Часть 2. Яд Темноогненного

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЯД ТЕМНООГНЕННОГО.
… Он закрыл глаза. Перед ним снова было море. Верхом на дельфине ехал дядя Николас и весело махал ему рукой.
- Дядя! – закричал он. – Куда ты? Постой!
- Куда он захочет – туда и путь мой! – странно отвечал дядя Николас.
- Кто? – закричал он в ответ. – Кто?
- Жеребенок! Жеребенок Великой Степи! – ответил дядя Николас.

Сашиа.
Он проснулся с улыбкой посреди ночи – сам не зная, чему улыбается. Его буланый конь со звездой во лбу пасся рядом. По воде пруда бежала лунная дорога.
Он сел, опершись спиной на ствол дерева, и стал смотреть на игру лунного света на водной глади, как вдруг лунная дорога исчезла и на мостках впереди появилась стройная девичья фигура.
«Кто-то из имения пришел полоскать в полночь белье?» - с удивлением подумал он.
Вдруг тень исчезла, раздался тихий всплеск, а по лунной дороге побежали ширящиеся безмолвные круги.
И он, поняв, что произошло, скинул с себя одежду и прыгнул в теплую летнюю воду. Она показалась ему вязкой, словно масло.
… Он легко вытащил девушку на берег – она была в сознании, хоть и наглоталась мутной воды.
- Что же ты такая неловкая? Надо быть осторожнее! – с укором сказал он ей. Девушка странно смотрела на своего спасителя и молчала – по ее лицу текли то ли слезы, то ли струи воды. Ему показалось – она была опечалена и удивлена одновременно. «Какая она… особенная…» - подумал он и спросил, стараясь не испугать ее:
- Как тебя зовут?
- Сашиа, - негромко ответила она. – Откуда ты? Ты – сын Запада?
- Нет, я никакой не сын Запада. Меня зовут… - он запнулся, потом вспомнил, как называла его старушка, давшая ему коня, - меня зовут Каэрэ.
- Каэрэ, спасайся, беги! – вдруг воскликнула девушка, резко, изо всех сил, отталкивая его. – Беги скорее!
«Местная дурочка?» - подумал он с жалостью. – «Стирала ночью белье и упала в пруд».
- Беги, беги! – повторяла она, таща его за руку к тому месту, где пасся буланый конь.
- Хорошо, хорошо, Сашиа, - ласково отвечал он. – Ты бы лучше шла домой… поздно уже…
Вдруг в ночной тиши раздался топот ног, и свет десятка факелов озарил пруд.
- Беги! – в отчаянии закричала Сашиа, но было уже поздно.

Оскорбивший Темноогненного
- Что случилось? Как ты смеешь будить меня среди ночи?
Управляющий имения храма Уурта пнул незадачливого надсмотрщика за рабами ногой в живот, и тот со стонами и оханьем на время скрылся в темноте.
- Мкэ Уэлэ, не гневайтесь! Дурная весть!
- Что за дурная весть ночью? Бродячие эзэты опять будят своего Великого Уснувшего рядом с имением? Я их предупреждал, что ли-шо-Нилшоцэа разрешил стрелять по ним из боевых луков, если они будут слишком надоедливы!
-Нет, мкэ Уэлэ, нет! - продолжал вопить незадачливый надсмотрщик. – Это какой-то другой бродяга, не эзэт, без трещоток. Он был верхом. Коня мы уже забрали.
- Какой бродяга? Какой конь?
- Он прыгнул в священный водоем Уурта!
- Конь? Ну и ладно. Коню-то можно, недоумок! Конь - Ууртова собственность. И ты из-за этого поднял меня среди ночи?!
- Да не конь, не конь - бродяга! Бродяга осквернил священный водоем!
- Как бродяга? - Уэлэ вылетел из теплой постели, как стрела, выпущенная белогорцем из священного лука.- Кто допустил?!

…У пруда Уурта, над которым возвышался деревянный истукан с раскрытым ртом и огромным чревом, уже собралась толпа зевак.
- Расступись! - кричал Уэлэ. - Безбожники! Сэсимэ! Ваши деды были карисутэ! Кто не закрыл ворота? Откуда в имении посторонние?
- Эти ворота никогда не запираются, мкэ Уэлэ, - осторожно отвечали ему надсмотрщики, стискивая в потных ладонях рукояти плеток.- На мельнице и в красильне работают всю ночь.
- А куда смотрели люди на мельнице, на свои жернова? Как вы допустили, чтобы бродяги купались в пруду в дни Уурта?
- Он купаться не делай, - сказал огромный рыжий раб-степняк.- Он дева Шу-эна спасай. Она мало-мало топиться хотеть.
Уэлэ, продолжая кричать, брызгая слюной, уже гневно размахивал факелом перед лицом высокого темноволосого и кареглазого странника в мокрой одежде, который пытался высвободиться из рук пятерых рабов, с трудом его удерживавших.
- Ты, что, не знал, что в дни Уурта нельзя и близко подходить к воде? Здесь все водоемы - священны! Отвечай!
- Нет, - просто ответил молодой человек.
- Дева Шу-эна топиться хотел, - продолжал вступаться за незнакомца степняк. - Он ее спасать. Он с конем на другом берегу ночевать, сюда не ходить.
- Много болтаешь, Циэ! Какая такая дева Шу...ах, так это ты, негодная!
Взгляд Уэлэ, наконец, упал на дрожащую от холода Сашиа. С ее покрывала и платья стекали ручьи воды. Она быстро переводила взгляд со своего спасителя на Уэлэ.
- Твое счастье, что ты - все еще дева Шу-эна и не осквернила этот пруд, иначе я приказал бы дать тебе плетей, так же, как вот этому, - он кивнул на странника. - Отведи коня в конюшню, Циэ.
Незнакомец бешено рванулся к буланому коню со звездой во лбу, но тщетно - его держали крепко.
-Теперь забудь о своем коне, - сказал ему кто-то в ухо.- Он станет умилостивлением Темноогненному за твой проступок.
- Очухаешься после порки - начнешь оседлую жизнь, конь тебе не понадобиться!- захохотал надсмотрщик, вызывая своей шуткой смех остальных.
- Как твое имя?
- Каэрэ, - подсказал какой-то раб с мельницы.- Он плохо говорит по-нашему.
- Так вот, запомни, Каэрэ, два слова - "Уурт силен!» Понял? Так и кричи, когда бить будут! Глядишь, Уурт тебя помилует, меньше плетей получишь!
Уэлэ кивнул надсмотрщикам, уже готовившим место для расправы.
 Вышивальшицы вместе с Флай потащили Сашиа в мокрых, тяжелых одеждах прочь.
- Дура, - сказала сквозь зубы одна из вышивальщиц. - Зачем топиться? Мне бы кто предложил принять посвящение Уурту! Я бы сразу согласилась. А ты... с жиру бесишься.
- Противно благости Всесветлого все то, что вы творите! – выкрикнула Сашиа.
- Успокойся! – засмеялась Флай. – Никому не страшны твои запреты девы Шу-эна, неужто тебя кто-то слушать станет? Возомнила о себе! Великий Уснувший не просыпается, он сдал свою власть над миром Темноогненному, а уж тот…
- Противно милости Всесветлого! – кричала Сашиа, не слушая Флай, и по спине у вышивальщиц и у ууртовцев пробегал неприятный холодок – дева Шу-эна имела право запретить бесчинство и ее нельзя было ослушаться. Все-таки эта Сашиа – дева Шу-эна. Пока. «Надо покончить с эти как можно скорее», подумал Уэлэ, и зделал привычный жест рукой палачам.
 - Противно милости Всесветлого! – вновь, в третий, запрещающий раз, вскричала дева Шу-эна Всесветлого Сашиа, – но ее голос уже заглушили удары плетей, сыпавшиеся на спину Каэрэ.

…Когда жестокое наказание закончилось, рабы, утверждавшие, что  чужестранец будет кричать, и проспорившие поэтому тарелку бобов, теперь хотели отыграться, и заключали новое пари - сможет ли он самостоятельно встать.
Каэрэ медленно поднялся на колени, поднял голову, и некоторое время недоуменно глядел на темные брызги на песке. Рабы, затаив дыхание, следили за ним. Он пошатнулся, и, застонав, повалился на бок.
- Проспорил! - раздался чей-то ликующий вопль, и среди рабов возникло секундное шевеление, замершее тотчас же. Сквозь толпу словно конь-тяжеловоз, пробирался конюх, степняк Циэ, гневно щуря из без того раскосые глаза. Его скулы ходили ходуном.
- Тут не балаган вам, ходи-смотри! - рычал он, расталкивая зевак, уважительно сторонившихся его огромных кулаков.- Сегодня смеяться, завтра - сам так будешь! Глупый голова!
Он подошел к Каэрэ и помог ему встать.
- Рубаха не надо одевай - присохнет, - только и сказал он.
Каэрэ оперся на могучую шею нежданного друга.
Циэ довел его до конюшни, уложил на циновку, напоил холодной водой.
- Ты не как эти рабы-овцы, ты молодец, - одобрительно кивал Циэ бритой головой.- Другой раб - кричать, пощады просить, а ты - нет. Ты настоящий всадник.
Каэрэ вместо ответа стиснул зубами прутья циновки.
-  Сейчас тебя уже не отпустят ходи-поле. Сейчас ты раб стал. Поправишься - вместе убегай делать будем.
Каэрэ закрыл глаза.
- Твоя правильно Уурт не любит. Уэлэ хотеть твоя "Силен Уурт" кричать. Твоя правильно делал, не кричал. Ко мне домой бежим, одну жену тебе отдам.
- Спасибо, Циэ, -  сказал Каэрэ, не расслышав последние слова степняка.

…Они сидели с дядей на острове среди моря, а вокруг в воде резвились рыбы.
- А где твой дельфин? - спросил Каэрэ.
Дядя Николас улыбался и молчал.
- Ушел кого-то спасать? – догадался Каэрэ.
- Да. Его дело – спасать, - ответил дядя.

...Прошли часы - а, может быть, минуты. Каэрэ мерещилось, что он ползет к морю по раскаленному песку.
- Где мой конь? - зашептал он.
- Здесь, здесь... Хороший скакун.
- Кто здесь ходи? - вдруг спросил Циэ у темноты.
- Эй, дева Шу-эна - зачем ночью ходи?- добавил он, вглядевшись.
Вышивальщица - та самая - тенью скользнула около стены и приблизилась к ним.
Она прижала палец к губам и поставила на земляной пол небольшую корзину с лепешками и гроздью сочных ягод.
- Это масло плодов луниэ, - она стала на колени рядом с Каэрэ. - От него тебе станет легче.


Серьги, масло и врач Игэа Игэ.
- Уходи, уходи, у меня и так дел полно. У старшего жреца несварение желудка, как раз пред праздниками, у мкэн Флай - лихорадка, - лекарь выталкивал Сашиа вон из своей грязной пристройки, служившей и лазаретом, и аптекой.
- Мкэ, эти серьги из чистого серебра! А вы налили мне масла только на дно сосуда! Это противно благости Шу-эна Всесветлого!
- Вспомнила о Шу-эне! Единый владыка - Уурт темноогненный. А твой бродяга и ты его оскорбили, осквернив его пруд, - зло засмеялся лекарь.
- Мкэ, дайте хоть какого-нибудь масла! Хоть самого дешевого!
- Иди отсюда вон!
      Он хлопнул дверью. Сашиа отвернулась, прижала к себе пустой глиняный сосуд и побрела прочь. Вечерняя тьма и слезы застилали ей глаза, и она не заметила, как столкнулась с Уэлэ.
- Когда положено вышивальщицам заканчивать работу? – грубо спросил он.
- У меня все сделано.
- Такого не может быть! Садись прясть! Нет на тебя управы! Подожди, дева Шу-эна! А что ты делала у дома лекаря? Клянчила масла для своего оборванца? Он и без него поправиться, и, будь уверена, отлично начнет работать во славу Уурта...
- Эта вышивальщица - из дев Шу-эна, мкэ Уэлэ? – раздался тихий, но сильный голос –  из сгущающейся тьмы вынырнул высокий человек, закутанный в плащ.
- Да, ли-Игэа. Как вы догадались? По ее покрывалу? Ей недолго его носить! Она скоро примет новое посвящение... – забормотал Уэлэ.
- Я думаю, ей можно было бы поручить ухаживать за мкэн Флай. Сколько лет ты провела у дев Шу-эна, дитя?
- Я росла в их общине с детства, - пробормотала Сашиа в растерянности.
- Очень хорошо. Мкэ Уэлэ не будет против, если я объясню этой девушке, как следует ухаживать за больной? У нее понятливые глаза. Я хочу оставить вашу старшую жрицу в надежных руках.
- У нас полно таких девок-вышивальщиц, как эта, - буркнул Уэлэ.
- Я заметил, что они глупы, как молодые цыплята. Им ничего невозможно объяснить. В какой общине ты росла, дитя мое?
Он повел ее в сторону роскошного дома заболевшей Флай.
- Близ Лэ-Тиоэй. Оно разорено сокунами, воинами Уурта, отвечала Сашиа.
- Вот как! Скажи мне, ты знаешь, откуда это – “При лихорадке, которая случается от невоздержания в яростной части души, свет должен как можно меньше раздражать глаза...
- ... а звуки - уши. Отвар из пяти главных сонных трав поля приносит самою большую пользу, если его давать ежечасно". Это - "Большой свиток целебных трав".
- Молодец! – похвалил ее Игэа.
      Игэа уже раскладывал на низком столике сухие пучки лекарственных трав.Из-за перегородки доносился храп - там на подушках почивала заболевшая Флай. Бросив быстрый взгляд по сторонам и убедившись, что его никто не слышит, Игэа, склонившись к девушке, шепнул:
- Ты не знаешь, что стало с дочерью Ллоутиэ? Ее имя Ийа. Она была в той же общине, что и ты.
- Ийа Ллоутиэ? – переспросила Сашиа.
- Так ее назвали при рождении. Сейчас ей должно быть немногим бoльше шеcтнадцати лет. Но в этих общинах, насколько я знаю, когда девочки достигают пятнадцати лет, им меняют имя. До этого ее завали Ийа, а как сейчас - я не знаю. А ты не знаешь, что с ней сталось?
      Она внимательно посмотрела на него.
- Знаю, - не сразу коротко ответила Сашиа.
- Она жива? – с надеждой спросил Игэа.
- Да, - уверенно сказала девушка и печально улыбнулась.
- Я ищу ее, -быстрым шепотом заговорил врач. -  Где она?  Eе тоже продали в имение храма Уурта?
- Для чего мкэ знать?
Из темноты вынырнула сиделка жрицы Флай и с любопытством уставилась на разговаривающих.
- ...и после того, как это варево настоится, ты его процедишь и оботрешь больную. Ты устала, добрая женщина? - обратился он к сиделке.- Эта девушка тебя заменит. Ступай спать - да просветит Всесветлый... э-э, то есть Темноогненный, твой сон.
      Бросая косые взгляды на врача и вышивальщицу, сиделка поднялась наверх по скрипучей лестнице и пропала во тьме.
- Так значит, ты знаешь, где она? – снова горячим шепотом спросил Игэа.
- Знаю, ли-Игэа.
- Ты хочешь что-то взамен? – спросил он быстро.
- Да, - твердо сказала Сашиа.
- Что ты хочешь? – спокойно и уверенно спросил фроуэрец.
- Помогите рабу Каэрэ! Его жестоко наказали, он избит до полусмерти.
- Хорошо. Где он? В лечебнице?
- Хвала небу, нет! Там он бы уже умер. Он в том сарае, где живут конюхи - рядом с конюшней.
- Слово белогорца - я помогу ему. Я возьму его к себе в имение, и его там выходят. Теперь ответь мне - где Ийа  Ллоутиэ? Жрецы Шу-эна Всесветлого ищут ее.
- Она в этом имении, - был ответ.
- Она вышивальщица?
- Да.
- Ты можешь ее позвать?
- Ее не надо звать, - горько усмехнулась Сашиа.- Все равно теперь никто не поверит ей без серег рода Ллоутиэ.
Игэа только теперь увидел, что слегка растянутые мочки ее ушей пусты. Внезапная догадка озарила его, заставив вздрогнуть и подавить возглас изумления.
- Я понял тебя, - он слегка сжал ее руку. - Я знаю твоего брата. Ты похожа на него. Мне не надо и видеть серег. У тебя их отобрали? Кто?
- Я обменяла их на масло, - сказала Сашиа  просто.
- Для этого раба?
Девушка энергично кивнула и почти вызывающе посмотрела в глаза Игэа. Тот улыбнулся.
- Иди к Флай. Мы слишком долго разговариваем, это может показаться им подозрительным. Я сделаю все, что обещал. А ты ничего не бойся.



