрыл лицо руками и громко застонал, почти вскрикнул, словно от невыносимого, болезненного ужаса этого давнего видения, терзающего его.
- Прости, прости – я не знал, что это настолько для тебя больно! – поспешно и смущенно проговорил Игэа.
- Невыносимо… Отчего это случилось со мной?- не то спросил, не то выдохнул Каэрэ.
Игэа промолчал, отложил пергамент и трость.
- Ты знаешь грамоту? – неожиданно спросил он.
- Да… то есть свою, не вашу, конечно, - растерянно ответил Каэрэ.
- У вас за морем тоже есть книги? Это очень интересно, - сказал Игэа. – А ты долго учился грамоте? Где?
- В универ…- начал было Каэрэ, но понял, что это ничего не объяснит его собеседнику. – Я, как бы это объяснить, учился… долго учился. До двадцати трех лет.
- Надо же! Совсем, как мы с Аирэи! Так ты, наверное, сдал все экзамены на старшего писца?
- Ну да… что-то вроде этого, - неуверенно произнес Каэрэ, не совсем уверенный в том, что степень магистра в точности соответствует экзамену на должность старшего писца. Как все это было теперь далеко и до смешного неправдоподобно!
- Я сразу так и понял, что ты – образованный человек, хотя и не из наших краев. Здесь не любят чужаков, - снова вздохнул Игэа. – Считают, что если ты плохо говоришь на их языке, то ты глупее, чем они. Надо мной все время смеялись из-за моего акцента в школе, в Белых горах, в храме Фериана, когда я учился у их врачей, даже в тюрьме – и то смеялись!
- В тюрьме? – переспросил Каэрэ. – Так ты и в тюрьму ходишь к своим больным?
Игэа искренне рассмеялся.
- Нет, это я не к больным!
И более серьезно добавил:
- Это меня арестовывали. Из-за Уурта.
Каэрэ зашевелился под своим теплым покрывалом и неловко повернулся на бок, лицом к своему собеседнику.
- Ты тоже не поклонился Уурту?
- Ну, к счастью, я не обязан ему поклоняться - я считаюсь служителем Фериана. Если бы я отказался поклониться Уурту, я бы с тобой сейчас не разговаривал. Я всего лишь сказал в неподходящем обществе, что не помню точно, какие обряды положены в праздники Уурта, потому что не привык их праздновать. Не успело сесть солнце, как сюда за мной приехали сокуны.
- Сокуны?
- Да, это храмовые воины, он носят черные плащи с вышитым красным кругом на спинах, ты мог их видеть много раз. Гвардия Темноогненного, так их называют.
На мгновение губы Игэа дернулись, скривившись в подобие гримасы омерзения.
- Помню таких, - ответил Каэрэ, приподнимаясь на локте. – А в какой тюрьме ты был?
- В той же, что и ты – она одна в Тэ-ане… пока, - добавил врач после паузы.- Ну и вонь же там! До сих пор не могу забыть!
Он передернул плечами.
- Да, запах отвратительный… и воды не дают напиться, - промолвил Каэрэ. - Ты долго там пробыл?
- Четыре дня. Мне этого хватило на всю жизнь. Было очень страшно, даже порой дыхание перехватывало от ужаса.
- Да, - перебил его Каэрэ неожиданно возбужденно, - да!
И он вдруг начал взахлеб впервые рассказывать обо всем, что было с ним в подземелье – о своих страхах, страданиях и остром одиночестве, которое обступило и сдавило его с тех пор. Игэа молча слушал его, изредка кивая головой, с печалью и пониманием в своих умных синих глазах. Каэрэ в какой-то момент своего рассказа схватил его за руки и запнулся на полуслове, ощутив странный холод его неживой, будто глиняной, правой кисти.
Щеки Игэа мгновенно покрылись алыми пятнами, затем снова быстро побледнели. Он резко затянул правую руку своим широким кожаным поясом, долго не мог его застегнуть.
- Я не сделал тебе больно?- спросил Каэрэ испуганно.
- Глупости. Она не болит. Она вообще ничего не чувствует, - пробормотал Игэа, все еще возясь с поясом.
- Ты был ранен?
- Нет… Если бы! Это не боевое ранение, а подарок Уурта к моему двенадцатому дню рождения.
В его глазах появился след давнего неизбывного страдания.
Игэа отшвырнул так и не застегнутый пояс в сторону, встал, начал молча ходить по веранде быстрыми, резкими шагами. Потом, немного успокоившись, он снова сел рядом с Каэрэ.
Они долго молчали. Наконец, Каэрэ спросил осторожно:
- Они тебя… тоже пытали? Там, в тюрьме?
- Нет, друг, нет. Не успели. Мне показывали, как это они делают. К своему стыду, я падал в обморок, как дева Шу-эна. Они такого не ожидали от белогорца, - горько добавил Игэа и продолжал: - Потом, когда они обещали, что будут на моих глазах мучить Аэй и Лэлу, я плохо помню, что со мной было. Кажется, я валялся в ногах у них, рыдал и умолял не делать этого. Нилшоцэа смеялся и отталкивал меня…
Игэа подавил какой-то странный звук в горле и отвернулся.
Каэрэ почувствовал острую жалость к своему собеседнику, и, не зная, правильно ли он поступает, молча обнял его. Тот не удивился и крепко и коротко обнял его в ответ. Они снова помолчали.
- Выпьешь? – наконец, спросил Игэа, доставая откуда-то из-за сундука оплетенный сосуд с вином. – За то, что мы выбрались из этого подземелья.
Каэрэ кивнул.
Вино было горьким и крепким. Игэа только теперь заметил, что пролил тушь на свою рубаху и горестно воскликнул:
- Ну вот, опять расходы! Совсем ничего не получу за этот свиток! – и вдруг рассмеялся.
- А что за свиток ты переписываешь? – спросил осмелевший от вина Каэрэ.
- Врачебный трактат из библиотеки храма Фериана. Взялся вот… подработать. Пролил дорогую тушь.
Он раздосадовано отхлебнул глоток настойки.
- А тебе разве не хватает того, что тебе платят за лечение?- снова спросил Каэрэ, чувствуя, что стремительно пьянеет.
- Раньше хватало, мы хорошо сводили концы с концами. А теперь налоги на не принадлежащую храму Уурта землю огромные. Кругом уже все скуплено за бесценок ууртовцами. Помнишь мальчика Огаэ, ученика Миоци? У них было имение в двух днях пути отсюда, и его отобрали за долги, Огаэ-старшему, его покойному отцу, пришлось батрачить. У него, правда, оставался дорогой свиток, и поэтому мальчика взяли в школу при храме… правда, он там тоже батрачил, а не учился. Миоци его взял к себе. Хороший, смышленый мальчишка.
- Хороший мальчишка, - согласился Каэрэ.
- За мое имение налог – сорок лэ, а я за свиток собирался получить десять, теперь, получу не более пяти – тушь придется покупать за свой счет…
- А хозяйство, рабы?
- Одни убытки! Рабы? Они бестолковые все, и лентяи к тому же, мы едва-едва их можем прокормить. Если бы не Аэй, я бы с ними никогда не справился. Мы выращиваем травы – продаем храму Фериана, за бесценок, но что же делать… и бальзамы я готовлю, мази – их тоже хорошо берут. Этим и держимся. А рабы – это те, от которых их хозяева отказались, потому что они были больны. Подарили их мне, если выживут. Я бы дал им вольную хоть сегодня – они не хотят. Будут рыдать, чтобы я их не выгонял. Зарэо как-то мне деньги предлагал в долг – я отказался. Теперь жалею. Скоро платить налог, а мы еле наскребли тридцать лэ.
Игэа расстегнул ворот рубахи.
- У вас еще такие траты на меня, - проговорил Каэрэ. Это давно его мучило.- А еще и в тот раз… Я поправлюсь и отработаю.
- Поправишься?! Ты же не собирался этого делать? – совсем развеселился Игэа, и, шутя, добавил: - Хорошо, будешь управляющим, если хочешь!
- Какой из меня управляющий! – вздохнул Каэрэ.
- Из меня тоже никакой. Не говори глупостей – я же это не к тому. Да, собственно, какие на тебя траты! Не ешь почти ничего…- он продолжил:- Их, рабов, заставить работать почти невозможно. Они начинают жаловаться, что труд для них непосилен. Чем я снисходительнее к ним, тем больше они меня обводят вокруг пальца. Они же понимают, что я им зубы не буду одним ударом выбивать, как этот ваш Уэлэ.
- Уэлэ? А, вспомнил, - Каэрэ осушил свою чашу.
- Кстати – твой друг-степняк бежал из имения. На том гнедом коне, с белой гривой и звездой на лбу. Его так и не поймали.
- Циэ? На моем коне? – лицо Каэрэ просияло.- Что же ты раньше не говорил?
- Забыл. Это хороший конь, с Соиэнау. Как он у тебя оказался?
- Мне дала его старушка, ее имя было Лаоэй, из хижины у моря. Я был у нее несколько недель. А когда Циэ бежал?
- В ночь Уурта.
- В ту самую, когда меня…
- Да. Когда тебя должны были принести в жертву.
- Я не помню ничего, что было после того, как Миоци запретил палачу ослепить меня.
- Миоци был поражен твоим мужеством – он не говорил тебе?
- Мужеством? – растерялся Каэрэ.
- Ладно уж! Ты вел себя в тюрьме не так, как я, хоть и не воспитывался в Белых горах. В тебе издали видно благородную кровь. Рабы так себя не ведут.
- Я и не раб!- воскликнул Каэрэ, ощупывая золотую серьгу в левом ухе.
- Я был уверен в этом с самого начала. Но послушай, - быстро сказал Игэа, точно что-то вспомнив, - Аирэи… то есть Миоци, говорил, что ты прошел какое-то странное посвящение. Что ты якобы служишь Великому Уснувшему. Тому, Кто все сотворил?
- Миоци очень много понимает. Как же – он мой хозяин! – язвительно заметил Каэрэ.
- Миоци спас меня от тюрьмы и суда Иокамма.
- И тебя он спас? Все кругом ему обязаны…
Игэа решил не развивать разговор об однокашнике.
- Но ты – не карисутэ?
- Нет. Я не знаю даже, что это за вера.
- А какая у тебя вера? – продолжал настаивать Игэа на ответе.
Каэрэ отставил пустую чашу, потом тихо сказал:
- Уже никакой. Бога, в которого я верил – нет.
Всадник, Великий Табунщик и Миоци.
- Дедушка Иэ! Как хорошо, что ты пришел! А Тэлиай говорила, что ты опять отправился странствовать!
Огаэ бросился к старому белогорцу и внезапно замер, густо покраснев.
- Простите, ло-Иэ! Я забыл… Благословите, ло-Иэ!
- Всесветлый да просветит тебя, сынок, - улыбнулся Иэ и погладил его по голове, благословляя. Он будто не заметил грубого нарушения мальчиком всех правил приличия.
- Учитель Миоци отпустил тебя поиграть в саду?
- Да, он разрешил. Учитель Миоци очень ждал тебя, дедушка Иэ, - румянец смущения понемногу стал сползать со щек мальчика и он опять назвал белогорца так, как тот разрешал называть себя, когда не слышали другие,- Он подумал, что вы опять в странствиях, и очень огорчился.
- Огорчился?
- Да, дедушка Иэ. Он последние дни очень печальный и даже перестал спрашивать меня ежедневный урок.
- Но ты, конечно, готовишь уроки каждый день?- в бороде старика затеплилась улыбка.
- Да – я читаю тот свиток, что мне оставил отец.
Здесь Огаэ на мгновение смолк и закусил нижнюю губу. Иэ ласково приобнял его за плечи. Мальчик спрятал лицо в его поношенный плащ и всхлипнул. Они остановились под старым дубом, где обычно Миоци проводил свои занятия с учениками. В отличие от своего повзрослевшего воспитанника, Иэ не бранил мальчика за слезы и Огаэ смог наплакаться вволю, уткнувшись ему в грудь.
Белогорец опустился на поваленный ствол дерева и усадил Огаэ к себе на колени.
- Эта рана еще долго будет болеть, сынок, - промолвил он, целуя его в темно русые жесткие вихры. – Еще долго, пока Великий Табунщик ее не исцелит.
- Великий Табунщик? Учитель Миоци не рассказывал мне про него, но я часто слышу, как его имя называют рабы и Тэлиай… и мкэн Сашиа. Кто это, дедушка Иэ? – спросил Огаэ.
Иэ заколебался, пожевал свои седые усы, потом, собравшись с духом, сказал, словно пересилив себя:
- Ты еще мал, чтобы знать о Великом Табунщике. Я все расскажу тебе, как обещал твоему отцу…потом.
- Мой отец тоже знал о Великом Табунщике? – вскричал Огаэ. - Мкэ ло-Иэ! Я уже намного вырос! Мкэн Сашиа ставит зарубки на косяке двери – я вырос уже вот настолько!- он широко расставил указательный и большой пальцы. - Дедушка!- умоляюще заговорил он.
- Вырос, говоришь? – сказал Иэ, лаская его.
- Я прочитал почти половину свитка, - продолжал Огаэ. – Там тоже написаны какие-то непонятные вещи, но я все равно могу прочесть, хотя многое не понимаю.
- Непонятные вещи? – переспросил Иэ. – Какие же?
- Я не помню точно – я тоже хотел у вас спросить. Что значит – «воссиять»?
- Воссиять? – с трудом сдерживая волнение, снова спросил старый белогорец.
- Да, там сказано – «воссиял из мертвых».
- Где это написано? – почти строго спросил Иэ.
- В свитке, который оставил мне отец, дедушка Иэ, - испуганно ответил Огаэ.
Иэ помолчал, посмотрел на послеполуденное небо, на мощные кроны деревьев, потом обратился к мальчику:
- Значит, ты уже подрос. Что же… Ты знаешь, кто сотворил землю и все, что на ней, и звезды, и солнце, и луну?
- Да, мкэ ло-Иэ. Его зовут Великий Уснувший, - Огаэ поднял руку к небу.- И даже его имя нельзя произносить часто. Он – величайший из всех богов и Начало всему. Он сотворил весь мир и человека, а потом оставил все и погрузился в сон.
- Ты хорошо выучил то, чему тебя научил Аирэи…то есть ли-шо-Миоци. Но я должен тебе сказать, что не Великий Уснувший уснул, а люди сами словно уснули и поэтому не чувствуют его.
- Как же так? Ведь так много людей ждет его пробуждения! Бродячие эзэты не спят и будят его, и белогорцы непрестанно умоляют его, чтобы он восстал. Неужели они не услышали бы, если бы он проснулся?
- Сынок, когда человек спит, он не может знать, есть ли рядом с ним его отец или мать, брат или сестра. А если этот сон непробудный, то близкие напрасно стараются добудиться своего любимого.
- Я видел похожее, дедушка Иэ! Недавно на конских состязаниях разбился наездник. Его мать плакала над ним и жрецы-врачи из храма Фериана говорили, что сердце его бьется, и он еще жив, но он словно спал, хотя глаза его были открыты, и он никого не узнавал. Мкэ ли-Игэа говорил, что это из-за того, что от удара копыта поврежден мозг. А потом этот человек умер.
Огаэ смотрел широко распахнутыми серыми глазами в глаза белогорца.
- Ты и вправду смышленый мальчик… Люди тоже, словно тот всадник, упали оземь со взбесившегося коня и зовут в бреду Великого Уснувшего. Он отвечает им, и голос его полон любви и великой жалости, но они не слышат и не узнают его.
- Они все умрут? Как тот всадник?- в ужасе переспросил Огаэ.
- Сынок, все мы поэтому и умираем, как тот наездник, каждый в свой час, а не живем вечно.
- А потом – после того, как люди умирают, они попадают в ладью Шу-эна, он увозит их за горизонт, где не виден берег живых, и они обо всем забывают? Так ли-шо-Миоци говорит. А как же Великий Уснувший? Он же видит, что люди не нарочно его не слышат, они просто… просто упали и расшиблись, как тот наездник, - взволнованно заговорил Огаэ.- Дедушка Иэ, может быть, великий Уснувший придумает, что можно сделать? Когда-нибудь? Может быть, еще можно вылечить людей? Мкэ ли-Игэа говорил, что если бы за ним послали скорее, то он бы смог помочь этому человеку. Может быть, Великий Уснувший тоже найдет какого-нибудь хорошего врача…вроде ли-Игэа?
Иэ молча привлек его к себе, и, когда Огаэ решился посмотреть ему в лицо, он с удивлением увидел, что из глаз старого белогорца текут слезы.
- Огаэ, - наконец вымолвил он, - дитя мое! Ты прав. Великий Уснувший не мог оставить так просто умирать людей, которых он «создал своею рукой», как поется в древнем гимне. Но во всем мире не нашлось врачей, которые могли бы помочь людям услышать его, все они были также бессильны, как жрецы храма Фериана, стоявшие вокруг того несчастного наездника. Они только могли сказать, что сердце пока еще бьется. Тогда Великий Уснувший сам пришел исцелить людей…
- А потом он воссиял, да? Из мертвых? А почему – из мертвых? Он же не мог умереть, он – Бог, из которого все берет начало?
- Мальчик мой, чтобы люди могли услышать его, он спустился к ним и стал как человек среди людей. Степняки услышали о нем и назвали его по-своему – «Великий Табунщик», а имя, которым называют его аэольские карисутэ, из страха не произносится.
- Значит, он тоже странствует по дорогам, как ты и скоро придет к нам? А почему люди ничего не говорят об этом?
- Он жил среди людей, учил и творил чудеса. Но многие люди не верили ему и все равно не слушали и не хотели слышать его, и смеялись над ним. Они не узнали в нем того, кого они считали тем спящим богом, сотворившим все. Они возненавидели его и убили. И он умер.
- И он тоже умер?!
В воздухе разлилась, зависая, пронзительная и надрывная трель невидимой в листве птицы.
- Дитя, он умер, как человек, тяжело и мучительно, но он не мог остаться мертвым. И он воссиял, и он снова жив, он вернулся из смерти. Он здесь, он с нами, он все слышит и знает, он говорит к сердцу человека и отвечает ему. Он уже никогда больше не заснет смертным сном.
- Мне ты таких историй не рассказывал, учитель Иэ! – внезапно раздался голос Миоци.
Эзэт вздрогнул и обернулся, а мальчик быстро спрыгнул с его колен. Молодой белогорец незаметно подошел к ним во время разговора и стоял, прислонившись к стройному красноватому стволу сосны, слушая.
- Ты никогда не спрашивал меня о таких вещах, - ответил Иэ ему.
Они запоздало обменялись приветствиями, и Миоци велел ученику идти и передать Тэлиай, чтобы она накрывала стол для гостя.
- Ты слышал, что я рассказывал младшему Ллоиэ?- спросил старик, и в его голосе угадывалось волнение – то ли радостное, то ли тревожное.
- Да, я с интересом слушал. Что это за легенда? Из диких краев за рекой, где кочевые племена покланяются своему Табунщику? Я бы не стал забивать голову ребенку такой ерундой. Ты же сам учил меня не собирать разные россказни, кочующие из одного храма в другой. Что это за смесь рассказов о Табунщике, оживающем каждую весну Фериане и Великом Уснувшем?
- Не брани меня, Аирэи, - кротко отозвался Иэ. – Я и впрямь кажусь тебе стариком, теряющим рассудок. И общаюсь я с простыми, малограмотными людьми, что хранят лодки на чердаках и ждут большой воды.
Миоци спохватился.
- Прости, учитель Иэ! Ты сам знаешь, когда, что и кому рассказывать.
- Увы, нет. Я должен был рассказать тебе эту историю раньше. Оказалось, что сейчас уже поздно.
- Ты любишь говорить загадками. Хорошо, у меня тоже есть загадка для тебя: как ты думаешь, если Нилшоцэа сделают наместником всей Аэолы и правителем Тэана, он оставит совет жрецов Иокамм по-прежнему править или разгонит его?
Иэ невесело засмеялся.
- Это не загадка. А как же царевич Игъаар, наследник правителя Фроуэро?
- Кажется, отец не хочет, чтобы он унаследовал ему. Это очень странно. Он предпочитает Нилшоцэа.
- Ничего удивительного – мальчик очень благородный и чистый. Он оправдывет свой священный титул наследника. Фроуэрцы, не поклоняющиеся Уурту, называют наследника своего правителя «явлением Сокола-Оживителя», «Младенцем Гарриэн-ну».
- Откуда ты это знаешь? – спросил озадаченно Миоци.
- В странствиях чего только не узнаешь… Сыны Запада велели правителю Фроуэро предпочесть аэольца Нилшоцэа собственному сыну, да он и рад был это сделать. Сын не в него.
- Понятно… - проговорил Миоци.
- Когда же возвращается Нилшоцэа? – спросил Иэ
- Его ждут со дня на день. Он обещал упразднить раздельное поклонение Всесветлому и Темноогненному, Шу-эну и Уурту. На алтарях того, кого в Белых горах называют знамением Великого Уснувшего, будет дымиться конская кровь и гореть черный огонь вместо ароматного ладана и светлого пламени. Люди будут кланяться Шу-эну Всесветлому только после того, как воздадут хвалу его властелину и хозяину – Уурту. Какой позор! Белые горы молчат…
- Не удивительно – там многие склонны дать первенство Уурту.
- Но там же так много шу-эновцев! Почему они не поддержат народ Аэолы?
- Они не поддержали его и при битве у Ли-Тиоэй. Зарэо справедливо воскликнул тогда, в хижине матери Лаоэй, о лучниках из Белых Гор. Отряды белогорцев не выступили на нашей стороне, и наблюдали, чья возьмет. Они не стали биться против алтарей Уурта, не так дорог им был и алтарь Шу-эна. Деньги из Фроуэро делают свое дело медленно, но верно. Тогдашний великий ли-шо-шу-тиик всех Белых гор, ли-шо-Олээ, лицемерно обещал мне прислать подмогу – и никого не прислал.
- Тебе? Сам ли-шо-Олээ? Так ты был одним из аэольских воевод при Ли-Тиоэй?!
- Нет – я был моложе тебя, и не мог быть воеводой, разумеется. Я был при главном воеводе аэольцев. Конечно, у меня были люди под началом. Да, мы рассчитывали на обещанную Олээ помощь, но она не пришла, и наш фланг был сметен, как трава. Непобедимый строй фроуэрцев еще никому не удавалось разорвать!
- Как же ты попал в Горы?
- Это еще одна, долгая и неинтересная история. Для нее не время теперь…Коротко, я был ранен при Ли-Тиоэй, но спасся, и у меня началась новая жизнь, в которой потом появился ты. А теперь ты уже совсем вырос и называешь мои рассказы баснями.
Иэ испытующе посмотрел на Миоци. Тот не отвел глаз и спросил:
-Ты хочешь сказать, что считаешь этот противоречивый рассказ заслуживающим того, чтобы его пересказывать? Рассказ о том, как Великий Уснувший, величайший из существ, который создал миры, пошел искать ничтожных людишек, которых он создал, и позволил им себя убить, а потом воссиял? Даже Фериана убивает его старший брат, тоже бог, правнук верховного бога, а не люди. А Великий Уснувший пошел на такое унижение, стал бессильным, отдал себя в грязные руки грязных людей? Это об этом ты мне постеснялся сказать у той речки? Понимаю теперь, почему! – Миоци был удивлен и раздражен.
- У той речки… Ты спросил у меня, правда ли то, что она повторяет приветствие карисутэ.
- «Он воссиял»? Так это – то запрещенное учение, о котором все бояться говорить?! – в голосе белогорца прозвучало неприкрытое презрение и разочарование. Он рассмеялся, коротко и сухо.
- Это же совершенно безобидная, бессвязная история для неученых простаков и глупых женщин, непонимающих, что Творцу миров нет до них дела, так он неописуемо велик. Если их разум бессилен коснуться этой тайны, то таков их удел до самой ладьи Шу-эна. И за это их преследовали? С ними спорили в горах? Снисходили к спору с ними?
- А твоего дядю, брата твоей матери, затравили собаками именно за это учение, - негромко добавил Иэ.
- Это какая-то ошибка, он не мог в это верить! Он был из благородного рода Ллоиэ! Постой, так и Огаэ-старший верил в это?.. Горе, видимо, совсем помрачило его разум.
Иэ сумрачно молчал.
- Ты обиделся на мои слова, учитель Иэ? – спросил Миоци, и голос его был жестким.
- Нет, сынок, я должен обижаться на себя, - ответил невесело Иэ и уже совсем другим, ровным и невозмутимым тоном продолжил: - Но вернемся к Нилшоцэа, – Расскажи-ка мне подробнее, что думают и что говорят в Иокамме жрецы Всесветлого и Фериана.
Храм Фериана
- Игэа уехал в храм Фериана, - сказала Аэй, встречая Иэ. – Надеется, что они ему хоть что-то заплатят за бальзамы…
Иэ вошел, что-то придеждивая за поясом.
- Значит, я не успел… Что ж, еще не поздно вернуться в город. Он должен заплатить налог, пока он будет в Тэ-ане?
- О нет, - покачала головой Аэй. – Еще есть время. Да и сборщики приходят сюда, они быстры на ногу.
- Это хорошо, - кивнул Иэ, - Значит, я успел.
И он дастал из-за пазухи тяжелый кошель, набитый золотом. Аэй непонимающе смотрела на него.
-Аэй, возьми эти деньги. Здесь - восемьдесят лэ. Должно хватить и еще останется немного.
- Нам нечем будет отдать такой большой долг, - отрицательно покачала головой Аэй.
- Это подарок, а не деньги в долг! – горячо воскликнул старик. - Аирэи... то есть Миоци послал их Игэа, но ведь твой муж по своей гордости ни за что их не взял бы из рук самого Миоци! Поэтому Аирэи и попросил меня передать эти деньги…
- Вы шутите, ло-Иэ! Это же целое состояние! – произнесла Аэй, не веря словам странника-эзэта.
- Я тебе советую, как старый друг вашей семьи - возьми их. Аирэи дает их вам от чистого сердца - без всякой задней мысли, без желания унизить или оскорбить. Не надо так уж плохо о нем думать - у него добрая душа.
- Нет, нет, что вы, ло-Иэ! Он же спас Игэа! Как мы можем... Мы не думаем плохо о вашем воспитаннике, - торопливо заговорила покрасневшая от смущения Аэй.
Иэ улыбнулся понимающе и печально, и продолжал:
- Ты знаешь - он живет очень скромно, у него нет семьи... Ему не нужны деньги, но, будучи вторым высшим жрецом, он богат. Аирэи хочет отблагодарить вас за все, что вы сделали для Каэрэ, хотя прекрасно понимает, что никогда не сможет достойно отблагодарить вас за вашу помощь.
Аэй покачала головой - то ли в недоверии, то ли в удивлении.
Иэ вложил в ее руку ремень тяжелого кошеля, и она едва удержала его.
- Есть ли вести о моих братьях, ло-Иэ? – спросила вдруг она, и ее глаза затуманились слезами.
- Они странствуют… Месяц назад их видели живыми… - ответил Иэ.
- Да… я помню это, - ответила Аэй. – Они придут в Тэан ближе к осени.
+++
Глубокой ночью роща Фериана Пробужденного была безмолвна. Сквозь это окутывающее, почти осязаемое, безмолвие доносилось журчание ручья. Белый мрамор стен храма отражал свет луны и был виден сквозь деревья священной рощи. Над расположенным внизу святилищем поднимались белые, словно свечи из ценного белого воска колонны галерей – там еще не погасли вечерние светильники, возожженные в честь праздника. Если бы кто-нибудь в этот глухой час наблюдал за тем, что происходит на одной из галерей, он бы увидел высокую худощавую фигуру в длинном светлом плаще, ниспадающем с правого плеча и укутывающем руку.
Человек медленно шел вдоль колонн, неслышно ступая по мозаичному полу. Он не нес светильника в руке и порой спотыкался в полумраке то о корзины с пробивающейся зеленью, приготовленные к утреннему празднику Фериана Пробужденного, то на охотящегося храмового ужа. Наконец, он остановился там, где галерея заканчивалась лестницей, ведущей на плоскую кровлю храма, на которой располагались работы лучших ваятелей. Это были изображения Фериана и его сестры и супруги Анай во время их скитания в стране мертвых.
