Через чуть приоткрытые ставни на четвертом этаже слышны гудки таксомоторов и далекая колокольная мелодия из San Carlo Quattro Fontane. Эту мелодию и этот тембр он может узнать из тысячи таких же колокольных мелодий других римских базилик и церквей вокруг. У него с детства отличный слух.
Нет в этой мелодии чего-то родного, теплого, что заставляет до боли в пальцах нажимать то черные, то белые клавиши, подражая русскому колокольному звону.
Тихая via Napoli. И кто говорил, что в Риме плохо жить? Нужно только знать где.
Комната большая, но мебели почти нет. Черный рояль «Блютнер», на нем играли еще в начале прошлого века. Аукционное приобретение, которое наделало много шума. В углу вольтеровское кресло с книгой Ремарка «Geborgtes Leben» на немецком языке перевернутой переплетом вверх и открытой посередине. На ней очки. Он всегда играл без очков, чтобы четко не видеть клавиши своего рояля. Столик с зажженным абажуром, освещавшим комнату.
Он сидит за роялем. Крышка корпуса закрыта. На ней откупоренная бутылка Кьянти почти столетней давности. Пустой бокал с остатками вина. Нотариально заверенная доверенность, позволяющая ей пользоваться его счетом в «Banca Monte dei Paschi». Скоро он отправит ей эту доверенность в Москву. Без всяких объяснений и слов.
Нет, он не забыл, как смотрела она на него во время первых его концертов, еще там - в Москве. Она верила в то, что он играет. Ее глаза верили, что его юношеская мечта может оказаться реальностью. Она верила… А он играл для нее… Всегда до боли в пальцах.
Его мечта сбылась. Может быть только благодаря ей. Он уехал играть в театр «Ла Скала», аккомпанировать певцам, давать концерты в Европе. Он превратился из московского талантливого паренька в виртуоза с мировым именем. Появились деньги… Вот этот Блютнер… Будь он не ладен. Квартира, Кьянти, овации, лица, уткнувшиеся в папки с нотами во время выступлений, хватающие со сцены каждую оплошность, словно голодные собаки кусок мяса, и при этом зло и недовольно улыбающиеся. Появилось многое, а она из залов исчезла.
Исчезли ее доверяющие, полные любви глаза, ее руки, прижатые к груди, легкая улыбка или слезы, когда он играл грустное. Исчезли ее чувства пронизывающие воздух зала, долетающие до него. От этих чувств хотелось забыть заученные ноты, импровизировать. Просто жать клавиши… в те минуты он был уверен, что какую бы ноту он не сыграл – он не ошибся бы, не сфальшивил.
А сейчас?
Он получил что хотел, но потерял ее.
Возле двери на старой вешалке висит новенькое, немного старомодное соломенное канотье, успевшее покрыться пылью. Могло показаться, будто комната попала в этот час и год из другого времени, если бы не ноутбук с мерцающим в полумраке экраном, на котором открыто одно из ее писем. Она пишет часто, почти каждый день, а он читает. Радуется, огорчается, грустит, скучает… Но не может, не осмеливается ответить ни на одно из писем.
Левая рука легко тронула клавиши: соль, си бемоль, ре. Сначала по очереди, потом вместе и увереннее, сильнее. Он подумал: «Дождь, пусть это будет дождь». После резко нажал фа, ля, до. Опять подумал: «Солнце, похоже на него. Оно ярче, веселее, глубже».
И снова первый аккорд. Снова дождь.
Опять солнце… Яркое и уже совсем громкое, заполнившее своими лучами всю комнату. Правая рука побежала по клавишам, тут же придумывая мелодию.
Резко оборвал. Струны рояля загудели. Выпил Кьянти, не чувствуя вкуса и запаха, как пьют водку на Родине.
А что если бросить все и уехать в любимую теперь Москву, где давно не был, где в квартире на Арбате ждет мама – одна? Ждет своего сына, купающегося в овациях и славе. Уехать за Ней, чтобы начать жить по-настоящему, а не как прежде,… где были только день – белые клавиши, и ночь – черные, вместе с бесконечными увертюрами, этюдами, вальсами, сонатами и симфониями. Где кроме игры на роялях, стоящих целое состояние ничего не было... Игры до боли в пальцах.
Забрать Ее сюда, в Рим, Милан, Париж, Геную, Вену, Флоренцию… Или, если она не захочет, остаться там, в Москве. Так даже лучше. Только когда осуществить все это? Как остановиться, оборвать бесконечную мелодию, что называется жизнь, прежняя жизнь. Когда поставить точку после целых, четвертных, восьмых, шестнадцатых и тридцатьвторых нот?
Может быть… Дождь, солнце, дождь, солнце… Снова аккорды заполнили комнату. А затем начало новой жизни. Тогда не нужна будет эта доверенность, не нужны ответы на Ее письма. Он расскажет Ей все так – музыкой. Это получится, ведь у него с детства отличный слух. Не нужно будет больше жить так, до боли в пальцах.
Не заметил, как заиграл «Голубка то сядет, то взлетит». Последнее время он полюбил Ее почему-то больше всего. Играл сначала медленно, а потом быстрее, быстрее, быстрей… Ну вот, опять до боли в пальцах.
Впрочем, пора идти в Teatro dell’Opera на Piazza B.Gigli. Там через два часа в который раз будет полный зал и клавиши рояля. После, не заходя домой, поезд в Милан. Завтра играть в «Ла Скала». И снова нажимать одни и теже клавиши. Играть классиков. Не иметь возможности импровизировать. Но тут импровизации не примут, не поймут. А Она поймет, ведь Она верит в него. Верит его душе и любит.
Он тоже сможет полюбить Ее… сильнее, чем эту музыку, чем знаменитую, но блеклую жизнь.
Устало сжал и расслабил пальцы над клавишами, закрыл крышку рояля, допил Кьянти. А ведь он никогда раньше не пил перед выходом на сцену. Что это с ним? Встал, ушел.
Ушел играть до боли в пальцах.