Игэа забирает Каэрэ.
- Зачем вам выпоротый раб?
- Видишь ли, Уэлэ, я испытываю на больных рабах свои новые лекарства, бальзамы... чтобы потом случайно не повредить кому-нибудь из свободных, особенно из благородных.
- А… Разумно! Что ж, есть тут у нас один - бродяга, который пруд Уурта осквернил. Теперь рабом стал. Нечего по дорогам шляться. Конь у него красивый - Уурту понравиться...
- А нельзя ли взглянуть?
- На коня-то? Можно. Конь породы редкой, такие только на островах Соиэнау водятся.
- На бродягу. Если он мне подойдет, то я сейчас же и отправлюсь с ним в обратный путь.
- Ли-Игэа, темно уж.
- Ничего, здесь недалеко, и возница ваш опытный, и кони хороши... Как старший жрец?
- Хвала Темноогненному - движение его соков прекратилось.
Игэа неожиданно расхохотался. После того, как они с Уэлэ выпили замечательной настойки, которую готовила  захворавшая ныне Флай, белогорец стал более общительным и более снисходительным к жрецам Уурта.
- Когда движение соков у больного прекращается, ни доктора, ни Уурта не хвалят. Ты хотел сказать - у него понос прошел?
- Ли-Игэа напрасно придирается к моим словам. Мы, тиики Уурта, понимаем не меньше белогорцев!
- Нисколько не сомневаюсь - кивнул Игэа и поднял взор к темнеющему небу, на котором уже стали зажигаться звезды.
- Когда приносят жертвы, мы можем с точностью сказать по печени и селезенке, благополучно ли будет начинание жертвователя. А если рассечь диафрагму живого человека, то по движениям брыжейки можно почти наверняка угадать  о...
Игэа, едва справивший с тошнотой, перебил его:
- Как у вас все интересно здесь устроено - конюхи прямо так и живут в конюшне.
- А у вас, что, отдельный дом для рабов?- удивился Уэлэ.
- Ну да, несколько домиков...
- Вы их разбалуете - помяните мое слово... Вы хотели на коней взглянуть - вот они.
Игэа потрепал гривы животным, грустно смотревших на него из-за загородки.
- Вот этот - с Соиэнау. Хороший скакун. Как он бродяге достался?  Краденый, вестимо.
Игэа задержал ладонь на гладкой шкуре буланого коня со светлой гривой и белым пятном на лбу. Тот фыркнул и слегка толкнул его мордой в плечо.
- Ласковый... Много у вас их? - Игэа скармливал коню кусок сладкой лепешки, завалявшейся в его карманах.
- С несколько десятков. После праздника останется два-три.
- А что так?
- Праздник большой, летнее солнцестояние, чтобы дать силу Темноогненному, надо много крови пролить.
- Так вы их... зарежете?.. - едва вымолвил Игэа. - Коней?! И этого буланого?!
- А то! Все кони принадлежат Уурту. Он только нам пользоваться ими дает. Ему тоже надо сменить упряжки - себе, детям, внукам... И кровь освежить.
Игэа погладил скакуна со звездой на лбу и шагнул вслед за служителем Уурта во тьму конюшни.
...Конюх Циэ, огненно-рыжий раб из степняков, насупленный и огромный, как степной валун, на который его соплеменники возливают кобылье молоко в жертву небу, вышел к ним. По его лицу было заметно, что он слышал разговор.
- Добрый вечер, мкэ, - со степняцким акцентом сказал он.
- Да коснется тебя весна Великого Табунщика, - негромко сказал Игэа на языке степи.
- Ты Табунщика знаешь?! – удивленно ответил ему Циэ уже по-степняцки.
-  Отец моей жены - из рода степняков, - улыбнулся Игэа, переходя на аэольский.- Где больной?
- Вот он. В углу лежать. Совсем плохой, - заторопился Циэ, и лучина в его огромных руках замерцала, едва не погаснув.
Игэа склонился над Каэрэ и позвал:
- Друг!
Тот ничего не ответил.
- Он в забытье. За какие проступки у вас так бесчеловечно наказывают? - спросил белогорец, откидывая тряпье, которым был укрыт раб.
- Вышивальщица топиться хотел. Он ее спасай, - угрюмо поглядывая на Уэлэ, проговорил конюх-степняк.
- Ну и порядки у вас! - воскликнул Игэа.- И за это его так избили? За то, что он вытащил тонущую девушку из пруда?
- Он осквернил пруд Уурта - пришлось поучить его благочестию,- разъяснил Уэлэ.- Не положено подходить к ним в это время, к прудам, то есть, и к источнику любому там, к речке, озеру, ручью. Закон! Мкэ ли-Игэа должен знать, он фроуэрец.
- Да, я знаю этот закон, - ответил Игэа не сразу.- Прикажите приготовить носилки.
- Мкэ его лечи-забирай? -  раскосые глаза Циэ расширились от радости и удивления.
- Именно так.
- Великий Табунщик пусть с вами всегда идет! - степняк воздел руки к небу, но они натолкнулись на низкий потолок конюшни.

Каэрэ в гостях у Игэа и Аэй.
Каэрэ проснулся оттого, что его лицо осветило утреннее солнце. Он плохо помнил, как он попал сюда - в ноздрях еще стоял, мешаясь с ароматом весеннего сада, тяжелый запах конюшни. Из распахнутого окна веял ветер.
Он сел, удивленно ощутив, что почти здоров. Вытряхнув клок сена из волос, Каэрэ встал, и, шатаясь, подошел к окну.
Узкая тропка спускалась с холма вниз, на лужайку, на которой паслись несколько вороных коней - с широкой грудью, коротконогих, с крепкими бабками.
"Да, на тяжеловозах быстро не ускакать, но все же..."
Он мысленно измерил расстояние до лужайки. Огляделся - комнатка была пуста; кроме его постели и циновок из травы на полу, здесь ничего больше не было. Он помедлил и, подавив крик боли, подтянулся на руках, перевалившись через оконный проем в заросли густой травы. Снова огляделся - ни звука, ни движения.
Скользнув вниз по склону, почти скатившись, он оказался возле коней, перевел дыхание, борясь с неожиданно возникшей слабостью... До него доносился свист птах из кустов. "Смех? - Смех, смех!"
...Он растреноживал коня, вытирая холодный, липкий пот со лба, а кони ржали и волновались. Движение вокруг усиливалось, земля, качаясь, начала уплывать.
Он выпрямился и через пелену надвигающегося на глаза тумана увидел высокую фигуру.
-Ну, здравствуй, - услышал он.
Дальше Каэрэ помнил, как он хотел вскочить на спину коня, как незнакомец удержал его, как они, сцепившись в борьбе, вместе повалились на землю и как кони испуганно ржали.
-Не сметь его бить! - закричал незнакомец двум подоспевшим здоровенным рабам, которые схватили неудачливого беглеца. - Не сметь, я сказал!
Каэрэ заметил, что правая рука человека была согнута в локте и за кисть притянута ремнем к поясу, а пальцы ее бессильно свисали.
- Отведите его обратно, - добавил он, кивнув в сторону дома на холме. - Или лучше отнесите, - поправил он себя, взглянув на побелевшее лицо Каэрэ и темное пятно, расплывающееся на  повязке на его плече.
- Мкэ ли-Игэа… - начал запальчиво один из рабов, но осекся.

...Каэрэ почти не сопротивлялся, пока они тащили его в дом  и связывали ему руки и ноги простынями.
-Ты, неблагодарная скотина! Твое счастье, что мкэ Игэа запретил тебе врезать, а то бы ты у меня узнал! – говорили рабы наперебой.
- На благодетеля набросился! Он с тобой две ночи сидел, совесть твоя свинячья! Да из каких ты краев? Там, видно, принято на добро злом отвечать.
- Сбежать хотел! А ли-Игэа потом - отвечай перед ууртовцами! Они и так зуб на него имеют. По закону он бы стал твоим пособником в побеге, а за это знаешь, что бывает?
-Вот насыпят тебе теперь на спину соли с перцем, тогда узнаешь!
Каэрэ ничего не отвечал, уткнувшись лицом в циновку.
В комнату вошел Игэа.
- Ну что, беглец? - спросил он устало и сел на пол, рядом с Каэрэ, достал из-за пояса глиняный кувшинчик и щедро вылил содержимое на спину раба. Каэрэ смертельной хваткой вцепился зубами в циновку, чтобы не закричать. Соль и перец – какой же это верный способ добиться подчинения раненого, это так просто и так надежно…
- Ты что? – обеспокоенно спросил сидящий рядом с ним. – Тебе плохо? Голова кружится? И сурово обратился к рабам: - Ох, как вы его связали! Это ни к чему - развяжите-ка его.
Рабы развязали удивленного Каэрэ, который прислушивался к непонятным ощущениям, меньше всего похожим на жжение соли с перцем.
Рабы стояли у дверей.
-Можете идти, - кивнул Игэа.
Рабы скрылись.
-Я вижу, ты уже совсем здоров, - промолвил Игэа.- Ты что, подумал, что я перца тебе на раны насыплю? Поверил моим оболтусам? Им-то хозяева сыпали, да… им есть, что вспомнить… Куда ты хотел бежать?
- Неважно, - ответил Каэрэ, скрипнув зубами.
- Вокруг - имения храма Уурта - тебя бы поймали к вечеру... Ты голоден?- спросил он.
-Да, - неожиданно для самого себя ответил Каэрэ.
...Высокая красивая женщина с ранней сединой в темных волосах сменила повязку на его плече и поставила перед ним глиняную миску с ароматной похлебкой, от которой исходил давно забытый запах мяса. Окуная лепешку в темно-красное варево, он жадно принялся за еду.
- Ты давно в этом имении?- спросила женщина, печально глядя на него.
- Нет.
В ее глубоких темных глазах было нечто большее, чем сочувствие - в них было сострадание.
- Меня зовут Аэй, - сказала она.- Ты из свободных. Ты не сын Запада? – с полуулыбкой спросила она.
- Нет, - ответил Каэрэ, не понимая вопроса. – Я из-за моря.
- Значит, почти сын Запада. Над морем дымка, и оттуда давно никто не приходит, после того, как там скрылся Эннаэ Гаэ, проповедовавший о Великом Табунщике народу Нагорья Цветов и островов Соиэнау, - она помолчала и отчего-то добавила: - Я  родилась на островах Соиэнау, среди народа соэтамо, и мать моя соэтамо. А отец – степняк, Аг Цго.
- А я – из-за моря, - опять повторил Каэрэ, думая, как это глупо звучит, но Аэй, дочь Аг Цго, приветливо и ободряюще ему улыбнулась.
– Я случайно попал к маяку и к хижине старицы Лаоэй, - продолжал Каэрэ. - Она дала мне коня, буланого коня. Его забрали в имении. И меня сделали рабом.
- Ты не рассказываешь всего. Ты скромен, Каэрэ, - улыбнулась Аэй. – И это не только делает тебе честь, но и подтверждает твое благородное происхождение. – Ты спас от смерти деву Всесветлого, ты не побоялся ради этого благого дела презреть заклятие водоемов, которое накладывают в эту пору жрецы-тиики Уурта. Для тебя справедливость и милость важнее боли и смерти.
- Я не… - начал Каэрэ, но рабыня принесла еще еды – печеных орехов гоагоа, и Аэй, взяв блюдо из ее рук, сама подала гостю, словно хотя подчеркнуть, что она не считает его рабом.
Он наелся и самым простым и неблагородным образом уснул на циновках, укрытый теплым одеялом, а Игэа и Аэй разговаривали, выйдя в сад:
- Он не раб, это видно сразу, и никогда им не станет. Таких надсмотрщики ненавидят. В имении его будут ломать - изнурительной работой, побоями...боюсь, что он предпочтет умереть, чем смириться.
- Игэа, а что, если его выкупить?
- Аэй, у нас нет сейчас таких денег. Может быть, к осени…
- К осени может быть уже поздно. Летом очень много тяжелой работы.
- За него запросят не менее пятидесяти монет. Я могу дать только пятнадцать.
- А если мы одолжим?
- Пятьдесят монет - это неоплатные долги, жена. Всех рабов не выкупишь...
-Я предлагаю выкупить не всех, а только этого, которого нам послало Небо, и который спас Ийю.
Игэа задумался.
 - Я думаю... можно было бы попросить у Миоци, в конце концов - Аирэи будет рад помочь тому, кто спас его сестру…
- Ты уже послал Миоци письмо?
- Да, еще вчера - но из-за праздника он не может отлучиться из храма, передать ему письмо будет очень трудно. Ийа должна пробыть этот праздник Уурта в имении, раньше ничего нельзя сделать.
- Я очень боюсь за нее, - проговорила Аэй
- Аэй, она в этом имении уже давно, и ничего плохого ей не сделали.
-Пока не сделали, да.
-Она - дева Шу-эна. Даже ууртовцы уважают синее покрывало.
Аэй вздохнула и промолчала.
На рынке в Тэ-ане, что у храма «Ладья».
- А это правда, что ли-шо-шутиик Миоци очень скромно живет?
- Как положено белогорцу, - сурово ответила Тэлиай любопытной торговке, придирчиво выбирая сладкие коренья, разложенные на прилавке.
- Он и дрова может колоть, и воду носить, я слышала? И коня сам всегда седлает? Рабские дела любит делать? Странные эти белогорцы...
- Они не то, что жрецы Уурта, которых рабы даже в нужник на носилках относят, - заметил раб Нээ, державший корзины с покупками для ключницы жреца Шу-эна.
- Да, жрецы Уурта - настоящие господа! Потому и ведут себя достойно...
- ...с полным брюхом Уурту молятся! - захохотал кто-то из любопытных покупателей, а может быть, и продавцов. Овощные ряды в предпраздничные дни были полны и теми, и другими. Мясные ряды пустовали - скот закалывали в день праздника солнцестояния.
- Положено есть простую пищу, чтобы не отягощать свою душу, все это знают!- заметил кто-то. - Правда, Тэлиай?
Тэлиай, вздохнув, расплачивалась с хозяйкой сладких кореньев. Она не желала продолжать обсуждение этой важной темы.
- Жрец должен вести себя внушительно, а не жить, как батраки! – продолжался спор.
- Ли-шо-Миоци возжигает светлый огонь на главном алтаре, поэтому и живет как настоящий жрец, а не как боров!- продолжал раб с корзинами.
- Я вот доложу, что ты назвал боровом ли-шо-Уэлиша!
- Это ты назвал, я даже этого имени не произносил!
- Ты сказал "боров", а все знают, что ли-шо-Уэлиш...
В собирающейся толпе раздался смех. Все знали тучного помощника Нилшоцэа.
- Смейтесь, смейтесь - ваши деды были карисутэ, вот вы и не любите огонь Уурта! Небось лодки на чердаках храните, все ждете большой воды! Глупцы! А Миоци ваш - из рода карисутэ, говорят, что один дядя его был жрец карисутэ, его собаками затравили, а второй - мятежник, на большой дороге погиб, никто не знает, где! Вот мкэ ли-шо-Нилшоцэа доберется до вас всех! Сыны Запада научат его, как со всеми вами справиться! – кричал, сжимая кулаки и брыжжа от злости слюной младший жрец Темноогненного.
…
- Вы слышали все это, ло-Иэ? - горестно спросила Тэлиай у старого эзэта – они встретились с Иэ у святилища Шу-эна, которое было удивительно непохожим на другие храмы Всесветлого. С горы оно напоминало лодку, и многие суеверные аэольцы не ходили сюда, боясь ступить  в лодку Шу-эна до срока.
- Все это не доведет хозяина до добра. Вы бы поговорили с ним, чтобы он вел себя иначе... хоть чуть-чуть. Он вас слушает.
- Не бойся, Тэлиай, - отвечал Иэ. - Это только уличные и базарные сплетни. Аирэи все делает, как должно. Белогорец не должен быть праздным. Да и лучшие аэольцы не гнушались работой. Помнишь древнего морехода, который даже ложе сам к своей свадьбе смастерил из огромного дуба?
- Да, было бы хорошо, если бы мкэ ли-шо-Миоци женился!- сказала Тэлиай.
Иэ махнул рукой и рассмеялся.
Когда Тэлиай в сопровождении рабов уже скрылась в рыночной толпе, а Иэ направился было в кузнечные ряды, кто-то осторожно потянул его за край плаща.
Иэ обернулся и увидел заплаканного Огаэ.
- Что случилось, сынок? - поспешно наклонился он к мальчику. Тот сначала не мог вымолвить ни слова, задыхаясь от слез и бега. Наконец, он проговорил:
- Мкэ Иэ! Отец...там...
Он показал в сторону храма-лодки.
Иэ крепко взял его за руку и быстро зашагал в сторону маленького белого здания у подножия холма. Люди, заметив его потертый плащ эзэта - странника-белогорца, служителя Всесветлого - почтительно уступали ему дорогу.
Уже издалека Иэ заметил темную сгорбленную фигуру, кажущуюся нелепой у белоснежной стены храма. Огаэ-старший сидел на земле, прижимая правую ладонь к груди, и  его обветренное лицо было тоже серым, как эта высушенная солнцем земля.
 - Мкэ Огаэ, что с тобой? - Иэ опустился на колени рядом.
- Ло-Иэ! Как хорошо, что ты пришел... Я, видно, отжил свой срок. Жжет... как огнем...
Огаэ-младший заревел и уткнулся лицом в колени отца. Тот на несколько мгновений закрыл глаза, прежде чем погладить растрепанные волосы сына.
- Не плачь, сынок, мне уже легче...
Иэ сделал знак какому-то любопытному храмовому рабу, и, когда тот подбежал, быстро приказал ему:
- Спеши изо всех сил в дом ли-шо-Миоци, скажи Тэлиай, что Иэ просил прислать сюда рабов и носилки. Когда их пришлют, получишь серебряную монету.
Служка стремительно умчался, взметая сандалиями пыль.
- Я не успел рассказать сыну, -говорил Огаэ-старший тяжелым, прерывающимся шепотом.- Я хочу, чтобы он знал, - он с трудом шевельнул головой, указывая на приникшего к его коленям мальчика.- Хотел прийти сюда помолиться - завтра я должен произнести отречение... Он ведь простит меня, Иэ? Он знает, что если я не произнесу этих слов, которые стоят в указе Нэшиа, нас с сыном казнят... Я не хочу, чтобы Огаэ умер! Ты расскажешь ему все, Иэ? Потом... когда он подрастет... Я прихожу сюда каждый год, прошу Его простить меня, а потом - иду говорить эти страшные слова...Огаэ уже не сэсимэ, я - последний сэсимэ в нашем роду. Огаэ будет свободен от отречений, ты все ему расскажешь, и он будет знать, но ему не надо будет отрекаться, он проживет жизнь, чистую от такого предательства. Ему не надо будет плакать и просить прощения, а потом произносить эти... гнусные слова. Я должен их сказать завтра... но я не доживу - Он милостив. Он знает, я не хочу их говорить...
Иэ тихонько сжал его руку.
- Я все сделаю так, как ты просишь, - сказал он негромко. Будь спокоен. Тише - нас могут услышать.
Вокруг них стали собираться храмовые рабы и даже младшие жрецы-тиики.
- А, это сэсимэ Ллоиэ! Он должен завтра отречься от зловредного учения карисутэ, которому следовали его предки.
- Ли-Игэа в городе? - спросил Иэ  у кого-то.
- Нет, он уехал сегодня на рассвете.
- Мне уже не поможет ли-Игэа, - усмехнулся Огаэ-старший, превозмогая боль. Подоспевшие рабы Миоци вместе с Иэ помогли ему улечься на носилки.