Человек сорвал две травинки, и, удерживая их в своих длинных, сильных пальцах так, что они образовывали перекрестье, вздохнул, почти простонал:
- О, Тису, Тису!
- Ли-Игэа? Вот так встреча! – раздался громкий жизнерадостный голос за его спиной, и ночная тишина разбилась, подобно хрустальному кубку. Человек в плаще вздрогнул и выронил травинки.
- К тебе тоже не идет сон? – продолжал ночной собеседник.
- Да, не спится, - ответил не сразу Игэа, не оборачиваясь.
- А что это ты держал в руке? Зачем ты сорвал траву из священной корзины? – спрашивал и спрашивал собеседник Игэа, зорко взглянув на две травинки, неудачно попавшие в полосу лунного света.
Игэа, раздосадованный как своей неловкостью, так и любопытством жреца Фериана, которому взбрело в голову прийти ночью в это уединеннейшее место, ничего не ответил.
- Я хотел поговорить с тобой, Игэа Игэ! Ты ведь знаешь, что я второй жрец Фериана с этого года… пожалуй, даже первый – наш старик слышит не лучше ферианова ужа.
Жрец Фериана захохотал, хлопнув Игэа по плечу, но на лице врача не появилось ни тени улыбки. Он негромко ответил:
- Я знаю, что ты второй жрец, ли-шо-Лоо. Я пришел на праздник Пробужденного, чтобы принести те бальзамы и переписанные свитки, что я обещал.
- Мне кажется, - перебил его Лоо, - что ту позорящую нас вражду, которую питают к тебе некоторые – заметь, не все! – тиики нашего храма, пора прекратить. Мы все происходим из фроуэрских родов – кто познатнее, как мы с тобой, со светлыми волосами, а кто и попроще, из «чернобровых» детей болот. Но у тебя и меня светлые волосы, Игэа. Таких фроуэрцев мало и в самом Миаро. Чернобровые болотники здорово испортили кровь детей реки Альсиач!
Игэа молча слушал его, следя за тем, как священный уж Фериана сторожит добычу у мышиной норки.
- Твой отец был одним из придворных советников правителя Фроуэро, Игэа! Твое место – при дворе, а не в заброшенном имении. Я удивлен, как тебе вообще хватило доходов, чтобы заплатить налог? Тебе не совестно кормиться не искусством Фериана, а переписыванием свитков?
Игэа все также молчал. Уж приоткрыл свою серо-желтую пасть и высунул раздвоенный язык.
- Ты не хотел бы стать третьим жрецом Фериана Пробужденного? – спросил ночной собеседник Игэа, переходя на фроуэрски. Он говорил негромко, но резкие звуки этого языка, так непохожего на певучий аэольский, разрезал тишину ночи, как клинок кинжала – драгоценную шелковую ткань.
- Ты уже отвык от родного языка в этой глуши, Игэа?
Он назвал его ‘Игэа – по-фроуэрски.
- Они смеются над нашим выговором, им смешно, как мы говорим на их языке, - продолжил второй жрец Фериана, небрежно опираясь рукой на ограду лестницы. – Ничего, скоро они будут учиться говорить по-нашему… ‘Игэа! Что ты молчишь?
- Я думаю – не позабыл ли-шо-Лоо того правила, что служитель Фериана Пробужденного не должен иметь ни одного телесного недостатка? – ответил по-фроуэрски Игэа.
- А ты не отвык, не отвык от родного языка, - продолжал Лоо удовлетворенно, словно не услышав его возражения. - Здесь, в храме Фериана много, много фроуэрцев… Тебе было бы приятно поговорить с нами на нашем родном языке, поесть настоящего сыра и хорошей тушеной курятины, а не этой жирной баранины, от которой только изжога.
Уж рывком бросился вперед, к отверстию мышиной норки. Раздался сдавленный писк. Под серебрящейся в неверном свете факелов кожей животного возникла опухоль, которая от ритмичного сжатия кольцевых мускулов змеиного тела начала медленно продвигаться к хвосту.
Игэа с омерзением отвел глаза от кровавого пятна на полу. Но Лоо не следил за ужом, и истолковал гримасу собеседника по-своему:
- А, ты, как истинный фроуэрец, тоже не любишь баранину? Знаешь, у нас при храме ведь есть собственный курятник. Свежие яйца, молодые цыплятки. Да и Фериану часто жертвы приносят – люди беспокоятся о своем здоровье… Кстати, я хотел спросить – откуда ты раздобываешь такие рецепты бальзамов? Твои бальзамы у нас заказывают даже из Фроуэро.
- Я рецепты сам составляю, знаешь ли, Лоо, - проронил Игэа.
- Сам?! Сам составляешь?! – захлебнулся словами тот. – Да…да твою колыбель качал сам Фериан Пробужденный! А они… они… - он кивнул головой на корзину с зеленью, в которую забрался сытый уж, - они скупают их у тебя за бесценок! И ты позволишь им это? Ты откажешься от жречества?
- Вопрос о жречестве уже в двенадцать лет для меня был решен, - резко ответил Игэа.
- Ты все об этом? – воскликнул с деланным сожалением Лоо и продолжил заговорщицким шепотом: - Да… руку, конечно, не вернешь. Этот ужасный приказ издал аэолец, Игэа, аэолец, - не фроуэрец! Но ты не позволил своему увечью победить себя! Ты – молодец! Ты – настоящий фроуэрец! Ты назван в честь Сокола-Оживителя!
- Я пойду к себе – хочется вздремнуть перед завтрашним праздником, - неожиданно громко сказал Игэа и повернулся к собеседнику спиной.
Лоо цепко схватил его за здоровое плечо своими длинными, узловатыми пальцами, одинаково хорошо владевшими и хирургическим ножом, и иглой с ядом, как поговаривали шепотком в храме.
- ‘Игэа, - негромко, начиная странно шепелявить, заговорил он. – ‘Игэа! Из каждого, каждого правила, даже освященного сединами уважаемой всеми древности, всегда есть исключения. Ты – белогорец, ты – непревзойденный целитель травами… ну зачем тебе брать в руки нож? Ни к чему! Для этого есть молодые жрецы, младшие тиики. Их дело – вскрывать нарывы, вправлять вывихи – грубая, несложная работа. Для нее не надо большого ума. А тебе и одна-то твоя рука не понадобится – будешь нам говорить, восседая на священном табурете, что и когда вливать в котел с бальзамом! Пройдешь посвящения. Даже завтра, если хочешь! Зачем ждать следующего праздника? Прими посвящение завтра! Самые красивые девушки пришли на праздник… ты увидишь их, Игэа! Они ждут священнодействий! Они готовы служить Фериану! Я внесу твое имя в списки, и мы подпишем их в Миаре - кто там будет особенно интересоваться. Да уж я постараюсь для тебя, я постараюсь. Нилшоцэа здесь не при чем, он – аэолец, ты – фроуэрец. Ты знатнее его. Он едва не погубил тебя тогда, ввязавшись в наши внутренние споры. Смешно – будто у врачевателей не бывает споров! Зачем он сунул свой нос в наши дела… Как хорошо, что все закончилось так удачно!
- Да. Но из храма Фериана никто не пришел, чтобы хоть слово сказать в мою защиту в Иокамме, - опять громко и раздельно ответил Игэа, поведя плечом, чтобы стряхнуть руку Лоо.
- Мы не знали! – простонал Лоо, хватаясь за голову и покачиваясь, словно раскаяние причиняло ему нестерпимую боль. – Не знали! Я ничего не знал! Не знал, что все так серьезно! Да и я – всего лишь второй жрец Фериана, я и в Иокамм не вхож! Первый жрец наш глухой, он не слышит ничего, понимаешь, Игэа, глухой! Он сидел там, дремал… А я? А я что мог сделать? Как я виноват перед тобой, Игэа…Прости меня! Скажи, что прощаешь! – он перешел на шепот. – Ну кто, кто мог подумать, что Нилшоцэа вправду хочет твоей казни. Мы думали о штрафе, уже стали деньги собирать – тебе помочь. Смешно! Нилшоцэа, безродный – против тебя, чей отец…
- Не тронь отца, - перебил Игэа. – На помощь мне пришли не фроуэрцы из храма Фериана, а Миоци, аэолец, великий жрец Всесветлого.
- Миоци? О да, Миоци вспомнил о тебе, когда ему это стало необходимо. Он знает не только то, что ты благороден, но и то, что твоим благородством можно безнаказанно пользоваться. Прости, Игэа, но я скажу тебе прямо – таким широким натурам, как ты, свойственна некоторая наивность. Миоци вспомнил о тебе, когда понял, что его сестрице надо избавиться от прижитого с рабом ребенка – да так, чтобы это не подверглось огласке…
- Довольно! – крикнул Игэа. – Не смей скверно говорить о Сашиа, Лоо! Она – дева Шу-эна и на ней нет пятна!
- Да, да, Игэа, я и не сомневался, что ты верен клятве… Увы, ты слишком благороден, чтобы понять, что тобой всего лишь пользуется этот самовлюбленный аэолец. Он слишком много себе позволяет, слишком… но скоро ему прижмут хвост. Нилшоцэа затаил на него зуб, и скоро всей его благотворительности с посещением тюрем и раздачами зерна из амбаров храмов беднякам наступит конец. Но Сашиа… - Лоо втянул в себя воздух широкими, зашевелившимися, как у ишака, ноздрями, и повторил: - Сашиа! Да, она – чистой крови, она подарила бы тебе наследника. Я понимаю, породниться с древним родом Ллоутиэ и Ллоиэ незазорно и для Игэа Игэ из рода Игэанов. Все понимают, что твоя наложница соэтамо – это временно.
- Замолчи! – закричал Игэа, сталкивая локтем тяжелую корзину, полную жирного чернозема и пробивающихся ростков ячменя вниз. Она плюхнулась на голову статуи предыдущего великого жреца Фериана. Игэа бегом спустился по лестнице и исчез в темноте безлунного сада.
- Успокойся, Игэа Игэ, успокойся, - невозмутимо и весело сказал ему вслед Лоо и крикнул: - Помни, ты всегда можешь придти ко мне, если надумаешь!
Праздник
Раогай недоуменно оглядывалась, держа в руках тяжелую корзину с едва проросшей травой. Во дворе храма Фериана шла предпраздничная суматоха, и девушка не знала, как ей следует вести себя.
- Вот сюда, сюда ставь ее! – раздался старческий голос над ее ухом, и старая жрица Фериана больно ткнула ее кривым пальцем в грудь. – В хоровод пришла?
- Да… - растерянно проговорила девушка, с трудом втискивая корзину на свободное место в особой нише. – Я в первый раз…
С этими словами она сунула несколько золотых монет в коричневую, уродливо скрюченную ладонь старухи.
- А, в первый раз, лапушка, в первый раз? – ласково забормотала жрица, озираясь по сторонам и торопливо пряча деньги в пояс. – Одна? Без сестер, без подруг?
- Одна, - твердо сказала Раогай.
- Ты на кого глаз-то положила? – облизнув провалившиеся губы, прошамкала жрица.
- Что? – не поняла Раогай.
- Правильно, доченька, правильно, что без подруг, - прошептала жрица, пригибая Раогай за шею так, чтобы ухо девушки казалось вровень с ее собранным складками, как старый кожаный кошелек, ртом. Раогай невольно отстранилась, но старуха притянула ее к себе за покрывало, прихватив в цепкие пальцы пряди ее волос. Раогай вскрикнула от возмущения и боли.
- Подруги, они что – только завидуют, только сглазить да дорожку перебежать могут… Надо одной, правильно, доченька. Я уж помогу, ты мне покажи, кто тебе люб – будешь с ним! Я смогу.
- Правда? – спросила Раогай. – Вы знаете такой приворот?
- Я и без приворота… Знаю, конечно, знаю… Только скажи мне – кто тебе мил! В праздник Фериана все возможно. Будешь ты с возлюбленным твоим, как Фериан с сестрой своей возлюбленной Анай.
- Когда? – Раогай схватила старуху за рукав.
- Скоро, скоро… ты сейчас ступай к корзинам, а после плача - в хоровод, а я подле буду. Как увидишь милого твоего, махни мне – я туточки, у ограды стоять буду, у корзин. Тут я и помогу…
- Вы, правда, можете приворожить? И этот человек меня полюбит? И женится?
- Женится, женится… Брак великий совершится, как у Фериана и Анай! Не сомневайся! – закивала старуха, алчно поблескивая глазами-бусинками из-под темного покрывала. – Ишь ты какая… уже взрослая девушка… и в первый раз… поди ты… пойду скажу ли-шо-Лоо, -пробормотала она.
Раогай не услышала ее.
…Служительницы в черных покрывалах уже выставляли корзины на полуденное солнце. Наконец, двор стал похожим на огромный луг. Девушки, совсем юные, ровесницы Раогай и даже моложе, опустились на колени на землю. Их головы и плечи одевали белые покрывала без вышивок. Взрослые женщины, по самые глаза укрытые серыми покрывалами, тоже опустились на колени. Они стояли отдельно от девушек, перед каждой была корзина с нежной весенней зеленью – их заботливо выращивали накануне праздника. Раогай не сама готовила свою корзину, сажая весенние травы и цветы в лучший отборный чернозем, – она купила ее корзину по дороге в храм. Она готовилась к своему походу на праздник тайком от всех.
На всем огромном дворе установилась мертвая тишина. Казалось, затих даже ветер. Так продолжалось очень долго. У Раогай заныли колени и плечи, хотя она была выносливой и сильной. Ей стало не по себе. Отчего-то вдруг дочери воеводы Зарэо захотелось оказаться в хижине старушки Лаоэй. «Я давно не навещала бабушку Лаоэй», - подумала Раогай. «А она в своем последнем письме просила меня придти». Девушка вздохнула и уставилась на свою корзину.
- Ты – в первый раз? – спросила ее взрослая девушка, вернее, молодая женщина – судя по покрывалу.
- Да, - вызывающе проговорила дочь воеводы.
- И тебе мать не объяснила, что ты должна выучить наизусть гимны Фериану и Анай? И отпустила тебя одну? – округлила молодица и без того круглые, как у голубя, глаза.
- Моя мать давно умерла, - ответила кратко Раогай.
- Понятно все, - протянула ее соседка. – Ты хоть знаешь, что сейчас происходит?
Не дождавшись ответа, она пояснила:
- Фериан пришел к власти и стал царем все земли. Как-то он устроил пир. И на пир пришел его брат, Нипээр. Он сам хотел царить над землей и начал сражаться с Ферианом и поразил его. Сейчас Фериан умирает.
Она указала на зелень в корзине. Стебли молодой травы уже поникли.
- Супруга Фериана, Анай, ищет его. Она обладает силой волшебства, и может исцелить его. Но когда она находит своего супруга, он уже мертв. И все женщины и девушки здесь начнут великий плач Анай. А потом Анай оживит своего супруга и снова вступит с ним в брак. Это и есть то, для чего ты сюда пришла, да? Это тайное общение с богами, оно дает силу и здоровье, и крепость в родах, и много детей. Фериан и Анай благословляют чрево всякой девушки.
- Как это? – растерянно спросила Раогай.
- Ой, не притворяйся ты, будто не знаешь ничего, - фыркнула ее соседка, презрительно взглянув на нее. – Сразу видно, ты из семьи, где почитают Всесветлого. Ханжи! Сюда-то зачем тогда приходите, раз наши тайны презираете? Хотя сейчас за деньги жрецы все продадут, даже нечестивым шу-эновцам!
Она гневно засопела и отошла куда-то в сторону со своей золоченой корзинкой.
Раогай ощутила прилив непонятного, липкого страха – словно летняя жара сменилась жесткой стужей. Солнце палило нещадно – земля в корзине уже высохла и потрескалась, а тонкие стебли травы бессильно упали на серую пыль.
Вдруг, словно по чьему-то невидимому знаку, все девушки и женщины сорвали с себя покрывала - их распущенные косы упали до земли – и подняли дикий, страшный вой, переходящий в стон. Они пели, или, как показалось Раогай, выли какой-то гимн – но слов она не могла разобрать, как ни старалась, и от этого страх все более и более наполнял ее душу. Этот страх был бесформенным и огромным, проникающий во все суставы и внутренности.
Вдруг все снова смолкло.
В тишине Раогай ясно услышала недовольный старческий шепот:
- Раньше, когда я девушкой впервые сюда пришла, плач был три дня, теперь сократили, безбожники. Чтоб побыстрее да поскорее. Вот и не рожают так много, как в былые времена. А в Энниоэ все по-прежнему, там набожный главный жрец, блюдет все, что полагается, держит древнюю веру, это у нас – все не так …
Раогай захотелось уйти, но было уже поздно. Раздались звуки свирелей и тимпанов, наполняя воздух звоном. Девушки внезапно вскочили на ноги и, в едином порыве схватившись за руки, двинулись, подпрыгивая, по украшенному цветами и ветками деревьев двору храма. Рыдания сменились диким, безбрежным ликованием – еще более страшным и гулким, пение отражалось от стен и башенок. Веселые девушки в пестрых нарядах с лентами в волосах с неестественно расширенными зрачками и алыми губами протянули руки к Раогай и схватили ее, сорвав с ее головы покрывало, закружив ее в хороводе, топча десятки покрывал, сброшенных в день брака Фериана и Анай на белые известняковые плиты внутреннего двора храма…
Хоровод
- Ты уже не сможешь забрать ее из священного хоровода, Игэа! – усмехнулся ли-шо-Лоо. – Посмотри – ее оттеснили в самую середину! Она почти под священными деревьями! Они теперь будут уходить все дальше и дальше в рощу Анай. Там их ждут их юные ферианы. Ах, хотел бы я тоже порезвиться с ними – но стар, стар… А тебе еще можно было бы!
- Я уже сказал тебе, Лоо – эта девочка – из семьи, почитающей Всесветлого, и на земле храма Фериана она находится под моей опекой, - резко ответил Игэа. – Ей не место в хороводе. Пошли стражу – пусть приведет ее сюда.
- Девочка сама выбрала этот хоровод, - хмыкнул Лоо. – Ты не отец ей, чтобы блюсти ее целомудрие. Или она помолвлена с тобой? Тогда ты все равно не успеешь поймать ее в хороводе.
- Девочка эта – дурочка из благородной семьи! – крикнул Игэа. – Она не знает, что за вещи здесь творятся на священных браках. А ты – старый облезлый пес, Лоо!
- Куда ты? – испуганно вскрикнул тот. – Куда ты, Игэа?! Разобьешься! Игэа! Вернись!
Но белогорец уже прыжками бежал по внутренней стене храма, догоняя хоровод. По дороге он сорвал какую-то веревку, отшвырнул гирлянды из цветов и вышитых тряпочек и зубами затянул на ней петлю. Сверху ему была видна Раогай, беспомощная, обессиленная борьбой с подружками, которые тянули ее к встречному хороводу молодых жрецов.
- Раогай! – крикнул он. Она подняла голову, глядя вверх, на стену, через растрепанные, падающие на глаза волосы – взгляд ее был полон страха.
Белогорец бросил веревку – она зацепилась за толстый сук дерева.
- Если бы Уурт не отнял у этого парня правую руку, он был бы великим воином, - восхищенно покачал головой пожилой стражник, стоящий позади обомлевшего Лоо. – Если он такие штуки проделывает одной рукой.
- Ли-шо-шутииком был бы, да, - сказал его собеседник. – Получше самого Миоци.
- Тише ты!
- Что – тише? Миоци не пришел на праздник. Это ему претит. Отказался. Он шу-эновец до мозга костей.
Игэа уже стоял на земле, разорвав девичий хоровод, и крепко держа Раогай левой рукой. Молодые жрецы, что-то крича, бежали из рощи. Девушки бросились врассыпную, но юноши легко их догоняли – это была священная погоня, часть праздника брака богов.
Кто-то из непонятливых жрецов попытался увлечь Раогай с собой, но с воплями упал на землю, с невыразимым удивлением глядя на однорукого защитника перепуганной рыжеволосой девушки.
- Он – белогорец! – закричал кто-то. – Не подходи! Убьет!
…А Игэа уже схватил Раогай в охапку и тащил ее прочь. У нее подкашивались ноги. Она не в силах была ничего произнести, только открывала пересохший от бега рот, чтобы судорожно вдохнуть воздух.
- Стража… - сумела в ужасе вымолвить она, когда они приблизились к внутренним воротам, из которого хоровод двинулся в рощу. – Ли-Игэа! Не отдавайте меня им!
- Успокойся, дитя мое, - проговорил Игэа, тоже задыхаясь от бега. – Их послал Лоо мне на помощь. Они не сделают нам ничего дурного.
Храмовые стражники почтительно поклонились Игэа.
- Вы – истинный белогорец, ли-Игэа, - сказал один из них.
- Несомненно. У меня есть священное белогорское полотно, которое я расстилаю при молитве, - резкл сказал Игэа, и добавил: - Проводите нас в мои комнаты и пришлите мне посыльного, бумагу и чернила. Я срочно должен вызвать отца этой девушки, чтобы он забрал ее домой.
Стражники переглянулись. К Игэа и Раогай уже подходил сам Лоо.
- Ты был великолепен, Игэа! – сказал он по-фроуэрски, с ударением на первый слог.
- Вели, чтобы мне в комнату подали успокоительных настоек, - ответил Игэа.- И пусть принесут приличное покрывало.
Старший брат
- Это самая великая глупость из всех, которые ты когда-либо делала, Раогай!
Дочь Зарэо сидела рядом с Игэа, уткнувшись в его плечо и судорожно всхлипывая. Ее зубы отбивали громкую дробь по глиняной чашке с узором из виноградных листьев, из которой Игэа поил ее знаменитым фроуэрским успокоительным настоем под названием «Двенадцать ночных трав».
- Разве ты не знала, что неприлично ходить на эти праздники, дитя мое? – продолжал Игэа.
- Я… - она задохнулась рыданиями и не смогла ничего вымолвить.
- Ну же, ну… - Игэа ласково гладил ее по волосам. – Все хорошо, что хорошо кончается. – Глупая. Зачем же ты пришла сюда?
- Я… я скажу вам, ли-Игэа… не смейтесь… я люблю одного человека…
- О Небо! – вырвалось у Игэа. – Продолжай, дитя мое, - сказал он, стараясь казаться спокойным.
- Я думала, что здесь знают… ну, привороты, заклинания… чтобы он меня заметил… а то он же совсем на меня не смотрит…
- Так ты не к нему сюда пришла? – облегченно вздохнул Игэа. – Привороты – это глупости все. Любовь нельзя наколдовать.
- Я не знала, ли-Игэа, я не знала, что здесь будет такой хоровод и все такое… Здесь, оказывается, есть девушки, которые уже много раз здесь были… Они мне рассказывали такое…
- Здесь много чего есть, - сумрачно заметил Игэа. – И тебе не надо было совершенно про это узнавать.
- Вы – самый лучший друг, ли-Игэа! – продолжала Раогай, то смеясь, то плача. – Вы такой… такой… я вас больше всех папиных друзей люблю… Вы – самый лучший!
- Ну, хорошо, хорошо… Я ведь тебя еще малышкой помню… ах, дитя, дитя… глупая ты, глупая девчонка… Как же зовут этого героя, которого ты хотела приворожить? Готов спорить, он того не стоит.
- Ли-Игэа, - шепотом поговорила Раогай. – Ли-Игэа, миленький, хороший, я скажу вам – только вам одному! Но вы никому не говорите, даже Аэй. А папе вообще не говорите – поклянитесь, хорошо?
- Да, - серьезно ответил Игэа. – Клянусь.
- У вас ведь тоже дочка, вы должны понимать… вдруг она тоже влюбится, как я…
- Когда она влюбится, я попрошу тебя помочь мне и поговорить с ней, Раогай, - сказал Игэа. – Меня она слушаться, конечно, уже не будет. А ты будешь уже взрослая совсем, и Лэла поверит скорее тебе, чем старому глупому отцу. И у тебя будут маленькие детки – сыновья и дочки того человека, которого ты любишь,
- Правда? Правда, ли Игэа? – Раогай бросилась ему на шею и расцеловала. – Вы точно это знаете?
- Знаю точно, - улыбнулся Игэа. - Я же белогорец. Меня научили в Белых горах всяким разным тайнам…
- … и всяким разным штукам! Все ахнули, когда вы меня спасли!
- Ахнули? – засмеялся Игэа. – Нас, действительно, многому полезному научили в Белых горах. Аирэи может еще и не такое…
Раогай вспыхнула.
- Дитя мое, - Игэа пристально посмотрел ей в глаза. – Дитя мое!
Она спрятала лицо на его груди и разрыдалась, как ребенок.
- Моя милая Раогай, - Игэа прижал ее к себе. – Бедная, бедная…
- Вы поняли? Вы все поняли? – спрашивала она сквозь слезы.
- Понял, понял – почти все понял… насколько белогорец может понять юную девушку…
- Как жаль, что вы – не мой брат! – проговорила Раогай. – Как бы я хотела, чтобы вы были моим братом, ли-Игэа!
- Я староват для брата, - рассмеялся Игэа. – Пусть я буду дядей. А вот и твой отец прислал нам закрытые носилки, как я и просил, - сказал он, выглядывая в окно. – Прекрасно. Накинь вот это покрывало, дитя мое. Не надо, чтобы тебя видели здесь лишний раз.
- Отец убьет меня, - вымолвила Раогай из-под нежно-бирюзового покрывала.
- Я поговорю с ним. Не бойся, - подбодрил ее Игэа.
Сокол на скале
Когда отшумела буря отцовского гнева и прятавшаяся в спальне Раогай рискнула выйти в гостиную, она увидела, что Раогаэ и Игэа сидят рядом и о чем-то увлеченно разговаривают.
- А, сестрица! – сказал Раогаэ. – Отец так тебя и не выдрал, хоть все время и обещает.
- Неужели ты бы порадовался этому, мой мальчик? – с укором спросил Игэа.
- Нет, я шучу, - ответил Раогаэ. – Девчонок драть без толку. Так папа говорит. Так вы научите меня завтра этим всем приемам белогорским?
- За один день не научу, - ответил Игэа, улыбаясь. – Но, пожалуй, можно начать.
- И меня тоже, ли-Игэа! – воскликнула Раогай.
Игэа хмыкнул.
- Вдруг мне придется защищаться! – настаивала Раогай.
- От жрецов Фериана, - тихонько добавил брат.
- Перестань, Раогаэ, - строго прервал его Игэа.
- Я теперь понимаю, почему вы не жрец Фериана… - вдруг сказала Раогай, сядясь к огню рядом с ними – ночи были холодные. – Вы совсем по-другому богам служите.
- Будто ты не видела этого раньше, сестрица! – возмутился Раогаэ.
- Но вы же… вы же – фроуэрец, дядя Игэа! – продолжая смотреть в его голубые глаза, произнесла дочь Зарэо. – И светловолосый. Они же темноволосые все. И Фериану служат. И вы тоже ему посвящены. Как же это так?
- Как же это так? – эхом отозвался Раогаэ. Сестра осмелилась задать тот вопрос, что никогда не решался задавать он. – И они не любят вас, дядя Игэа!
Игэа молчал долго, прежде чем нашел слова.
- Есть два разных Фериана, - сказал он, задумчиво вороша угли в очаге. – Один – тот, кому поклонялись древние жители Фроуэро. И второй – его лживый двойник, которому водят хороводы в эти дни…
Он снова смолк.
- Но тайный рассказ о смерти и воскрешении Фериана – Фар-ианн зовется он на языке Фроуэро – не забыт.
Дети вздрогнули от неожиданных раскатов чужой гортанной и твердой речи, прозвучавших в имени, произнесенном Игэа. Но он снова продолжил говорить по-аэольски и гортанная твердость стали лишь забавным и привычным акцентом старого друга воеводы Зарэо.