Утрата.
Вечерний ветер нес с собой запахи разогретых за день камней мостовых, городских стен, храмовых благовоний и жертвенных костров, но вошедшая в силу летняя листва не допускала ничего чуждого в старый сад, и ветер, касаясь ее, терял свою городскую память, насыщался ароматом зреющих плодов и чистой воды пруда, в котором беззаботно плескалась рыба и цвели лилии.
- Он умер незадолго до твоего прихода, Аирэи, - сказал Иэ.
Миоци медленно поднял руку к светлому, словно выцветшему от жары небу. Его губы шевельнулись, называя имя Великого Уснувшего.
Иэ не повторил его жеста, заботливо укрывая уже омытое тело Огаэ-старшего льняным полотном, принесенным Тэлиай.
- Что это? - спросил Миоци, указывая на белую скатерть,льняное  полотно, расстеленое на огромном пне. На ней было несколько надломанных лепешек и небольшой кувшин с вином.
Иэ вздрогнул и поспешно стал собирать остатки странной трапезы.
- Небо, - проговорил он, - я стал совсем стар и теряю память.
- Зачем ты поставил простую еду на священное белогорское полотно, Иэ? – спросил Миоци.
- Для этой еды – место лишь на священном полотне, Аирэи.
Иэ, помедлив, осушил кувшин.
- Оно белое, как тело Великого Верного Жреца – помнишь, из того гимна? Благодаря его жертве мир стоит, благодаря его верности.
 Да, если один из них неверен, то другой верен, - ответил Аирэи строкой из гимна. -  Но все же - откуда такие странные лепешки, Иэ?
- Это старый обычай соэтамо - такие лепешки пекут, когда кто-то при смерти, - быстро ответил ему Иэ, завязывая скатерть крепким узлом. – И вкушают,как священную жертвенную трапезу. Я расстелил свое белогорское полотно для трапезы Огаэ и Верного Жреца. Ты хочешь меня упрекнуть, что я осквернил молитвенное полотно белогорца?
- О нет, учитель Иэ… Каждый белогорец отвечает за чистоту своего полотна сам, и никто ему не вправе указывать… Но я не знал, что Ллоиэ - соэтамо. Это аэольское родовое имя. В моем роду тоже есть Ллоиэ – моя мать…- сказал отчего-то Миоци.
- У покойного Огаэ-старшего мать была соэтамо. Он попросил, чтобы мы совершили этот обряд, прежде чем он умрет. Тэлиай испекла эти лепешки - она знает, как их готовить, она тоже из тех краев... а потом он начал умирать, мы засуетились, Огаэ-младшего отослали, забыли, что не убрали вино и хлеб. Если бы не ты, я и оставил бы их на пне… О, горе - выживаю из ума!
- Не расстраивайся так из-за простых лепешек.
Иэ снова подошел к телу Огаэ-старшего, осторожно поправил его сложенные на груди руки.
- Похороны будут перед рассветом, - сказал Миоци.- К сожалению, его можно похоронить лишь на кладбище для сэсимэ, за стенами города...
- Да.
- Ты будешь молиться над телом до утра? Провожать Ладью Всесветлого с его душой?
- Он не верил в ладью Шу-эна... Буду, Аирэи, молиться - ждет его, верю, что-то лучшее, чем эта ладья.
- Огаэ был не шу-энец? Но ведь и не ууртовец?
- О, нет - не ууртовец.
- Кому же он служил? Фериану? Тогда тиики из священной рощи позволят его похоронить на их кладбище, а не на позорном кладбище сэсимэ?
- Тиики этой рощи не позволили бы похоронить на своем кладбище даже Игэа,- да даст ему небо долгие дни!- несмотря на то, что и Фериану он посвящен, и смерти они ему страстно желают.
- Кому же он служил?
- Он верил, что Ладья повернута вспять. Он служил Великому Табунщику.
Разноцветный лук натянет
Повернувший вспять Ладью –
О, светла его дорога!
О, светла стезя его!
- Что ты так удивлен - думаешь, одни степняки в Табунщика верят? – продолжил Иэ, а Миоци молчал. - В жизни всякое случается. Так что не ладья Шу-эна повлекла Огаэ Ллоиэ за горизонт, а Табунщик позвал, его, как жеребенка, в свой неисчетный табун...
- Который мчится средь звезд и холмов? – вдруг спросил Миоци.
- ...средь рек и трав,- закончил Иэ.- Да, так они говорят. Откуда ты знаешь эту песню?
- В детстве мне рассказывал об этом  мальчик-степняк, огненно-рыжий - я запомнил цвет его волос, но не запомнил имя.
- Они все рыжие, степняки,- заметил Иэ.
- Этот был какой-то особенный - у него волосы были цветом, будто  медь. Помню, мы играли с ним в камешки, и он спросил, знаю ли я про Табунщика.
- И он рассказал тебе?
- Наверное, да. Я забыл. Помню только камешки и его медно-рыжие волосы. Даже не знаю, где была та хижина, на пороге которой мы с ним играли.
Миоци замолчал, зажигая погребальные светильники вокруг последнего ложа Огаэ-старшего. Лицо умершего было светлым и мирным - он словно видел дивный табун неоседланных жеребят, о котором говорилось в старой песне степняков.
- Всесветлый да просветит нас всех, - произнес жрец Всесветлого начальные слова обычной белогорской молитвы.

«Вместе убегай делать будем!»
- Тебе Великий Табунщик помог.
Циэ положил в рот большой кусок жевательной смолы.
Каэрэ покачал головой, гладя своего коня, ласково тычущегося мордой в его шею:
- Бог мой мне помог, а не твой Табунщик.
- Ай, не дело говоришь. Глупый голова. Великий Табунщик все знай, всех думай-помни. Все - его жеребята, табун его.
Циэ развернулся всем своим мощным корпусом, посмотрел на лошадей:
- Грустно им. Умирай делать - никто не хоти. Это все фроуэрцы. После Ли-Тиоэй совсем худо стало. Степняк плохо делал, на помощь не ходи. Теперь фроуэрцы сами в степь иди, степняка в рабы бери... А ты откуда? Далекий путь делай? - неожиданно спросил он у Каэрэ.
- Я из-за моря, - кратко ответил он.
После его возвращения от Игэа, Циэ, как будто это было само собой разумеющимся, забрал его в свои помощники по конюшне. С Циэ никто особенно не хотел спорить.
- Хорошие лепешки у ли-Игэа жена печет! - заметил степняк, запуская руку в корзину, которую дала Каэрэ с собой Аэй.- Как надсмотрщик видел - не забрал?
- Мкэн Аэй дала им тоже по корзине, - ответил Каэрэ, улыбаясь - гнедой аккуратно прихватывал губами кусочки лепешки, слегка щекоча его ладонь.
- Ну что, будем убегай делать? Я смотреть, ты надежный. Будешь со мной убегай делать?
Каэрэ энергично кивнул. Буланый конь шумно вздохнул, выпуская воздух из ноздрей.
- Слушай тогда! - торжественно сказал Циэ.- Праздник Уурта скоро. Тиики настойка много пить, надсмотрщики настойка много пить. Можно в степь на коне скачи. Степь близко, за рекой. Там Эна сейчас кочует, он знай, где общее стойбище.
- Кто этот Эна? - спросил почему-то Каэрэ.
- Степняк, один живет. Шаманит мало-мало. Великий Табунщик его любит - коней, скот, людей лечи. Кого ли-Игэа не лечи, того к Эне вези-торопись...
Рассказ Циэ был прерван шумом и криками за дверьми конюшни.
- Что ходи-смотри, коней пугай!- крикнул степняк, вываливаясь наружу. Вглядевшись в группу рабов, он воскликнул:
- Зачем вышивальщица взял?
Каэрэ опередил его, сбив с ног одного из мельничных рабов, тащивших упиравшуюся Сашиа. Подоспевший Циэ помог разогнать остальных.
- Зачем дева Шу-эна обижай? - наставительно спросил Циэ у не успевшего спастись бегством раба и встряхнул его, взяв за шиворот.
- Отпусти, Циэ, - взмолился мукомол.- Уэлэ сказал, что она теперь такая же, как все, и что любой из нас может ее взять!
- Каэрэ ее бери тогда, не вы!- гаркнул Циэ, отшвыривая раба, который рад был избавиться от хватки степняка.
Каэрэ сделал шаг к Сашиа, прижавшейся к деревянной стене конюшни, и неожиданно услышал голос за спиной:
- Драться можешь хорошо. Позабавил. Ли-Игэа тебя и впрямь, вылечил.
Старший жрец Уурта, до этого спокойно наблюдавший за потасовкой, в сопровождении двух младший жрецов-тииков со смоляными факелами в руках, приблизился к ним.
- Ну, что же, Сашиа - быть тебе женой конюха, а не мукомола, - усмехнулся он, - раз не захотела служить Темноогненному. А ты не бойся, раб-конюх! Смелее! Все эти россказни о том, что того, кто обесчестит деву Шу-эна, покарает Табунщик - суеверие.
Никто не проронил ни слова - ни Сашиа, бледная от гнева и страха, ни Каэрэ, вытиравший пот со лба, ни Циэ, мерно жующий свою смолу.
- Кланяйтесь господину, дурни! - крикнул один из тииков и почти ткнул факелом в лицо Циэ. Тот невольно отпрянул. Уэлэ захохотал.
Его смех еще долго раздавался в вечернем сумраке двора, пока он шел к особняку, освещенному снаружи смоляными факелами.
Циэ ушел к лошадям.
Каэрэ хотел развязать веревку, стягивающую руки девушки, но, едва он коснулся ее, тотчас же вскрикнул от боли и неожиданности.
- Зачем кусаться? – с улыбкой спросил он
Сашиа открыла глаза  - она зажмурилась, ожидая удара - и удивлением посмотрела на него.
- Каэрэ? Ты... вернулся?
- Да,- просто сказал он и стал зубами развязывать тугие узлы.
Сашиа села у огня, растирая следы от веревок, врезавшиеся в запястья. Каэрэ заметил, что она заметно исхудала  и побледнела со времени их первой встречи.
- Что требовал у тебя Уэлэ?
- Хотел, чтобы я приняла посвящение Уурту Темноогненному. Я отказалась. Он сказал, что отдаст меня рабам с мельницы. Я сказала, что я - дева Всесветлого, и он не сможет этого сделать. Он засмеялся и сказал, что сможет.
Она устало посмотрела на Каэрэ, протянув ладони к огню.
- Ты хочешь есть? - спросил он, и, не дожидаясь ответа, протянул ей лепешку и кувшин с водой. Она жадно принялась за еду.
Каэрэ сидел, скрестив ноги, молча наблюдая за ней сквозь пламя костра.
- Этот... Уэлэ вдобавок морил тебя голодом?- сочувственно спросил он наконец.
- Запер в подвале на два дня. Чтобы я добровольно отказалась от покрывала девы Шу-эна Всесветлого… Там холодно, сыро… крысы бегают... - она с омерзением передернула плечами, и ее черное, уже не синее покрывало, слетело с ее головы, - А потом он просто отобрал мое синее покрывало девы Шу-эна и вывел меня к рабам с мельницы. Вот сейчас… И снова – ты здесь…
Она спрятала лицо в ладони и долго так сидела – не плакала, плечи ее не вздрагивали – просто сидела и молчала напротив Каэрэ. Тот попытался продолжить разговор:
- Это все из-за того, что ты не хочешь поклоняться Уурту вашему… то есть… их?
- Да, из-за этого.
Она подняла на него чуть раскосые зеленоватые глаза.
- Зачем ты вытащил меня из пруда, Каэрэ? Если бы этого не случилось, мы оба были бы теперь свободны.
- Ты из-за этого прыгала в пруд? Чтобы не поклониться Темноогненному?
- Да, - кратко ответила она, и они замолчали на некоторое время.
- Возьми еще лепешку, - предложил он, желая продолжить разговор.
- Я не хочу больше.
- Тогда ложись спать, ты устала. В конюшне тепло и нет крыс.
Сашиа вспыхнула:
- Если Уэлэ забрал мое синее покрывало, это не значит...
- Нет, не значит, - улыбнулся Каэрэ. Будь спокойна. Ты честно служишь своему богу, я - своему. Пока ты со мной, никто не посмеет тебя тронуть.

Луна, память и Великий Уснувший.
- Почему Шу-эн Всесветлый забрал отца, учитель Миоци?
- Значит, уже пора, чтобы ты повзрослел, Огаэ.
- И я больше его никогда-никогда не увижу?
- Ты будешь жить за него. Он был бы рад этому.
- А он… уже никогда-никогда не узнает обо мне ничего? За горизонтом все обо всем забывают? Он и меня забыл тоже?
Огаэ всхлипнул. Миоци положил свою тяжелую ладонь на его плечо. Так они прошли десяток шагов.
- Сдержи слезы, Огаэ, - наконец промолвил жрец Всесветлого. – Люди видят, как ученик белогорца плачет.
Но Огаэ уже и без этих слов смолк – он знал, что его учитель очень строго относится к слезам.
…Тэлиай кормила их вкусным ужином, но Огаэ не смог даже допить свою чашку ароматной похлебки. Он сидел у ног ли-шо-Миоци, съёжившись – его до сих пор знобило, хотя в гостиной было натоплено. После захода солнца быстро холодало.
- Если ты поел, то поставь чашку на стол, - негромко сказал Миоци.
Огаэ чуть замедлил выполнить приказание учителя – горячая глина грела пальцы.
- Помолись и иди спать, - продолжил Миоци. – Иди спать к себе, а не на женскую половину.- Он строго посмотрел на растерянную, и тоже заплаканную, Тэлиай.