- Фар-ианн, царь земли, убит на пиру своим братом, вероломным Нипээром – Нипээр по древне-фроуэрски означает «смерть», «засуха», «суховей из пустыни». Нипээр прячет его тело далеко в болотах, но его находит у реки Альсиач сестра и супруга Фар-ианна Анай. Она оплакивает его три дня и рождает от умершего Фар-ианна чудесным образом младенца-сына Гаррэон-ну, который побеждает Нипээра… Да… И Фар-ианн снова жив, он воссиял силой своего сына, Гаррэон-ну, и он – первый из сияющих, - Игэа говорил, все убыстряя и убыстряя свою речь, из-за акцента дети с трудом понимали его. - Потому что рожденный от умершего Фар-ианна – изначально был силой самого Великого Уснувшего. Когда о нем говорится, как о Силе Уснувшего, то в текстах изображается сокол на скале. А когда о младенце-Гаррэон-ну – то изображается сокол, у которого отнялись ноги, сокол, чья грудь прижата к земле… И хороводы водили не так… совсем не так все было… Гаррэон-ну – и есть Оживитель-Игъиор… это гнусная выдумка Уурта - то, что происходит сейчас в новых храмах Фар-ианна Пробужденного и Просиявшего, да!
Игэа почти вскрикнул на последнем слове, потом сгорбился, вороша угли, и замолчал.
- Впрочем, вряд ли вы что-то поняли, - вдруг резко сказал он и встал, направившись к выходу.
- Дядя Игэа! Вы обиделись? Простите нас! Не уходите! – закричали хором брат и сестра.
- Уже ночь. Пора спать, - ответил тот.
Сашиа и Аэй
Аэй спрыгнула с седла и весело бросила поводья конюшему.
- Я приехала навестить мкэн Сашиа, - сказала она, поправляя сбившееся на затылок покрывало и поспешно убирая под него свою черную растрепанную косу.
Раб воеводы Зарэо, поприветствовав жену врача Игэа, с почтением и удивлением принял поводья ее игреневой лошади.
- Ключница проводит вас, мкэн Аэй, - сказал он с поклоном.
К ним подошла рабыня в темном покрывале и уже хотела было взять корзинку из рук Аэй.
- Нет-нет, голубушка, я сама справлюсь, - отказалась она. – Как себя чувствует мкэн Сашиа? Скучает? – быстро спросила она у ключницы.
- Грустит… - ответила она, сопровождая ее к главному входу в господский дом.
- Послушай, голубушка, а нельзя ли пройти через людскую? – Аэй вложила монету в руку своей спутницы. – Я не хочу обращать внимание молодой мкэн Раогай на свой приход.
Рабыня понимающе кивнула, пряча серебро в пояс.
Они прошли посреди цветущих роз и магнолий, обошли дом со стороны кухни и поднялись на третий этаж по скрипучей лестнице.
- Вот сюда, - ключница указала на раздвижную дверь из тростника и громко позвала:
- Мкэн Сашиа! К вам пришли гости!
Аэй, не дождавшись ответа, стремительно вошла, почти вбежала, в комнату.
- Сашиа! Девочка моя!
Сашиа выронила свое вышивание и вскочила на ноги.
- Аэй! Мкэн Аэй!
Аэй заключила ее в объятия, расцеловала, и девушка в ответ обвила руками ее шею.
- Дитя мое! Как ты? Как тебе здесь живется? – ласково заговорила Аэй, но обернулась к рабыне: - А ты, голубушка, ступай, - она дала ей еще одну монетку, - да тихо, не потревожь молодую мкэн Раогай.
Рабыня снова понимающе кивнула и удалилась.
- Сашиа, Сашиа! – женщина откинулась немного назад, чтобы увидеть лицо девушки. – Да ты плакала?!
- Нет, мкэн Аэй, нет… Только сейчас расплакалась – от радости, что вижу вас.
- Зови меня просто Аэй, как мы договорились еще при первой нашей встрече. Иначе я чувствую себя совсем старухой.
Аэй села прямо на циновку, скрестила ноги, стянула кожаные сандалии, прикрыла подолом разноцветной юбки малиновые бархатные шаровары, и стала развязывать полотно на корзине.
- Вот, возьми сладостей и кувшин топленого молока…дай я налью тебе в чашку… И не обманывай меня. У тебя глаза красные, давно уже плачешь...
Сашиа застенчиво улыбнулась и осторожно села рядом с ней, но не по-степному, а так, как их учили в общине Ли-Тиоэй - на пятки.
- Да сними ты покрывало – на женской половине незачем его носить! – воскликнула Аэй и сбросила свое, упавшее на пол как цветастый ворох осенних листьев.- Пей молочко, - нежно добавила она и снова поцеловала девушку, на этот раз в ухо.- Как тебе здесь? Плохо?
- Н-нет, - запинаясь, проговорила Сашиа. – Я привыкну. Если брат так решил…
- Я бы сказала твоему брату, все, что я о нем думаю! – воскликнула Аэй, но, заметив робкий протест в глазах своей юной собеседницы, продолжила уже мягче: - Он действительно считает, что тебе будет лучше в чужом доме, а не рядом с ним, после всего того, что тебе пришлось пережить под чужим кровом до этого?
- Аэй, я не знаю… Так все совпало – и то, что он увидел, как я разговаривала с Каэрэ, несмотря на его запрет.
- Его запрет? – перебила Аэй.
- Ну да – брат не велел мне видеться с Каэрэ, даже в присутствии Иэ, Тэлиай или его собственном, не говоря уже о том, чтобы ухаживать за ним. А Тэлиай… она часто просила меня ей помочь – она боялась, что совсем не умеет ухаживать за раненым, не умеет менять повязки, и еще боялась, что делает Каэрэ больно... О, Аэй! Как жестоко его пытали в тюрьме!
Сашиа закрыла лицо руками, плечи ее задрожали.
- Не плачь, не плачь, - Аэй обняла ее, положив ее голову к себе на грудь. – Самое страшное для него уже позади. Он поправляется. Раны его уже зажили, он просто очень слаб…
- Раны Каэрэ зажили? Игэа и ты творите чудеса… О, как бы я хотела увидеть его! - прошептала Сашиа.
- Придет время и увидишь… Не стоит сердить Миоци… Ты говорила, что твой брат увидел тебя рядом с Каэрэ и рассердился?
Сашиа подняла на нее полные слез глаза.
- Я еще никогда его таким не видела, Аэй.
- Он, надеюсь, не ударил тебя?- встревожилась ее собеседница.
- Нет, что ты, он никогда так не поступит. Но он был очень сердит, велел мне идти к себе, а потом… потом долго выспрашивал меня, есть ли какие-то основания для сплетен, которые ходят… в храмах города.
Здесь Сашиа перешла от всхлипов к настоящим рыданиям.
- Какие сплетни? – нахмурилась Аэй.
- Ты не понимаешь? – с трудом вымолвила Сашиа сквозь рыдания. – Я же была рабыней!
- Положим, ты не была рабыней, - ответила Аэй, наливая воду в рукомойник и снимая с деревянного крючка полотенца, на котором рука новой хозяйки этой небольшой сумрачной комнатки уже вышила золотистой нитью солнечные узоры.- Ты всегда была девой Шу-эна, которая по закону Нэшиа должна была принять посвящение Уурту и мужественно отказалась.
- Нет, я была рабыней, - Сашиа зачерпнула воду в пригоршню, но рыдания снова сотрясли ее тело, и вода расплескалась. Она больше ничего не могла сказать.
- Вот оно что! – Аэй достала из своей корзины кувшинчик с травяным настоем. – Как знала, что он тебе пригодится. Это тебя немного успокоит.
Сашиа сделала несколько прерывистых глотков. Аэй нежно омыла ей лицо, потом выплеснула воду из окна на цветы.
- Каэрэ…Каэрэ защитил меня от рабов с мельницы, - выговорила, наконец, Сашиа и продолжала уже более связно:- Он все время держал меня под своей защитой. Он сказал, что уважает то, что я служу своему богу, и что он тоже служит своему. Вот и все. Но люди говорят всякое…
- А брату своему ты говорила об этом? – серьезно спросила Аэй.
- С самого начала.
- Он поверил?
- Он сразу сказал, что поверил. А потом пошли всякие слухи…Тиики храма Шу-эна стали говорить, что, если бы на моем месте была не сестра великого жреца, то она должна была бы положить свое покрывало обратно на алтарь Шу-эна. И что сотни быков мало принести в жертву, чтобы загладить мое преступление.
- Это их мысли и воображение полны преступлениями. А ли-шо-Миоци? Что он на это говорит? – с возмущением спросила Аэй.
- Не знаю, как понять его… Я спрашивала брата– может быть, мне уже не стоит носить синее покрывало – люди могут начать судачить. Но Аирэи ответил, что совесть важнее людской молвы. И я не положила покрывало на алтарь Всесветлого, потому что совесть моя чиста.
- Аирэи послал тебя к Зарэо в наказание? – тихо спросила Аэй, качая головой.
- Нет, не то что бы в наказание, - поспешно заспорила Сашиа. – Просто так все совпало – Раогай без спроса пошла на праздник Фериана, я провинилась, а Нилшоцэа что-то сказал при всех в Иокамме. В-общем, когда ли-Зарэо попросил брата отпустить меня пожить с Раогай, чтобы она поучилась от меня, как должна вести себя скромная девица, Аирэи согласился.
- Вот как! Ли-Зарэо не слушает бабьих сплетен, а судит о людях по тому, что видит.
- Он очень добр ко мне, но сейчас он в отъезде.
- А Раогай ты часто видишь?
- Нет, она не разговаривает со мной. Отец запретил ей выходить с женской половины, и она сидит весь день, запершись в своей комнате. А служанкам она сказала, что не будет разговаривать с бывшей рабыней – это неприлично для знатной девушки.
Аэй презрительно фыркнула:
- Фу-ты, нуты! Это она-то, которую Игэа вызволил из праздничного хоровода веселых жрецов храма Фериана! Повезло ей, что он ее заметил! Если о тебе ходят слухи, то слухи ходят и о ней – причем, в отличие от тебя, она сама в них виновна!
- Она же случайно, из любопытства там оказалась.
- А ты не по своей воле попала в то злополучное имение… Знаешь, что – я не люблю сплетни, но мне давно кажется, что дочь Зарэо влюбилась в твоего брата. Поэтому она тебя терпеть не может. Глупая, избалованная девчонка!
- Раогай?! Влюбилась в Аирэи?!
Сашиа была настолько изумлена, что совсем перестала всхлипывать, и заулыбалась, как ребенок.
- Ты такая милая, когда улыбаешься! Родная моя девочка! Будь моя воля, я бы забрала тебя к себе в сей же час…Но почему же ты ничего не ешь? Ты, наверное, голодна, из-за этой несносной девчонки боишься выйти из своей комнаты?
Аэй взяла в руки ее вышивку – узор изнанки был безупречен, как бывает только у священных вышивальщиц, дев Всесветлого…
-Нет, нет, Аэй! – сказал тихо Сашиа, отвечая ей. - Здесь тихо, хорошо, я слышу, как поют птицы. Я сижу у окна, вышиваю и молюсь… Как там, в общине. Здесь лучше, чем в имении у Флай! Никто не заставляет вышивать день и ночь, я могу спать по ночам и не работать при лучине… и вышивать то, что я хочу, и петь, что мне нравится. И я уже ничего не боюсь.
Сашиа протянула руку к сладостям, и Аэй заметила, что ее запястье обмотано куском полотна.
- Сашиа! А это что такое?
- Ничего – я просто поранилась ножницами.
- Поранила правую руку? Ты же не левша! Ну-ка, покажи.
Несмотря на сопротивление девушки, Аэй осмотрела глубокую ссадину.
- Сашиа, скажи мне правду – что это? Уж не твой ли брат…
- Нет, нет! – Сашиа в тоске и негодовании отпрянула от нее. – Зачем, зачем вы все так плохо думаете об Аирэи? – вырвалось у нее.
- Нет, он достойный человек, я не думаю о нем плохо…просто он, на мой взгляд, слишком строг с тобой. Но кто поранил тебе руку?
- Это неважно, - твердо ответила Сашиа.
- Это была Раогай?! Посмотри мне в глаза! – потребовала Аэй. По растерянному взгляду девушки жена Игэа поняла, что ее догадка правильна.
- Не говори никому, Аэй, милая, прошу тебя! – взмолилась юная вышивальщица.
- Это был нож? Она что, напала на тебя?
- Нет, нет, все было не так…Она не хотела ничего такого сделать, просто…
- Просто схватила кинжал и хотела ударить им тебя, но все-таки сдержалась, и не отхватила тебе всю кисть, а оставила только эту царапину? О Небо, ну и дом! – Аэй воздела руки вверх, призывая в свидетели небо, и продолжала грозно: - А если бы ей духу хватило, она бы смогла в сердцах тебя убить! Гостью! Деву Шу-эна! Родовитая аэолка! Так фроуэрцы – то не все поступают, а их ругают на каждом углу!
Аэй сдвинула свои темные брови:
- Я скажу Иэ. Пусть он положит всему этому конец. Хватит издеваться над тобой. Тому, кто поднимает руку на дев Всесветлого, грозит суровое наказание. Если в этом доме благородные аэольцы забыли это, то мы напомним. Пусть-ка ее высекут на площади.
- Нет! Аэй, не говори, не говори никому! – Сашиа упала на колени. – Раогай не хотела меня убить, она ничего не хотела сделать мне плохого, она очень испугалась, когда увидела кровь… Я сама ее разозлила. Ее отец велел ей заниматься вышиванием, и я ей напомнила об этом. Она рассердилась на меня и сказала, что она не позволит себя учить…таким, как я. А тут, как нарочно, ее брат оставил кинжал, с которым упражнялся в метании…
Сашиа умолкла, целуя Аэй руки, но та не позволила этого делать, и прижала Сашиа к себе.
- Ох, как ее надо бы высечь! – покачала она головой.- Зарэо постоянно обещает это сделать после каждой из ее взбалмошных выходок, но дочери, в отличие от сына, он прощает все… Даже после того, как она тайком пошла на бесстыдные игрища к Фериану, он ее не наказал как следует. А когда она остригла волосы и вместо своего брата ходила на занятия с мальчиками к Миоци! Жаль, что ее обнаружили так рано – надо было, чтобы она дождалась занятий по плаванию или по борьбе, когда они раздеваются. Вот бы ей пришлось провалиться на месте от стыда!
- Аэй, я сделаю все, о чем ты ни попросишь, я буду в вечном долгу перед тобой – только никому не говори о случившемся!
- Я, так и быть, не скажу – но будь эта ссадина хоть на волос глубже, я не промолчала бы, - вздохнула Аэй.- Вот, у меня с собой есть целебное масло дерева луниэ – как оно кстати пригодилось! Дай-ка, я перевяжу твою руку, как следует. Тебе не больно сгибать кисть? Нет? Не обманываешь? – деловитол спрашивала она у Сашиа и добавила: - Эта дурочка могла перерезать тебе жилы на запястье, и что бы ты тогда делала, как бы ты жила, не имея больше возможности вышивать?
- Я не думала об этом, - просто ответила Сашиа.- Наверное, была бы, как ли-Игэа…
- Не шути так. Он – мужчина, а для мужчины всегда найдется какое-нибудь женское сердце, которое его пожалеет. А женщину жалеть некому. Скажи, много ты видела мужчин, которые бы с нежностью заботились о женщинах, потерявших свою красоту или здоровье? Только Великий Табунщик жалеет нас, потому что пришел в мир не от мужчины, а от женщины.
Аэй при этих словах благоговейно начертила на своей ладони и пахнущей маслом ладони своей юной собеседницы две пересекающиеся под прямым углом линии. Сашиа испуганно и в то же время радостно повторила этот жест.
- Не бойся – нас здесь никто не видит… Да и ли-Зарэо – не из ненавистников карисутэ, хотя сам – верный служитель Шу-эна Всесветлого.
- Аэй, но то, что ты сейчас сказала про мужчин… разве все они такие?- взволнованно вернулась к предыдущей теме их разговора вышивальщица. – Вот ли-Игэа – он разве такой?
- Игэа Игэ…- на лице Аэй появилась тень грусти, смешанной с радостью. – Ты знаешь, я влюбилась в него без памяти, когда он еще учился в Белых горах. Я увидала его, когда он искал целебные травы в долине…
Аэй набросила на свои присыпанный пеплом ранней седины волосы платок, растянула его за концы и прикрыла глаза. Ее густые темные ресницы вздрогнули.
- А ли-Игэа говорил, что он впервые увидел тебя у твоей хижины, когда его послал туда дедушка Иэ, - проговорила Сашиа.
- Игэа Игэ до сих пор так думает, - засмеялась Аэй. – Я так и не призналась ему, что влюбилась в него задолго до того, как он узнал, что я есть на белом свете… Я тоже собирала травы в той долине, и, когда увидела молодого высокого белогорца, спряталась за валуны, что принесла когда-то горная лавина. Я помню до сих пор каждый его шаг, каждый жест – как он склонялся над цветами, как внимательно рассматривал их, и, не найдя того, что искал, шел дальше. Голова его было непокрыта, и я могла различить, что у него светлые прямые волосы. Сердце мое замерло во мне – он, наверняка, будущий ли-шо-шутиик, подумала я. С такими волосами ведь и берут в первую очередь в служители Всесветлому!
- И я подумала тогда, - продолжала Аэй, - что я полюбила его на горе себе – ведь немыслимо, что происходящий из знатного рода фроуэрец, чей народ покорил наши острова Соиэнау, белогорец, который готовится к посвящению Всесветлому, когда-нибудь хоть одним взглядом удостоит полунищую сироту, девушку, которая по отцу степнячка, по матери - соэтамо…
Сашиа внимательно слушала свою старшую подругу. Та перевела дыхание, глубоко вздохнула и снова повела свой рассказ:
- С того мгновенья любовь к Игэа стала неразлучной в сердце моем от отречения от этой моей любви.
- Тебе было тяжело и больно?- тихо спросила Сашиа.
- Тяжело и легко вместе. Знаешь старинную песню собирания цветов, что поют девушки соэтамо?
«Из земли умершее восстает,
чтобы жить жизнью новою, иною,
Есть надежда, когда надежды уже нет,
Процветет цветок, и не знаешь, как прекрасен он,
Пока смотришь на голую землю,
Пока видишь только черную землю.
Но тайна великая совершается –
Откуда к умершему приходит жизнь?
Только от Того, кто всегда имеет жизнь,
Даже когда умирает».
- Я не хотела лишить его свободы – даже привязываясь к нему мыслью, как нитью, - заговорила Аэй. - Он не должен был страдать, он должен был быть свободен. Никто не знал мою печальную и радостную тайну. Я всегда вставала до рассвета, и, прежде чем всходило солнце, просила Великого Табунщика быть с этим белогорцем – даже имени его не оставалось у меня во владении! – быть с ним весь грядущий день и не оставлять его. А потом начинался мой день – подоить корову, растопить очаг, накормить братьев и больную мать, пойти набрать хвороста и кореньев, может, если повезет, наловить рыбы или поймать в силки птицу или зайца… Но такое бывало редко. У меня был отцовский лук, порой я могла подстрелить какую-нибудь птицу в роще.
- Ты умеешь стрелять из лука? – восхищенно спросила Сашиа.
- Да – мой отец был охотник, в нем была кровь степняков. Он научил меня многому – как чувствовал, что рано нас оставит. Впрочем, стрелять из лука - дело нехитрое, это проще, чем вышивать. Я вышиванию так и не успела по-настоящему обучиться, хотя всегда очень хотела. Прясть, ткать, шить – могу, а вышивать – нет.
Она по-матерински ласково посмотрела на Сашиа, которая, наконец-то принялась за еду, и подлила ей в чашку топленого молока.
- Однажды я увидела его во второй раз – он шел, никого не замечая, по той тропе, что вела к водопаду, и глаза его были погасшими, словно предрассветные звезды. Мне стало жаль его и страшно за него, я хотела побежать за ним, но между нами лежал глубокий овраг, который оставил после себя весенний горный поток, и, прежде чем я через перебралась через овраг, Игэа скрылся из виду. Но я встретила странника-эзэта – он спешил по той же тропе, и встревожено оглядывался по сторонам.
«Не видела ли ты, дочка, молодого белогорца в белом шерстяном плаще?» - спросил он меня.– «Душа моя неспокойна о нем».
Я рассказала ему обо всем, что видела.
«Я поспешу за ним, - сказал он, - а ты ступай в вашу хижину к больной матери и братьям, и жди». Откуда он узнал о том, что моя мать больна и что у меня есть братья?
- Дедушка Иэ многое знает, - проговорила Сашиа.
- Да, это был он… Когда я добежала до хижины, сердце мое стучало сильнее, чем стучит оно от обычного бега. Я не смогла сидеть дома, как велел мне незнакомый эзэт – я не знала, что его имя Иэ – а схватила кувшин, чтобы идти на источник неподалеку. Один из моих братьев увязался со мной – он сказал, что он уже большой для того, чтобы меня защитить. Ему было уже целых десять лет! – Аэй печально улыбнулась и помолчала, словно вспоминая о чем-то, чего ей не хотелось рассказывать даже Сашиа. – Там, у источника, я и встретила Игэа – он шел к нашей хижине.
- Проходи своей дорогой, подобру-поздорову! – закричал мой брат и уже поднял с земли камень, чтобы бросить в белогорца. Я запретила ему это делать и зачерпнула воды. Платок слетел с моей головы в речной поток - и его сразу унесло вниз по течению. Смущенная, я закрыла лицо руками.
- Ты такая красивая, Аэй, - осторожно сказала Сашиа.
- Тогда, наверное, была красивая – мне было меньше лет, чем тебе сейчас.
- Что же сказал тебе Игэа?
Аэй взяла ладони Сашиа в свои и помедлила с ответом.
- Он спросил: «Я слышал, вы бедно живете. Я хочу отдать вам эти деньги – мне они больше не понадобятся». Это были очень неожиданные слова, и я стала его благодарить – у нас закончилась мука, я развела последнюю горсть, для того, чтобы испечь лепешек. Я пригласила его в дом, как того требует гостеприимство. Про себя я подумала, что если его еще не оттолкнуло от меня мое мнимое бесстыдство, когда мой платок упал в воду (ведь так делают и негодные девчонки нарочно – чтобы покрасоваться перед молодыми мужчинами), то нищета нашей лачуги, несомненно, оттолкнет его. Но как я была счастлива, что шла рядом с ним по тропе! Я говорила тогда себе – я часто разговаривала сама с собой в моих мыслях – это больше, чем я могла бы желать, я буду это помнить, пока я дышу.
- Игэа вылечил твою маму? – спросила Сашиа и сразу поняла, как некстати прозвучали ее слова.
- Ее уже нельзя было вылечить, но он очень облегчил ее страдания. Он уже тогда был искусен во врачевании, лучший ученик старого ли-шо-Маэ, жреца Шу-эна Всесветлого и Фериана Пробужденного… Я помню, мать сразу заворчала – «Ты еще не закрыла мне глаза, а уже скинула свое покрывало, чтобы приводить в дом мужчин!». Я схватила какую-то тряпку и накинула на себя, сгорая от стыда. Но тут Игэа сказал, что он – врач-белогорец. Мать и тут не поверила и сказала, что по всему видно, что он – фроуэрец. Я думала, что он теперь рассердится и уйдет, а он просто улыбнулся. Что за дивная у него улыбка! Он осматривал маму, а я разводила огонь в очаге, чтобы угостить чем-нибудь гостя, и следила за ним краем глаза. Я сразу заметила, что он действует только левой рукой. Я стала ему помогать, и он удивился и сказал: «Какая ты ловкая, дитя!» Он назвал меня так – «дитя», а сам ведь был не намного старше! И я обиделась, а моя мать сказала: «Когда я еще могла ходить, меня звали во все здешние деревни повивальной бабкой, и дочке моей я успела передать это ремесло». Игэа прописал настой из трав, а потом сказал, что сделает его сам и принесет его к вечеру. Но принес он его очень скоро, отдал мне и долго смотрел на меня. «Что ты смотришь на меня, белогорец?» - спросила я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал, чтобы не выдавал он моего волнения, от которого я вся трепетала. «Уходи в свои горы – тебе надо готовиться, чтобы стать великим жрецом Всесветлого». «Я никогда не смогу стать им», - сказал он, откинул плащ и показал мне свою безжизненную правую руку. А потом добавил: «Но я уже совсем не жалею об этом».
И тут Аэй рассмеялась.
- А потом он каждый день приходил и сидел у ручья, на том берегу, и смотрел на нашу хижину. Мои младшие братья полюбили его и уже не дразнили фроуэрцем. А когда он сказал мне, что хочет взять меня в жены, они так радовались, что свалились с дерева, на котором сидели, прячась, чтобы подслушать наш разговор… А я не верила тому, что происходит, и плакала о великого счастья. Мать говорила мне: «Что же ты, доченька! Соглашайся. Все выходят замуж. Ну и что, что он фроуэрец».
- А почему вы поселились в Аэоле, а не во Фроуэро? – спросила Сашиа.
- Почему? – глаза Аэй стали грустными, и Сашиа пожалела, что произнесла эти слова.
- Почему… - повторила Аэй. – Мать Игэа – она осталась уже вдовой к тому времени – была против брака своего единственного сына с нищенкой соэтамо. Но он женился против ее воли. Игэа пошел против воли матери и всей своей родни, чтобы жениться на нищенке из хижины у водопада.
Аэй заметила изумление Сашиа и горько добавила:
- Ты думала, что Игэа – маменькин сынок? Ведь так его высмеивает частенько его бывший лучший друг.
- П-почему… бывший? – заикаясь от растерянности и смущения, проговорила Сашиа.
- О дитя! Только не плачь, не плачь опять – ты ведь здесь совсем не причем! Аирэи Ллоутиэ забыл о своем друге детства, о друге из Белых гор, и не вспомнил бы никогда, если бы не Зарэо… и не Иэ, конечно. Это ведь Иэ уговорил Зарэо напомнить Миоци об Игэа. Зарэо колебался, не хотел – он тоже понимал, что Миоци…
- Нет, нет! – схватила Сашиа ее за руки. – Нет, это не так! Ты сама знаешь, что это не так! Ведь сам Игэа говорит, что их дружба с моим братом снова ожила…
- Дитя мое, - строго сказала Аэй. – Дитя мое! Пойми, что твой брат прошел посвящение – и не одно, а два. Люди меняются, очень меняются после них. Игэа не принял ни одного из белогорских посвящений, и он такой же, каким был много лет назад. Но его друг уже носит другое имя, о Сашиа Ллоутиэ! Твой брат уже - не Аирэи Ллоутиэ, он – Миоци, великий жрец Всесветлого. Он сменил воду на камень.
- Нет, Аэй, нет! Он такой же, каким я помнила его, когда он нашел меня в общине дев Шу-эна! – почти в отчаянии воскликнула Сашиа и сжала свою голову руками, словно хотела что-то забыть.
Аэй печально и сострадательно смотрела на нее – она знала, что сердце сестры ли-шо-шутиика уже давно почувствовало правоту этих слов…
Встреча
Тэлиай взяла чугунный утюг с жарко натопленной плиты и чуть не уронила его, увидев входящего Иэ.
- Батюшки мои! – вскричала она и, проворно поставив утюг на прежнее место, засуетилась. – Пойдемте в господский дом, что это вы задумали в прачечную ходить!
Иэ улыбнулся и сел на тюки с выстиранными вещами, что стояли на каменном полу у стены.
- Я хочу поговорить с тобой, Тэлиай. Аирэи все равно еще долго не вернется из храма.
Тэлиай принесла эзэту освежающий напиток в кружке с затейливым узором.
- Отчего у тебя так много стирки, Тэла? – спросил он.
- Да вот, наводим порядок, а то больше недели полон дом был этих… белогорцев, прости меня Небо. Гостили, пировали – это, оказывается, только наш Аирэи по белогорским правилам живет, а остальные и едят, и пьют, и с рабынями из храма Уурта развлекаются.
Тэлиай вздохнула и плюнула на зашипевший утюг.
- С ними был и ли-шо-Йоллэ? – спросил Иэ, заметно волнуясь.
- Нет, не было такого.
- Слава Небу. Он предводитель «орлов гор», с ууртовцами они, значит, по-прежнему не общаются. Хорошо. Хоть что-то хорошо.