Огаэ послушно склонил голову для благословения, и Миоци коснулся его жестких темно-русых волос.
- Всесветлый да просветит твой сон.
…Из своей комнаты мальчик слышал, как Тэлиай убирает со стола и как Миоци поднимается вверх по деревянной лестнице, чтобы читать свитки и совершать ночную молитву. Он уткнулся в набитую свежим сеном подушку и рыдал, пока не уснул.
Проснулся он среди глубокой ночи, когда мертвенная полоса света легла на половицы. Огаэ натянул тонкое шерстяное одеяло на голову, чтобы не видеть лунного света. Ему все еще было зябко, и он надел опять снятую было рубаху. Что-то, выпав из ее кармана, ударилось об пол. Огаэ нырнул в разрезанную луной тьму и поднял мягкую медовую лепешку, ту, что отдал ему ло-Иэ. «Помни о Повернувшем вспять Ладью!» - с этими словами надо было вкушать эту лепешку, так сказал ло-Иэ, а больше не успел – учитель Миоци забрал Огаэ с собой.
Мальчику  показалось, что лепешка еще теплая. Стучащими от дрожи зубами он надкусил ее – ко вкусу меда примешался соленый привкус слез – и вдруг подумал: «Надо спросить у мкэ Иэ – может быть, учитель Миоци еще не все знает о том, что бывает за горизонтом?». От этой крамольной мысли Огаэ чуть не поперхнулся куском лепешки. Словно ночной ворон Уурта подслушал его мысли – вниз по лестнице зазвучали шаги Миоци. Сердце у мальчика ушло в пятки. Он мигом свернулся калачиком под одеялом и затаил дыхание.
Проходя через полосу лунного света, Миоци остановился у постели Огаэ. Мальчику показалось, что удары его сердца отражаются от всех четырех стен. Но Миоци ничего не услышал. Он постоял, посмотрел на ученика, и, благословляя, погладил его по голове. Это было слишком для Огаэ. Он громко всхлипнул и замер от ужаса.
- Ты до сих пор не спишь, Огаэ?
Неожиданно Миоци опустился рядом с его постелью.
- Простите, учитель Миоци, - прошептал Огаэ.- Я…отец…- он в отчаянии закрыл лицо руками и зарыдал. – Простите… Не выгоняйте меня – я больше не буду плакать …- с этими словами он разрыдался еще сильнее.
Миоци обнял его за плечи. Огаэ вздрогнул всем телом, не понимая, что случилось.
- Что ты, Огаэ! Куда я тебя выгоню! Не плачь… Да ты весь горишь! Ты болен?
- Нет, мкэ ли-шо Миоци…
- Болен, конечно…
Миоци принес из дальней комнаты теплое зимнее одеяло и завернул в него Огаэ. Луна тем временем перекрыла весь оконный проем, и вся комната наполнилась неживой желтизной. Огаэ больше не плакал, он словно впал в забытье и только что-то бормотал, вцепившись в одеяло. Взволнованный Миоци бегом кинулся к Тэлиай.
       Пожилая рабыня не спала.
- Эта луна не дает покоя и вам, мкэ? – спросила она, оборачиваясь.
- Тэлиай, Огаэ заболел. Я не знаю, что делать. Что ты делала, когда у тебя болели дети? Не помнишь?
Тэлиай как-то странно посмотрела на него и мигом накинула платок поверх ночной рубахи.
…Вскоре она уже авторитетно говорила ли-шо-шутиику:
- У него жар, мкэ ли-шо… Шутка ли: такие переживания! Бедное дитя! Надо развести воду с уксусом да обтереть его. Я мигом сделаю. Не беспокойтесь – ему сразу полегчает.
Они обтирали его несколько раз, но мальчику не становилось легче. Тэлиай поила его каким-то отваром – зубы Огаэ стучали по краю чашки, питье расплескивалось.
       К рассвету он стал тяжело дышать и просил отнести его к отцу. Миоци взял его на руки, начал ходить с ним по комнате. В неверном лунном свете ему показалось, что губы ребенка посинели.
- Огаэ! – затормошил он его. – Тот застонал, но не откликнулся. Миоци вынес его наружу, в сад, и встал в стороне от лунной дороги.
Прохладный, чистый воздух сада, напоенный предрассветными запахами трав и цветов, принес мальчику облегчение. Он широко открыл глаза, и то ли спросил, то ли просто сказал:
- Учитель Миоци, я умру?
- Нет, нет, - заговорил Миоци, глядя в его глаза, лихорадочно блестевшие даже в полумраке. – Нет, Огаэ. Тебе трудно дышать?
- Вы будете меня… помнить?
- О Всесветлый! Огаэ, что ты такое говоришь!
Он прижал его к своей груди. Огаэ улыбнулся и закрыл глаза, снова впадая в забытье.
- Тэлиай, - растерянно обратился Миоци к рабыне, тихо стоящей рядом. – Что нам делать?
Тэлиай впервые видела, что он потерял самообладание.
- Мкэ ли-шо-Миоци, - сказала она с мягкостью пожилой женщины.- Не думайте плохого – дети часто в жару говорят всякое… Есть еще много средств. Одно из них мы сейчас испытаем. Оно должно наверняка помочь.
Она поспешно ушла в дом.
Миоци, держа на руках Огаэ, опустился на колени.
«Великий Уснувший, - умолял он.- Проснись же, восстань, восстань – все ждут Тебя! Проснись ради этого ребенка! Или Тебе все равно? Ты спишь! Твои сны бесстрастны! Ты неумолим!»
       Он вскочил на ноги. От неожиданного толчка мальчик зашевелился, застонал. Лунная дорога бледнела.
       Подоспевшая Тэлиай хотела взять Огаэ у ли-шо-шутиика, но тот сам перенес его в дом. Там, на кухне, присев на низкую скамью, он держал Огаэ на руках, пока Тэлиай разворачивала одеяло и снимала с него рубашку.
- Ты думаешь, это не повредит ему, Тэлиай? – почему-то шепотом спросил Миоци, кивнув на большой ушат, наполненный холодной водой.
- Если мкэ уж решился просить у меня совета, так пусть и слушается, - сердито зашептала старушка в ответ. – Опускайте его в воду, да крепче держите подмышки… вот так….
Вскоре Огаэ, завернутый в огромное цветное полотенце, (из тех, что хранились для ритуальных омовений) снова был на руках своего учителя.
- Я постелю ему наверху, на веранде – там свежий воздух из сада, - сказала Тэлиай.
 Миоци кивнул. Она ушла. Огаэ глубоко вздохнул, заворочался в полотенце. Миоци погладил его спутанные волосы, и ощутил, что лоб ребенка стал прохладным и влажным. Подумав, что это – вода от купания, он отер его краем полотна, но капли пота снова выступили на лице  мальчика.
- Огаэ! – позвал Миоци.
- Не тревожьте его, мкэ ли-шо – пусть спит. Видите, он пропотел, и жар весь вышел наружу. Слава Небу – теперь он скоро поправиться! Батюшки! – всплеснула она руками, - да он, бедный, обмочился… и прямо на вас, мкэ!..
Она завернула обмякшего Огаэ в сухое полотенце.
- Совсем еще малое дитя, а вы к нему со своими белогорскими правилами… Будто сами никогда ребенком не были! Простите меня, глупую… Рубашку-то свою смените – я постираю.
- Значит, ему лучше, Тэлиай?
Миоци еще раз провел ладонью по влажным волосам Огаэ.
- Лучше, лучше – и не сомневайтесь. Скоро уже рассветет. Вы прилягте – а я посижу с ним. Вы не спали всю ночь, так и не ложились.
- Нет, Тэлиай, - покачал головой Миоци. – Ты иди, отдохни. Я не устал.
- Да, конечно – у вас в Белых горах все не как у людей. Вы и не спите, и не едите…
       Она проводила Миоци с его драгоценной ношей наверх, оставила на столике горящую свечу и сама в полутьме спустилась вниз на кухню. Миоци услыхал, как она загромыхала ведром, выливая воду из ушата.
       В окно уже дул предрассветный ветер, занавеси колыхались. Миоци осторожно уложил мальчика на высокую кровать с горой подушек. Огаэ не проснулся, только сквозь сон ухватился своей ручонкой за ладонь Миоци. Тот, не высвобождая своей руки, присел рядом, спиной к окну и долго смотрел на бледное лицо мальчика, успокоенное глубоким сном. Огаэ дышал теперь ровно, слегка посапывая носом. Вдруг он заулыбался во сне и позвал отца. Улыбка его становилась все шире, он зашевелил губами, разговаривая со своим сновидением. Потом он глубоко вздохнул и повернулся на бок, выпустив руку учителя. Теплый луч упал на его взъерошенные волосы, воздух сада огласился пением птиц.
      Миоци выпрямился, встал и подошел к окну. Диск Шу-эна уже поднялся над горизонтом и слепил глаза.
«Для чего Ты оставил нам это обманчивое в своем постоянстве знамение? Отчего диск Шу-эна каждое утро поднимается над горизонтом, а ты все спишь? Отчего каждую зиму люди празднуют прибавление света, и каждое лето приносят жертвы, чтобы дать солнцу силу – а Ты не видишь человеческой тоски? Зачем Ты мучаешь сотворенных Тобой пустыми надеждами, которые всеяли в них Твои же образы в Твоем творении? Отчего Ты спишь?».
       Миоци резко, с силой опустил тяжелую занавесь. Потом взял свиток из тростниковой корзины и сел в углу на простой травяной циновке, подогнув ноги. Его распевное чтение вполголоса сливалось с набирающим силу утром.

Аирэи и Аэрэи.

       Когда подошло время, вошла Тэлиай с завтраком на подносе – горячий отвар из трав и простые лепешки из грубой муки. Поклонившись, она поставила поднос на циновку.
- Спасибо, Тэлиай, - кивнул Миоци. – Приготовь что-нибудь вкусное для Огаэ. Когда он проснется, наверняка будет голоден…Ты ведь знаешь, что любят дети?
Тэлиай недоверчиво взглянула на него.
- Хорошо, если мкэ позволяет…
Она посмотрела на Огаэ с нежностью:
- Спит, родимый…Сиротка!
Потом неожиданно добавила:
- А у мкэ ли-шо – доброе сердце. Даром, что из Белых гор. Зря мкэ родители туда отдали. Мкэ ли-шо надо было жениться на красивой девушке из знатного аэольского рода, и завести пятерых таких мальчишек! Вот ваш батюшка бы радовался, глядя на вас! А теперь таким, как мкэ Иэ, бобылем, наверно, всю жизнь, и будете.
По лицу Миоци пробежала тень.
- Простите, мкэ ли-шо – не мое это дело… Жаль вас старой рабыне, - растерянно сказала она, наливая в высокую глиняную чашку терпкий напиток из трав, и Миоци увидел, что в морщинках у краешков ее глаз поблескивают слезы. Одна из них медленно стекла по щеке и затерялась в пестром, бело-желтом платке, какие носят женщины соэтамо. Миоци отложил свиток в сторону и почему-то сказал:
- Батюшка не был бы рад, если бы знал, что его внуки с рождения – рабы храма Уурта.
Тэлиай выронила кувшин из рук, и настой из трав быстро впитался в циновку, оставляя темно-красное пятно с горьким ароматом.
- Рабы храма Уурта? Так вот почему… Вы из древнего аэольского рода, в которых были карисутэ? Из тех, кто в «списках» Нэшиа?
Миоци не сразу кивнул головой.
Тэлиай медленно собирала черепки в передник.
- Я в доме Ллоутиэ кормилицей была… До трех лет кормила их первенца. Весь дом души в нем не чаял – такой красивый был мальчик, только слабенький. Мы его скрывали до трех лет с половиной, чтобы попозже отдать по закону Нэшиа в селение дев Шу-эна…У меня много молока было, я и хозяйское дитя, и свое кормила. Хозяин-то сына назвал Аирэи, а я-то, по глупости, не зная, что они такое имя ему дать собрались, назвала своего Аэрэи – обоих в честь водопада Аир, над которым вечная радуга… Так вот, не сговариваясь, одинаково назвала я его... Отца-то то он не видел – меня беременную в дом к Ллоутиэ продали, а Гриаэ, мужа моего, кузнец он был, в храм Шу-эна… Ох, горе… ох, как я выносила моего Аэрэи… сыночка Гриаэ-кузнеца – на слезах… на солнце взгляну – в очах от слез радуга. Вот и назвала его так. Аэрэи… А господа не сердились, что похоже назвала, нет, жалели меня. Сидят, бывало, у меня на руках – хозяйский Аирэи и мой Аэрэи, а госпожа Ийя и господин Раалиэ подойдут и будто путают – кто тут Аэрэи, кто Аирэи? И смеются так, и дети смеются, и я смеюсь… а потом одарят меня чем-нибудь  - госпожа Ийя знала, что очень я любила Гриаэ своего, жалела она меня… А потом, как срок пришел, три года миновало, и Аирэи, хозяйского малыша, сокуны проклятые забирать стали, стражники Нэшиа среди ночи в дом пришли, то госпожу Ийю мамки снотворным зельем неделю поили, - отец приказал, боялся, что она не переживет… А отец-то сам молчал все, а ночами рыдал целый месяц. А уж я-то по Аирэи как скучала…Возьмешь на руку одну своего малютку, а вторая-то рука – пустая…Нет второго-то. И Аэрэи плакал, все спрашивал: «Ай! Братик? Где братик?» «Ай!» - это они так друг друга называли… Где же братик, что я ему скажу… ушел в горы братик Ай! – говорю, а сама знаю - забрали на верную смерть. Сказали, что он и умер скоро – где же девам Шу-эна малыша выходить… он и умер у них…
Голос ее прервался, она поспешно поднялась с колен, завязывая черепки в передник. Миоци встал, и, склонившись, заглянул ей в лицо.
- Не плачь, мамушка Тэла, - сказал он ласково.
Черепки снова с грохотом упали на пол. Он продолжал, касаясь ее плеч:
- Помнишь, как Аирэи, хозяйский сын, опрокинул на себя светильник с маслом? – с этими словами он обнажил правую руку до локтя – на мускулистом предплечье был ясно различим шрам.
- Сынок! – обхватила Миоци Тэлиай, и расплакалась. – Хозяин… Аирэи! Аирэи! Как же…Мкэ ли-шо-Миоци…Живой! Вот бы мкэн Ийя видела! Ах, Небо!
- Как же ты попала в храм Шу-эна в Тэ-ане, мамушка Тэла? И где твои косы? Я помню – у тебя были две толстые черные косы.
- Ах, дитя моё…Косы! Сколько мне лет – чай, забыл? Полвека уже живу. Скажи – ты был в имении Ллоутиэ? Простите, мкэ ли-шо, что я так разговариваю с вами…
- Не беспокойся, Тэла – со мной так больше некому разговаривать, кроме тебя… Имение отца отошло храму Уурта.

…После рождения второго ребенка у Раалиэ Ллоутиэ и Ийи гонения уже затихли, как и скорбь по отданному навек из дома незабвенному первенцу. Девочку тоже назвали Ийа – «весенняя радуга». Но память последователей Нэшиа, слушавшему своих странных советчиков – «богов болот» и «сынов Запада» оказалась долгой. Сын Запада, бог со странным именем «Эррэ», вещающий в темноте пещер болотистых краев Фроуэро, велел искать и уничтожить жреца карисутэ, брата Ийи-старшей. Вскоре он был растерзан на глазах у сестры псами Уурта – сокуны, воины темного огня никогда не ослушивались бога Эррэ.
Ллоутиэ напрасно думали, что девочка останется с ними до тихого и счастливого замужества. Однако семьям, среди родственников которых были карисутэ, законом предлагался нехитрый выбор судьбы их детей: отдавать их на воспитание или в общины Уурта, или Шу-эна, без встреч с родителями и писем, с последующим принятием обетов посвящения, если они хотят сохранить свою жизнь. Так славный род Ллоутиэ должен был разделить судьбы многих благородных аэольских семей. Сделав Раалиэ и Ийю бездетными, ууртовцы не оставили их в покое. Земли их и рабы, и все имущество были забраны в пользу храма Уурта. Потрясения были слишком велики, и первым не выдержало сердце Ийи, умолявшей разрешить ей жить как рабыне при общине дев Шу-эна, где воспитывалась ее дочь, и получившись насмешливый отказ от чиновника храма Уурта: «о том, чтобы жить в общине дев, надо было думать до замужества». Раалиэ похоронил жену на своем маленьком поле, которое оставили ему, посадил молодой саженец сосны – дерева с островов Соиэнау и поставил на могилу привезенный издалека каким-то из его старых друзей большой белый камень. Под него вскоре лег и он сам…
- А когда нас привели в храм Уурта, заставили поклоняться темному огню. Все кланялись, а Аэрэи сказал, что не будет… Ну и тут его и схватили…- Она смолкла. - Мкэ сам знает, что с такими делают. Не посмотрели, что еще почти ребенок. Шестнадцать лет исполнилось всего!.. Спрашивали, кто научил, да где карисутэ прячутся…И все на моих глазах. Я к палачам в ноги, они как собаку отшвырнули. А он мне –«матушка, свидимся». Глаза ему выжгли…Он и умер почти сразу…А ли-шо-Оэо приказал своим людям меня силой увести, да и сюда, в храм Шу-эна. Так и живу. Сколько уж времени прошло. Даже не знаю, где его могилка – бросили, наверное, в печь или в выгребную яму… Да что уж – верно, скоро свидимся.
- Мамушка Тэла, - Миоци обнял старушку.- Родная! А я ведь видел сестру.
- Видел Ийю-малышку? Так забери ее сюда, к нам, Аирэи! – воскликнула старая рабыня.
- Она писала, что хочет посвятить себя Шу-эну, и не хочет покидать общину. Просила, чтобы я не волновался и больше не писал.
- Вот как! Да не может этого быть! Это, верно, ее заставили. А мкэ ездил туда? - Тэлиай то переходила на почтительный тон, то снова запросто говорила со своим питомцем.
- Ездил…- он помолчал, жалея, что начал этот разговор. – Не хотел тебе говорить. Видел сестру – три года назад, когда ей было двенадцать. А теперь увидел только разоренное сокунами поселение. Где она, что с ней – не знаю. Жива ли?
Тэлиай погладила его плечи:
- Жива, сынок, жива. Что думать о плохом… Надо искать. Ты теперь – ли-шо-шутиик, а ли-шо-шутиик может найти и иголку в стоге сена, не только сестру в имениях Уурта.
- Нет следов нигде, Тэла. Я уже искал. Я начал с этого, как только приехал в Тэ-ан.
Тэлиай вспомнив что-то, вдруг сказала:
- Постой! Я сейчас тебе принесу кое-что.
И вернулась из своей комнаты, неся плотной завязанный узелок.
- Видишь – это семейный знак рода Ллоутиэ. Его одел на тебя твой отец, когда дал тебе имя.
Аирэи Ллоутиэ медленно поднес к губам деревянный с серебряным узором диск на длинном расшитом шнурке, поцеловал его и одел на шею, а потом поцеловал Тэлиай.
- А это – твои пеленки и первая рубашечка, что ткала и шила мкэн Ийя. И вышивала она. А это – помнишь? Ты никогда с ним не расставался. Даже спал вместе.
- Конь? – Миоци улыбнулся, беря старую деревянную игрушку. – Помню. Аэрэи отбирал его у меня, а я плакал и бежал к тебе жаловаться.
- Помнишь? Ты помнишь Аэрэи? А еще, скажи, еще, что ты помнишь?
- Еще – помню, как мы ели арбуз, сидя у тебя на коленях. И медовые лепешки, которые ты так же вкусно делаешь до сих пор… А у тебя осталось что-нибудь от моего молочного брата?
- Вот это, - она показала ему кусок простого полотна. – Это у меня осталось, после того как в пятнадцать лет он решил принять посвящение…
Она неожиданно смолкла.
- Он был очень сильным и смелым, - продолжила она. – Мкэ Раалиэ ведь дал ему вольную, сразу после того как узнал, что Аирэи, то есть вы, мкэ, умерли…И он воспитывался в хозяйском доме. У него был и конь, и лук – все как полагается воину. Он мкэ Раалиэ был за сына. Вы уж простите меня. Но мы ведь не думали, что вы живы…простите….
- Что ты, Тэла! Рассказывай дальше!
- А когда пришли слуги Уурта, он не захотел уехать, оставить меня… Да и мысли у него были…Он прошел посвящение…
- Посвящение? Кому?
- Не знаю, мкэ ли-шо. Не знаю, - заторопилась Тэла. – Я только вам это говорю. Это тайна.
- Шу-эну Всесветлому? Фериану Оживленному?
- Нет, нет. Нет. Не знаю. И не допытывайтесь, мкэ. Какая теперь разница? В молодые годы часто Небо касается сердца юноши. Вашего тоже коснулось. И моего сыночка – тоже…
- Мамушка Тэла, завтра я зажгу огонь на жертвеннике Шу-эна в память моего брата и буду делать это каждый день, как я это делаю за своих родителей. Не печалься. Доля его да будет освещена лучами Шу-эна!
- Нет, нет, мкэ – не делайте этого. Аэрэи был бы против…да и я против. Не надо. Мкэ ли-шо-шутиик зажигает священный огонь Шу-эна, а у нас в нем нет доли…- запальчиво начала было Тэлиай, и осеклась.
- То есть, ты хочешь сказать – Аэрэи не почитал и Шу-эна, а не только Уурта? – изумился Миоци.
- Забудьте, забудьте все, что я тут наговорила…- испуганно заговорила рабыня. – Да просветит Шу-эн мкэ за его доброту! Да осветит он его разум и…
- Постой, Тэлиай – ты что, боишься меня? Ты думаешь, что я работаю в сыске Нилшоцэа? Мой дядя был жрецом карисутэ, и я не стыжусь и не скрываю этого.
Тэлиай внимательно посмотрела ему в глаза.
- Зато Нилшоцэа, будь уверен, уже внес тебя в свои новые списки, как внес он мкэ Игэа. Одно неосторожное движение – и Уурт настигнет тебя. А ты – последний из Ллоутиэ. Ты должен беречь себя.
- Ллоутиэ не берегли себя никогда, и поэтому род наш славен, мамушка Тэла. Ты сама это знаешь. И мой молочный брат был настоящим Ллоутиэ. Жаль, что мы с ним не свиделись. Я отчего-то часто думал о нем в Белых горах, а однажды он мне приснился.
- Правда? – улыбнулась Тэла сквозь навернувшиеся слезы.
- Давно…была ранняя весна, в горах таял снег… Недавно было равноденствие, и рождалась новая луна. Я спал в хижине Иэ. Это было за день до моего первого посвящения, я пребывал в посте и молитве несколько месяцев. На молитве я уснул. Вдруг отворилась дверь, и двое людей вошли в хижину. Я подумал, что это тиики-белогорцы пришли за мной, сказал: «я готов», и хотел идти с ними. Но один из них жестом не допустил меня. Я помню, что хотел рассмотреть его лицо и не мог. А лицо второго я помню – он был светловолосый, веснушчатый, с голубыми глазами и улыбался мне. Он был мой ровесник. Увидь я его сейчас, узнал бы из тысячи. В волосах его был вплетен шнурок, а на нем вышито «Аэрэи».
- Небо! – воскликнула Тэлиай. – это я вышивала этот шнурок…а уж  веснушек у него было хоть отбавляй! Что он сказал? Он говорил что-нибудь?
- Говорил. Он смотрел на меня и говорил о какой-то тайне. Но не словами – иначе я бы это записал позже. Я пробовал, много раз пробовал, мне не удалось… Мне казалось, что он говорит нашими словами, но на другом языке. Он был таким радостным. Мне показалось, что он говорит о своем спутнике, на которого я не мог глядеть. Они стали уходить. «Нет, - закричал я, - я пойду с вами!». И проснулся. Я рассказал свой сон Иэ уже после посвящения, случайно. У нас не принято верить снам, Тэла – это наваждения, которые бывают у тех, кто борется с телесными слабостями. Но этот сон я почему-то не могу забыть. Мне кажется, он – не наваждение.
- А что сказал мкэ Иэ?
- Иэ очень огорчился, - сказал входящий эзэт. – Здравствуй, Аирэи, здравствуй, бабушка Тэлиай! Так это ты нянчила этого сорванца? Нам обоим пришлось несладко! Зато теперь он возжигает огонь Шу-эна. Правда, интересно, Огаэ?
Обернувшись на слова Иэ, Миоци и Тэлиай только теперь заметили, что проснувшийся ученик ли-шо-шутиика во все глаза смотрит на них.
- Что случилось? Почему он в постели, когда Шу-эн почти в зените? – Иэ подхватил Огаэ и несколько раз подкинул под потолок. Мальчишка заливался счастливым смехом.
- Отпустите, отпустите его, мкэ Иэ – он еще болен! Мы его чуть в эту ночь не потеряли. Вот мкэ ли-шо не даст соврать…
- Приветствую тебя, Иэ, - улыбаясь, склонил голову Миоци. – Пойдем в сад – там и поговорим. Огаэ, действительно, заболел.
Иэ посадил Огаэ на кровать.
- Доброе утро, мкэ, - не нашел ничего иного, что сказать  смущенный мальчик, запоздало приветствуя обоих белогорцев. Иэ и Миоци весело расхохотались.
- Доброе утро и тебе, - наконец вымолвил Миоци. – Вот – держи, а когда совсем поправишься, будешь ездить на настоящем.
Он протянул мальчику деревянного коня.
- Спасибо, мкэ ли-шо-Миоци! – с восторгом воскликнул Огаэ, целуя ему руку. - Я всегда хотел такую лошадку…
- Он еще совсем ребенок, а мкэ ли-шо все его по-белогорски воспитывает, - шепотом пожаловалась Тэлиай Иэ.
- Ничего, Тэла – я его тоже так воспитывал. Не все на женской половине у юбок сидеть.
Они вышли в сад, а Тэлиай стала кормить сладкой молочной кашей Огаэ, прижимавшего к себе игрушечного коня.
- У меня есть хорошие новости, Аирэи, - расслышала она слова Иэ.

Великий Табунщик.
Наступил еще один вечер, и они втроем сидели у костра, разведенного у конюшни. После заката солнца было холодно. Циэ толковал своему новому помощнику о Великом Табунщике, о том, как его убили злые люди из его кочевья, но он опять ожил, и о том, как красива степь весной, когда цветут маки.
Каэрэ рассеянно  слушал рассказ степняка.
- Дева Всесветлого - смелая, - сказал Циэ. - Втроем убегай делать будем.
Сашиа засмеялась. Свобода показалась ей такой близкой, словно в лицо ей повеял знакомый с детства аромат степи.
- Завтра ночью тиики настойка много пить, надсмотрщики настойка много пить, совсем пьяный быть. Мы - не пить, мы на них смотреть. Коней тихо выводить и в степь, быстро, как жеребята Великого Табунщика!
- Среди звезд и холмов, среди рек и трав, - напела девушка старую песню степняков.
- Дева Всесветлого все знай! - удивился Циэ.
- Это очень красивая песня, ее многие поют в Аэоле. А я – из общины при Ли-Тиоэй, там совсем рядом степь. Если бы мне вернули мою флейту, я бы сыграла на ней эту песню… - отвечала Сашиа.
Каэрэ, не отрываясь, смотрел на девушку.
…Циэ ушел к коням – поговорить с ними на своем странном, немного похожем на тихое конское ржание, языке – ободрить перед неминуемой смертью у страшного жертвенного камня Уурта, рассказать про табун Великого Табунщика. Сашиа и Каэрэ остались одни.
- Откуда ты? – вдруг спросила Сашиа.
- Из-за моря, - не сразу и неохотно ответил он.
- Над морем всегда дымка – не видно горизонта. Старые люди говорят – там есть острова. Ты – с этих островов?
- Нет. С материка.
- Там нет материка на расстоянии месяцев плавания.
- Есть.
- Будь по-твоему.
Она прижала сочный лист дерева  луниэ к своим истертым до крови пряжей пальцам. Уэлэ отправил ее к пряхам, велев задавать ей как можно больше работы. Только из-за того, что сегодняшний вечер  был началом ууртовых праздников, все работы в имении закончились немного раньше.
- Ты в лодке добрался до нашего берега? – продолжила она, словно разговор  и не прерывался.
-  В лодке, - еще более неохотно отвечал он.
- Ваш корабль разбился о скалы?
- Какой корабль?
- На котором ты плыл. Как же иначе ты мог оказаться посреди моря?- засмеялась она.
- Будь по-твоему – корабль, - засмеялся он в ответ. Объяснять было бесполезно, да и что он мог объяснить? Он сам толком не знал, как очутился посреди моря. Без лодки и корабля.
- Ты понимаешь по-нашему лучше, чем говоришь.
- Да, наверное – ваш язык очень сложный.
- Фроуэрцы тоже так думают. Ли-Игэа, например, до сих пор говорит с акцентом, хотя он вырос среди аэольцев.
- Так он не аэолец? Фроуэрец? Посвященный Уурту этому?
- Нет, нет – разве ты не понял? Если бы он был ууртовец, он никогда бы тебе не помог. Его родители жили на земле Фериана, кроме того, он врач, а по обычаям, все врачи – служители Фериана.
- А это что за бог ваш?
Сашиа засмеялась как-то странно.
- Это – божество всего, что цветет и зреет. Каждую осень он умирает, каждую весну оживает.
- Что-то вроде Табунщика, о котором Циэ говорил?
- Да что ты! - она засмеялась еще громче. – Фериана же нет на самом деле! Это просто древние рассказы о весне и о летней засухе.
- А Табунщик есть? – улыбнулся снова Каэрэ. Ему не хотелось обижать девушку своими насмешками над ее искренним  языческим заблуждением.
- Ну конечно, есть. Послушай, что ты выспрашиваешь?- нахмурилась вдруг она.- Ты не выслеживаешь ли карисутэ? А?
- Кого? – искренне удивился он.
- Что, ты и о карисутэ не слышал? Не обманывай, пожалуйста…
- Зачем мне обманывать?
- В вашем краю не почитают Фериана? И Шу-эна? И Уурта?
- Нет.
- Поэтому ты и отказался кричать, что Уурт – силен? – она сочувственно посмотрела на него.
- И не только поэтому. Я не буду поклоняться ложным богам, - твердо сказал Каэрэ.
Сашиа повернула лицо к Каэрэ – до этого она сидела вполоборота к нему.
- Вот как? Ложным богам? А ты знаешь истинного?
- Ну, конечно, да.
- Кто же Он?
- Кто все сотворил, разумеется.
Сашиа почти подпрыгнула от радости, вскинув руки к небу и захлопав в ладоши.
- Так ты Ему посвящен?
Но ее радостный возглас был оборван грубым голосом надсмотрщика:
- Ты, как тебя там…Каэрэ! Шевелись, мкэ Уэлэ и сам  ли-шо-Уэлиш желают тебя видеть.

Уэлиш, второй жрец Уурта в городе Тэ-ан после Нилшоцэа, восседал на роскошных носилках среди подушек и лениво брал с огромного блюда толстые ломти  жареного мяса. Склоненный раб держал золотой кубок. Перед изображением Уурта, высеченном на огромном черном камне во внутреннем дворе имения, полыхал огонь, языки которого были странного темно-фиолетового, почти черного цвета. Уэлэ, трясущийся и словно похудевший, простерся в очередной раз перед идолом и с опаской бросил, словно псу, ненасытному пламени, горсть мелких, дурно пахнущих зерен – птичий помет. Огонь еще больше потемнел.
- Я уверяю мкэ Уэлиша, что осквернение пруда произошло не так, как ему описали  многочисленные враги верного раба темного огня  Уэлэ. Вышивальщица - дева Шу-эна…была девой Шу-эна…и не могла осквернить пруд.
- Я не о вышивальщице. Что это за чужеземец, который нарушил неприкосновенность водоемов в эти священные дни? – рявкнул Уэлиш.
- О, это просто глупый раб, - трепеща от страха, проговорил Уэлэ.
- Настолько глуп, что пренебрегает днями Уурта и не кричит, что Уурт силен..
- Уурт силен! – тяжелым эхом отозвались рабы и Уэлэ.
- …чтобы поберечь немного свою шкуру. Он, случайно, не из новых карисутэ? Не из тех «старых карисутэ», я имею в виду, чьи прадеды были карисутэ, и которых почти уничтожили славный Нэшиа, друг сынов Запада и вознесший высоко темный огонь - да будет велика его память по всей Аэоле и Фроуэро! Эти карисутэ уничтожены, а их потомки ежегодно отрекются у храма Ладья в Тэане. Я говорю сейчас о тех новых карисутэ, что подобно мухам на навозе, плодятся по всей Аэоле. Среди странников много бывает карисутэ. Это - лучший способ разносить эту заразу по всей стране. Поживут здесь, поживут там, смотришь, уже в каждом городе общины карисутэ. Это творится и во Фроуэро. По домам собираются. Уже несколько общин уничтожили, а они все равно плодятся. Бесстыдно, прямо перед лучами Темноогненного! – торжественно говорил Уэлиш, жуя мясо.
Уэлэ низко кланялся в такт словам высокопоставленного гостя. И привела же его нелегкая именно в это имение, именно в такие дни, когда память об осквернении этого злосчастного пруда еще так свежа! Младшие жрецы-тиики мечтают подсидеть Уэлэ, а может, и сама Флай руку не побрезговала приложить. Она - еще та змея, так давно Темноогненному служит, что знает много способов, как сжить честного тиика со свету.
- Вот этот раб, о великий служитель Темноогненного! Вы сами можете убедиться в том, что он не только недалек и туп, но еще и плохо говорит по-аэольски. Куда ему основывать общины! – нервно хихикнул Уэлэ, но в страхе подавил смешок.
Уэлиш протянул руку к блюду, взял жирный кусок мяса и, отправив его в рот, вытер пятерню о свою расшитую рубаху, плотно обтягивающую его необъятный живот. После этого священнодействия он слегка кивнул - и тиики заломили руки приведенному рабу.
- Это ты прыгнул в священный пруд Уурта в запрещенное время? – спросил, рыгнув, Уэлиш.
- Да, - ответил просто Каэрэ.
- Ты не знал, что водоемы священны? – продолжил Уэлиш допрос.
- Нет, - так же ответил Каэрэ, не поведя и бровью.
- Откуда ты? – взревел Уэлиш.
- Из-за моря, - был ответ.
- Перестань нести чушь! – махнул устало рукой Уэлиш. Это был знак, и один из рабов ударил Каэрэ в лицо.
- Он принес достойное поклонение Уурту? - вдруг спросил Уэлиш, довольно наблюдая, как кровь из разбитого носа раба капает на песок.
- Э-э… я приказал наказать его.
- Я знаю, знаю. Он не кричал, что Уурт велик,- раздраженно заметил Уэлиш.- А потом-то он поклонился Уурту?
-Да, великий служитель Темноогненного, - неуверенно пробормотал Уэлэ. Он был явно не уверен в том, что  может выкинуть этот странный раб в присутствии Уэлиша.
- При тебе?
- Нет, великий служитель Темноогненного - тиики сказали мне, - Уэлэ заломил толстые пальцы.
- Пусть поклонится еще, - с усмешкой глядя на трясущегося Уэлэ, сказал Уэлиш и произнес:
- Ты, раб - скажи, что Уурт силен и поклонись ему в виде этого огня и камня.
- Я не буду этого делать, - громко ответил Каэрэ, выпрямившись.
«О Табунщик! Табунщик! Дай ему ума молчать, не понимай делай!»- донесся шепот Циэ из-за кустов. Ни Уэлиш, ни помертвевший Уэлэ, к счастью, его не услышали.
Уэлиш оттолкнул блюдо - мясо полетело на песок, и закашлялся, подавившись непрожеванным куском. Уэлэ тщетно пытался произнести что-нибудь - глотка его не слушалась, точно высохла.
Уэлиш вытер свои пунцовые губы рукавом и с шипением (он еще не успел как следует прокашляться) спросил:
- Ты - карисутэ?
- Нет, - почти возмущенно ответил Каэрэ.
- Ты не почитаешь Уурта?
- Нет, не почитаю.
«Тише, дева Шу-эна - ты ему не помогай, себе хуже сделай. Не плачь. Проси Табунщика, чтобы его не убили тут же. Чудо проси-торопись!»
...Уэлиш слез с носилок, пнул ногой в дорогой кожаной сандалии лежащего на земле раба. За его спиной кто-то из тииков, улучив момент, жадно подбирал брошенные куски мяса с земли.
- Кто еще не почитает Уурта?
- Не знаю, - проговорил Каэрэ, подавив стон. Не хватало впутывать в это Сашиа и Циэ!
- Только он, только он такой! - забoрмотал Уэлэ, к которому вернулся дар речи.
- Кому ты служишь, оборванец? Какому-такому богу? Вся слава иных богов меркнет перед огнем Уурта!
- Слава моего Бога - не меркнет ни перед каким огнем. Он сотворил и огонь, и небо, и землю - все.
Уэлиш судорожно вскинул руку вверх.
- Ты... что, посвящен Великому Уснувшему, что так вольно поминаешь его имя?
- Нет. Я же сказал - я служу Тому, кто все сотворил. Он не спит.
Уэлиш и тиики снова повторили свой странный жест. Каэрэ глядел на них с удивлением.
- Только посмей еще раз назвать его имя! Пойдешь со мной в Тэ-ан, ли-шо-Нилшоцэа разберется, карисутэ ты или нет. Но в жертву Уурту тебя как пить дать принесут. В цепи его до утра!