Иэ помолчал, потом снова спросил:
- А что это были за белогорцы? Откуда?
- А Уурт их знает. Дружки Нилшоцэа. Готовятся к празднику открытия нового общего алтаря Уурта и Всесветлого. Иокамм предложил разместить эту ораву в нашем доме, так как Аирэи – белогорец. Ну и насмотрелись мы на них, право слово! Хорошо, что бедную мкэн Сашиа за день до этого Аирэи отправил к воеводе Зарэо, за город, в его имение. Ей-то с ними под одной крышей быть совсем уж зазорно… А наш Огаэ-то, ни живой ни мертвый ходил, только спрашивал: «Мкэ ли-шо, это белогорцы? Мкэ ли-шо, а почему они спят до обеда? А почему тогда они мясо едят каждый день? А почему они не молятся совсем?»
Иэ хмыкнул.
- Вам смешно, а ли-шо-Миоци за такие вопросы впервые руку на мальчонку поднял, с тех пор, как в дом его взял!
- Аирэи выпорол Огаэ?! – воскликнул Иэ.
- Нет, нет, ло-Иэ – не порол он его, болезного, куда там пороть. Дал подзатыльник – но рука-то у Аирэи тяжкая.
- Ну, подзатыльник – это ерунда, - успокоился Иэ. – Уверен, что после этого подзатыльника Огаэ до отвала наелся твоих пирогов.
- Да уж конечно, мне его жалко – что же это, ребенка ни за что, ни про что бить? Ну, спросил он про этих боровов, будто сам хозяин не видит, что это за белогорцы такие. У самого, поди, в печенках сидят! Так что ж, злость теперь на дитяти срывать? Его же там, поди, учили в Белых горах, как себя в руках держать. И на Сашиа он напустился тогда – из-за чего, спрашивается? Что девочка наша дурного сделала? Ласковое слово нашему бедолагу сказала? А до этого его каждый день перевязывала, как ли-Игэа велел? – говоря эти слова, Тэлиай понизила голос. – Да мне самой страшно было к нему притронуться, а ему-то, ему-то самому каково! Страдания-то какие! Нет, белогорца нашего как шершень укусил – накричал на сестру, та перепугалась так, что слова вымолвить не могла. А потом давай ее допрашивать в своей комнате – дверь не закрыл плотно, я все слышала – что там да как у них было с Каэрэ. Она сначала говорила-говорила, тихо так, потом поняла – он не верит, и плакать начала, я сама с ней заплакала, в платок, чтобы не услышал хозяин-то… А он вылетел из комнаты, ее оставил одну и письмо Зарэо послал в тот же день… Отправил к этой сорвиголове Раогай. Вы бы сходили, навестили голубку нашу – мне-то никак со всеми этими гостями не вырваться было!
Иэ молча слушал ее, не перебивая.
- А что ты гладишь одна, Тэла? – неожиданно спросил он. – Тебе что, помочь некому?
- Есть кому помочь, рабынь полно, но рубахи для нашего Аирэи я никому ни стирать, ни гладить не позволю, - сердито ответила Тэлиай. – Я же его грудью кормила. Его да Аэрэи моего, что с Табунщиком теперь. Думала ли я, что снова его увижу! Мы же, считай, похоронили его, после того, как его младенцем в общину дев Шу-эна забрали.
Она благоговейно развесила простую белую льняную рубаху, в которой жрец Всесветлого совершал утренние молитвы перед алтарем, полным клубов благовонного ладанного дыма.
- Что с ним стало последнее время! Он так изменился, ло-Иэ! Поговорите с ним, может быть, вы сможете его утешить. Я вижу, что глаза его словно потухли, и душа его неспокойна с тех пор, как у нас побывал Нилшоцэа. Может быть, он наворожил и нагнал черную тоску? Они-то, служители Темноогненного, умеют колдовать!
-Здесь не колдовство, Тэла, - сказал старик. – Аирэи не находит себе места не из-за чар, напущенных Ууртом. Он жаждет встретить Великого Уснувшего, а тот не открывается ему. Зато в Тэ-ане ему открылось многое, с тех пор, как он пришел сюда. Многое из того, что ему ненавистно и далеко от его сердца – и это его гнетет. Он возжигает ладан на алтаре Шу-эна Всесветлого утром, а днем видит, как младшие жрецы-тиики скупают за бесценок этот ладан, а с ним и масло, муку и мед у обнищавших поселян. Он просит Великого Уснувшего явить себя – а тиики обирают до нитки родственников умершего, требуя золота, чтобы Шу-эн перевез покойного к берегу попрохладнее. Он говорит о чистоте и справедливости, которого ждет Шу-эн от людей, он говорит о том, что зло и неправда – скверна под лучами Шу-эна Всесветлого, что она оскверняет руки приносящего дары к жертвеннику – а за его спиной смеются… Он не вкушает с утра хлеба, чтобы предстать до рассвета перед лицом Всесветлого, как воин на страже, а другие жрецы едят каждый день жирную конину жертв Уурта и ждут-не дождутся, когда на алтаре Всесветлого, в их храме, наконец-то начнет жариться это мясо вместо возжжения благовонного ладана. Вот так-то, Тэлиай.
- Душа его ищет Великого Табунщика и не находит. Я все прошу его, чтобы он открылся моему Аирэи. А вы, ло-Иэ?
- Прошу и я. Но только Табунщик властен в своей весне. Время, видно, еще не наступило для Аирэи познать его… Что ты так смотришь на меня, Тэла? – воскликнул Иэ в волнении.
- Ло-Иэ… простите меня, глупую рабыню… У вас глаза, как у покойной мкэн Ийи, матери нашего Аирэи… да и у него такие же глаза…
Тэлиай, всплеснув руками, схватилась за утюг и вскрикнула – то ли от боли ожога, то ли от осенившей ее догадки.
- Ло-Иэ! Так вы…Нет, этого не может быть!
- Нет, не может. Но ты права, Тэлиай.
- Мкэ Аирэи Ллоиэ! Вы не остались лежать в поле при Ли-Тиоэй?
- Я упал там. Упал, но не остался лежать, Тэлиай. И я уже не Аирэи из древнего рода Ллоиэ, а странник Иэ, карисутэ.
- Мкэ Аирэи! Что же вы скрывали от нас все это время, что вы… Ваша сестра, мкэн Ийа, мать ли-шо-Миоци, мать Аирэи Ллоутиэ, так и не узнала, что ее любимый брат жив, а не исклеван грифами в поле.
- Когда я оправился от ран, - начал медленно Иэ, - я хотел придти к Ийе. Но еще в пути меня настигла весть, что мой племянник, которого назвали, как и меня, в честь тайны водопада Аир, по распоряжению Нэшиа отдан в общину дев Шу-эна на воспитание, а лучше сказать – на смерть. И я молился всю ночь, Тэла, я молился – и решил, что пусть меня считают умершим, пусть я не увижу никого из близких своих, даже бедную девочку мою Ийу, но я сделаю все, чтобы не умер младенец Ийи. Я даже не зашел в дом Раалиэ и Ийи – даже как странник. Рабы могли узнать меня, как сейчас узнала ты.
Тэлиай покачивала головой в такт его словам.
- После того, как мой старший брат был казнен споспешниками Нэшиа, я должен был занять его место – чтобы испуганные, несчастные люди Аэолы могли вкушать трапезу Табунщика. Я стал, как говорят уутртовцы, жрецом карисутэ. Они не знают, что у нас нет жрецов, наш единственный Жрец – Великий Табунщик. Никто не подозревал во мне жреца карисутэ. Я был странник-эзэт, не задерживающийся более трех дней в одном селении. Кто-то хранит лодку на чердаке – а я храню е в сердце, и в странствиях своих жду большой воды…
Тэлиай благоговейно подняла руки. Иэ продолжал:
- Я молчал и молился, чтобы Великий Табунщик не оставил меня одного в пути. Я отнес Аирэи к деве Шу-эна, жившей у водопада. Она, спасшая меня после битвы у Ли-Тиоэй, одинокая Лаоэй из хижины – она вырастила малыша Аирэи, которого Нэшиа лишил и родителей, и дома…
- Но я был с ним, - твердо сказал Иэ. – Я пошел с ним в Белые Горы. Я не спускал с него глаз. Он не знал этого, но он, Аирэи младший, чей отец – из рода Ллоутиэ, а мать – из рода Ллоиэ, стал для меня родным сыном. Он прибегал ко мне рассказывать урок, он учился у меня стрелять из лука и карабкаться по отвесным скалам с помощью простой веревки белогорца – и я был рядом с ним. Сердце мое радовалось, когда я понимал, что память его крепка, а ум – ясен. Когда его наказывали – часто, сурово и незаслуженно – душа моя болела, словно в ней оживали раны Ли-Тиоэй. О, сколько раз я готов был рассказать ему, что Великий Уснувший не спит, что его жеребятами полна степь – но останавливал себя. О, зачем, зачем, зачем! – Иэ разрыдался, упал на колени, обхватывая голову руками. Тэлиай упала на колени рядом с ним.
- Если бы я рассказал ему, он бы выбрал путь твоего сына, Аирэи, выбрал бы, Тэлиай! И этого я боялся. Я не хотел видеть его мертвым. О, я несчастный! Мы бы разделили этот путь с ним, как делили все… Мы шагнули бы к Табунщику…Зачем, зачем я боялся тогда…
Тэлиай молчала, прижимая седую голову эзэта к своей груди.
- А теперь он называет историю Табунщика «бабьими сказками», Тэлиай…
Молитва Великому Табунщику
Огаэ тайком выбрался из дома ли-шо-Миоци, через незаметную щель в обвитой виноградными лозами изгороди. Она была хорошо знакома им с Раогаэ – сын отставного воеводы часто прибегал навестить своего друга, как для того, чтобы срезать часть пути, так и для того, чтобы не привлекать внимания. Порой Раогаэ, простившись с учителем Миоци, вместе с остальными мальчиками чинно удалялся в направлении своего дома, а потом, обогнув ручей и рощу Фериана, опрометью мчался к заветному лазу, где его уже ждал Огаэ с решенной задачей. Раогаэ вполуха слушал объяснения своего младшего друга – ему вполне хватало тех задач, которыми с ними сегодня полдня уже занимался Миоци – и они наперегонки бежали к пруду купаться, а потом ели теплые медовые лепешки Тэлиай и разговаривали о давних битвах и грозных полководцах. Иногда они говорили и о Повернувшем вспять ладью, но очень осторожно, словно боясь с каким-нибудь лишним словом, произнесенным вслух, потерять ту тайну, что поселилась в их сердцах. «Он несомненно, воссиял!» - говорил Огаэ, а Раогаэ повторял: «Да, воссиял! Фуккацу!» И они смеялись от счастья.
Огаэ скользнул через лаз и побежал по тропе вдоль речки мимо садов жрецов Фериана, где на уже отцветшие и покрытые темно-красными гроздьями целебных плодов деревья луниэ были предусмотрительно повешены тяжелые кованые сетки с острыми колючками - против птиц. Ветви деревьев неуклюже пригибались, словно стыдясь своего уродливого плена.
Ученик белогорца миновал сады и вышел к холму, на котором возвышался старый храм Шу-эна Всесветлого – «Лодка». В этот раз мальчик подходил к нему не со стороны базарной площади, а поднялся по нескошенной траве склона. Заходящее солнце бросало длинные теплые лучи на когда-то белые каменные стены, и Огаэ словно впервые увидел, что этот храм – в самом деле, словно огромная рыбацкая лодка, с округлыми бортами и острой кормой, и даже с мачтой – высоким железным штырем, устремленным в вечернее беззвездное небо - но без паруса.
Он подошел к темнеющему входу – храм был открыт, как всегда. Из черного проема тянуло запахом расплавленного воска и благовоний. Он перешагнул порог и тихо произнес: «Всесветлый да просветит нас!». Ему никто не ответил. Он возвысил голос, повторив свой возглас, который был одновременно и молитвой, и приветствием жрецам-тииикам, но ответа не было. Даже никого из младших служек не было здесь.
«Все на празднике Фериана», - успокоено подумал Огаэ. Все было так, как он и рассчитывал. Праздник длился уже много дней.
Ученик белогорца скользнул вдоль стены, мимо каменных подсвечников, на которых совсем недавно, как видно, возжигали для вечерней молитвы благовония. Дым уже рассеялся, и их невзрачные остатки лежали на углях.
То ли оттого, что снаружи солнце садилось все ниже и ниже, то ли оттого, что горящих свечей было мало, сумрак сгущался. Огаэ достал из-за пазухи и зажег свою припасенную свечку – она стала мягкой от тепла его тела – и поднял ее повыше, освещая себе дорогу. Круг мерцающего света упал на огромную медную пластину на полу, на ней виднелись борозды, составляющиеся в очертания женской фигуры. Огаэ присел на корточки, поднося свечу ближе – края пластины были истерты, словно сотни и сотни ног проходили здесь, а само изображение, подернутое от времени зеленоватой дымкой было нетронутым. Огаэ, привыкнув к темноте, смог теперь различить изображение женщины держащей ребенка, который протягивал руки в стороны. К его протянутым в стороны ладоням подходили те люди, что истерли своими ступнями медную пластину так, что она по краям была значительное ниже самого изображения, создавая ему какую-то странную, неровную раму.
Огаэ только сейчас заметил грубо выбитые буквы, идущие поперек изображения. Шевеля словно внезапно опухшими губами, он прочел вполголоса: «Я, имярек, будучи по крови презренным и гнусным сэсимэ, потомком гнусных и презренных карисутэ, согласно повелению великого Нэшиа, правителя Аэолы, Фроуэро и островов Соиэнау, пришел сюда, как подобает, чтобы отречься от Великого Табунщика, и попрать ногами это нечестивое изображение».
Огаэ прерывисто вздохнул. Сюда приходили отрекаться потомки тех карисутэ, которые уцелели при гонениях Нэшиа, люди, которых называли «сэсимэ» - «презренные». Их предки не были убиты, потому что они тоже отреклись от Великого Табунщика, и им была сохранена жизнь. Его отец был сэсимэ и поэтому их лишили имения, когда усилилась строгость законов против потомков карисутэ. Ежегодные посещения этого храма для отречения снова стало обязательным, и как тогда, при Нэшиа, многие неблагонадежные были казнены или лишены имущества.
«Они не хотели наступать на священное для карисутэ изображение, поэтому становились только на самый край», - вдруг понял Огаэ.- «Вот почему он так истерт». Он вспомнил, как мучительно было отречение всякий раз для его отца – он делал это вопреки собственному желанию, ради того, чтобы Огаэ был вычеркнут из списков сэсимэ и мог жить, не как «презренный», а как обычный аэолец. Но, как сказал дедушка Иэ, отец верил в то, что Табунщик воссиял, его сердце принадлежало Табунщику, как сердце сына Тэлиай – Аэрэи. Поэтому оно и разорвалось от боли в тот день…
Расплавленный воск обжег ему пальцы. Он поднялся. Впереди белела покрытая штукатуркой стена – чтобы достичь ее, надо было пересечь зал. Почти бегом он бросился к ней – пламя свечи в его руке затрепетало и едва не погасло. Он задел ногой какой-то треножник и тот со звяканьем упал. Огаэ остановился, слушая удары своего сердца. Никто не окликнул его. Вдалеке с легким шипением догорали свечи. Тьма сгущалась.
Он стоял перед стеной, покрытой белой штукатуркой, и желтый круг от его свечи подрагивая, искажался в ее выбоинах.
«Здесь можно поговорить с Великим Табунщиком, который повернул Ладью вспять», - повторил про себя слова Тэлиай Огаэ. Почему – она так и не смогла ему ответить. Так было принято - порой люди ставили у стены цветы и прикасались к ней рукой, порой – зажигали свечи. Раньше Огаэ думал, что это – одно из храмовых суеверий, о которых строго предупреждал его учитель Миоци, но Тэлиай рассказала ему, что сюда приходят не только поклонники Шу-эна Всесветлого – зажигать свечи о своих умерших родственниках, которых он перевозит за горизонт в страну забвения, но и те, кто верит Великому Табунщику. Огаэ был уверен, что с Великим Табунщиком можно здесь поговорить, он стоит рядом, за стеной, и непременно услышит. Он прижался лбом к штукатурке и шепнул:
- Великий Табунщик! Я – Огаэ, ученик ли-шо-Миоци. У меня был…есть…он умер, мой отец, Ты не мог бы…я просто слышал, что ты умер, а потом воссиял…вот…просто я подумал – ты же сильнее и Шу-эна, и Фериана, и У… раз ты воссиял? - прошептал Огаэ.- Забери, пожалуйста, то есть я хотел сказать – пусть сотворит твоя рука… нет, я не то хотел сказать, понимаешь, я еще только учусь правильно молиться… меня учит ли-шо-Миоци, он очень хороший, он в тебя не верит, но ты не думай - он добрый…он меня взял навсегда к себе, и не в рабы, а просто в ученики…а когда папа умер, он сказал, что я ему как сын…я ему не сказал, что я пойду сюда, к тебе – он не позволил бы… а мне очень надо, потому что ты же знаешь – ты один воссиял, так что я хочу попросить…, - он сделал глубокий вдох, набираясь смелости, и выпалил: - Ты не мог бы сделать так, чтобы папа меня не забыл? Вдруг ты случайно пойдешь за горизонт…по делам…- торопливо добавил он. – Ну, если случайно его увидишь, ты с ним поговори, и он все вспомнит! Он быстро меня вспомнит! Или… или забери его с собой – чтобы он не оставался за горизонтом…он любил тебя, а приходил сюда отрекаться только из-за меня…ты не думай, он тебя очень любил, и велел дедушке Иэ мне о тебе рассказать.
Огаэ вдруг густо покраснел – Великий Табунщик ведь и есть сам Великий Уснувший, он и так все знает, а он ему все рассказывает, да еще так бессвязно и сбивчиво. Он прижался лбом к белой стене. Свеча стекла на его руку горячими каплями и воцарилась тьма.
- Пожалуйста, - хотел прошептать Огаэ, но из его пересохшего горла не вырвалось ни звука. Он сглотнул и попытался снова произнести имя того, к кому он пришел, и голос его прозвенел под сводом лодки-храма:
- Великий Табунщик!
Сноп золотого пламени на мгновение озарил храм, ослепив Огаэ. Он радостно воскликнул, не понимая зачем:
- Эалиэ! Эалиэ, эалиэ!
Клич белогорцев разнесся по освещенному последними предзакатными лучами солнца храму. Повергнутое на землю медное изображение женщины с ребенком озарилось светом, и Огаэ увидел, что голова ребенка, которого она держит на руках, вписана в перекрестье линий. Не понимая, что делает, он схватил кусочек угля и начертил такой же знак на побеленной стене.
- Ах ты пакостное сэсимское отродье! – крепкие руки сдавили его горло. Солнце уронило свой последний луч на мальчика и двух храмовых служек, и ушло за горизонт.
…Храмовые служки приволокли его на пустую рыночную площадь, где в беседке скучая, сидел за кувшином вина какой-то важный человек в черном плаще. Огаэ, полузадушенный и избитый, едва мог стоять и совсем не мог говорить – страх не отпускал его горла, даже когда служка разжал свои пальцы.
- Молился у стены самому Табунщику? – переспросил человек в черном плаще и неожиданно хлестнул Огаэ тяжелой плетью. Тот не вскрикнул, а только судорожно втянул в себя воздух.
- Как твое имя?
Огаэ молчал, беззвучно раскрывая рот – он не мог произнести ни слова, как ни пытался.
- Какой-то побродяжка, - сморщил нос служка.
- Посадить его на кол, да и дело с концом, - сказал человек в черном плаще и махнул рукой стоявшем неподалеку стражнику. – Забери-ка его.
Огаэ сначала не понял, что случилось, но когда стражник потащил его прочь из беседки, он осознал происходящее так ясно, как будто в голову ему ударила молния. Его казнят сейчас же, и как мучительно! Он бешено вырывался из рук стражника, но по-прежнему не мог кричать – голос пропал. Наконец, он укусил его за палец, и стражник отшвырнул его на землю, как лягушонка.
- Не справиться с одним мальчишкой, что ли? – раздраженно проронил человек в черном плаще.
Огаэ, наконец, связали и стражник, взяв его за ноги, словно тушку зайчонка, понес на место на площади, где обычно проходили такие казни.
Площадь была пуста. Если бы только кто-нибудь его увидел, узнал, сказал учителю Миоци! Завтра утром Тэлиай придет на рынок и увидит…его. Стражник бросил Огаэ на твердую землю, человек в черном плаще повернулся к нему спиной и огромный красный круг на черной ткани отразился в расширенных от ужаса глазах мальчика. Это сокун! Храмовый воин Уурта! Последняя надежда, какой бы призрачной она ни казалась, погасла – сокуны не знают пощады.
Вдруг Огаэ ощутил, что за его спиной кто-то есть. Он не мог повернуться из-за веревок, но был уверен, что кто-то в это мгновение стал за его спиной – такой же мальчик, как и он сам, чтобы быть с ним до конца. Через мгновение он понял, что это был он – Великий Табунщик. Страх ушел, невидимая рука перестала сжимать горло.
- Я ученик ли-шо-Миоци, - громко и четко проговорил Огаэ. – Отпустите меня к моему учителю.
Сокун резко обернулся и впился глазами в Огаэ. Мальчик-Табунщик стоял за его спиной, но сокун не мог этого видеть. Огаэ же знал – они были теперь вдвоем, и ему ничего не было страшно.
- Я – ученик ли-шо-Миоци, - начал он снова.
- Почему ты был в храме? Почему ты называл имя Табунщика?
- Я – ученик ли-шо-Миоци, - упрямо повторял Огаэ.
- Заткнись! – крикнул сокун, и обратился к стражнику:
- Отведи мальчишку в тюрьму, и сообщи великому жрецу Шу-эна, о том, что его питомец шастает по неположенным местам… Я позже составлю доклад для ли-шо-Нилшоцэа…думаю, его заинтересует эта история.
…Когда в тюремный подвал вошел ли-шо-Миоци, Огаэ, уже освобожденный от веревок, бросился к нему, не разбирая дороги, мимо скованных узников.
- Беги, мальчик, беги на свободу…- зашумели изможденные голоса, в которых сквозила тень радости.
- Учитель Миоци! – он схватил его руки, целуя их.- Простите меня!
Миоци ничего ему не ответил, лицо его было усталым, возле глаз залегли тени.
- Всесветлый да не лишит вас своей милости! – сказал он, возвысив голос, как показалось Огаэ, через силу. Рабы Миоци внесли в подвал кувшины с водой и лепешки, и стали кормить и поить заключенных. Среди страдальцев пронесся шепот:
- Это белогорец Миоци… Служитель Всесветлого из рода карисутэ…
Кто-то выкрикнул:
- Небо да осенит тебя! Весна да коснется тебя!
Неизвестно, услышал ли это Миоци. Крепко сжав руку Огаэ, он стремительно вышел с ним во внутренний двор тюрьмы. Небо над их головами было черным – облака закрывали звезды. На каменных плитах подрагивали красные отсветы от факелов, укрепленных на глухих стенах. Сокун в черном плаще неспешно подошел к великому жрецу Шу-эна Всесветлого.
- Миоци, - сказал он с развязной усмешкой, опуская положенные слова «ли-шо», - Миоци! Так что делал в том храме этот щенок?
Ли-шо-шутиик выпрямился и будто стал еще выше. На его лице плясали блики от пламени факелов. Он смерил сокуна взглядом, и в его темных зеленых глазах были презрение и гнев.
- С каких это пор младшие жрецы Уурта так разговаривают с ли-шо-шутииками и белогорцами? – негромко, но весомо спросил он.
Сокун стиснул зубы от ярости.
- Л и – ш о Миоци может ответить мне, что его ученик делал у стены Табунщика?
- Я ответил Уэлишу. Ты можешь спросить его.
- Счастье твое, Миоци, что ли-шо Нилшоцэа еще не вернулся из Фроуэро! – прошипел сокун.
- Может быть, - с этими словами Миоци отвернулся от него и еще крепче сжал руку Огаэ – так, что от боли у мальчика выступили слезы на глазах.
- Мкэ ли-шо торопится? – раздался снова голос сокуна.
- Да, - отрывисто бросил Миоци, ускоряя шаг. Огаэ, задыхаясь, едва поспевал за ним.
- Если даже мкэ ли-Уэлиш счел достаточными твои слова о том, что ты сам послал этого щенка молиться в месте смерти его отца, а он тебя не так понял, это не освобождает мальчишку от наказания!
Миоци остановился. Огаэ инстинктивно спрятался за его ноги.
- Я сам накажу его, - на этот раз в голосе Миоци зазвенел металл. – Прикажи открыть для меня малые ворота – я и так слишком долго здесь задержался.
…Вороной конь нетерпеливо прял ушами. Миоци молча посадил, почти бросил, Огаэ на спину коня и прыгнул в седло сам.
- Простите меня, учитель Миоци, - начал Огаэ.
- Об этом – после, - оборвал его ли-шо-шутиик, пуская коня рысью. Огаэ вцепился в гриву. Его мутило от голода и быстрой езды, но чувствовал себя счастливым. Миоци пришел за ним, чтобы вызволить из рук сокунов! Даже мысль о неминуемом наказании за ослушание не страшила его. Может быть, потому, что учитель Миоци еще никогда не наказывал его за все то время, что Огаэ у него прожил.
…Им открыла Тэлиай и поспешно прижала к себе Огаэ.
- Нет, Тэла, - строго сказал Миоци, снова больно сжимая плечо своего воспитанника, - довольно было нежностей. Идем, Огаэ.
- Мкэ Аирэи! Неужто вы ему и поесть не позволите?! – взмолилась Тэлиай. – Поговорили бы с ним завтра, а сейчас пусть бы поел и выспался. Завтра бы и пожурили его…
- Пожурил? – Миоци повысил голос, и Тэлиай испуганно съёжилась под своей шалью. – Пожурил? Этого, боюсь, будет мало после всего того, что он натворил.
- Мкэ Аирэи…
- Меня зовут ли-шо-Миоци, Тэлиай, - отрезал жрец Всесветлого. – И хватит об этом. Ступай к себе. Огаэ, идем.
Они шли через сад - долго, очень долго, как казалось мальчику – пока не достигли того места, где днем обычно проходили занятия с учениками. Миоци тяжело опустился на поваленный бурей ствол дерева. Он поставил Огаэ перед собой и велел:
- Отвечай мне. Что ты делал в Ладье Шу-эна?
Огаэ уже не чувствовал себя таким счастливым, как еще совсем недавно. Он уставился на деревянный диск с серебряными буквами, висевший на груди Миоци, не смея поднять глаз.
- Отвечай!
Миоци приподнял его голову за подбородок и в неверном свете появившихся в разрывах туч редких звезд его запавшие глаза показались ученику черными. Огаэ увидел совсем близко бледное, усталое лицо своего наставника и его сердце пронзила острая жалость.
«Он, наверное, очень расстроен и утомлен», - подумал Огаэ.
- Отвечай мне!
- Мкэ ли-шо… - Огаэ смолк.
Миоци слегка встряхнул его за плечи.
- Продолжай!
- Я… молился… Великому Табунщику, - выдохнул Огаэ.
- Что?!
Миоци резким движением сорвал со своего пояса жесткую веревку. Ее, сплетенную из волокон сердцевины пальмы, дают белогорцам при первом посвящении. Сердце Огаэ сжалось. Он молча снял рубашку и уткнулся лицом в теплую шероховатую кору дерева. Рука у Миоци, наверное, очень тяжелая… Огаэ заранее закусил губу, чтобы не кричать – надо постараться показать Миоци, что он не зря учился у белогорца…
Раздался свист и глухой удар. Затем – еще и еще. Сжавшийся в комок Огаэ не понимал, отчего он не чувствует боли. Он осторожно выглянул из-под своего локтя.
Миоци опустил занесенную руку.
- Оденься и иди к Тэлиай, - сказал он. – Но в следующий раз я выпорю уже не ствол дерева.
+++
…Огаэ, вымытый и накормленный, уже давно лежал под одеялом в своей комнате, но сон все не шел к нему. Он думал о ли-шо-Миоци, о том, как он изменился за последнее время, с тех пор как у них останавливались эти странные ненастоящие белогорцы. Огаэ не сомневался в том, что они были ненастоящими, но о них с Миоци он больше не разговаривал, с тех пор, как схлопотал подзатыльник. У ли-шо-Миоци очень много дел, он – один из великих жрецов, и от него зависит, какие порядки будут в Тэ-ане. В Иокамме, совете Аэолы, где ли-шо проводит целые дни, обсуждают важные дела – по какой цене продавать хлеб и как договориться с фроуэрцами, чтобы они брали меньшие пошлины с аэольских купцов, а самое главное – чтобы не соединять алтарь Шу-эна Всесветлого с алтарем Уурта. И что нельзя приносить человеческие жертвы, хотя Уурту их иногда приносят. Он слышал, что с Каэрэ чуть было не случилось что-то такое, но ему строго-настрого сейчас запрещено даже упоминать его имя. Раньше он мог поговорить о Каэрэ с мкэн Сашиа, но теперь она живет у воеводы Зарэо, учит вышивать его дочь Раогай. Раогаэ, брат Раогай, говорит, что его сестра терпеть не может Сашиа. Сашиа всегда была печальна, но она очень была добра к нему, Огаэ, и с ней еще можно было поговорить о Великом Табунщике. А Каэрэ сейчас у ли-Игэа, ему там, наверное, хорошо. Ли-Игэа очень добрый, но он какой-то другой, чем ли-шо-Миоци. Во-первых, он говорит очень странно, даже иногда смешно – потому, что он фроуэрец, хотя, конечно, он совсем другой фроуэрец, чем сборщики податей и их воины. Они смуглые, черноволосые, пахнут конским потом и бросают зерна черного ладана в огонь Уурта – и языки пламени тоже становятся черными. Ли-Игэа светловолосый, как ли-шо-Миоци, и от него пахнет каким-то особым, священным горьким запахом благовоний. И он, конечно, не поклоняется Уурту – иначе они не дружили бы с ли-шо-Миоци. Он посвящен Фериану, Великому Пробужденного. В эти дни идет великий праздник Фериана, значит, ли-Игэа в Тэ-ане. Наверняка он зайдет к ним, и ли-шо разрешит Огаэ посидеть рядом с ними, пока они разговаривают. Пусть бы пришел он поскорее, ли-Игэа – тогда учитель Миоци не будет таким печальным и усталым, как в последние дни. Он весь день в Иокамме, а ночами молится Великому Уснувшему, а тот не отвечает.
Ступени лестницы заскрипели. Огаэ юркнул под одеяло. Миоци, с зажженной свечой в руке, неслышными шагами вошел в комнатку и вгляделся в лицо ученика.
- Ты ведь не спишь, Огаэ?
Мальчик, поняв, что притворяться бессмысленно, открыл глаза и сел.
- Нет, учитель Миоци.
Как в ту далекую ночь, желтая луна опять заглянула в окно. Миоци поставил свечу на высокий табурет, и, присев рядом с Огаэ, дотронулся до его лба своей огромной ладонью.
- Не болен? – спросил он, и в его голосе послышалась тревога.
Огаэ мотнул головой, порывисто схватил руку учителя и несколько раз поцеловал его ладонь, покрытую шрамами от ожогов.
- Ты что?! – удивился Миоци.
- Мкэ ли-шо… - Огаэ не мог говорить из-за нахлынувшей жалости к Миоци. – Мкэ ли-шо… Я очень дурно поступил сегодня… Я огорчил вас…
Он испугался, что сейчас расплачется, и так оно и случилось. Миоци не рассердился.
- Тебе бы девочкой родиться, - сказал он неожиданно добродушно.
- Нет! – испуганно замотал Огаэ головой – как будто Миоци мог настолько круто изменить его судьбу. Миоци улыбнулся.
- Хочешь посмотреть на звездный дождь? – спросил он. – Пойдем на крышу.
Он поднял Огаэ на руки – он давно уже так не делал. Мальчик рассмеялся от восторга. Они поднялись на крышу по ветхой лестнице и сели рядом на маленькой террасе среди цветов.
Звезды чертили по очистившемуся от туч небу тысячи ярких линий и гасли далеко в степях за рекой.
- Ты молился Великому Табунщику о своем отце, Огаэ? – спросил Миоци.
- Как вы догадались? – растерялся тот.
Миоци положил ему руку на плечо, обнимая, как равного. Они посидели молча.
- Ты уедешь на днях к ли-Игэа. Будешь жить у него, - вдруг сказал Миоци.
- Мкэ ли-шо! – Огаэ вскочил на ноги, потом упал на колени – Миоци подставил руки и поймал его в охапку.
- Ты что? – удивленно и немного сердито спросил белогорец. – Я запретил тебе становиться на колени перед кем-либо, кроме Великого Уснувшего.
- Мкэ, не выгоняйте меня… выпорите меня… по-настоящему… но не выгоняйте меня…
Огаэ барахтался в объятиях Миоци, не сразу заметив грустную улыбку своего наставника.
- Огаэ, это вовсе не наказание. Я же не отправляю тебя к Игэа навсегда – всего лишь на несколько недель. До зимы. Я сейчас очень занят, мне некогда с тобой заниматься, а ты должен поскорее подготовиться к первому испытанию на младшего писца. Игэа подготовит тебя гораздо лучше, чем я.
- Нет, вы – самый.. самый лучший, учитель Миоци! – выпалил Огаэ и разрыдался, уткнувшись в льняную рубаху Миоци.
- Огаэ! – строго сказал Миоци, и повторил уже гораздо более мягко: - Огаэ, Огаэ! Так будет лучше…Ты совсем один целыми днями, видишь меня редко, поэтому тебя мучают печальные воспоминания, и ты начинаешь делать всякие глупости. У ли-Игэа ты не будешь чувствовать себя одиноко. Он и Аэй очень любят тебя. Когда у меня будет меньше дел в Иокамме, к зиме, я заберу тебя назад в Тэ-ан. И потом – я же буду навещать Игэа, и мы будем часто видеться. Да не реви же ты так! Ты же ученик белогорца! А ученик белогорца…
- … не должен знать, что такое слезы, - закончил за него Огаэ, всхлипывая.
Флейта.
К возвращению Зарэо к доме воеводы было много суеты, толкотни и беготни. Наконец, глава семьи с гостями вошел в убранный к празднику сад, и вскоре начались неторопливые застольные беседы.
Среди приглашенных был и ли-шо-Миоци. Он уже увиделся с сестрой и успел обменяться с ней кратким приветствием. Она хотела что-то сказать ему, удержав за край плаща, но от строго покачав головой, отстранил ее от себя и Сашиа, ссутулившись под покрывалом, засеменила на женскую половину.
Среди почетных гостей, кроме Миоци, были старшие воины из полка Зарэо и Иэ, который держался в стороне. Сыну Зарэо, подростку Раогаэ, еще не разрешалось сидеть за общим столом с мужчинами. Дочери Зарэо тоже не было видно нигде.
- Не могла бы твоя сестра сыграть нам на флейте? – спросил воевода у жреца Всесветлого. По лицу Миоци пробежала тень.
- Я не прошу твою сестру увеселять нас, подобно флейтистке, - быстро добавил Зарэо. – Просто хотелось бы, пока мы еще не пьяны и можем думать о высоком, услышать что-то из благородных белогорских гимнов. А твоя сестра одинаково искусно владеет и иглой, и флейтой.
Миоци неохотно согласился.
- Сашиа! – позвал он ее, отставив кубок с родниковой водой.
- Да, брат?
Девушка, сидевшая в тени отцветающего дерева, вскочила и с готовностью подбежала к нему.
- Сашиа, я бы хотел, чтобы ты сыграла для ли-шо-Зарэо несколько белогорских гимнов.
Она задержала свой взгляд на лице Миоци – осунувшемся от бессонных ночей и долгих постов, но, встретив его твердый, непреклонный взгляд, отвела глаза.
- Что бы ты хотел услышать, брат? – тихо спросила она.
- Мне все равно. Сыграй два или три гимна, а потом сразу же уходи. Я не думаю, что тебе следует присутствовать на пиру.
- Мне можно будет выйти и попрощаться с тобой, когда ты будешь уезжать, Аирэи? – произнесла она с затаенной надеждой.
- Я позову тебя, - ответил он.
Она кивнула, хотела что-то еще спросить, но передумала и стиснула изо всех сил в ладонях свои косы под покрывалом. Только Миоци это заметил, больше никто.
Раогай, уже вышедшая из своих комнат и сидевшая около куста роз, в ответ на приказ отца небрежно протянула сестре ли-шо-шутиика флейту. Сашиа подошла к фонтану – в его брызгах разбивалось солнце, и десятки маленьких радуг сияли над ее головой. Раогай осталась стоять рядом с отцом, который, как ни в чем не бывало, продолжал разговор с Миоци. Раогай старалась не смотреть на великого жреца, делая вид, что любуется розами, но то и дело, не удержавшись, бросала исподволь на него быстрый взгляд выразительных, слегка раскосых глаз.
Сашиа сжала флейту в тонких пальцах и поднесла ее к губам. Уже первые звуки заставили гостей Зарэо отвлечься от еды и разговоров. Высокие и сильные звуки флейты сплетались в простую, трогающую до глубины души мелодию-песнь. Она казалась знакомой с детства всем слышавшим его, но никто не мог вспомнить слов.
Молодой черноволосый воин, сидевший рядом с Зарэо, негромко напел:
- «Разноцветный лук натянет
Повернувший вспять ладью…»
- А, Иллээ, так ты помнишь слова? Вот молодец!
- Только эту строчку, - ответил адъютант воеводы.
- Это белогорский гимн? – спросил Зарэо у Миоци, напевая мелодию.
- Нет, это старая песня народа соэтамо, - не сразу ответил Миоци. – Моя сестра знает ее, так как она воспитывалась в общине при Ли-Тиоэй, а там было много дев Шу-эна из народа с островов Соиэнау.
- «Он шагнул до горизонта,
Он шагнул за край небес…»
- Сестра ли-шо-Миоци – дева Шу-эна? – спросил с уважением Иллээ. – Она уже дала все обеты?
- С чего бы тебе интересоваться этим, Иллээ? – засмеялся его сосед.
- Ей еще нет семнадцати лет, - весомо проговорил Миоци. – Как только она достигнет своей семнадцатой весны, она даст все обеты девы Шу-эна.
- Для тебя нет никакой надежды породниться с великим жрецом, Иллээ! – заметил веселый собеседник молодого воина, но Миоци посмотрел на него так, что тот вмиг потерял свое веселое расположение духа.
- Вот этого я и опасался, Зарэо, - сурово обратился Миоци к воеводе, вскинув голову. Его светлые волосы рассыпались по плечам, выбиваясь из-под жреческой повязки. Он сделал знак Сашиа.
- «Он, в расселины сошедший,
Жеребят Своих нашел…»
Напев флейты резко оборвался. Сашиа уронила флейту на траву, спрятала лицо в покрывало и пошла прочь, не оборачиваясь на брата.
Зарэа, желая заполнить неловкую тишину, произнес:
- Твоя сестра, Миоци, очень скромная и образованная девушка!
- Да, - кратко ответил тот.
Он не слышал, как Раогай нагнала Сашиа и зло крикнула ей, что сломает ее флейту.
Вышивальщица
На следующий день, когда холодный северный ветер сгибал деревья, Зарэо, сидя у очага, рассказывал детям, как он гостил у своего зятя (вернее, мужа своей племянницы Оэлай) в Энни-оиэ.
- Там уже все алтари посвящены Уурту и даже в бывших храмах Всесветлого приносят в жертву коней.
- Это очень грустно, отец, - сказала Раогай. – Странно, отчего только ууртовцы приносят в жертву коней?
- Они говорят, что конь, как поется в гимнах, первое жертвенное животное, - ответил ее брат, гордый своими познаниями – не зря он так долго ходил в храмовую школу!
- Но это же не конь, это верный жрец стал жеребенком! Это человек! – настаивала Раогай.
Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего – ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он – и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого… - пропела она древний гимн.
- Что ж, дочка, фроуэрцы и человеческие жертвы Уурту приносят.
- Эти фроуэрцы! – воскликнул Раогаэ, стискивая рукоять кинжала. – Ненавижу их!
- Как там наша Оэлай? – спросила Раогай о своей двоюродной сестре.
- Удивительно, что ты о ней спросила, - язвительно заметил брат. – Ты не очень-то любила сестрицу.
- Грустит по родному дому… – ответил воевода, не замечая слов Раогаэ. – Хорошо, что Мриаэ, ее муж – аэолец, а не фроуэрец. Скоро она подарит ему наследника, а мне – внука, и перестанет грустить!
- А что, если это будет девочка? – лукаво спросила Раогай.
- Сохрани Всесветлый, - махнул рукой Зарэо. – С девчонками столько хлопот!
Тут он, словно вспомнив что-то, нахмурил брови и заговорил все громче и громче:
- К слову, дочь – полагаю, что ты проводила с Сашиа каждый вечер, учась вышиванию и приличному для девицы поведению? А?! Что ты замолчала?! Пусть твой брат мне ответит вместо тебя!..
- Отец, я не знаю, право… Вечерами у нас занятия у ли-шо-Миоци. По землемерию и астрономии, - быстро ответил Раогаэ, отводя глаза в сторону.
- Я не буду учиться у Сашиа, отец! – закричала Раогай, вскакивая на ноги и бросая полено в очаг. Языки пламени взметнулись, едва не выпрыгнув через решетку. – Кто она такая?!
- Кто она такая?! – прогремел Зарэо. – Она – воспитанница дев Шу-эна, сестра белогорца… а ты… ты… ты уже опозорила мои седины! Зачем ты потащилась на праздник Фериана, подобно распущенным девкам поселян?! Не знаю, что случилось бы с тобой там, если бы не ли-Игэа!.. Так ты в эти дни ничего не делала?! Ты ослушалась меня?!
Раогаэ уже открыла рот, чтобы что-то ответить, но слова замерли на ее языке. Отец никогда так не сердился на нее. Раогаэ сделал за спиной разгневанного родителя безнадежный жест.
- Позови Сашиа, сын, - громыхнул Зарэо, откинулся на подушку и хлебнул из чаши. Он был готов вершить правосудие.
- Принеси-ка мне чресседельный ремень, - кивнул он рабу, подававшему вино. – Он мне скоро пригодится.
Раогаэ, побледнев, прислонилась к ковру на стене, расшитому сценами из охоты на оленей и других зверей и зверюшек. До этого момента она никогда не обращала внимания на маленького зайчонка, прячущегося под кочкой от охотничьей собаки. Теперь эта вышивка отчего-то бросилась ей в глаза.
- Вы звали меня, мкэ Зарэо? – раздался негромкий голос, очень похожий на голос Миоци по интонации, но выше и мягче.
- Да, дитя мое. Как тебе жилось у нас? Садись, расскажи мне.
Сашиа аккуратно села на циновку на почтительном расстоянии от воеводы и ответила:
- Спасибо за гостеприимство. Под кровом вашего дома у меня ни в чем не было нужды, ли-Зарэо.
- Училась ли моя дочь вышивать, как я ей велел, или… - он перевел глаза на Раогай, ставшей уже почти неотличимой от зайчонка с вышивки, -…или ты опять из лука стреляла и по деревьям лазала? А?! Отвечай! – заорал он, отшвырнув недопитую чашу с вином. Она отскочила от косяка, облив входящего раба, и упала к ногам Раогаэ.
- Не бойся, дитя, к тебе это не относится, - тяжело дыша, сказал Зарэо Сашиа. – Так скажи мне, не бойся, как успехи моей дочери Раогай в вышивании? Она что-то ни одной вышивкой пока передо мной не похвасталась.
- Ли-Зарэо, я должна вас огорчить… - начала Сашиа, глядя в пол.
- Нет, ты меня не огорчишь, не огорчишь! – заревел Зарэо, как священный вол Фериана.– Не огорчишь, дитя мое, не бойся! Я так и знал!
Раогай вжалась в стену. Брат выражал ей взглядом свое сочувствие, поглядывая на орудие расправы, только что принесенное рабом.
- Успехи вашей дочери еще совсем невелики, и она, смущенная этим, не захотела показывать вам свои вышивки, как я ее ни уговаривала. Но она старается, ли-Зарэо, и со временем, конечно, овладеет этим искусством.
Раогай громко сглотнула.
- Значит, она все-таки вышивала? – хмуро, но уже значительно спокойнее спросил воевода. – Что же она вышила?
- Если ли-Зарэо позволит мне – то, да простит меня молодая мкэн Раогай…
Сашиа достала лоскутки, на которых путаные и кривые стежки складывались то в кособокую фигуру лучника, то в уродливый цветок, то в хромающие и подпрыгивающие буквы имени «Раогай».
Раогаэ громко фыркнул, не в силах сдержаться. Его сестра смотрела на происходящее все более и более расширяющимися глазами.
- Да, дочь, ты старалась, как могла, - успокоено кивнул Зарэо, любуясь кривоногим лучником с перекошенным луком в вывернутых, будто на дыбе, руках, который пытался подстрелить диковинную птицу, похожую на крупную курицу.
- Я хотела вышить узор твоего боевого знамени, отец, - пискнула Раогай. Ее брат, зажав рот и странно булькнув, выскользнул за дверь.
- Ну, хорошо, - глаза Зарэо потеплели. – Лучника я оставлю себе на память, дочь моя.
Он вернул лоскутки Сашиа, и девушка снова спрятала их в своем темно-синем поясе.
- Дитя мое, откуда у тебя такая глубокая ссадина на запястье? – воскликнул воевода.
- Я случайно порезалась ножницами, - спокойно ответила Сашиа.
…Сашиа разбирала большой разноцветный клубок по ниткам, когда занавесь из тростника в ее комнатке зашелестела. Решив, что это ветер, она встала, закрыла ставни, и взяла кресало, чтобы зажечь лучину – а от нее и светильники на стенах. Но занавесь зашелестела громче, и длинные пальцы Раогай раздвинули сухие стебли тростника.
- Заходи, - негромко проговорила Сашиа, все еще держа в руке кресало.
Дочь Зарэо молча вынырнула из тростника. Голова ее была непокрыта, и короткие рыжие волосы едва доходили до плеч. Она явно не знала, как начать разговор и почесав нос, торопливо отвела со лба пышную золотистую прядь. Сашиа тоже молчала.
Они стояли рядом – две девушки из самых знатных родов Аэолы. Раогай была более юная, чем Сашиа, но статнее и шире в плечах – не случайно на занятиях Миоци спутал ее с братом. Теперь на ней была простая рубаха, доходившая лишь до колен, с разрезом до бедра и с алой лентой на вороте. Стан девушки был охвачен белоснежным шелковым поясом. Она смотрела на Сашиа – и ее карие глаза, в которых обычно плясали озорные искорки, теперь были донельзя серьезны.
Наконец, Сашиа переступая с ноги на ногу, первая спросила:
- А я сначала подумала, что это ветер, и закрыла окно.
- Д-да, сегодня ветрено… - вымолвила дочь Зарэо.
- Темно, я зажгу светильники?
- Не надо… - Раогай стала накручивать прядь волос на палец. – Я хотела спросить – ты не хочешь пойти, пострелять из лука? Отец вернул мне мой лук – он его отобрал… ну, после праздника Фериана… короче, ты знаешь.
- Из лука? Но уже поздно… и ветер…- растерялась Сашиа, сжимая кресало в руке.
- Нет, конечно, мы пойдем завтра, - уже более уверенно продолжила Раогай. – А сегодня, если ты, конечно, хочешь, я покажу тебе наш сад.
Сашиа положила кресало на место и кивнула.
Аэй и Игэа
- Ты всегда хотел сына, Игэа.
- Пока не понял, что дочка гораздо лучше.
- Ты отшучиваешься, как всегда…
- У тебя такие красивые волосы – я полюбил тебя сразу же, когда случайно увидел тебя без покрывала.
- Раньше ты говорил про глаза!
- И глаза тоже.
- Ну зачем ты говоришь все эти глупости – будто я не знаю, что состарилась…
- Ты не состарилась ничуть. Дай я тебя еще раз поцелую. Что ты смеешься?
- Ты любишь делать глупости, Игэа Игэ!
- Да, люблю, я их много сделал, и ни разу не жалел.
- Женился на безродной соэтамо?
- Нет - на мкэн Аэй Игэ. Надо ее еще поцеловать!
- Игэа!
- Что?
- Ты хуже ребенка, Игэа!
- Наверное.
- Ты никогда не говоришь со мной серьезно…
- Почти никогда.
- Хорошо, почти.
- Уже все серьезное сказано, зачем говорить об этом много раз?
- Нет, не сказано – ты не даешь мне сказать ни слова.
- Хорошо, жена, говори… Нет, не заплетай косу – я так люблю твои волосы…они пахнут по-особенному…
- Тебе нужны сыновья.
- Кто это решил?
- Ты сам мечтал о сыновьях, помнишь, во время моей первой беременности…
- Теперь ты плачешь…
- Ты тоже…
- Я обниму тебя, и мы будем плакать вместе, а потом уснем, обнявшись, и так и проснемся утром. От голоска Лэлы. У нас осталась она, и это главное.
- У меня – да, но у тебя могут быть еще дети.
- У нее такая же родинка, как у тебя. Ты, наверное, знала об этом давно, а я недавно заметил. Хотел ее отшлепать за шалости, и рука не поднялась.
- Ты никогда ее не шлепал, не ври, пожалуйста!
- Вот я и говорю, что рука не поднимается. Дай я поцелую твою родинку.
- Игэа!
- Что?
- Я хочу поговорить.
- А мы разве не разговариваем? Что ты хмуришься?
- Я говорю, что не хочу, чтобы у тебя не было больше сыновей.
- Лэла стоит двоих мальчишек. Она вырастет, и у меня будет зять. Бедный. Мне его жаль заранее.
- Игэа, я давно хотела тебе сказать – женись снова.
- Что?
- Возьми вторую жену.
- И третью. Будет три жены, как у ли-шо-Оэо. У него от этого сердце и сдает. А я еще пожить хочу.
- Игэа!
- Да, госпожа моя.
- Игэа, что ты все целуешься, давай поговорим начистоту.
- Давай целоваться и говорить начистоту. Я не возьму вторую жену. Что за глупости? На что мне она?
- Она родит тебе сыновей. Тебе надо передать свое искусство.
- Ты родила мне сыновей… Ты отдала мне все, что у тебя было. Твоя жизнь – моя жизнь. Если она такая у тебя, то и у меня она не лучше и не хуже… У нас одна жизнь на двоих. Как я предпочту тебе кого-то другого ради того, чтобы у меня были какие-то еще сыновья от другой женщины? У нас есть дети, их ничто не в силах отнять от нас – от меня и от тебя.
- Это правда, Игэа?
- А это правда, что ты заставляешь меня привести в дом вторую жену, и твое сердце не наполняется ревностью?
- Да, конечно, я буду ревновать, но я сдержу себя – ради тебя.
- И мне не надо сыновей ни от кого другого – ради тебя. Ты понимаешь? Посмотри мне в глаза. О, Аэй! Как же я люблю тебя! Как я тебя люблю!
- Я тоже, Игэа…
- Мама! Папа!
Лэла вбежала в родительскую спальню с куклой в одной руке и венком в другой и с разбегу упала между родителями.
- Доченька! Что с тобой?- вскрикнула Аэй.
- Это тебе веночек, мама! – она водрузила на голову Аэй венок и удовлетворенно добавила: - Теперь ты красивая.
- Тебе приснился страшный сон? – Игэа подхватил Лэлу подмышки и поднес к окну.
- Там жужжат комары, я их боюсь.
- Смотри – какая луна. Знаешь, что она говорит?
- Ты опять будешь говорить, что она говорит, что детям пора спать, - надулась девочка, потом добавила. – Хорошо, скажи луне, что я буду с вами спать.
Огаэ
- Значит, ты доверяешь мне своего юного белогорца? Надолго?
- До снега… может быть, и дольше. Я занят в Иокамме целые дни, Огаэ совсем лишен моего внимания. Я решил, что ему непременно надо пожить какое-то время в вашей семье. Огаэ слишком погружен в себя, в мысли о своей утрате. Это не служит ему на пользу. Подготовь его, пожалуйста, к экзамену на младшего писца – я хочу, чтобы он поскорее его сдал. Мало ли что может случиться в жизни.
- Я очень рад, что мальчишка поживет у нас, - кивнул Игэа. – И Аэй тоже.
- Кроме того, я хотел бы совершить паломничество в Горы, а Огаэ слишком мал для такого трудного пути, так что я опять надеюсь на то, что ты меня выручишь и позаботишься о нем, сколько потребуется.
- Ты что, думаешь навсегда остаться в Белых Горах?- встревожился Игэа.
- Если бы не Сашиа, я бы даже не задумался об этом. Ушел бы через месяц моей жизни в Тэ-ане. Здесь нет времени для созерцания, молитвы, здесь нельзя встретить Великого Уснувшего… Интриги, сплетни, борьба за власть…
- Но пока ты здесь, Шу-эну и Уурту поклоняются раздельно. Стоит тебе уйти, и их алтари будут соединены, и везде будет зажжен темный огонь, - возразил Игэа.
- Он и так будет зажжен везде рано или поздно. Нилшоцэа ждет одного из главных советников царя Фроуэро. После этого они вместе поедут в Миаро, и, возможно, Нилшоцэа вернется оттуда с печатью наместника. Тогда Иокамм и его слово уже ничего не будут значить. Ли-шо-Оэо стар, хранитель башни слег и не встает с постели.
- Ты единственный белогорец в совете – и ты его добровольно покинешь?!
- Я же сказал, что не покину… пока. Но я так хочу уединения, тишины, молчания. А в Тэ-ане их нет.
- А что говорит Иэ?
- А почему ты спрашиваешь меня об этом?- слегка сдвинул брови Миоци.- Я еще не говорил с ним об уходе. Но он знает, что город мне не по сердцу.
- Просто так спросил…- вздохнул Игэа. - Хорошо, значит, пока ты будешь с нами хотя бы некоторое время. Я рад этому. И рад, что ты привез ко мне Огаэ.
-Будешь его воспитывать по-своему, на женской половине.
-Ты постоянно подшучиваешь над тем, что меня растила мама. Отец, действительно, был занятой человек, все время в столице… Я рос среди мамок и нянек, это правда. Тем страшнее были для меня ваши Белые горы с жестокими учителями-тииками.
Игэа рассмеялся.
- Между прочим, я многое понял о женщинах из-за своего такого небелогорского воспитания. Они такие… совсем другие, чем мы. Ну что ты смеешься? Дурачок. Ты просто ничего о них не знаешь. У них совсем другое сердце, чем у мужчин. Поэтому мы считаем, что они глупые, но они мудрее нас. А какая у них тяжелая жизнь! Ты только подумай…
- Хорошо, хорошо. Ты прав, и тоже самое говорит мне ло-Иэ, - прервал увлеченную речь друга служитель Великого Уснувшего.- Но я ничего не смыслю в тяжелой женской доле, так что поговорим про Огаэ. Думаю, что у тебя в учениках он будет спать до полудня, гулять до полуночи, и есть сладости с утра до вечера. Я закрываю на это глаза - только подготовь его к этому экзамену – к той части, что про травы и лекарства.
- Подготовлю. Хоть немного он отдохнет от белогорского воспитания! Когда ты гостил у нас, тебе очень это нравилось.
- Когда?!- несказанно изумился Миоци.- Я не помню такого.
- Ну как же! Помнишь, моя мать брала нас обоих на праздники, пока этого не запретили? И сладких шариков из муки и меда ты тоже не помнишь?
- Помню… - будто роясь в своей памяти, проговорил Миоци.- Что-то припоминаю. У вас еще полон был передний двор детьми степняков – они все время приходили из соседнего кочевья.
- Ты совсем не помнишь детства! – воскликнул Игэа и добавил с долей сочувствия: - Да у тебя его ведь и не было… С ранних лет в Белых горах, с суровыми наставниками. Только ло-Иэ тебя любил, как родного.