…Снова они сидели рядом – дядя Николас и он, Каэрэ – но уже не на земле, а в лодке, и в руках дяди Николаса были весла.
- Возьми – надо грести, - сказал дядя Николас. – Видишь дорогу через море? По ней прошел Жеребенок Великой Степи.
И он указал на идущий до самого горизонта – и дальше, за пределы земли – след дельфина. Словно две волны навек остались стоять друг напротив друга, не колеблясь, не сходясь…

Он очнулся оттого, что кто-то поил его прохладной водой.
- Сашиа? – прошептал он.
- Тише, тише… Услышат… пей!
- Я хотел сказать тебе, Сашиа, - проговорил он, сделав два или три глотка, - что ты веришь в неверных… ложных богов. Надо молиться только одному Богу, который все создал.
Девушка удивленно и печально смотрела на него, ничего не говоря. Потом она осторожно коснулась его скованной руки и начертила на ладони Каэрэ две пересекающиеся линии. Он недоуменно посмотрел на нее, и она сникла. Ему стало ее жаль. Может быть, она и поймет когда-нибудь то, что он пытается ей рассказать.
- Бог… все сотворил, - попытался снова объяснить свою мысль Каэрэ.
- Да, - просто ответила она, смазывая его раны маслом.
- И солнце тоже, - продолжал Каэрэ с отчаянием.
- Да. И луну, и звезды, - вторила ему Сашиа, словно читала гимн.
Каэрэ втянул в ноздри воздух – целебное масло обожгло следы от плетей.
- Почему же вы поклоняетесь… этому… Шу-эну Всесветлому?
- Его почитают по-разному разные люди, Каэрэ, - отвечала Сашиа. – Для кого-то он – младший из свиты Уурта Темноогненного. Так говорят те, кто молится у соединенных алтарей. Для кого-то он – явление Великого Уснувшего, его священный и таинственный знак. Всесветлый – имя Великого Уснувшего, данное для утешение людей – так говорят его жрецы…
- А ты, как ты сама думаешь, дева Всесветлого? – спросил он ее.
Она не отвечала долго, а потом, снова напоив его водой, спросила шепотом:
- Ты не карисутэ?
- Да нет же, нет! – немного раздраженно ответил он. – Осторожнее! Услышат тебя… Сашиа… - он неожиданно нежно произнес ее имя, и она вдруг заплакала, прижавшись к его груди.
- Они убьют тебя, Каэрэ, - прошептала она.
- Я не отступлю от своего бога, - ответил Каэрэ, вскидывая голову. – Ни за что.
- Не отступай, - тихо и светло произнесла она, и поцеловала его.

Брат и жрец.      
В тяжелом, сладком от благовоний Уурта воздухе все предметы в комнате казались окутанными дымкой. Ни единого дуновения ветра, яростно вздымавшего пыль за стенами дома рабынь-вышивальщиц, сюда не проникало.
       Ли-шо-шутиик внимательно рассматривал образцы вышивок и клал их обратно на поднос, который почтительно держала старшая вышивальщица Флай. Тиик Уэлэ с удивлением наблюдал, как Миоци откладывал в сторону безукоризненно вышитые ритуальные головные повязки, нашивки, пояса, покрывала, ленты, теряя к ним интерес с первого же взгляда.
- Принеси еще вышивки новых рабынь, Флай, - приказал он, когда поднос опустел.
- Вот они, господин, - Флай поклонилась, и этим ей удачно удалось скрыть раздраженное недоумение – Миоци не увидел ее глаза.
Все тот же, томительный для тиика и Флай, многочасовой просмотр продолжился.
       Наконец, задержав в руках расшитый золотом и бисером пояс и пристально вглядевшись в его узор, Миоци проронил:
- Я хочу видеть ту, кто вышивала это.
Флай, облегченно вздохнув, подобострастно поклонилась и вышла. Вернулась она быстро, ведя за собой юную девушку, почти подростка, по самые глаза закутанную в ветхое черное покрывало.
- Да благословит Небо служителя Шу-эна Всесветлого, - тихо произнесла рабыня, склоняясь перед жрецом, одетым в белый с золотом плащ.
- И тебя, дитя, да благословит Шу-эн. Подойди ко мне ближе.
Девушка сделала несколько несмелых шагов вперед.
- Как тебя звать?
- Сашиа, мкэ ли-шо-шутиик.
Зоркая  Флай готова была поклясться, что на бесстрастном лице их гостя на мгновение отразилось сильнейшее душевное волнение.
- Сколько тебе лет и где ты училась вышивать так искусно?
- Мне шестнадцатый год. Я с детства росла в общине дев Шу-эна близ Ли-тиоэй.
- Выбери из этих вышивок ту, что делала ты.
 Темно-красные занавеси на плотно закрытых окнах  зашевелились от мощных порывов ветра, бушевавшего снаружи, пламя множества светильников на полу и стенах колыхнулось им в такт, насыщая воздух дурманящим ароматом  праздника Уурта.
- Только эта одна, мкэ ли-шо-шутиик.
Она подала ему тот самый пояс, и Миоци увидел, что ее лицо изнурено печалью, а  глаза покраснели от слез. Поймав его взгляд, она быстро вновь опустила голову.
- Если ты из дев Шу-эна, то почему не носишь подобающее покрывало?– спросил Миоци.
- Я  забрала его у нее, мкэ ли-шо-шутиик, - презрительно кивнув в сторону Сашиа, ответила Флай. – Она больше не имеет права носить его. Она жила вместе с рабом-конюхом. Она отказалась принять посвящение Уурту, как того требует новый приказ правителя Фроуэро. Все девы Шу-эна должны принять посвящение Уурту, мкэ Нилшоцэа строго следит за этим.
Сашиа залилась краской, потом еще больше побледнела и еще ниже склонила голову.
- Тебе следовало отдать это покрывало в храм Шу-эна, Флай, - поспешно сказал тиик Уэлэ, поймав гневный взгляд Миоци. – Принеси его, чтобы мкэ ли-шо-шутиик мог взять его  к жертвеннику великого Шу-эна.
Флай ушла и не возвращалась довольно долго. Не обращая внимания на поникшую Сашиа, Уэлэ сказал:
- Привести других вышивальщиц, мкэ?
- Нет. Я заберу с собой эту девушку. Какой выкуп я должен отдать?
- Всего двести лэ…
Пока Миоци развязывал кошелек, тиик наклонился к его уху:
- Мкэ, может быть, вы посмотрите и на других? Эта рабыня очень молода, и вдобавок со скверным характером… У нас есть девицы, которые намного ее красивее. Ведь вы ее не только вышивать к себе берете, а?
- Что ты сказал? – переспросил ли-шо-шутиик таким голосом, что у Уэлэ затряслись поджилки.
- Ээ… да простит меня мкэ…Она умеет играть на флейте, читать и петь, если что… и снадобья знает разные – обучена у дев Шу-эна Всесветлого… да…
- Мне нравится, как она вышивает, - сказал Миоци, взяв из рук подошедшей Флай покрывало.– Ты играешь на флейте? – ласково спросил он. – Где же твоя флейта, дитя?
- Ее отобрали, - просто ответила она.
Поиски флейты не заняли долго – и Миоци спрятал искусно вырезанный из коры священного дерева луниэ инструмент на своей груди.

А потом он набросил огромное темно-синее покрывало на голову и плечи Сашиа, и, пока они шли по пыльному двору, вышивальщицы, высунувшиеся из окон, и рабыни, стирающие белье, и конюх Циэ провожали их взглядом. Тяжелое синее покрывало полностью закрывало ветхое платье Сашиа. Сухая пыль от мощных порывов ветра летела прямо в глаза.
       Миоци принял поводья у Циэ и легко вскочил в седло, его плащ развевался на ветру, как крылья огромной бело-золотой птицы. Он подхватил Сашиа и усадил ее перед собою на коня. Она не глядя, молча уцепилась за луку седла. Вороной конь фыркая, раздул ноздри.
      Ворота распахнулись.
- Велик Уурт! – крикнул тиик на прощанье, ощупывая деньги в поясе.
- Велик Табунщик! – сказал Циэ, не сводя с них глаз.
- Всесветлый да просветит нас! - воскликнул ли-шо-Миоци и вылетел на своем скакуне на дорогу.

… Пыль над дорогой вилась клубами, а скакун-иноходец ли-шо-шутиика мчался мимо полей, над которыми багровело заходящее солнце.
       Сашиа сидела ни жива, ни мертва. Наконец, пытаясь перекричать ветер, она спросила:
- Куда везет меня ли-шо-шутиик?
- Туда, где ты будешь счастлива, - Миоци вдруг порывисто прижал ее к своей груди.
Она попыталась вырваться. Миоци пустил коня шагом.
- Неужели ты не узнала меня? – спросил он, и голос его дрогнул.
- Ты – ли-шо-Миоци, служитель Шу-эна, давший обеты в Белых горах! – в гневе крикнула Сашиа, отталкивая его и пытаясь спрыгнуть.
       Миоци осторожно, боясь причинить ей боль, удержал ее руки. Его плащ распахнулся и девушка увидела на его груди, поверх грубой льняной рубахи, темный деревянный диск с серебристым узором по краю. Она замерла, отпрянув, а потом по-детски радостно закричала:
- Аирэи!
И, прижавшись к нему, заплакала – это немыслимая радость переполнила ее душу. Боясь поверить, она коснулась пальцами диска, поцеловала его.
- Ты слишком много страдала, сестренка…Потому ты и не узнала меня сразу.
Он остановил коня, и они сошли на заброшенное поле. Где-то рядом ручей повторял приветствие карисутэ. Из-под валунов и обугленных пней выбирались вверх тонкие упрямые стволики молодой поросли. Ветер стихал. Солнце медленно опускалось за поля. Девушка нагнулась к глубокому ручью, зачерпнула в пригоршни воду, умыла лицо. Миоци стоял рядом с ней, держа коня в поводу.
- Я думал, что ты умерла, и мы никогда больше не увидим друг друга под лучами Всесветлого. Я так тосковал по тебе…- и неожиданно для себя добавил: - Ты – все, что у меня осталось, Ийа.
- Теперь меня зовут Сашиа, брат, - тихо сказала она.
- Сашиа… Радуга… - повторил он. – Как тебе идет твое новое имя!
Она засмеялась, как ребенок.
- Мы сейчас поедем к Игэа Игэ, моему другу – ты уже знаешь его, но прежде я хочу, чтобы ты совершила обряд омовения, - сказал Миоци. – Я, как служитель Всесветлого, силен призвать его милость на эти воды, чтобы они омыли с тебя ту грязь позора, которую тебе пришлось против своей воли вкусить среди ууртовцев.
Он тяжело вздохнул и прижал ее к себе.
- Брат, - негромко позвала она.
- Что, сестра моя? Посмотри – у меня с собой чистая рубаха для тебя и священное полотенце для омовений. А здесь – масло милости Всесветлого. Не бойся, тебе не придется класть твое покрывало на алтарь. Ты и впредь будешь носить его.
Вдруг Сашиа гордо вскинув голову и став еще больше похожей на брата, проговорила:
- Я не боюсь. Я не осквернила ничем свое покрывало.
- Ийя… Сашиа! – воскликнул жрец. – Не бойся меня и не старайся меня обмануть. Я люблю тебя и все понимаю.
- Нет, ты не понимаешь, брат! – ответила девушка ему. – Меньше всего на свете я хотела бы когда-нибудь солгать тебе. И сейчас я говорю правду.
- Ты хочешь сказать… - немного растерянно проговорил Миоци, - ты хочешь сказать, что милость Всесветлого сохранила тебя от рук рабов-ууртовцев?
- Да, милость Повернувшего вспять Ладью.
- О, Милостив Ты, Всесветлый, и велика милость Твоя! – воскликнул Миоци белогорское славословие, воздевая руки к небу. – В милости своей себя являешь Ты, неведомый, невидимый!
- Всесветлый да просветит нас, - сказала Сашиа. – Что за молитву ты прочел сейчас, о брат – если мне будет позволено спросить?
Миоци перевел молитву на аэольский язык и добавил:
- Я воскликнул слова этого древнего белогорского гимна, оттого, что с тобой случилось чудо милости Всесветлого…
- Да, мне был послан человек, уважающий синее покрывало и непоклоняющийся Уурту, - ответила Сашиа.
- Где же он? – воскликнул Миоци. – Мы, Ллоутиэ, не должны оставаться неблагодарными!
- Он? – с печальной улыбкой ответила-переспросила Сашиа. – Он отведен в Тэ-ан и его скоро казнят в печи Уурта.
На мгновение воцарилась тишина – было слышно только, как журчит вода ручья карисутэ – «фуккацу! фуккацу! – воссиял! воссиял! повернул, повернул, повернул ладью вспять!»
Сашиа склонилась к воде и просто сказала:
- Я умоюсь, и мы поедем дальше.
- Да, - ответил Аирэи.
Вода с оттенком крови еще лилась сквозь пальцы сестры великого жреца Всесветлого, как на дороге показался всадник в темном плаще – он был один, без свиты, хотя и конь, и одежда говорили о его знатности.
- Миоци! – закричал он издалека. – Миоци! Послушай меня! Ты заплатил двести лэ – я плачу тебе пятьсот. Вот кошелек!
- Что? – гневно переспросил Миоци, а Сашиа закрыла мокрое лицо покрывалом.
- Ты не узнал меня? – засмеялся всадник, спрыгивая с коня. – Вот такая неудача у меня – опоздал всего на чуть-чуть… и Уэлиш был прав, она красива… ах, красивая девчонка… давай вместе полюбуемся!
Он потянулся, чтобы откинуть покрывало Сашиа, но Миоци резко отбросил его руку:
- Как ты смеешь, Нилшоцэа! Это – моя родная сестра.
- Твоя сестра? – всадник, оказавшийся Нилшоцэа, отпрыгнул назад, и неожиданно выхватил кинжал. – Тогда защищай ее! Эй, белогорец!
Он стал похож на безумца – глаза его налились кровью.
Миоци, не на мгновение не теряя присутствие духа, выхватил из-за пояса свой меч и шагнул навстречу бывшему белогорцу.
- Сын Запада, бог болот Эррэ предназначил ее – мне! Миоци, отдай свою сестру добром! – задыхаясь от гнева, шипел Нилшоцэа. – Миоци! Я согласен покрыть ее позор! Сыны Запада велели мне взять ее в жены!
- Я не верю в сынов Запада, - хладнокровно отвечал Миоци, отбивая коварные удары кривого кинжала ууртовца. –  И я не знаю бога Эррэ. Если бы ты провел бы в Белых горах чуть больше лун, ты бы тоже не пленялся голосами богов болот. Сыны Запада? Это наваждения, наваждения, Нилшоцэа! А истинный белогорец…
В этот момент раздался всплеск, и Нилшоцэа, оступившись, оказался в глубоком месте ручья, выронив нож.
- … истинный белогорец никогда не верит видениям, - со смехом добавил Миоци.
- Эалиэ! – закричал Нилшоцэа, барахтаясь в кроваво-красной воде и не находя опоры. – Эалиэ! Помоги мне выбраться!
- Ты не старуха и не дитя, чтобы не выбраться из ручейка, - усмехнулся Миоци. – Кроме того, у тебя за поясом еще две сабли, и, кто знает, как ты решишь ими воспользоваться. Я, пожалуй, поспешу в Тэ-ан – у меня дела. Но, слово белогорца – я ничего не расскажу о нашей встрече. Твое «эалиэ!» коснулось моего сердца, о Нилшоцэа.
- Что ж, спасибо и на том, - проговорил Нилшоцэа, жалкий, в намокшей, похожей на жабью кожу, дорогой одежде.
И Миоци, подхватив Сашиа, ускакал прочь на своем вороном коне – а конь Нилшоцэа печально посмотрел им вслед.
- Ты испугалась, сестра? – спросил Миоци, целуя Сашиа в лоб, как целуют маленьких детей, оберегая их от сглаза.
- Я поняла, что с тобою, брат, я ничего не боюсь, - ответила дочь Ллоутиэ. – Это и был сам Нилшоцэа?
- Да, он… бывший белогорец… Когда он испугался, вспомнил «эалиэ!»
- «Эалиэ»? – переспросила девушка. – А что это значит?
- Это по-белогорски означает: «нас двое!» - то есть, ты не один, помощь  близка, а в горах это очень важно.
- И не только в горах, - задумчиво ответила Сашиа. – А что это за белогорский язык?
- О, это древний язык. На нем, как верят, говорили люди, жившие в заброшенных городах Нагорья Цветов… на нем написаны древние книги… кстати, мудрец Эннаэ Гаэ проповедовал на нем и вел диспуты с белогорцами – Белые горы уже в те далекие годы были местом, куда стекались люди, стремящиеся познать мудрость. И с тех пор так повелось, что, хотя любой человек может придти в Белые горы – аэолец, как я, фроуэрец, как Игэа, или даже соэтамо или степняк, он может говорить с теми, кто его понимает, на своем родном языке, но он обязан изучить белогорский  и говорить по-белогорски.
- Мы немного учили белогорский в нашей общине, - скромно сказала Сашиа. – Но нам, конечно, не объясняли, откуда все это пошло. И «эалиэ!» мы тоже не изучали. Девочкам, как считается, не надо, изучать такие вещи…