- Он нас обоих любил, - возразил Миоци.
- Ну, у меня-то была семья… мама, отец. Во всяком случае, даже когда нам запретили ездить на каникулы домой, я знал, что у меня где-то есть дом. А твоим домом стали горы и шалаш Иэ… Помнишь, как мы сидели рядом на утесе, повторяя гимны, а потом, когда темнело, смотрели на звезды?
- Да, - не сразу ответил великий жрец, и, словно спохватившись, добавил:- Еще я тебе хотел сказать – Огаэ очень…я бы сказал, очень впечатлительный. Он может расплакаться ни с того ни с сего. Думаю, что с возрастом это пройдет. Не высмеивай его за это.
+++
Миоци присел на корточки и внимательно посмотрел в глаза стоящего перед ним Огаэ.
- Я оставляю тебя на попечении своего лучшего друга. Слушайся ли-Игэа во всем. Если ты выучишь хотя бы одну треть трав, которые знает он, то экзамен на писца ты сдашь. Ты понял меня, Огаэ?
- Да, мкэ ли-шо.
Миоци положил ему на плечо свою огромную руку.
- Не грусти. Я надеюсь, мы скоро с тобой увидимся – через пять-семь дней. Ну, Всесветлый да просветит тебя… - он, благословляя, погладил его по прямым темно-русым волосам.- Не забывай читать гимны Всесветлому, - добавил он и слегка погрозил ему указательным пальцем, - и не реви.
Последнее предупреждение пришлось как нельзя кстати.
Миоци выпрямился и взял поводья из рук раба. Огаэ продолжал стоять, не шелохнувшись, и не сводя взора со своего учителя. Казалось, все силы его маленького тела ушли на то, чтобы не разрыдаться при прощании, и он уже не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни даже вымолвить слова.
- Ну, что же ты, - негромко, ласково произнес Миоци. – Какой ты…
Он снова склонился и неожиданно для самого себя поцеловал его в лоб – он никогда не делал этого прежде. Огаэ вдруг чмокнул его в щеку. «Как отца», - подумал Миоци, и ему стало безмерно жаль Огаэ.
- Я скоро приеду, мой мальчик, - сказал он совсем тихо, ему на ухо. – Я тебя не оставлю.
Аэй и Огаэ
… Огаэ долго смотрел вслед всаднику на вороном коне. Свежий ветер нес аромат далекой степи.
Аэй подошла к нему и взяла его за руку.
- Учитель Миоци уехал, - сказала она. – Пора ужинать и ложиться спать.
Огаэ высвободил руку.
- Да ты уже совсем большой, - произнесла она удивленно и печально.
- А где мкэ ли-Игэа? – спросил Огаэ, борясь с комком в горле.
- Он с новыми больными.
- Я хочу к нему.
- Не сегодня.
Огаэ опустил голову, закусил губу и поплелся вслед за Аэй по тропинке среди миндальных деревьев. К вечеру дневная суета в имении почти улеглась. Рабыни с подойниками, в которых белело густое парное молоко, неспешно шли к кухонной пристройке. Завидев Аэй, они заметно ускоряли шаг. Рабы, разгружавшие воз свежего сена, тоже стали веселее шевелить граблями, когда хозяйка зорко посмотрела в их сторону. Проходя, она то и дело задавала быстрые, краткие вопросы – все ли белье сегодня выполоскано, поставлена ли уже квашня на завтра, починены ли перила на восточной веранде и выбиты ли ковры из верхней горницы. Веселые и шумные домочадцы Игэа почтительно отвечали ей, она быстро кивала в ответ и шла дальше, окидывая наметанным глазом владелицы большого хозяйства все – от ведер до рыболовных сетей, сушившихся на заднем дворе.
- Что это за жеребенок с тобой, госпожа Аэй? – спросил кто-то.
- Это ученик ли-Игэа, - ответила она.
- Я – ученик ли-шо-Миоци, - вполголоса произнес Огаэ, но Аэй не услышала его.
- Тебя ли-шо-Миоци привез? – ласково спросила высокая, похожая на Аэй служанка в просторной длинной рубахе с цветным поясом.
Огаэ кивнул. Она сунула ему горсть засахаренных орешков. Какой-то широкоскулый раб с кучерявой бородой дружески хлопнул Огаэ по плечу:
- Ученик ли-шо-Миоци, говоришь?
- Да, ли-шо-Миоци – мой учитель, - вызывающе громко сказал Огаэ, но Аэй снова сделала вид, что не слышит его слов.
Она подвела его к рукомойнику и, набрав в большой медный таз кувшин воды, помогла ему умыться. Он быстро вытерся свежим, хрустящим от чистоты полотенцем. Аэй улыбнулась и, склонившись к нему, поцеловала его в лоб.
- Жеребенок! – ласково произнесла она. – Я хочу тебе кое-то показать.
Она усадила его на циновку рядом с уже растопленным очагом и достала маленькую шкатулку из тайника под одним из многочисленных ковров на стене. Нахмурившийся Огаэ молча сидел на пятках – как на уроке в школе Зэ – плотно сжав колени, положив на них ладони и не шевелясь.
- Посмотри на это – сказала Аэй, слегка кивнув ему. Он и теперь не шелохнулся, и тогда она поднесла к самому его лицу золотой медальон.
- Знаешь, что это?
Огаэ покачал головой.
- Твоя мать подарила мне это, когда ты родился.
Потухшие глаза Огаэ распахнулись и загорелись удивлением.
- Ты родился на мои колени. Я была повитухой твоей матери, Аримны.
Аэй нежно и печально смотрела на него.
- У тебя уже сразу волосы были такие же густые и растрепанные.
Она положила медальон на его ладонь. Он был очень изящной, тонкой работы, и, наверное, стоил немало, но Огаэ не понимал этого. Он подумал о матери, которую не помнил. Она никогда даже не снилась ему – он почти никогда не думал о ней до этого.
- Ты можешь взять его себе, если хочешь.
- Взять себе? – переспросил мальчик.
- Да, конечно.
- Спасибо, - с этими словами он хотел спрятать медальон за пазуху.
- Нет, - покачала головой Аэй. – Так ты его потеряешь. Одень его на шею.
Из другой шкатулки она достала тонкий блестящий шнурок, и, не без труда прикрепив к нему медальон, надела на шею Огаэ:
- Вот так.
…Уже стемнело. При колеблющемся, неровном свете свечи Огаэ рассматривал свой медальон на прочном длинном шнурке.
Лэла высунула голову из-под ярко-синего полога.
- Ты не спишь? Давай играть в камешки!
- Тебе-то уж точно пора спать! – сердито сказал Огаэ, стараясь держать свечу так, чтобы не опалить своих волос и в то же время рассмотреть изображение как можно лучше.
Это был конь, несущийся на всем скаку. Его хвост и грива развевались от неудержимого, подобного вихрю, бега. Голова его была повернута назад – он словно смотрел, оборачиваясь, на тех, кто следует за ним, зовя – «Не отставай!» Над гривой коня золотилось перекрестье.
- Это же Великий Табунщик! – в восторге прошептала подкравшаяся сзади Лэла, и от ее дыхания свеча погасла.
Утро
Огаэ проснулся до рассвета и немного полежал с закрытыми глазами, ожидая, что Миоци позовет его на утреннюю молитву. Потом он вспомнил, что больше не в Тэ-ане и проснулся окончательно. Он отодвинул тяжелый полог и осторожно ступил на теплый деревянный пол. Нянька Лэлы похрапывала в другом углу, рядом с синим пологом, за которым была постель дочки Игэа.
В оконце дул свежий утренний ветер. Огаэ быстро натянул рубаху и начал пробираться к выходу – тихо-тихо, чтобы никого не разбудить.
«Если здесь никто не молится по утрам Всесветлому, как ли-шо-Миоци, я все равно буду делать так, как он!» - подумал маленький ученик белогорца.
- Огаэ! – окликнул его кто-то из полумрака, и он увидел Игэа, одетого для дальней дороги. Он уже был давно на ногах, судя по всему.
- Уже проснулся, малыш? А я думал – будить тебя в такую рань, или нет. Все-таки ты у меня всего лишь первый день!
Огаэ привычно попросил благословения, но Игэа просто погладил его по голове:
- Весна да коснется тебя! Я ведь не ли-шо-шутиик и не эзэт, и не могу благословлять.
Огаэ стало вдруг очень неловко, словно он совершил крайне невежливый поступок.
- Простите, ли-Игэа…
- Ты ничем не провинился, - улыбнулся Игэа ему. У него была приятная улыбка – лицо его озарялось ею и становилось моложе.
- Пойдешь со мной за лечебными травами или хочешь еще поспать?
- Пойду! Когда я жил у учителя Миоци, я привык рано вставать и читать гимны, отвечал Огаэ.
- Мы помолимся по дороге, - сказал Игэа, снова улыбаясь. – Уже нет времени читать гимны.
Когда они проходили мимо изображения Царицы Неба, Игаэ остановился и, склонив голову, проговорил короткую фразу – Огаэ не разобрал ее – и быстро начертил какой-то знак рукой на груди.
- Как мне надо помолиться, ли-Игэа? – спросил Огаэ. Он не мог заставить себя называть его «учитель Игэа» - это звучало бы, точно предательство Миоци.
- Не надо. Взойдет солнце, прочтешь гимны – а я послушаю.
- Но вы ведь помолились?
- Ты ведь не знаешь, кому я молился – как же ты будешь молиться, не зная, кому? Пойдем, скоро рассвет. Обуй сандалии, босиком ты далеко не уйдешь, и надень вот это – еще прохладно, - с этими словами он протянул мальчику шерстяной плащ – как раз по его росту.
Они прошли по тихому, словно вымершему поместью, пересекли лужайку. Игэа уже толкнул калитку изгороди, как их нагнала Аэй.
Поцеловав Огаэ, она сунула ему завернутые в полотенце горячие лепешки, потом порывисто обняла мужа и проговорила:
- Будь осторожен, Игэа.
- Хорошо, моя Аэй, - ответил тот.
Он поцеловал ее, и щеки ее залил румянец. Она кинула смущенный взгляд на Огаэ и закуталась в свое пестрое покрывало.
Игэа поправил на плече ремень дорожной сумы и, пропустил Огаэ вперед, толкнув калитку. Та описала широкую дугу и ударилась о стволы молодой поросли – дождь утренней росы обдал обоих.
Аэй всплеснула руками, но Игэа и его юный ученик уже шли по узкой тропке, ведущей к реке.
Аэй осторожно закрыла калитку, опустила деревянный засов и прислушалась. Высокий детский голос пел вдалеке:
- О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
- О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
- О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе - радость оставленных всеми,
- О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения - не оставлены.
- О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце -
- О, восстань!
+++
- По книгам ты уже много учился, теперь настала пора учиться по-другому – смотреть и запоминать. Видишь, у этой травы листья тонко-тонко зазубрены по краю – словно златокузнец обтачивал их? Это «орлиная слеза», она останавливает кровотечение при болезнях груди. Сможешь найти еще одну такую?
Огаэ бегом бросился по лугу, высматривая «орлиную слезу». Игэа смотрел на него, пряча улыбку.
- Вот, - сказал мальчик. – Нашел! Здесь их много, мкэ ли-Игэа.
- Посмотри-ка сам, - сказал его наставник, ловко удерживая в пальцах левой руки оба растения. – Это одна и та же трава, по-твоему?
- Да, - растерялся Огаэ. – Как вы и сказали – зазубренные листья.
- А стебель? Видишь, он не гладкий, а пушистый. Это не «орлиная слеза», это просто похожий на нее сорняк. Рыночные торговки счищают пух со стебля и продают его как «орлиную слезу». Но и тогда настоящую «орлиную слезу» можно легко отличить от ложной. Настоящая целебная трава будет и сухая издавать аромат, если растереть ее в руках. А свежая… Ну-ка, попробуй.
Огаэ растер пальцами ярко-зеленый лист и сильный горький аромат тотчас же наполнил его ноздри. Он несколько раз чихнул и выронил траву.
- Запомнил? – потрепал его по голове Игэа. – Конечно, сухая пахнет не так сильно, но все равно этот запах ни с чем не спутаешь. Знаешь, Огаэ, надо научиться различать травы по запаху, а не только по внешнему виду. Это поможет тебе составлять настоящие бальзамы и мази.
С этими словами он положил траву в свою суму.
- Для первого раза мы довольно много бродили. Время перекусить. Солнце уже высушило росу, а нам надо успеть домой до полудня, день сегодня будет жарким. Пообедаем – и в путь.
Они сели под одиноким деревом посреди луга, и тень ветвей укрыла их от солнца. Игэа достал полотно, расстелил его (Огаэ поспешно помог ему) и разложил на нем хлеб, сыр, овощи и флягу с водой.
- Скучаешь по Аирэи… по учителю Миоци? – понимающе спросил Игэа мальчика.
- Да, - честно ответил тот.
- Он будет тебя навещать, он обещал.
- А что такое «право гостя», ли-Игэа? – спросил вдруг Огаэ.
- Отчего ты вспомнил? – удивился Игэа.
- Просто так. Мы спросили с мальчиками, и никто толком не знал. Раогаэ сказал, вы хорошо знаете все обычаи.
Игэа улыбнулся.
- Это старый, очень старый обычай, который чтут аоэольцы и фроуэрцы. Если гостя в доме оскорбляют, он вправе требовать смерти оскорбившего. Но он уже забыт. Его применили последний раз много лет назад – когда сын знатного фроуэрца хотел выкрасть на пиру дочь хозяина…
- Его казнили?
- Да, - кивнул Игэа. – Ему велели ее выкрасть боги болот, кажется, странный бог Эррэ. И довольно об этом.
Игэа снова потрепал ученика по жестким волосам.
- Устал?
- Нет, ли-Игэа. С вами интересно.
- Вот как? – рассмеялся Игэа.
- Да. А вы знаете про песнь цветов народа соэтамо? «Из земли умершее восстает…»
- Отчего ты спрашиваешь? – спросил Игэа удивленно.
- Я просто помню эту строку… и слышал, что мкэн Аэй – наполовину соэтамо…
- Ты тоже наполовину соэтамо, дитя. Твоя мать – с островов Соиэнау… вот у тебя и осталась давняя память об этой песне.
- Моя мать была соэтамо? – воскликнул Огаэ.
- Да, и поэтому у тебя широко расставленные глаза и широко распахнутое серце, дитя мое… Это – удивительный народ… их очень мало осталось…
-Что же это за песня, ли-Игэа?
- О, она очень большая, и я не помню ее всю. Думаю, ни один мужчина не помнит ее целиком – ведь этот обряд слвершают лишь женщины. Мужчины могут услышать только начало песни, с которой их жены, сестры и дочери уходят собирать весной цветы. Но твоя мать брала тебя, младенцем, с собой – она привязывала тебя к своей груди, цветным, красивым покрывалом.
Из земли умершее восстает,
чтобы жить жизнью новою, иною…
Есть надежда, когда надежды уже нет,
Процветет цветок, и не знаешь, как прекрасен он,
Пока смотришь на голую землю,
Пока видишь только черную землю,
Пока стоят деревья мертвые зимою,
Пока все не изменится,
Пока Он не придет…
- Так вы знали маму и отца, ли-Игэа? – спросил Огаэ, целуя руку врача.
- Мы дружили, Огаэ. И я помню тебе совсем малышом.
Взгляд его упал на золотого коня на шее мальчика.
- Мкэн Аэй уже отдала его тебе? – удивился он.
- Да, вчера.
- Это илэ, подарок, который делают повивальным бабкам, когда рождается первенец или долгожданный ребенок. Аэй и твоя мама, Аримна, были лучшими подругами, и этот подарок был особенно дорог для Аэй, как память об их дружбе.
- Тогда…тогда я отдам его мкэн Аэй, - заторопился Огаэ.
- Нет-нет, оставь его себе, - остановил его Игэа. – Если мкэн Аэй отдала его тебе, значит, ей хочется, чтобы он был именно у тебя. Ты ведь, как говорят в народе, «родился на ее колени», она самая близкая женщина для тебя после Аримны, твоей матери. Такой обычай у соэтамо. Ты разве не слышал о нем?
Огаэ задумался, рассматривая золотого коня при дневном свете.
- Что это за амулет? – наконец, спросил он.
- Это «Жеребенок Великой Степи», старинный знак. Ты разве никогда его не видел? Дома, у отца?
- Да! – мотнул Огаэ головой, вспомнив. – Да, у нас был такой ковер в большой комнате… Сокуны сорвали его со стены и сожгли…ну, когда пришли выгонять нас из дома…- после паузы добавил он.
Игэа положил лепешку на полотно и обнял мальчика освободившейся левой рукой. Они помолчали.
- Ешь, - сказал Игэа. – Голоден ведь. Тебе отец не объяснял, что означает этот знак?
- Нет. Но я думал всю ночь… Ли-Игэа, это же… это же знак Великого Табунщика?
- Откуда ты знаешь о Великом Табунщике? – воскликнул Игэа в сильнейшем волнении.
- Ло-Иэ рассказывал. Совсем немного. Я спросил его, что значит – «воссиял»…я в свитке прочел, там, после звездного неба, что Великий Табунщик воссиял из мертвых и повернул ладью вспять.
- Так ты прочел свой свиток… Вот как… Значит, ты знаешь о Великом Табунщике… - словно размышляя вслух, проговорил Игэа.
- Немного, совсем немного. И я ничего не понял. Значит, это он и есть? – Огаэ указал на золотого жеребенка.
- Нет, это его знак. Конь – главное жертвенное животное, самая первая жертва после создания мира. Великий Уснувший сам принес ее себе, как поется в древнем гимне, в жертву за мир и людей. Конь – знак его великой любви к людям, как и сияющий в небесах Шу-эн. Но порой Великого Табунщика изображают и как человека – ведь он стал человеком, и воссиял после того, как умер, подобно всем остальным людям.
- Я никогда не видел таких изображений, - сказал Огаэ.
- Неудивительно… Люди прятали их во время гонений Нэшиа, сокуны – уничтожали. Бывало и такое, что стену с изображениями замазывали штукатуркой и молились, обращаясь к белой стене. Или делали статуи, где Великий Табунщик, как младенец на руках своей матери – такие статуи похожи на статуи Царицы Неба. Делали, чтобы сокуны ничего не заподозрили, потому что кара за поклонение Табунщику была ужасной…
Огаэ кивнул.
- Наверное, в Ладье Шу-эна такое же изображение под штукатуркой, - сказал он.
- Возможно, возможно, - кивнул Игэа, и Огаэ понял, что он не знает ничего о том, что произошло с Огаэ той памятной ночью. Учитель Миоци не стал ему рассказывать об этом. Почему?
- Хотел бы я знать, что там изображено, под штукатуркой… - вздохнул Огаэ.
- Великого Табунщика обычно рисовали, как молодого всадника, среди табуна коней. А порой – как Жеребенка среди табуна жеребят. Знаешь, степняки говорят (он очень похоже изобразил акцент степняков) – «Все – его жеребята, табун его».
Огаэ слушал, затаив дыхание.
- А у вас есть лодка на чердаке, ли-Игэа? Чтобы спастись, когда придет большая вода?
- Лодка на чердаке? – переспросил тот.
- Ну да. У ли-Зарэо даже есть. И у почти всех в Тэ-ане есть.
- А, лодка… - наконец, понял Игэа. – Лодка… Нет, дитя мое, нет у нас на чердаке лодки.
- А как же большая вода? Ведь говорят, что она рокочет под землей, - взволновнно спросил ученик белогорца.
- Большая вода… Дитя мое, когда она придет, мы сядем в лодку, которая у нас в сердце…
- Лодка в сердце? – недоуменно переспросил Огаэ.
- Да. Если нет лодки в сердце – то не уйдешь от большой воды. А если в сердце она есть, то найдется и деревянная, когда будет надо. Где, по-твоему, может хранить свою лодку ло-Иэ, кроме как в сердце? – спросил мальчика Игэа.
- В сердце… - повторил Огаэ. – Да, он хранит ее в сердце… Скажите, а у фроуэрцев есть священные лодки? – осмелев, снова спросил он.
- О, это не те лодки, на которых спасаются от большой воды. Светловолосые фроуэрцы хоронили в лодках своих умерших, и отпускали их по реке Альсиач в море, навстречу Соколу-Оживителю. Это – древняя вера народа Фроуэро.
Огаэ помолчал, но было видно, что он хочет задать еще один вопрос – самый важный. Он кусал губы от нерешительности.
- Ты ведь еще не обо всем меня спросил, о чем хотел? – ободряюще сказал Игэа, но глядя не него, а вдаль.
- А вы, ли-Игэа, - мальчик понизил голос до прерывающегося шепота, - вы… когда-нибудь молились Великому Табунщику?
Тогда Игэа резко повернулся к мальчику – их взгляды встретились. Огаэ смотрел в печальные голубые глаза Игэа со страстной мольбой.
- Да, - наконец, сказал Игэа, точно решившись.
- Я тоже, - прошептал Огаэ. Игэа прижал его к своей груди и молча поцеловал.
- Я знаю, что про это никому нельзя говорить, ли-Игэа… - бормотал Огаэ, уткнувшись в пахнущую травами рубаху Игэа. – Я никому, никому не расскажу – не сомневайтесь…
Братья Лэлы
Во время дневного сна, когда все живое в имении замерло, Огаэ незаметно выбрался из спальни, протиснувшись через оконце. Утренняя прогулка за травами утомила его, но он был слишком возбужден, чтобы уснуть. Он не привык спать днем в доме Миоци. Послеполуденное время обычно посвящалось молитве и чтению свитков. Часто в полуденное время Миоци брал его с собой в храм Шу-эна Всесветлого. Там почти никого не бывало – полуденное возжжение ладана считалось менее важным, чем предрассветное и вечернее. Учитель Миоци говорил часто ему о том, что это неверно, что полуденное время, когда Шу-эн, образ и знамение Всесветлого, сияет в зените во всей своей силе, дано Великим Уснувшим для людей, чтобы они помнили: Великий Уснувший однажды даст познать себя им во всем своем невообразимом свете. Он говорил, что некоторые белогорцы в древности долгие годы приучали себя к тому, чтобы взирать на солнце в полдень. Они быстро теряли зрение – и это считалось великим деянием, великим подвигом. Они приносили в жертву Великому Уснувшему самый драгоценный его дар…
Задумавшийся Огаэ не сразу заметил, что за ним по пятам идет Лэла. Маленькая дочка врача-фроуэрца тоже терпеть не могла спать днем – в отличие от своей старой няньки.
- Ты чего это за мной следишь? – буркнул он недовольно.
- Я не слежу, я просто иду следом. Хочешь, я покажу тебе наше имение? – ответила она, нимало не смутившись.
Огаэ волей-неволей должен был согласиться – он понял, что от хозяйской дочки просто так не отделаешься.
- Тебе сегодня понравилось ходить за травами с моим папой? – спросила она, перепрыгивая через кучу заготовленных на зиму дров, лежащих на заднем дворе. – Еще не сложили в поленницу, - деловито покачала она головой и стала очень похожа на Аэй.
Огаэ ничего не ответил. Он вспомнил, что ли-Игэа, который рассказывал ему все утро о травах и учил отличать «орлиную слезу» от сорняка, для этой синеглазой девочки - родной отец. Она всегда может подбежать к нему, дернуть за рукав и назвать его «Папа!»
«А у ли-шо-Миоци нет детей», - отчего-то подумал он, вспоминая одинокого всадника на вороном коне.
- Папа не берет меня с собой, - продолжила Лэла. – А почему ты не спрашиваешь, как меня зовут? А я знаю, что тебя зовут Огаэ. Мама так тебя называла.
Они спускались в рощу у подножия холма, на котором стоял дом Игэа. Огаэ ничего не стал отвечать девочке – он представлял, как он расскажет учителю Миоци, когда тот приедет, сколько трав он уже знает.
- У нас очень большое имение, правда? А у твоего папы есть такое имение? – хвастливо спросила Лэла.
Огаэ вспыхнул.
- У нас было имение побольше вашего, если хочешь знать! Но сокуны пришли и отобрали его для храма Уурта.
Лэла не смутилась.
- Вот как? Тогда ты можешь жить у нас. У нас хорошее имение, тебе понравится.
- Я вообще живу в Тэ-ане, у ли-шо-Миоци, а к вам он меня только на время привез.
- Ли-шо-Миоци – это папин друг?
Огаэ не ответил, продолжая шагать по исчезающей среди травы тропинке. Он не знал, как отделаться от этой назойливой девчонки. Она ничего не понимает, еще бы – у нее и папа, и мама есть.
- А где твой папа? Он тоже живет у ли-шо-Миоци? – опять спросила Лэла, забегая вперед и преграждая ему путь.
- Нет! – нарочно громко крикнул он, чтобы не расплакаться. – Он умер, ясно?
- Умер? – протянула Лэла с неожиданным пониманием в голосе. – Он тоже умер, значит?
- «Много людей умерло с тех пор, как в небе зажжен был диск Всесветлого», - пропел строку из древнего гимна Огаэ. Он был рад, что она так вовремя пришла ему на ум – поможет осадить немного эту странную девчонку.
- Много? – еще больше удивилась она. – Я знаю, умерли два моих дедушки, одна моя бабушка, мои…
Она не закончила, потому что оступилась и упала. Огаэ ожидал, что она расплачется, но она рассмеялась, встала на колени, опираясь на серовато-голубой валун, на котором были выбиты четыре ровные надписи.
- А, вот он, этот камень! Это мои братики здесь, - просто сказала она. - Они тоже умерли.
Огаэ не мог прочесть угловатое фроуэрское письмо, но рядом были надписи на аэольском:
«Игэа Игэ, первенец Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было сто семь.
Игэа Игэ, второе дитя Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было девяносто.
Игэа Игэ, третий сын Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было триста восемь.
Игэа Игэ, младший сын Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было два»
- Они спят здесь, понимаешь? – сказала Лэла шепотом. – Мама сказала, что, когда придет Великий Табунщик, они проснутся. И я смогу играть с ними в камешки. А сейчас мне не с кем играть.
Патпат
Лэла весело сбежала с пригорка к речке и остановилась перед Каэрэ. Он приоткрыл глаза, вздрогнув от неожиданности.
- А я знала, что ты здесь!- она запрыгала вокруг него на одной ножке и струйки желтого песка потекли из-под ее пальчиков вниз, к воде.- Дедушка Иэ мне сказал.
Каэрэ не смог сдержать улыбки, удивляясь сходству дочери и отца - те же огромные голубые, почти синие, глаза, острый нос.
Она продолжала скакать вокруг него, размахивая руками и что-то напевая, потом ухватилась за корни старого вяза, среди которых нашел себе убежище Каэрэ, и принялась раскачиваться.
- Тебе скучно здесь, наверное? Я так подумала - и решила прийти. А то ты сидишь один под деревом, как сирота. Ты знаешь, Каэрэ - Огаэ тоже сирота. У него папа умер. Совсем недавно. А так он не был сиротой. Он просто жил у мкэ Миоци, как ученик, а потом его папа умер, и он стал сиротой.
Она с удовольствием повторяла новое выученное слово.
- Мне его жалко. А тебе?
- Мне тоже, - сказал Каэрэ.
Вынужденная многодневная бессоница точно набросила матовое покрывало на его зрение и даже, казалось ему, разум - все было затянуто словно полупрозрачной пленкой, свет и звук отражались от нее, и проникали внутрь лишь ослабленными и искаженными.
Он с тревогой следил взглядом за девочкой в голубом платье - ему казалось, что он уже долго, неимоверно долго следит за ней. Он вдруг подумал, что ей не следовало бы здесь находиться - так далеко от дома.
"Надо бы отвести ее назад, к нянькам", - подумал он и вспомнил, что не сможет этого сделать - ему самому не уйти отсюда без посторонней помощи.
В минуту раздражительной слабости он попросил - вернее, потребовал - чтобы Иэ оставил его одного, и старик, наверное, вернется нескоро, а, может быть, и оставит его здесь до ночи - чтобы научился вести себя, как следует.
Он так и не понимал, кто такой этот Иэ, ло-Иэ - как почтительно его называли домочадцы Игэа. Уважение, которое оказывал ему и сам Миоци, великий жрец, и Игэа, врач, нельзя было объяснить лишь только тем, что он присматривал за ними в отроческие годы. Во всяком случае, и Аэй, и домочадцы Игэа, не говоря о самом хозяине дома, благоговели перед ним более, чем перед Миоци, великим жрецом Шу-эна Всесветлого.
Тем не менее, его поношенный плащ, его сандалии и дорожный мешок говорили о том, что он - в первую очередь, странник. Хотя он жил у Игэа уже несколько недель - с тех пор, как привез сюда Каэрэ, у него был вид человека, готового пуститься в дальний путь по дорогам в любую минуту.
- Знаешь, что? - воскликнула Лэла, продолжая прыгать среди корней.- Я придумала! Знаешь, что я придумала?- лукаво спросила она, склонив голову набок.
- Нет, - ответил Каэрэ, отводя со лба уже немного отросшие после тюрьмы волосы и щурясь от солнечного света - как ему казалось, все время слишком яркого, режущего глаза. Но тьма ночи с тысячами роящихся страхов тоже не приносила ему утешения.
- А я не скажу! Это мой секрет! Жди меня здесь, - покровительственно добавила она и помчалась на лужайку, напевая.
- Я сейчас! - несколько раз доносился оттуда ее голос.- Не уходи, Каэрэ!
- Я здесь, здесь, - отвечал он ей, глядя, как голубое платье девочки мелькает среди травы. «Там ведь могут быть змеи», - подумал он и позвал, стараясь придать голосу строгость:
- Лэла, вернись!
Она, конечно, не послушалась и вернулась так же, как и убежала - когда ей вздумалось. В ее руках была охапка цветов.
- Я буду плести венки из цветов, а ты будешь смотреть. Я принесла самых-самых лучших цветов, во-он с той лужайки. Няня не разрешает мне на нее ходить, говорит, там в траве змеи. Она и к речке мне не разрешает подходить - это я от нее сбежала, - доверительно сообщила она.
- Ты очень плохо сделала, - попытался нахмуриться Каэрэ.- Ты непослушная девочка, вернись скорее к няне.
- Потом, - махнула она рукой.- Сейчас я буду плести венки из цветов, а потом... потом брошу их в реку.- А ты не умеешь плести венки, я знаю. Мальчишки никогда не умеют плести венки. Ты же, когда был маленьким, тоже не умел? А потом уже поздно учиться. Так мама говорит, - добавила она.
- Мама права, - ответил Каэрэ.
Лэла, довольная и счастливая, стала перебирать цветы, которые она положила ему на колени. Вдруг лицо ее погрустнело, а потом просияло радостью.
- Знаешь что?- вдруг заговорщицки прошептала она. - Я научу тебя плести венок. Чтобы тебе не было так грустно. Так и быть.
Она протянула ему два цветка, похожие на огромные гвоздики - синюю и красную. Каэрэ неловко взял их и вдохнул их свежий, терпкий аромат, почему-то напомнивший ему о невосполнимом, утраченном чувстве, которое уже никогда - он знал это твердо - не вернется к нему.
- Смотри: тебе надо обвивать одним стебельком другой. И все! Вот так...
Впервые за долгие месяцы Каэрэ стал что-то делать руками. Неожиданно он понял это, и, поняв, подумал, какое это прекрасное чувство, и как он был глуп, что не додумался до этого раньше.
- Вот, я сплела тебе венок, - она одела его на остриженную голову гостя. – Это очень красиво. Мы с мамой каждый вечер просим Великого Табунщика и его маму, чтобы ты поправился. Если бы я умела колдовать, как Эна, я бы сказала только одно слово, и ты был бы здоров.
…Когда пришел Иэ с обедом для своего выздоравливающего подопечного, он с удивлением увидел, что Лэла сидит на камне на мелководье и бросает в воду цветы, а Каэрэ спит, склонив голову на узловатый корень вяза. Иэ показалось, что от солнечного света его кожа стала терять свою пугающую синеватую бледность.
- Дедушка Иэ! - девочка подбежала к нему, прежде чем он успел встревожено позвать ее.
- Смотри! Они плывут по течению, к морю. Каэрэ уснул - значит, он теперь скоро поправится. Так папа сказал.
Она прижала палец к губам.
-Тише, не буди его, Лэла!
Аэй торопливо спускалась вслед за Иэ.
- Вот ты где! Няня сбилась с ног… Если у папы рука не поднимется тебя отшлепать, то у меня, будь, спокойна, поднимется!
- Нет, не поднимется, - лукаво сказала малышка, утыкаясь в юбку матери.- Я сплела тебе новый венок!
- Мкэ ло-Иэ, спасибо вам большое за вашу помощь. Меня позвали помогать роженице, а Игэа взял Огаэ с собой, показывать ему редкие травы.
- Пустяки, мне не трудно присмотреть за нашим Каэрэ, - сказал Иэ.- Кажется, он понемногу оживает.
Аэй пристально посмотрела на лицо спящего, и уже сняла с себя покрывало, чтобы положить его ему под голову, но потом передумала:
- Не буду его трогать – сохрани Небо, проснется. Бедный жеребенок…Ему редко выпадает такое счастье – уснуть.
Они отошли и сели поодаль, Аэй усадила малышку на свои колени и высыпала ей в ладони горсть жареных орехов…
…Каэрэ проснулся от того, что ему стало тяжело дышать. Он открыл глаза и встретился взглядом с другой парой глаз – желтых, немигающих.
- Наконец-то, - произнес он без страха. – Пусть будет вот так. Наконец-то.
Темно-коричневая змея разлеглась на его груди, тычась тупой мордой с желтыми полосами в яремную ямку. Он ощущал ее сухую, шершавую кожу – немного прохладную, как песок в тени дерева. Откуда она взялась? Почему не приползла раньше? Почему так долго он прожил?
- Быстрее, - заторопил он. – Быстрее, слышишь?
Но таинственная змея не двигалась, и спокойно, даже лениво смотрела на страдальца.
Каэрэ рванул рубаху, обнажая грудь и шею. Змея качнулась, опадая большими гибкими кольцами рядом на траву.
- Слышишь? – со злостью прошептал он, хватая змею за шею пониже головы и тыкая ее мордой в свою шею под подбородком. – Быстрее!
Он видел за деревьями, внизу, у реки, яркий платок Раогай и слышал голос Иэ.
Змея, начав часто мигать, приоткрыла лиловый рот, из которого выпал раздвоенный язык. За ним белели два острых зуба. Каэрэ изо всех прижал раскрытую пасть существа туда, где пульсировала сонная артерия, но тут змея, содрогнувшись всем телом, хлестнула его хвостом по ногам и вырвалась.
- Нет! – словно обезумев, простонал Каэрэ. – Стой, ты, тварь!
Ему удалось схватить уползающее длинное тело где-то ближе к середине. Пальцы его вонзились мягкое брюхо животного, и змея, изогнувшись в невообразимый зигзаг, мгновенно вонзила зубы в запястье Каэрэ. Он закричал от боли и упал навзничь, зажимая здоровой рукой кровоточащую кисть.
На крик прибежала Аэй. Каэрэ торжествующе смотрел на нее, кусая губы от боли.
- О Небо! – всплеснула руками Аэй. – Что случилось, Каэрэ, жеребенок?
- Все хорошо, Аэй, - ответил Каэрэ тихо. – Я очень рад. Не пугайся.
- Чему ты рад? – воскликнула Аэй. – Что у тебя с рукой?
Она схватила его за измазанную липкой темной кровью кисть.
- Не надо, - проговорил Каэрэ, пока она его перевязывала.
- Что значит – «не надо»? – нахмурила она брови.
- Пусть течет… Какая теперь разница, - почти весело ответил Каэрэ.
- Дедушка Иэ, вы не верили, что наш Каэрэ заговаривается! – всплеснула руками Аэй. – Зачем ты полез к этой твари? Ты хуже Огаэ! Он умнее тебя! Тебе только с Лэлой венки плести!
- Да, венки, - повторил Каэрэ, улыбясь. – Я так рад, что научился их плести…
- Мама, а что случилось? – подбежала к ним Лэла. – Мама, Патпат нашелся! Я же говорила, он приползет! Надо пойти папе сказать! Я его отнесу к нему! Вот он обрадуется!
С этими словами ребенок схватил притаившуюся в траве огромную змею и попробовал поднять. Змея лениво развернулась кольцами, и дочка Игэа потащила ее, похожую на старую веревку.
- Лэла! Перестань! – устало проговорила Аэй. – Он тяжелый. Сходи за корзинкой. Он уже не уползет, раз пришел. Захотелось молочка, а?
Она погладила змею.
К ним, прихрамывая, уже подходил Иэ.
- Что с тобой, Каэрэ? – спросил он. Каэрэ не мог ответить от изумления, переводя взгляд с Аэй на Лэлу и обратно.
- Патпат приполз к Каэрэ и устроился у него за пазухой. Напугал, конечно. Каэрэ хотел его сбросить, а уж его укусил. Он может иногда чужих кусать, - говорила Аэй, крепко бинтуя руку Каэрэ.
- Уж Фериана? – спросил Иэ, внимательно вглядываясь в меняющееся выражение лица Каэрэ.
- Да, это Игэа подарили уже давно… маленький был, в игрушечной корзинке Лэлы умещался. А сейчас вон какой стал…
- Это уж? – убито спросил Каэрэ.
- Да, уж, жеребенок мой, уж! – Аэй погладила его по голове. – Он сбегает иногда, потом возвращается. Ручной, не хуже кошки. Не бойся его.
Каэрэ неловко закрыл руками лицо и разрыдался.
У Зарэо
- Ну вот – ты и научилась плавать, - удовлетворенно сказала Раогай сестре ли-шо-Миоци.
- Держаться на воде, - засмеялась та. – Это ты плаваешь, как девушка с островов Соиэнау!
- Меня папин воин учил, - небрежно ответила Раогай, отжимая потемневшие от воды огненно-рыжие пряди. – Он соэтамо, с островов Соиэнау, да. Они все – прирожденные пловцы… Ничего, у нас еще будет время позаниматься – а там ты сможешь и пруд переплыть. Холода придут еще не скоро.
Раогай попрыгала на одной ноге, вытряхивая воду из уха. Сашиа, завернувшись в огромное полотенце, с улыбкой глядела на нее.
- Я не люблю с няньками ходить купаться, - продолжала дочь Зарэо. – Это просто невозможно! Никакого удовольствия. Они все время чего-то боятся. А в вашей общине, - спросила она, вдруг меняя тему, - все было очень строго?
- Ну, плавать нас не учили, - сказала Сашиа. – В-общем, наверное, строго. Хотя, мне рассказывали, и хуже бывает.
- Вас наказывали там?
- Пока не пришла мкэн Паой – да. Особенно, если ошибки делали при вышивании. Лишний узел на изнанке, стежки путаные. Изнанка должна быть также безупречна, как и лицевая сторона.
- Бедная, - сказала искренне Раогай. – И ты не могла убежать?
- Куда? – пожала плечами Сашиа.
- В Белые горы, к брату.
- Когда я узнала, что мой брат жив, я думала об этом, - не сразу ответила Сашиа. – Но слишком долго думала. Надо было решаться быстрее. А потом… Нашу общину разорили, все сожгли, большинство дев Шу-эна отдали в рабство, многих убили.
- Ты так спокойно об этом говоришь!
- Уже – спокойно. Это все так давно было… больше года назад, - ответила тихо Сашиа. – Я уже готовилась дать все обеты.
- Обеты?
- Обеты девы Шу-эна.
- А, точно, - потерла лоб Раогай. – Я все время забываю, что ты…
Ей стало неловко – она ведь тоже хотела стать девой Шу-эна, убегала к Лаоэй. Как это было глупо. Какая из нее дева Шу-эна.
- Погоди, а разве ты не дева Шу-эна?
- Нет. То есть, я так и не дала окончательных обетов – была слишком юной. Но, понимаешь, девушка, которая живет в общине дев Шу-эна, тоже зовется «дева Шу-эна». Я давала ранние обеты, да – они длятся до пятнадцати лет. Мкэн Паой меня любила. Она знала про нашу семью. Она мне говорила, что мой брат, может быть, жив. Я теперь понимаю, что она его искала. И нашла в конце концов – без нее он бы не нашел меня, не стал бы мне писать…
- У меня есть знакомая дева Шу-эна, - сказала невпопад Раогай. – Уже старенькая. Живет у водопада.
- Лаоэй? – спросила Сашиа.
- Да! – воскликнула та. – Откуда ты ее знаешь?
- Она передавала мкэн Паой письма от брата… - Сашиа смолкла. – Бедный, бедный Аирэи! – вдруг проговорила она, сжимая руки перед грудью.
- Мне кажется, тебе тяжелее пришлось, - резонно заметила Раогай.
- Не знаю. Я помню маму и отца, а он прожил всю жизнь среди чужих людей. И в Белых горах к нему относились плохо, потому что он был сиротой. Дедушка Иэ защищал его, как мог, но он был всего лишь странствующий эзэт. Когда Аиреи принимал посвящение, кто-то подстроил так, что он наверняка должен бы был погибнуть.
- Но он все преодолел, да? – восторженно произнесла дочь Зарэо.
- Кто-то развязал ему руки и дал оружие, - просто ответила Сашиа. – Иначе бы зверь растерзал его. Это старое, очень древнее посвящение. Юношу привязывают в лесу к дереву, недалеко от логова зверя. Когда зверь выходит, он должен с ним сражаться – кто-то в последний момент развязывает его, разрубает веревки. Что-то вроде этого. Не знаю. Но здесь было не так. Здесь никто не остался разрубить веревки – все так удивлялись, когда он вернулся живой.
- Дедушка Иэ, наверное, это сделал? – спросила Раогай.
- Нет, не он. Его не пустили туда – сказали, это нарушение ритуала. Он понимал, что Аирэи увели на смерть – но ничего не мог сделать. Когда Аирэи вернулся, он не верил своим глазам от радости.
- А Аирэи?
- Он думал, что так и должно было быть. Только потом понял, что что-то здесь было не так. Ведь все удивляются, что он прошел настоящие посвящения – там еще много чего было… У него ужасные шрамы на груди – я не знаю, от чего. Он так и не ответил мне, когда я спросила…
- А что, разве не все проходят такие посвящения?
- Да, не все, - Сашиа кивнула головой. – Вернее, в наши дни никто не проходит. Все страшные и жестокие вещи заменяют теперь просто чучелами и красной охрой… Когда Аирэи вошел в храм Шу-эна и снял свою одежду, чтобы одеть льняную рубаху жреца Всесветлого, ли-Оэо очень удивился, увидев на его теле следы посвящений, - Сашиа говорила медленно, пересыпая золотистый мягкий песок из ладони в ладонь.
Раогай помолчала, не отвечая.
- Знаешь, я еще пойду поплаваю, - сказала она решительно. – Мне лучше думается в воде.
Она развернулась спиной к Сашиа и стремительно, как годовалый жеребенок, вбежала в воду, взметнув тучу брызг.
… Когда она, в очередной раз пересекая пруд, подплыла к берегу, то увидела, что ее брат сидит на дереве, держа в руках ее одежду, а Сашиа, стоящая под деревом, тщетно пытается воззвать к его совести.
- Так, сестрица! – закричал он. – Какой выкуп ты мне дашь?
- Верни немедленно! – закричала уже замерзшая Раогай, стоя по шею в воде. – Верни по-хорошему, Раогаэ!
- Раогаэ, пожалуйста! – взмолилась дева Шуэна.
- Выкуп! – тряс головой безжалостный Раогаэ.
- Ах, выкуп? – вдруг рассмеялась Раогай. – Выкуп, говоришь?
- Да! – заявил брат, но сердце у него почуяло неладное.
- Слушай, Сашиа! – завопила Раогай. – Хорошо тебе слышно? Слушай! Я тебе сейчас расскажу одну историю! У нашего Раогаэ была свинка год назад!
Сын воеводы Зарэо напрягся.
- Что? – переспросила Сашиа, не понимая, отчего ее новая подруга неожиданно стала рассказывать истории из жизни коварного брата.
- Свинка! Болезнь такая! Она обычно на шее бывает! – продолжала во весь голос кричать Раогай, показывая пальцем на свою длинную шею, торчащую из воды.
- Замолчи! – взвизгнул Раогаэ. – Замолчи!
- Отдашь одежду – не буду дальше рассказывать! – ответила сестра.
... После того, как среди детей Зарэо наступило перемирие и Раогаэ, унося с собой нерешенные задачи, убрался восвояси, Раогай и Сашиа отправились погулять в сад.
- Я нарочно не решаю за него задачки, - объясняла Раогай. – Лентяй. Сейчас Огаэ нет в городе, так он решил с меня выкуп брать! Дудки! Пусть попыхтит.
Она звонко рассмеялась.
- Так тебя брат по вышивке узнал? – спросила она, возвращаясь с прошлой беседе.
- Да.
- Как это сложно все… Меня бы Раогаэ, впрочем, тоже бы узнал по вышивке – я хуже всех в Тэ-ане вышиваю… И по вышивке можно сказать, какого ты рода, и где выросла?
- Да.
- Тебе не хочется разговаривать? – участливо спросила Раогай.
- Нет, мне нравится тебя слушать, - улыбнулась Сашиа.
- Ты не сердишься на меня?
- Мы же подружились. Зачем ты спрашиваешь?
- Тебе так одиноко было… Бедная ты! Я знаю, отчего ты молчишь все время – ты думаешь про Каэрэ.
Сашиа вздрогнула.
- Ты ведь любишь его?
- Раогай, прости, можно, я не буду тебе отвечать… - сказала Сашиа, плотно закутываясь в покрывало.
- И не отвечай. Я все поняла давно. И поняла, что Аирэи как-то спас Каэрэ. Он сейчас у Игэа ведь?
Сашиа молчала.
- Я похожа на предательницу?
- Нет… - едва слышно ответила Сашиа.
- Аирэи бросил вызов Уурту… Какой он смелый! Ты знаешь, мой отец хотел посватать меня за твоего брата, и я убежала из дому, потому что не хотела выходить замуж за неизвестного великого жреца-белогорца ли-шо-Миоци. И я убежала из дому.
- Да? – удивленно вскинула Сашиа брови. – К Лаоэй, наверное?
- Как ты догадалась? Не отворачивайся, дай мне посмотреть на тебя – ты так похожа на своего брата… наверное, поэтому я так тебя не взлюбила и так теперь люблю… Я убежала из дому и спряталась в хижине Лаоэй… А отец, дедушка Иэ и Миоци туда пришли. Я его увидела. О, небо – какой он прекрасный… а потом отец сказал мне, что помолвки не будет. И я помню, как Миоци входил в храм – торжественно, на колеснице… какой это был праздник…
Раогай отвернулась, чтобы смахнуть слезы.
- Почему твой брат отказал моему отцу в помолвке со мной? Ведь белогорцы могут жениться!
- Ни я никогда не выйду замуж, ни брат никогда не женится, - ответила Сашиа. – По закону Нэшиа, наши дети будут с рождения рабами. А Ллоутиэ не были рабами никогда.
- Зарэо тоже не были рабами… Я понимаю тебя, я не знаю, чтобы я делала, будь я на твоем месте. Но из рабства ведь можно выкупиться?
- Не из рабства храма Уурта, - коротко ответила Сашиа.
- О! – вскричала, словно от боли, дочь Зарэо.
- Это моя судьба, - ответила Сашиа.
- Как это страшно. Что же делать? – Раогай взмахнула руками, будто хотела улететь. - Надо бежать, бежать отсюда – вместе с Каэрэ, к нему за море. Он же из-за моря?
- Над морем туман, по нему не ходят корабли, - ответила Сашиа. - И я никуда не побегу. Такой мой жребий. Надо жить ту жизнь, что дана Небом. Каэрэ очень болен, Раогай. Он не может сам ходить после яда Уурта.
- Игэа вылечит Каэрэ! – начала с жаром Раогай. - Когда заболел Раогаэ, он его вылечил. Он единственный сын – как отец нервничал, когда у него свинка была! Игэа вылечил его, а эта свинка была очень опасная, потому что у всех свинка бывает только на шее, а у него и…
- Замолчи! – раздался ломающийся мальчишеский голос. – Ты влюбилась в своего Миоци, а он никогда не женится! Ха-ха! Сашиа, моя сестра влюбилась в твоего брата!
- Замолчи! – завопила Раогай и помчалась по саду за единственным сыном Зарэо.
Баэ
Огаэ и Лэла давно уже играли в мяч в саду, когда к ним подошел конюх Баэ – слегка заикающийся светловолосый подросток, с лицом, рябым от оспы. Огаэ всегда жалел его – ему казалось, что у того в глазах постоянно не то испуг, не то какой-то затаенный страх.
- Детки, детки! – слащаво улыбаясь, заговорил он. – Хозяйка велела позвать вас обедать!
Он умильно глядел на хозяйскую дочку из-под светлых редких бровей.
- Сейчас! – весело ответила Лэла, отбивая мяч от ствола бука и перепрыгивая через него на лету. – Хочешь поиграть с нами, Баэ?
- Если изволите позвать, маленькая госпожа! – с неожиданной готовностью ответил тот, заламывая длинные толстые пальцы несоразмерно крупных по отношению к его тщедушному телу ладоней.
- Тогда ты бросай мяч Огаэ, он – мне, а я – тебе, - деловито распорядилась Лэла.
Они начали игру. Лэла весело кричала, махала ручонками, подпрыгивала. Баэ нарочно бросал мяч ей так, чтобы она могла отбить его с легкостью.
- Вы играете в мяч лучше, чем ученик белогорца, маленькая госпожа, - со льстивой улыбкой, словно приклеенной к его рыхлому лицу, проговорил Баэ, наблюдая искоса, как Огаэ в очередной раз поднимается с земли. – Что же ты такой неловкий, маленький белогорец! Ах-ах! – покачал он головой, деланно сюсюкая. – Весь перепачкался!
- Я попрошу папу, и он отдаст меня в ученики к ли-шо-Миоци! – заявила Лэла.
- Конечно, маленькая госпожа, - льстиво заверил ее Баэ, посылая мяч сильным ударом в сторону Огаэ – ровно настолько левее, чтобы мальчик, метнувшись за ним, поскользнулся луже вязкой, черной грязи.
Огаэ с размаху упал в грязь, подняв тучу брызг.
- Ай! – завопила Лэла, подбегая к нему. – Вставай, Огаэ!
Она протянула ему свою маленькую ручку, но мальчик, даже не поглядев в сторону дочери Игэа, попытался встать сам и снова шлепнулся в грязь. Лэла удачно отскочила, и ее голубое платьице осталось чистым.
Наконец, Огаэ выбрался из лужи.
Никогда, даже с тех времен, как он батрачил у Зэ, не испытывал он такого унижения!
Баэ убежал – его сутулая спина еще мелькала за деревьями луниэ.
- Огаэ, Лэла! Жеребята! – раздался голос Аэй. - Идите кушать!
Лэла крикнула своему другу: «Огаэ, давай, кто быстрей!» и понеслась вперед. Он стоял, глядя на то, как она бежит к Аэй в белоснежном платье. Рядом с Аэй стоит Игэа – они протягивают руки к девочке.
Ученик ли-шо-Миоци опустил голову. Белогорцы – всегда одиноки. Это их путь. Они ищут Великого Уснувшего, у них нет семей, отцов, матерей, детей и жен.
- Огаэ! – позвала Аэй, и ее платье стало похоже на парус лодки, на которой ходят по морю. – Огаэ, жеребенок!
Он закусил губу и рванулся с места – неистово, отчаянно – и побежал, грязный, в измазанной одежде, вслед за Лэлой к Аэй и Игэа.
…Он догнал девочку, когда они уже почти добежали – и Игэа легко подхватил дочку, так, что руки Аэй остались свободными, и Огаэ с разбегу влетел в ее объятия. Аэй обнимала и целовала его, и Огаэ тоже целовал ее, и обнимал, и ее белое платье стало пятнистым от грязи из лужи – а потом Игэа, опустившись на корточки, стал целовать Огаэ, и трепать его волосы, и Лэла тоже чмокнула в щеку его, и отца, и мать.
- Знаешь, папа, что я придумала? – сказала она. – Раз у Огаэ нет папы, то я буду его папой.
…Они сидели все вместе за обедом, и макали горячие лепешки в густую подливу из сыра.
- А ты отдашь меня учиться в Белые горы, папа? – спросила Лэла.
- Посмотрим, - ответил ей отец.
- Я хочу к тебе на колени.
- Лэла! – укоризненно заметила Аэй.
Огаэ, уже вымытый и переодетый, оторвался от лепешки и посмотрел на Игэа. Что-то в его взгляде было такое, что врач сказал:
- Огаэ, иди, садись рядом со мной!
Лэла надулась.
- Это некрасиво, дочь, - заметил белогорец. – Тем более, ты хотела быть для Огаэ папой.
- Ладно, - ответила она, забираясь на колени к матери. – В конце концов, - задумчиво сказала она,- Огаэ – сирота.
Игэа ловко ухватил Огаэ одной рукой за пояс и перетащил к себе через накрытый на пестрых циновках на полу стол.
- Игэа! Что ты делаешь! – всплеснула руками Аэй. – Нельзя же так – уронишь мальчика!
Но Игэа не уронил своего маленького ученика и усадил его рядом с собой.
- Вот так-то лучше. Жена, ли-шо-Миоци очень хвалил нашего Огаэ, когда приезжал последний раз.
- Огаэ – старательный мальчик, - улыбнулась Аэй, подавая мужу чашку горячей похлебки.
- Знаешь, Огаэ, у степняков такой обычай – есть из одной чашки, - сказал Игэа. – Но не со всеми, а только с очень близкими людьми – с другом, с сыном…
Он осекся. Но Огаэ не заметил этого, весело окуная в ароматную густую похлебку свою лепешку.
- Поедим и пойдем с тобой готовить «бальзам луниэ»– самый простой, но самый нужный, - продолжил Игэа. – Каждый образованный человек должен уметь его готовить. Мало ли что может случиться в жизни, а ты – ученик белогорца, ты должен…
Он не успел окончить – в комнату вбежали рабыни – растрепанные, с причитаниями. Впереди всех спешила толстая нянька Лэлы.
- Небо, небо! – кричали они. – Хозяин, убил-то он его… убил, как есть…
- Что случилось? – вскочили разом Игэа и Аэй.
- Копытом…голову разбил…
- Ох, батюшки!
- Баэ! Баэ к черному жеребцу подошел, а тот…
Игэа без дальнейших расспросов выскочил за дверь, Огаэ – за ним. Игэа схватил его за руку и почти поволок за собой – так стремительно он шел, почти бежал. Они в один миг оказались у конюшни.
Баэ, неподвижный, с испуганным, забрызганным кровью, и еще чем-то, липким, густым и белым, лицом лежал на дворе конюшни. Казалось, он смотрел в небо – веки не до конца закрывали его светлые, словно выцветшие, глаза.
- Хозяин, - проговорил упавшим голосом конюх – из тех, что когда-то давно связывали Каэрэ. – Хозяин, что ж он-то полез-то к нему…тот не любит, чтобы, значит, сзади… пугливый жеребец!
Игэа стал на колени рядом с изувеченным подростком-конюхом, разорвал зубами его одежду и приложил ухо к груди.
Он долго слушал, потом сказал:
- Он еще жив. Приготовьте носилки. Огаэ, ты ступай в дом.
Огаэ затряс головой.
- Нет? Ну, тогда беги и приготовь мои инструменты и лекарства.
+++
Ночь уже легла на землю – холодная и темная.
- Наступает осень, - сказал шепотом Иэ. – Но тебе пора спать, Огаэ.
- Дедушка Иэ, мне жаль Баэ, - прошептал Огаэ в ответ.
- И мне жаль. Но ты не можешь из-за этого сидеть здесь всю ночь, сынок.
- Могу, - упрямо ответил Огаэ, - кидая осторожные взгляды на перевязанную голову юного конюха.