У Игэа и Аэй.
- Пусть будут долгими дни брата и сестры Ллоутиэ, встретившихся после долгой разлуки! – провозгласил Игэа, поднимая свою чашу.
- Аирэи Ллоутиэ обрел то, что искал, - добавила Аэй.
Миоци пригубил вино.
- Как хорошо, что в дни Уурта у нас свой праздник, - заметил Игэа. – Терпеть не могу праздновать ууртовы дни!
- Тише, тише – дернула его за рукав Аэй. – Прошлый раз ты просто сказал, что не привык их праздновать, и очутился…  помнишь где?
- Оставь, жена – тогда я сказал это при тииках…очень глупо. Сашиа, твой брат спас жизнь не только мне, но и всем моим домочадцам. Я его должник на всю жизнь.
- Игэа, достаточно об этом, - прервал его Миоци.
- Никогда не будет достаточно говорить об этом. По крайней мере, мне.
Игэа произнес эти слова с сильным фроуэрским акцентом, так что даже Миоци улыбнулся.
- Ты неисправим.
- Сашиа, ты, наверное, плохо помнишь своего брата? – спросила Аэй.
- Я видела Аирэи пять лет тому назад, потом только получала письма от него. А потом… потом меня продали в это имение и того письма, где он говорил, что принял обеты ли-шо-шутиика и едет в Тэ-ан, я уже не получила.
Сашиа смяла в пальцах угол скатерти. Аэй погладила ее руку:
- Всесветлый сохранил тебя, послав тебе твоего спутника, Сашиа.
- Что с этим человеком, Аирэи? - спросил Игэа.- Тебе удалось что-нибудь узнать?
- Он в тюрьме Иокамма. Его будут допрашивать завтра. Нилшоцэа убежден, что он – карисутэ.
Щеки Сашиа стали такими же белыми, как и цветы, устилавшие пол. Она поставила недопитую чашу на скатерть и оперлась на подушку. Аэй подвинулась ближе к ней и взяла ее за руку.
- Через два дня – великий день Уурта, - донесся до сестры ли-шо-шутиика голос Игэа. – Если они собрались принести человеческую жертву, они сделают это именно в этот день, когда силы светила начинают иссякать. Это древний жестокий обычай, но ууртовцы строго его хранят.
- Нилшоцэа не согласится на выкуп этой жертвы, - негромко сказал Миоци.
- Тебе плохо, Сашиа? – спросила Аэй. – Ты устала за сегодняшний день  - оставим мужчин разговаривать, а я отведу тебя наверх, чтобы ты наконец, прилегла отдохнуть.
Когда они ушли, Игэа заметил:
- Напрасно мы стали об этом говорить при твоей сестре. Она очень … привязана к этому рабу. Он сделал ей много доброго. Да и мне он понравился – такого и среди свободных редко встретишь.
- Я это знаю. Я в долгу перед этим человеком. Но помочь ему теперь очень сложно.
- Но ты ведь попытаешься? – горячо спросил Игэа.
- Да, Игэа. Попытаюсь, - сдержанно и печально ответил Миоци.

В тюрьме.
Среди узников, прикованных к стене, произошло шевеление, когда в их смрадный каменный мешок приволокли еще одного заключенного. Кто-то жадно потянулся вперед, ловя ртом струю свежего воздуха, кто-то, будучи уже не в силах шевелиться, открыл глаза и смотрел на слабые отсветы дня в дверном проеме, кто-то стал просить воды.
  Стражники привязали Каэрэ к большому ржавому кольцу в стене, среди полумертвых, стонущих, кашляющих людей.
Кто-то из полутьмы спросил неожиданно бодрым голосом:
-А ты что, тоже грабил на дорогах?
За Каэрэ ответил стражник:
- Он здесь потому, что не почитает Уурта.
- Правда? - словно обрадовался кто-то еще из смрадной глубины, и захохотал, как ночная птица.
- Ты Шу-эну посвящен, что ли? - толкнул Каэрэ в бок сосед, и его цепь зазвенела по полу.
Каэрэ не ответил. От скверного запаха его тошнило.
- Молчит! - раздалось из темноты. - А ты, часом, не карисутэ?
- Нет, - сказал Каэрэ, переводя дыхание. Отчего все подозревают в нем приверженца этого запрещенного учения?
-  Не ври! Карисутэ нельзя отрекаться! У вас учение такое! Я уж знаю! – закричал кто-то.
- Где же ты изучал их учение? На большой дороге? - раздалось из другого угла.
- Не важно где, да вот и понимаю кое-что.
- Ты кое-что только в разбое и понимаешь, - возразили ехидно из угла.
- Ты, конокрад! Тебя-то наверняка к празднику Уурта выкупят дружки!
- Уж тебе-то это не грозит! A я Уурта не обижал - он меня тоже не обидит. Много коней Tемноогненному приносил. Уурту все равно, какую кровь в его жилы вливают! – ответил голос из-за угла.
- Вот-вот - все равно! Такие бесчестные люди только ему и кланяются!
- Сам-то, смотри, честный нашелся! Сколько купцов-фроуэрцев зарезал?
- Да уж поболе, чем ты лошадей у степняков угнал! - угрожающе захрипел узник.- Только никогда не говорил, что это во славу Шу-эна или Уурта. Вот и вся разница!
- Ну и казнят тебя за твoю разницу! Отвезет тебя Шу-эн на своей горячей лодке в пекло, за то, что жертвы не приносил Темноогненному как положено!
- А мне плевать на лодку Шу-эна...и на твоего Темноогненного,- разбойник смачно плюнул.- Я карисутэ не обижал. А у них и таким, как я, место найдется.
Каэрэ, привыкнув к мраку, различил говорившего - им был огромный рыжий бородач.
- Прав, прав Нилшоцэа, что карисутэ занялся всерьез! Их на самом деле полно везде... и не те вовсе, кто потомки старых. Это как чума. У них разбойники дружбу с богами водят. Если этих изуверов много разведется, честному человеку по дороге проехать будет невозможно - вмиг ограбят!
- И коня угонят, - язвительно добавил кто-то еще.
- Да уж, - вмешался в разговор четвертый.- Они человечину едят.
- Это ерунда все, а вот вашему Уурту человеческие жертвы приносят! - возмущенно закашлялся разбойник.
- Это - священное дело! - раздалось несколько голосов.- Этим мир стоит. Все знают, что светилу надо силу добавлять.
- Что-то не помню, чтобы наши деды чтили Уурта. И мир стоял, как ни в чем ни бывало.
- Вот Фроуэро нас и покорило. Они издавна Уурта чтут. Он самый мощный, Облакоходец. Наш Шу-эн против него - слабак, вот он ему и проиграл. Что толку в том, что лодки на чердаках хранят!
- Потише ты про лодки!
- А что потише-то? Все хранят, все ждут, только боятся. Это фроуэрцы темный огонь принесли, а мы большую воду ждем.
- Фроуэрцы чтут Сокола. Это Нэшиа стал в болотных пещерах слушать голос бога болот.
- Поссорились со степняками, вот и проиграли. Даже дети это знают.
- Уурт силен! - вдруг истерически выкрикнул кто-то священный клич. Среди узников начал подниматься смутный гул.
- Нашли божество - кровь краденых коней пьет, а силы больше чем на год, не хватает!
- Божок из болот, из пещер фроуэрских!
- Это Нэшиа-безумец наслушался своих сынов Запада!
- А ты, новенький, что молчишь?
- Ты не отрекайся, если карисутэ! А то здесь не найдешь, и там потеряешь.
Словесная перепалка утихла так же внезапно, как и началась. В смраде тюрьмы снова повис монотонный гул, в котором различимы были стоны, звуки предсмертной агонии и храп спящих.
Каэрэ задремал, положив голову на цепь. Он очень устал и ничего не чувствовал, кроме тянущей пустоты в сердце. Но через некоторое время сквозь его забытье стала пробиваться нить разговора, который вели бородач и сосед Каэрэ - тот самый, что спрашивал, не посвящен ли он Шу-эну.
- Ну, знаешь, это был странник...
- Как те, что Великого Уснувшего будят? С трещотками?
- Нет, ты что. Просто странник-белогорец. Уже в годах. Мой отец его ровесником был бы. В старом плаще, в простой рубахе.
- Эзэт, наверное, это был. Они так ходят, - заметил собеседник.
- Не знаю...Он ночевал под деревом луниэ, нас он не заметил. А мы были пьяны так, что могли пешком через море пойти.
- Ну! - одобрительно воскликнул почитатель Шу-эна.
- Ребята привели его, а я и говорю ему: "Дед! Выпей-ка с нами!" и даю ему кубок с настойкой ягод луниэ, полный доверху.
- О! Так это же им запрещено пить!
- Ну да. Я знал. Шу-эн..или кто...Уснувший... сразу закрывает от них свой лик. Навсегда. Неважно, какие они до этого лишения терпели, ничего не ели, молились и странствовали. Все зря.
- Зачем ты так? - осуждающе спросил у него шу-энец.
- Ну, думал, пусть испугается, что вся жизнь впустую прошла, пусть попробует стать, как мы - простые неучи...
- Плохо ты сделал.
- Они, святоши, такие, что живут в свое удовольствие, молятся, сколько хотят, дары от богов зарабатывают... а нас презирают.
- Ну это-то ты прав...
- Вас - это кто на большой дороге стоит? - спросил кто-то.
- Ты, если такой честный, то как сюда попал? - ухнул бородач, как филин, и продолжал, уже тише:
- А он - взял кубок, выпил и говорит: "Спасибо, сынок!"
- Что ты плачешь-то?- удивился шу-энец.
- Да ты не понимаешь! Он так это сказал, словно душу мою, никому не нужную, согрел.
- Так кто это был, белогорец?
- Да нет, какой белогорец!- сквозь слезы гневно воскликнул разбойник.- Это был жрец карисутэ!

Жрец Всесветлого и Каэрэ.
Миоци всегда с неприятным чувством приближался к тюрьме, находившейся между рынком и храмом Уурта. Он уже стал утомляться от городской жизни и с каждым днем все больше и больше жалел, что не смог остаться в Белых горах.
"Только из-за Сашиа..."- подумал он, глядя на огромные черные стены храма темноогненного бога. Оттуда доносился крепкий, тяжелый запах сжигаемых целиком туш заколотых в жертву животных - коней, баранов, мулов, коз....
 Он придержал поводья своего заволновавшегося вороного иноходца и повернул к тюрьме по выложенной камнями дороге.
 Стражники – это были сокуны, воины Уурта Темноогненного, в черных плащах с темно-красным кругом в середине -  почтительно поклонились. Начальник стражи повел его бесконечными лестничными переходами, мимо зловонных ям, из которых доносились стоны и мольбы.
- Это - должники храма Уурта, - заметил провожатый белогорца. Нам дальше, мкэ ли-шо-Миоци. Все, кто заходит сюда, говорят, что здесь скверно пахнет...Вот уж не знаю, запах как запах. А над моими ребятами даже торговки на рынке смеются - говорят, что когда они мимо проходят, за ними рой мух летит... Может, и так…Вам не дурно, мкэ ли-шо?
Но Миоци уже справился с приступом тошноты и сказал:
- Где я могу допросить этого раба... непочитателя Темноогненного?
- А вот, пройдемте, пройдемте - у нас есть особые помещения для допросов.
 Миоци пригнулся, чтобы не удариться о низкую притолоку, и увидел изображение хозяина этого смрадного места, стоящее на возвышении в нише, образованной уродливым искривлением стены. Уурт шествовал по облакам, посылая молнии и дождь. Под нишей было место писца.
Писец встал, поклонился Миоци, приветствуя жреца, и вновь сел и начертил первые буквы на вощеной табличке. За странными сооружениями из ремней, веревок и колес зашевелились два огромных полуголых горбуна-палача.
Миоци, с внутренним чувством омерзения, занял место в мягком кресле, с литьем на спинке, изображающем человеческое жертвоприношение Уурту. Тем временем сокуны привели заключенного. Тотчас же выползшие палачи, словно бескостные морские существа, подплыли к жертве, и, слегка подталкивая, повлекли к своим орудиям.
- Подождите, - тихо сказал белогорец, но так, что начальник стражи вздрогнул.
- Подведите его ко мне.
  В неверном свете смоляных факелов жрец Шу-эна вглядывался в изможденное лицо молодого, рослого пленника-раба.
Несмотря на жестокость палачей и невыносимые условия заключения, он не был похож на сломленного, покорного судьбе человека, которого через сутки принесут в жертву Уурту Темноогненному. В глубоко запавших  глазах узника читалась решимость и упорство, граничащее с упрямством - несмотря на то, что на его обнаженном теле видны были многочисленные следы истязаний, а в волосах запеклась кровь, смешанная с грязью.
- Как твое имя и откуда ты? - негромко спросил белогорец, внимательно глядя на него.
Узник смог лишь шевельнуть растрескавшимися губами.
- Дайте ему воды, - приказал Миоци.
 Один из стражников зачерпнул жижу из впадины у стены.
Миоци в гневе вскочил:
- Это даже свинья пить не будет!
- Помилуйте, мкэ ли-шо-шутиик! Они все здесь со временем пьют эту воду... когда им по-настоящему хочется пить, - последовал ответ.
  Миоци снял с пояса флягу - он получил ее вместе с ножом при посвящении - и поднес ко рту раба, дав сделать ему три глубоких глотка.
Ошеломленные свидетели поступка великого жреца Шу-эна переглянулись.
- Противно благости Шу-эна Всесветлого относиться с такой жестокостью к узникам, - резко сказал Миоци.- Завтра он предстанет перед Иокаммом, и должен быть в состоянии отвечать на вопросы. Отведите его пока в отдельную камеру, развяжите и накормите.

- Они язычники, дядя Николас. Они почитают солнце.
Он смотрел на дядю, а тот гладил спину дельфина, плавающего рядом с лодкой. Впереди, среди скал, виднелся маяк. Солнечные зайчики играли на мокрой шкуре дельфина и на лице дяди Николаса.
- Что же ты молчишь? – спросил Каэрэ. – Отчего ты всегда молчишь? Я не поклонюсь их богам, будь уверен. Тебе не будет за меня стыдно.

Дельфин ткнулся мокрым носом в ладонь Каэрэ. Он открыл глаза и увидел другой сон.

Сашиа стояла перед ним, поднося к его пересохшим от жажды губам глиняную чашу с водой. Он шевельнулся – и цепи загремели, а вода расплескалась по его груди.
- У меня есть еще вода, - сказала она.
Он напился и хотел поцеловать ее пальцы.
- Тебя увезут в Тэ-ан на рассвете, - проговорила она.
- Я знаю. Я знаю, что это значит. Я готов, - отвечал он. – Я служу своему богу. Я не буду поклоняться вашим богам. Пусть меня убивают.
- Бедный, бедный, - проговорила она, поя его водой и гладя его темные волосы. – Но не поклоняйся. Не поклоняйся ни за что. Хоть ты и не карисутэ, как ты говоришь, но ты похож на нас, - она осеклась, проговорившись.
- Я никому тебя не выдам, - устало проговорил Каэрэ. – Не бойся.
- Я думаю, у нас с тобой – один бог, - осторожно сказала Сашиа.
- Нет, Сашиа, нет, - покачал он головой, не в силах оторвать взора от ее зеленоватых глаз.
Сашиа молчала, ее лицо до половины было скрыто синим покрывалом, и печальная улыбка была на ее губах…
- Жеребенок Великой Степи, - сказала она одними губами.
И он проснулся.
- Жеребенок Великой Степи, - повторил он – хрипло, с трудом. – Кто это – Жеребенок Великой Степи?