- Великий Табунщик мог бы его вылечить, правда?
- Мог бы.
Дул северный осенний ветер.
- Каэрэ, наверное, холодно на веранде ночью. Он всегда мерзнет, - проговорил Иэ. – Пойду, проверю. Надо внести его в дом.
Он ушел, и ученик белогорца остался с умирающим конюхом один в ночи. Огаэ сидел и смотрел на Баэ, потом осторожно смочил губку в соке плодов луниэ и поднес к его губам. Тот не шевелился. Его беспомощно распростертое тело было каким-то мягким и словно расплылось по подстилке из свежей травы. Огаэ стало страшно, захотелось убежать. Отчего дедушка Иэ ушел? Сейчас Баэ умрет – умрет, и тогда… Огаэ похолодел. Он не знал, что случится, но он испугался – каким-то холодным, липким, нечеловеческим страхом. Ему показалось, что он тоже умирает, вернее, уже умер, и его уже нет здесь, только комок крови и сжавшихся от ужаса внутренностей. Каким-то неожиданно открывшимся, глубоким и дальним зрением вдруг увидел он степь, покрытую алыми маками под синим небом, подобным перевернутой чаше – там, вдали, мчался табун, обгоняя спешащих за ним птиц и не касаясь земли. Вместе и впереди с молодыми жеребятами табуна мчался кто-то иной – он был и конем, и всадником, но разглядеть его было невозможно. Отчего – непонятно, то ли пыль, сияя на солнце, летела в глаза, то ли он сам сиял и сиял его конь. Огаэ почувствовал, что его место – там, что ему надо спешить и бежать. Это продлилось долю мгновения. Когда Огаэ открыл глаза, то вокруг него была все та же ночь. Но что-то было иначе. Страх его ушел. Великий Табунщик был здесь – и это было несомненно – но теперь табун его не обгонял птиц в бескрайней степи, а весь, до последнего жеребенка, пришел вместе с ним сюда, в маленький больничный домик, и затаив дыхание, остановился над входом, в трепете - как большие ночные бабочки бьются у окон, распахнув крылья.
- Баэ, - сказал он ласково. – Баэ! Вот, попей.
Баэ шевельнулся и вцепился в губку зубами. Он пил долго, не открывая глаз.
- Ли-Игэа, - прохрипел он. – Вы бы меня усыновили, а не этого кривоногого… Я бы сыном вам был… А того пусть Миоци забирает. Я же фроуэрец, у меня и волосы белые…Правда.
- Вот и я, мальчик мой, - раздался голос Иэ. – Как ты? Аэй приказала Каэрэ в дом перенести, уж у нее-то всегда все под присмотром… Небо! Баэ стал пить? Дитя мое, ты, воистину, самый лучший ученик Игэа…
Карисутэ
Каэрэ лежал на веранде, у тяжелой бархатной завесы, отделяющей его ложе из свежескошенного сена. Аромат сена – Каэрэ знал, что по распоряжению Игэа, в его матрас положили особые лекарственные травы - был крепким и терпким, от него кружилась голова. Каэрэ хотел спать, но страх перед сновидениями и боль в руке не давали ему покоя. Он лежал, полузакрыв глаза, погруженный в тревожную дрёму. Отрывки мыслей, воспоминаний и грез словно всплывали перед его мысленным взором, порой звучали в его голове – будто кто-то проговаривал громко его мысли.
«Уж, это уж, а не змея… ядовитые змеи… яд Уурта… Сашиа… лодка… дядя Николас.. . туман… конь… карисутэ… Эна… Циэ, кто такой этот Эна?.. убегай делать будем… нет, я не поклонюсь Уурту… нет… нет… нет!..»
- Мкэ Каэрэ! – схватил кто-то его за руку. – Вам больно?
Он открыл глаза и увидел Огаэ.
- Вам больно? – испуганно повторил ученик белогорца. – Вы кричали во сне!
- Я не сплю, - кратко ответил Каэрэ.
Что надо здесь этому мальчишке? Шел бы читать свои гимны в другое место.
Но Огаэ не уходил. Он сел на циновку у ног Каэрэ, достал нож, ветку луниэ и принялся мастерить игрушечную лодочку. Каэрэ внимательно следил за ним, потом вдруг сказал:
- Не так. Дай-ка сюда!
Он забрал у растерянного мальчика ножик и стал очищать от коры ветку. Нож дрожал у его руке, но он медленно и упорно срезал пласты зеленовато-коричневой коры, и горький запах, похожий на запах полыни, разливался в воздухе.
- Я стал ее делать – знаете, почему? – спросил Огаэ шепотом, словно просил не выдавать его Миоци или кому-то другому. – Это же – знак карисутэ. Лодка.
Он замолчал, поняв, что все равно не сможет понятно объяснить, отчего, пока никого нет, он пришел сюда, на пустую веранду, с неструганной палкой. Разве можно прямо сказать этому странному чужеземцу, который чудом спасся от яда Уурта, что он, Огаэ, хочет расспросить у него про карисутэ?
- Знак карисутэ? – равнодушно спросил Каэрэ, поднимая взор на Огаэ и тяжело дыша. Тот смущенно захлопал глазами.
- Вы… что-то знаете про карисутэ? – еще тише спросил он, набравшись смелости.
- Нет, - пожал плечами Каэрэ. – Не знаю ничего. И знать, по правде, не хочу.
- Карисутэ? – раздался чей-то чужой и одновременно знакомый голос.
Огаэ вскочил на ноги. Каэрэ вызывающе вскинул голову.
- Мкэ ли-шо-Миоци! – радостно завопил мальчик, бросаясь к ли-шо-шутиику. Тот благословил его, но не поднял на руки, и даже не поцеловал.
- Простите, - спохватился Огаэ. – Благословите, учитель Миоци!
Миоци без улыбки покачал головой.
- Беги, скажи ли-Игэа и Аэй, что я приехал, - негромко произнес он, садясь рядом с ложем Каэрэ.
Тот молча смотрел на жреца Всесветлого, сжимая в кулаке нож и незаконченную лодочку.
- Здравствуй, Каэрэ, - проговорил Миоци.
- Здравствуй, - делая усилие над собой, ответил тот.
Волосы Каэрэ уже немного отросли, и колючие темные пряди топорщились в разные стороны.
- Как ты себя чувствуешь? – спросил Миоци.
- Хорошо… спасибо, - с издевкой ответил Каэрэ, смерив жреца ненавидящим взглядом.
Миоци забрал – почти вырвал – из его рук лодочку и ножик - словно они были полны яда – и бросил их на доски пола.
- Ты – карисутэ? – резко спросил он.
- Нет, - с полной искренностью и невыразимым презрением ответил жрецу тот.
- Признавайся! – настаивал Миоци, нависая над ним. – Тебе лучше признаться во всем. Ты карисутэ? Ведь так? Ты учил своим обрядам Сашиа? Ты был с ней? Отвечай! Говори мне правду!
- Нет! – закричал Каэрэ, почти как тогда, в пыточной камере. – Нет! Нет!
- Что здесь происходит? – раздался встревоженный голос Игэа.
- Аирэи…то есть Миоци! Ты приехал, я рад тебя видеть… но отчего ты не предупредил меня? Что с Каэрэ? Каэрэ, тебе плохо?
Бледный, как льняное полотно, из которого шьют священные рубахи жрецов Шу-эна Всесветлого, Каэрэ откинулся на подушки, сжимая кулаки от бессильной злобы. Глаза его лихорадочно блестели, по скулам ходили желваки. Он готов был броситься на Миоци – но не мог. Не доставало сил.
- Каэрэ, не волнуйся так, - Игэа порывисто хватил его за руку здоровой рукой и тоже сел рядом с ним, подвинув плечом Миоци. – Аирэи не сделает тебе ничего дурного. Перестань. Так нельзя. Аирэи, скажи что-нибудь Каэрэ! Скажи, скажи, не молчи! – он толкнул друга-белогорца в бок.
-Так тебе намного лучше теперь, Каэрэ? – деланно спокойно спросил Миоци.
- Да! – заявил Каэрэ. Это «да» прозвучало как «пропади ты пропадом!».
- Твои раны уже затянулись? – продолжал Миоци, откидывая одеяло, укрывавшее Каэрэ. – Я взгляну.
- Не трогай меня! – закричал Каэрэ. – Не смей!
- Аирэи, - твердо произнес Игэа. – Не надо так. - Действительно, раны зажили.
Он полуобнял Каэрэ, слегка сжал его руку и тихо шепнул ему: - Перестань буянить.
Каэрэ сглотнул и замолчал. Игэа осторожно поднял на нем рубаху, показывая белогорцу свежие шрамы. Миоци удивленно покачал головой. Каэрэ отвернул лицо к пологу.
- Зажили! - удивленно проговорил Миоци.
- Да, - коротко ответил Игэа. – Не так быстро, как хотелось бы, но Каэрэ поправляется.
Он укрыл Каэрэ одеялом.
- Хочешь в дом? – спросил Игэа. – Мне кажется, здесь становится прохладно.
- Нет, – глухо ответил Каэрэ, не поворачиваясь.
- Да, зима в этом году будет ранняя, - проговорил Миоци. – Иэ у тебя?
- Нет, ушел странствовать…
- Жаль…- вымолвил Миоци. – Мы не договорили с ним о карисутэ.
Каэрэ сильно вздрогнул.
Миоци многозначительно кивнул Игэа.
На лице фроуэрца вдруг выступили алые пятна. Он ничего не сказал, только медленно выдохнул, словно собираясь с силами.
- Пойдем, Миоци, - сказал он настойчиво. – Пойдем.
И добавил тихо – так, что только его друг-белогорец мог слышать:
- Оставим его одного.
+++
- Меня тревожит интерес Огаэ к карисутэ, - говорил Миоци, медленно надкусывая плод гоагоа.
- Не знаю, чего ты опасаешься, - отвечал Игэа. - Ты очень изменился в последние дни, Аирэи.
- Мои имя – Миоци, - оборвал его жрец Всесветлого.
Несколько мгновений было тихо.
- Хорошо, Миоци, прости, - уже другим, словно потухшим голосом, проговорил Игэа.
- Ты ведь много знаешь о карисутэ, Игэа? – спросил Миоци. – Ты общался с ними?
- Откуда ты знаешь? – тревожно спросил Игэа.
- Братья твоей жены…
- Откуда ты узнал?! – шепотом вскричал Игэа.
- Не бойся, - горько усмехнулся Миоци. – Я не дал хода этому доносу.
- Доносу? – выдохнул Игэа.
- Наше с тобой счастье, что Нилшоцэа еще не вернулся из Миаро.
- Счастье, да… - выдохнул Игэа. – Неужели все обо всем знают?
- Нет, не знают. Почти никто не знает. Донос намекал, прямо не говорил. Когда они у тебя были?
- Давно уже не были… - растерянно проговорил Игэа.
- Пусть не приходят пока. За ними следят, Игэа.
- Хорошо… хорошо…
Игэа, растерянный, вспотевший, сидел напротив неподвижного ли-шо-Миоци, главного жреца Шу-эна Всесветлого.
- Ты боишься меня, Игэа? – спросил он, медленно кладя руки на колени.– Ты не веришь мне и боишься меня… не отвечай. Я заслужил это. Заслужил свое одиночество.
Он залпом осушил огромный кубок, потом налил темного, словно тягучего вина, и снова выпил все залпом.
Игэа растерянно глядел на него.
- Я думаю об обете Башни, Игэа. У тебя есть какие-нибудь желания? – вдруг спросил он.
- Обет Башни?
Игэа, пьяный без вина, шатаясь, встал и подошел к другу, положил свою здоровую руку на его левое плечо.
- Обет Башни? – повторил он, словно не верил звуку собственного голоса.
Вдруг Миоци обнял его, и Игэа обнял его в ответ.
- Эалиэ… - вымолвил Игэа. – Эалиэ… Нас двое…Так ведь учили нас в Белых горах? Аирэи, не уходи на Башню, - медленно, умоляюще проговорил он.
- Нилшоцэа вернется со дня на день. Они соединят алтари.
- Зачем, зачем на Башню? Уходи в Горы, уходи … куда-нибудь… Зачем тебе умирать? Не умирай, не надо, не убивай себя… Аирэи! Миоци!
Миоци сидел, поникнув головой.
- Ты знаешь учение карисутэ? – вдруг спросил он. – Расскажи мне.
- Там нет ничего плохого, Аирэ.. Миоци. Там нет ничего, что опорочило бы белогорца, - заторопился Игэа.
- Тогда рассказывай. Сейчас же. Слышишь?
- Хорошо, - кивнул Игэа и потянулся к кубку.
- Нет, не пей. Ты достаточно уже выпил.
- Хорошо. Карисутэ верят… они… они поклоняются Великому Уснувшему…
Миоци вскинул руки вверх, вскакивая. Игэа тоже поднялся на подкашивающихся ногах.
- Как они это делают? – продолжал свой допрос жрец Всесветлого.
- Понимаешь, карисутэ верят, что Великий Уснувший явил себя в своем сыне, который стал как один из людей. Степняки зовут его Великий Табунщик, порой его называют Повернувший Ладью Вспять, Шагнувший за край небес….ну, по-разному.
- Как его имя? – спросил Миоци.
- Тису.
Игэа произнес его, будто выдохнул.
- Ты и в самом деле многое знаешь, Игэа. Ты не карисутэ сам?
Игэа молчал.
- Как они поклоняются?
- Они… они… это просто пища, Миоци… просто лепешки и вино, правда,
Аирэи… Они участвуют в жертве Тису… он умер за мир… повернул вспять ладью…
- Что ты городишь, Игэа! – растерянно и раздраженно проговорил Миоци.
- Послушай, Миоци… Аирэи, - начал Игэа – медленно, словно превозмогая себя. – Ты не должен подозревать ни Каэрэ, ни Сашиа ни в чем дурном… Я имею в виду, что, даже если Каэрэ и карисутэ…
- Ты тоже так подумал? – прервал его Миоци.
- Миоци, неужели ты и меня стал бы подозревать в дурном? – воскликнул Игэа, словно это была его последняя надежда. – Неужели ты думаешь, что я смог бы…
- Нет, конечно, - нетерпеливо махнул рукой Миоци. – Но мне важно твое мнение. Ты многое знаешь о карисутэ. Поэтому я и пришел к тебе.
- Послушай…
- Знаешь что, Игэа, - снова перебил его Миоци. – Давай поговорим с Каэрэ вместе с тобой. Может быть, я действительно ошибаюсь… Я не думаю, что Сашиа могла плениться каким-то гнусным учением. Она – моя сестра, и в ней течет кровь Ллоутиэ.
+++
Аэй поднялась по ступеням в светлую комнату на втором этаже – проверить, все ли готово для жреца Всесветлого. Солнечные зайчики весело играли на деревянном полу и циновках, отскакивая от железных и медных подсвечников, и заставляя вспыхивать золотые цветными огнями.
Она подошла к оконному проему, отдернула штору до конца. Ветер и солнечный свет ворвались в дом, и наполнили все кругом, и стали играть с тронутыми сединой волосами Аэй. Она стояла и глядела вдаль, и на лице ее была совсем незаметная улыбка, а в глазах – печаль и радость, а тревоги там уже не было. «Юность моя вернулась сейчас ко мне», - думала Аэй, - «позови сейчас меня в табун свой, о, Великий Табунщик – побегу и не задумаюсь».
Издалека раздалось ржание коней – кто-то подъезжал к воротам.
Аэй вгляделась, приставив ладонь ко лбу – и тут же бегом помчалась вниз, по пути накидывая слетевшее покрывало и шепча: «Сохрани нас Небо! Что они затеяли!»
Это были Раогай и Сашиа. Она узнала их издалека. Девушки приехали верхом – как решилась на это робкая сестра великого жреца Всесветлого?
Аэй спешила и бежала по комнатам, натыкаясь на предметы, словно слепая.
- Сохрани нас Небо! – шептала она.
Вдруг до нее донесся голосок дочери.
- Мама всегда переживает, когда папин друг ли-шо-Миоци приезжает, - вздохнула Лэла, подойдя к Огаэ. Мальчик сидел на циновке перед статуей Царицы Неба – печальный, сгорбленный.
- Уйди, - дернул он плечом.
- А, ты молишься Царице Неба? – понимающе сказала Лэла.
Аэй была далеко от них, но голос маленькой дочери светловолосого фроуэрца был звонок, как голос ранней лесной пташки:
- Это – Великий Табунщик, когда он был маленьким, и его мама, - сказала Лэла.- Но не говори про это ли-шо-Миоци – это секрет.
Аэй, запыхавшись, шлепнула дочь пониже спины – та заревела.
- Мамушка Най! – крикнула Аэй. – Забери Лэлу – ей пора спать… Огаэ, милый, твой учитель будет доволен, если застанет тебя за чтением гимнов, а не за пустым занятием! Возьми свиток и ступай наверх.
Най увела ревущую в голос Лэлу, а Огаэ поплелся по крутой лестнице, шмыгая носом и прижимая к себе свиток.
- Най! – окликнула Аэй няньку. – Где наш гость от алтаря Всесветлого?
- Они разговаривают на мужской половине, госпожа Аэй, - ответила нянька, борясь со своей бунтующей воспитанницей.
- Хорошо, - кивнула Аэй.
Окна комнат мужской половины выходили на другую сторону. Она успокоено накинула покрывало на голову и уверенно зашагала вперед.
+++
Каэрэ почудился шорох – там, за бархатным пологом. «Мыши», - равнодушно подумал он, и вспомнил про Патпата. Перевязанная рука ныла. Он пошевелил пальцами, безразлично уставившись в бархат полога – ворсинки разбегались по нему, как маленькие волны. Каэрэ закрыл глаза. Он устал так, что даже не мог думать о смерти – мысль эта была желанной уже много бессонных ночей и дней. Смерть виделась ему желанным сном, бесконечным, без сновидений и страданий. «Приди, приди же, ты!» - с усилием произнес он, словно позвал из последних сил.
Кто-то коснулся его руки.
Каэрэ сильно вздрогнул – всем своим истощенным от страдания телом – но глаз не открыл.
- Каэрэ! – ласковый голос прозвучал над ним, и кто-то отвел его отросшие спутанные волосы со лба.
Медленно, не веря себя, открыл он глаза.
- О, Сашиа! – выдохнул он.
Она молча целовала его руки – и ту, которую укусил испуганный уж, и ту, которая сохранила аромат свежеоструганной ветки. Он, не высвобождая рук, приник губами к ее пальцам.
- О, Каэрэ!
- Я тосковал по тебе, - произнес он неожиданно для самого себя.
- Я знала, я знала, Каэрэ. Поэтому я здесь.
- Сашиа, уходи, уходи. Здесь Миоци, - вдруг, словно очнувшись, с жаром заговорил он. – Умоляю, уходи, прячься…
- Аирэи не сделает мне никакого зла, - улыбнулась Сашиа. – Не тревожься.
Каэрэ покачал головой. Она села на пятки рядом с его ложем, все так же держа его ладони в своих. Он приподнялся, словно хотел встать.
- Тебе лучше, правда, Каэрэ? – спросила она с надеждой. – Раны зажили…
- Сашиа, я об одном прошу тебя – забудь обо мне и будь счастлива… - медленно, кусая губы, вымолвил Каэрэ. – Я – конченый человек…
- Нет, Каэрэ… - вскрикнула она, но тот продолжал:
- Бог оставил меня. Бога, в которого я верил – нет. Что мне остается? Я был готов умереть за него, Сашиа. Я не умер. Со мной случилось куда более страшное.
- Великий Табунщик… - начала Сашиа со слезами.
- Мой Бог – не Великий Табунщик, - горько усмехнулся Каэрэ. – Я делал, как следовало, и я мертв.
- Но ты же – карисутэ! – вскрикнула она. – Отчего ты говоришь так?
- Нет, светлая моя, хорошая моя Сашиа. Я – не карисутэ.
- Не бойся меня, я ведь карисутэ, Каэрэ! – отчаянно выдохнула она, чертя какие-то линии на его ладони и с угасающей надеждой вглядываясь в его глаза.
Он не успел ответить.
- Сашиа! – раздался гневный окрик.
Миоци, оттолкнув Игэа и не обращая внимания на Аэй, ворвался на веранду и с размаху ударил Сашиа по лицу.
- Нет! – закричала пронзительно Раогай, спрыгивая откуда-то сверху – она пряталась под самой крышей, держась за стреху. Дочь Зарэо не рассчитала и упала на циновки за спиной Миоци.
Но прежде чем это случилось, прежде чем Игэа и Аэй, задыхаясь от бега, примчались на веранду, Каэрэ схватил оставленный Огаэ ножик и в немыслимом порыве отчаяния бросился на жреца Шу-эна. Если бы не доли мгновения и не белогорская выучка Миоци, лезвие ножа вонзилось бы ли-шо-шутиику в горло.
Белогорец молча сжал кисть Каэрэ холодной и сильной рукой – нож выпал, ударившись о дощатый пол, а в глаза Каэрэ плеснула темная морская вода, застилая солнечный свет…
Великий Табунщик
…Сумрак застилал все кругом. Где-то высоко – невозможно высоко – мерцал одинокий светильник, и Каэрэ казалось, что это – последняя звезда на небосводе, которую не скрыли тяжелые тучи. Как тихо…
Светильник-звезда покачивался от холодного ветра. Каэрэ медленно отодвинул полог, чтобы следить за тем, как он мерцает. В комнате было тепло, наверное, недавно протопили печь…
Что ж – это достойная смерть. Все складывается даже лучше, чем он мог подумать – а позор, этот позор от укуса ужа смыт. Его казнят скоро, очень скоро… наверное, когда рассветет. Сейчас около полуночи – почему-то Каэрэ очень чутко ощутил время – и жить осталось немного. Как же его казнят? Долгая и мучительная казнь? Он рассмеялся внутренним злым смехом – что ж, пусть попробуют изобрести! Чем еще его можно напугать! И много ли надо, чтобы убить его пыткой!
Но вдруг он вспомнил о главном, и по его телу пробежал озноб. Что они сделают с Сашиа? Каэрэ отчего-то подумал именно так – «они». И тогда он застонал, обхватив голову дрожащими руками, а потом в отчаянии заметался на своем ложе, жалко всхлипывая.
Он долго плакал, пока не заболело где-то под сердцем в глубине груди, и слезы его иссякли. Тогда он пополз, кусая губы до крови, по жестким циновкам – к выходу. Он полз медленно, то и дело роняя голову и утыкаясь лбом в узлы сплетенных стеблей осоки.
Каэрэ не знал, зачем он делает это. Если бы он мог бы, он бы кричал в голос – но силы покидали его.
Он добрался, изрезав руки и искусав губы, до выхода, и потянул за штору. Она легко отодвинулась в сторону – и Каэрэ увидел, что это выход не в соседнюю комнату или на веранду – это выход на лестницу к реке. Он ощупал ступени руками – они были сухими, шероховатыми и теплыми.
Каэрэ вытянул руки вперед и долго-долго лежал так. Лестница вела вниз, к подножию холма, где бежала река – в темноте ее журчание было громким и звучным. Наконец, он открыл глаза и стал смотреть вдаль – там было темно, но ему виделась дальняя степь за рекой.
«Там кочует Эна», - подумал Каэрэ и удивился своей мысли. Он стал вглядываться в темноту – и ночная таинственная степь начала вливаться внутрь его: Каэрэ видел ее, темную и покрытую туманом, далекую и пустую.
«Великий Табунщик!» - позвал он в отчаянии - не голосом, а тем сжавшимся от боли комком, которым давно уже стало его сердце. – «Спаси Сашиа!»
Да. Все кончено – навсегда. Он обратился к чужим богам. Что ж… Голова Каэрэ закружилась, он глубоко вдохнул воздух ночи, еще глубокой, но уже минувшей свои самые глухие, страшные часы.
Дальняя степь все еще виднелась внутри него – странная и мертвая, край чужих богов. Кто в ней царствует? Неизвестный Великий Табунщик, Хозяин своей весны? Но почему степь не весенняя, вовсе не весенняя…
«Спаси Сашиа!» - прошептал Каэрэ. – «Пусть ничего не сделают с ней…»
И он понял, что Табунщик идет по степи. Он напрягся, чтобы увидеть его – но не смог. Только дальняя поступь была слышна ему – внутри, в глубинах. И тогда Каэрэ понял – то, что он видит, это не степь Табунщика, а враждебное, глухое место, где каждый шаг дается Табунщику с трудом.
«Да, он спасет Сашиа, - вдруг понял Каэрэ и вздохнул облегченно. – «А я совсем погиб», - подумал он снова и кивнул сам себе. «Завтра меня убьют… нет, сегодня…» и – что? Табунщик? Странный степной языческий бог? Так он, Каэрэ, все-таки сдался? Не просто поклонился чужому божеству насильно, но сам призвал его? Что за достойный конец…
Но ему не было горько. Он удивился этому, и все смотрел и смотрел в степь.
«Великий Табунщик спасет Сашиа», - повторил он. – «А мне ничего не надо».
- Каэрэ! – раздался испуганный голос Аэй. – Каэрэ, жеребенок! Ах, Небо – вот ты где! Игэа! Игэа! Скорее!
Белогорец и его жена поспешно перенесли Каэрэ на ложе, укрыли теплыми одеялами и вдвоем стали обнимать его, что-то поспешно говоря. Аэй поила Каэрэ теплым вином и гладила по голове.
- Ты видишь? – яростно шептала Аэй мужу. – Ты видишь? Что ты натворил!
- Но, Аэй… - пытался ответить тот.
- Я давала тебе понять, что нельзя пускать Миоци на веранду.
- Он сам пошел, Аэй, я задерживал его, сколько мог, - отчаявшись, произносил Игэа – очевидно, уже в который раз.
- «Сколько мог»! – шепотом передразнила фроуэрский акцент мужа Аэй и принялась умывать Каэрэ. – Бедный мой… - она поцеловала его несколько раз в волосы. – Натерпелся… вот из-за него! Ну как можно быть таким, Игэа, как?!
Игэа растерянно замолчал и взял Каэрэ за запястье – щупать пульс.
- Игэа, - спросил Каэрэ, - а меня повезут в Тэ-ан?
- С какой стати? – удивленно спросил белогорец.
- Здесь казнят? – продолжил выпытывать Каэрэ.
- Что? – переспросил Игэа, и его фроуэрский акцент стал еще смешнее, чем когда его передразнила Аэй.
- Не казнит тебя никто, мой жеребенок! – прижала Каэрэ к себе жена белогорца. – Забудь об этом сумасшедшем жреце Всесветлого!
- Жена, - начал Игэа, - ты не права…
- Защищай, защищай Миоци! – заговорила Аэй, прижимая к себе обескураженного Каэрэ. – Нашел друга себе, тоже мне!
- Каэрэ, - твердо сказал Игэа, перебивая Аэй. – Тебя никто не казнит и не накажет. Аирэи - белогорец, и он высоко оценил твой благородный порыв…
- А если бы он не схватил нашего жеребенка за руку, - продолжила саркастически Аэй, - и наш Каэрэ пролил бы хоть каплю его драгоценной жреческой крови, тогда бы его по вашим белогорским обычаям казнили до утра…
- Это не белогорские обычаи! – закричал Игэа. – Да, жрецов Всесветлого и дев Шу-эна нельзя касаться железным лезвием, но Аирэи поэтому и перехватил руку Каэрэ…
- Ой, не смеши меня, - спокойно ответила Аэй. – Прямо уж – чтобы Каэрэ спасти, а не себя, любимого.
- Что будет с Сашиа? – тихо спросил Каэрэ.
- Ничего дурного не будет, - ответила Аэй поспешно. – Не бойся.
- Он слышал, что Сашиа – карисутэ, - продолжил Каэрэ. – Ведь это запрещено, да?
- Аирэи – разумный человек, - успокаивающе ответил Игэа. – Он не так относится к карисутэ, как остальные. В конце концов, он хорошо знает меня, и верит мне. А я сказал ему, что я – карисутэ и…
На этих словах Аэй, разорвав свое цветное покрывало пополам, отчаянно закричала в темноту ночи:
- О Небо! Небо! Небо!