…Каэрэ лежал с открытыми глазами на спине, на куче старой соломы, когда Миоци вошел в одиночную камеру. Сбоку, из щели, пробивался тонкий луч света, чертя прерывистую полосу на каменном полу. Звук закрывшейся двери показался в тюремной тишине оглушительно громким - и узник, и жрец одновременно вздрогнули.
- Здравствуй, Каэрэ, - сказал Миоци, укрепляя факел в кольце на осклизлой стене.
Тот приподнялся на локте, щуря глаза от ослепившего его тусклого света. В полутьме он узнал белый шерстяной плащ Миоци, и понял, что это тот самый человек, который напоил его из своей фляги в камере пыток.
- Здравствуй, - ответил он, не заботясь об этикете.- Что тебе надо от пленника, которому осталось жить меньше суток?
- Я хочу тебе помочь, Каэрэ. Ты много сделал хорошего для моей Сашиa. Люди из рода Ллоутиэ никогда не давали повода для упреков в неблагодарности.
Каэрэ внимательно смотрел на говорившего.
- За отказ поклониться Уурту тебя ждет смерть в жертвенной печи, - медленно произнес Миоци.
- Я знаю, - сказал Каэрэ, не отводя взора.
- Такую жертву нельзя выкупить. Но есть один-единственный способ сохранить тебе жизнь...
- Жизнь?! - переспросил Каэрэ, и сам удивился раскатистому эху своего голоса.
- Да. Возьми это, - и Миоци, достав из складок плаща, протянул ему расшитую темно-красным узором полосу темной ткани.
- Что это? - Каэрэ медлил брать неожиданный подарок жреца.
- Это пояс младшего жреца Уурта и Шу-эна, для священнодействий у их общего алтаря. Он будет скоро в Энниоиэ, в двух днях пути от Тэ-ана.
- Нет, - неожиданно ответил Каэрэ.
- Это - единственный выход для тебя! - воскликнул Миоци.
- Нет,- повторил Каэрэ, отстраняя руку жреца.
- Что значит – «нет»? Ты хочешь умереть?
- Я предпочитаю умереть, чем стоять перед алтарями ваших божков, - тяжело вымолвил Каэрэ.
- Уурт - не мой бог...- горько вздохнул Миоци.- Послушай, это же не на всю жизнь! Ты сможешь выкупиться... я помогу тебе. Через пять лет - самое большее - ты уйдешь из служителей алтаря. Уверяю тебя, Уурту глубоко безразлично, что ты думаешь о нем, как и твоим богам безразлично то, что ты умираешь из упрямства, не желая их предавать.
- Я верю в  о д н о г о Бога, - сказал Каэрэ, почти перебив его.- и Ему не безразлично, если я стану служить чужим богам.
-Твой Бог - бог твоей земли, твоего народа. Ты - чужестранец. Здесь - другая земля. Здесь - владения Уурта, Фериана, Шу-эна, и других божеств, каждая роща, каждый источник имеет своего бога. Зачем ты споришь с очевидным? Возьми же, наконец, этот пояс, проведи несколько лет у алтаря Уурта и Шу-эна, - и возвращайся с миром в свою землю служить Богу своего племени и народа, в земле, принадлежащей Ему... – сказал со вздохом великий жрец Всесветлого.
- Вся земля принадлежит моему Богу. Он сотворил ее, - отвечал Каэрэ.
Слова замерли на губах Миоци. Его рука взметнулась в благоговейном жесте  прежде, чем он спросил приглушенно:
- Ты хочешь сказать... ты хочешь сказать, что ты посвящен Великому Уснувшему?
- Нет, - удивленно ответил Каэрэ.
Дверь с грохотом упала, повиснув на цепях.
- Мкэ ли-шо Миоци! Иокамм собирается. Ли-шо Оэо, главный жрец Всесветлого Шу-эна, просит мкэ поспешить! – раздался голос начальника стражи.
- Я молился, он не отвечал. Бога нет, дядя Николас.
Дядя покачал головой.
- Я знаю, что ты расстроился. Тебе тяжело, что у тебя нерелигиозный племянник. Но я старался. Ради тебя я не поклонялся идолам и молился богу, который все сотворил.
Дядя Николас снова покачал головой, гладя по холке буланого коня.
- Ты не переживай, дядя Николас, - сказал он, вдруг пожалев старика. – Я вел себя достойно. Я не поклонился идолам. Я не выдал Сашиа. Но бога нет. И ты должен это знать.
- Великий Уснувший не спит, - вдруг громко сказал дядя Николас по-белогорски. - Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его - не есть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им.
- Ты говоришь, как белогорец Иэ, - удивился Каэрэ. – а я уже не боюсь умирать. Я умру, и ты мне расскажешь, кто этот конь… и кто был тот дельфин. Я люблю Сашиа, дядя Николас – вот она, видишь? Она стоит там, на маяке.
Океан бился вокруг них, и рыбы играли в пенных, страшных волнах.
«Я умру, и меня подхватит дельфин», - подумал Каэрэ в последний раз, и маяк исчез.

Вызов Уурту
Ли-шо-Миоци склонился над распростертым на решетке жертвенника рабом и окликнул его, но тот был без сознания. Нож белогорца быстро рассек сыромятные ремни. Каэрэ лишь застонал, не приходя в себя.
Гром труб и бой священных барабанов, доносящиеся снаружи из подземного храма Уурта, нарастали, гулко разбиваясь о стены печи. Внизу со скрежетом разверзся черный зев – Нилшоцэа отдал приказ открыть печь. Через решетку Миоци увидал цепь огней внизу – это были факелы в руках жрецов Темноогненного - от мощной тяги их пламя колыхалось, и ветер нес тяжелый запах смолы, обдавая им белогорца и трепал его светлые, стянутые шнурком волосы.
Миоци быстро и уверенно привязывал Каэрэ к себе, накрепко, крест-накрест затягивая кожаный пояс на себе и на узнике – так в Белых горах переносили раненых.
Непрерывно нарастающий вой труб резко смолк. В жуткой тишине Миоци сделал шаг к стене. Веревка была закреплена надежно, и он начал свой подъем.
Он не смотрел вниз, поэтому не увидел, как факелы слились в одно багрово-красное кольцо, как вспыхнула, заливая дрова, горючая смесь. Он лишь услышал далеко внизу оглушительный треск. Зловещие отсветы быстро побежали по стенам. Языки пламени взметнулись вслед за белогорцем, но не догнали его.
Снова раздался надрывный скрежет железа – это опускалась вниз жертвенная решетка – пустая, с разрезанными узами предназначенной Уурту жертвы...
Вой и свист наполнили все пространство. Клубы темного дыма медленно ползли вверх за пламенем.Дым обогнал огонь. Черное облако закрыло пламя, и печь погрузилась во тьму.
Как ни ловок был Миоци, как ни быстро он продвигался вверх по отвесной стене, опираясь на остатки древней каменной лестницы и выступы, дым Уурта догонял его. Едкое смрадное облако скоро окутало беглецов.
       Белогорец боролся. Тьма вокруг становилась все гуще. От копоти и дыма слезились глаза, перехватывало дыхание. Плотная шершавая тьма проникала в горло, сжимала грудь… «Словно рука Уурта» - промелькнуло в мозгу Миоци. Он задыхался от кашля. Жар становился нестерпимым. Ноша тянула вниз. Несколько раз его ноги срывались, не находя опоры, и он повисал на своей веревке над огненным жерлом.
       Наконец, раскаленная бездна догнала его и закрыла. Белогорец понял, что проиграл поединок с Ууртом. Еще несколько минут – и он, задохнувшись, беспомощно повиснет на веревке, болтаясь среди пляшущих языков пламени. Потом его найдут – прокоптившегося как поросенка под праздник первого снега. Стыд, стыд!..
       Из последних сил он рванулся вверх. В глазах потемнело. В горло набивалась клейкая гарь. «Проснись!- мысленно закричал он,- восстань! Неужели ты не можешь бросить вызов Уурту, как я его бросил?!  Я отказался служить богу болот – я остался верен Тебе! Помнишь, тогда? А Ты? Даже Ты боишься забрать жертву Темноогненного? Ты оставил меня одного – один на один с Ууртом?».
-Эалиэ! Нас двое! – раздался голос сверху. Миоци на мгновение привиделись долины и прохладная предрассветная роса на траве.
-Эалиэ!- повторился снова клич белогорцев и кто-то сверху потянул за веревку.
-Эалиэ... - прохрипел Миоци, отталкиваясь ногами от накаленного камня стены.
…Иэ подал ему руку, и Миоци, тяжело дыша и кашляя, перевалился через проем в стене, через который он до этого спускался в жертвенную печь Уурта. Он жадно глотал воздух,- затхлый, но холодный воздух заброшенного подземного хода. Странник-эзэт тем временм развязал Каэрэ, приложил ухо к его израненной груди.
-Жив. Сердце бьется, - сказал он.
-Спасибо, Иэ. Как ты узнал, что я…- начал Миоци, едва отдышавшись.
Иэ посмотрел на него, покачал головой.
-Если бы ты все еще был моим воспитанником, а не белогорцем, прошедшим посвящение, я бы строго наказал тебя за твой поступок, - не сразу сказал он.
Миоци, пошатнувшись, встал.
-Ты тоже боишься оскорбить Уурта? – резко спросил он, кашляя.
Иэ медленно сматывал веревку и молчал. Наконец, он произнес:
-Я учил тебя, что гордость – самый скверный порок. А ты из гордости один полез в эту печь. В Белых горах на такой риск идут только вместе с верным другом. Ты ничего мне не сказал. Тоже из гордости?
-Нет! – с трудом выговорил Миоци и захлебнулся кашлем. – Ты не прав, Иэ!
-Ты хотел бросить вызов Уурту – один на один, - продолжил старый белогорец.- Ты не хотел, чтобы кто-то еще участвовал в твоей победе.
Миоци, все еще кашляя и отплевывая черную копоть, оперся на край провала. Далеко внизу бушевало темное пламя. Молодой ли-шо-шутиик с трудом отвел взгляд от бездны, и его глаза встретились с глазами Иэ. Миоци вдруг заметил крупные капли пота на лбу старика, увидел, как дрожат его руки и тяжело колышется грудь.
-Иэ, - Миоци подошел к нему,- прости, что я тебе ничего не сказал.
И по древнему обычаю он в ноги поклонился своему учителю. Иэ несколько мгновений стоял молча.
-Да благословит тебя Небо, - наконец сказал он и коснулся его волос, испачканных сажей и пеплом. – Встань, Аирэи – нам пора идти.
Едва Миоци набросил на плечи рубаху, оставленную им на камнях у края бездны, как Иэ спросил его:
-А где твой нож и фляга?
       Миоци схватился за пояс – ножа и фляги, которые он получил когда-то при посвящении, не было. Должно быть, он обронил их в огонь, когда карабкался по стене.
       Они уложили Каэрэ на широкий плащ эзэта, и, держа края полотна на плечах, пошли со своей ношей прочь.
-Куда ты ведешь нас, Иэ? – спросил Миоци, проходя за ним по незнакомым переходам между нависающими каменными стенами.
-Ты удивишься, когда увидишь, - ответил тот.
Вскоре впереди засветилась полоска предрассветного неба. Солнце еще не поднялось над горизонтом – ночь Уурта продолжалась. Бережно держа плащ с раненым, Иэ и его ученик поднялись по истертым ступеням крутой лестницы и вдохнули чистый воздух сада.
-Добро пожаловать домой, брат! – раздался голос Сашиа.
Они стояли среди сада позади дома ли-шо-Миоци.
-Мы вернулись, - вместо Миоци ответил Иэ на ее приветствие. - Он жив, - добавил эзэт, отвечая на немой вопрос девушки.
Сашиа, завернувшись в синее покрывало, казавшееся черным в предутренней мгле, молча последовала за братом и Иэ в дом.
-Аирэи, скоро восход – тебя ждут в храме Шу-эна. Я позабочусь о Каэрэ,- сказал Иэ, когда они вошли в горницу.

Возвращение из печи.
… Сашиа ковш за ковшом выливала на спину и голову брата горячую воду, пока он, сидя в большом деревянном корыте, где обычно стирала белье Тэлиай, оттирал с себя сажу и копоть пучками жесткой травы. Когда Миоци, наконец, вымылся, Сашиа подала ему большое полотенце, а потом – белую длинную льняную рубаху - одежду жреца Шу-эна. Миоци застегнул сандалии, взял из рук сестры расшитый золотом и бисером пояс ли-шо-шутиика и затянул его на бедрах. Расчесав деревянным гребнем мокрые светлые волосы, он спрятал их под широкой головной повязкой.
-Благослови, брат, - склонилась Сашиа.
Он положил ладонь на ее голову, поверх покрывала, и обнял ее, плачущую.
-Все уже хорошо, сестренка.
-Аирэи!- только и произнесла она, поднимая мокрое от слез лицо.
Он поцеловал ее в лоб и отер слезу с ее щеки.
-Ты молилась за меня?
Сашиа кивнула.
-Это ты сказала Иэ, где я? – спросил Миоци.
-Да. Не сердись.
-Я не сержусь, - ответил он.
-Выпей отвара из трав или воды…Я испекла свежих лепешек с медом – может быть, поешь хоть немного? – попросила Сашиа брата.
-Я не могу есть до молитвы, ты же знаешь.
-Когда ты вернешься?
-Думаю, скоро.
       На пороге он обернулся, чтобы посмотреть на нее. Сашиа, набросив на плечи покрывало, держала свечу. Предрассветный ветерок почти задувал слабое пламя.
       Он кивнул ей на прощание и вышел.

У друзей.
Первое, что ощутил Каэрэ, приходя в сознание – вкус теплого вина во рту. С усилием он сделал глоток, и оно заструилось в его жилах, распространяя по всему его истерзанному телу непреодолимое желание жить. Он попытался пошевелится, но боль остро напомнила ему, что он и в самом деле еще жив, и страдания не закончились. Он глухо застонал.
- Каэрэ, - проговорил кто-то над ним, - открой глаза.
«Палач?» - мелькнуло у Каэрэ, но он сразу же отверг эту мысль – руки, касающиеся его тела, не были руками палача.Он повиновался этому тихому сильному голосу. В сумерках лицо говорившего было неразличимо.
-Когда…казнь? - едва выговорил  Каэрэ.
-Она уже в прошлом, - человек осторожно приподнял его за плечи.- Пей еще.
Каэрэ сделал несколько глубоких, жадных глотков. В комнате светлело. Из-за закрытых ставней веяло прохладой.
-Где я?
-Ты у друзей. Мое имя – Иэ. Не бойся, все позади.
-Я… я останусь жить? – Каэрэ сделал движение, желая приподняться, но черты лица его исказились от боли, и он со стоном упал назад.
-Лежи! Лежи смирно – забыл, где побывал?
Человек отер его лицо и шею влажной губкой и велел несколько раз глубоко вдохнуть терпко-сладкий дым из курильницы. Боль отступила, и Каэрэ снова впал в забытье – не в то, прежнее, глухое, а как если бы глаза ему смежила легкая дремота. Сквозь нее он слышал звук льющейся воды, слова эзэта, обращенные к кому-то: «Будем смывать с него тюремную грязь», и ощутил, как его подняли сильные руки…
…Иэ выкупал его, как младенца, в отваре из трав, а потом, уложив на чистую, мягкую постель, стал перевязывать его раны, щедро выливая на них ароматное масло. Хотя он делал это очень осторожно, Каэрэ не мог сдержать стонов, а порой и терял сознание – он был слишком измучен и изранен. Но скоро кто-то более искусный сменил Иэ.
- Что они сделали с ним, мкэ Иэ! – зазвучал полный сострадания знакомый девичий голос.
-Все это заживет, дочка, - отвечал Иэ. - Ты как будто всю жизнь ухаживала за ранеными… У тебя ловкие руки. Смотри – он совсем затих.
- Дедушка Иэ, вы думаете, он из карисутэ?
-Не знаю, не знаю… Он плохо говорит по-нашему. Может быть, он не знает, что по-аэольски означает это слово. Но он отрицал это постоянно, и говорил что-то невразумительное, когда спрашивали про его богов. А вот Нилшоцэа был убежден, что перед ним – карисутэ и настаивал на этом перед Иокаммом.
-А совет жрецов?
-Иокамм решил, что прав ли-шо-Миоци, и что было бы противно благости Шу-эна выжигать глаза узнику, которого и так принесут через огонь в жертву Уурту.
-Так это Аирэи их убедил – не выжигать Каэрэ глаза? – воскликнула девушка.
-Он. А до суда он предлагал Каэрэ стать тииком Уурта, чтобы избежать смерти.
-Каэрэ отказался?
-Отказался. Поэтому его пытали, допрашивая перед собранием жрецов. Этого Аирэи уже не мог предотвратить. Он мог лишь воспрепятствовать им изувечить его – сказать, что это противно благости Шу-эна. Ли-шо-Оэо его поддержал, а он старейший член Иокамма и тоже жрец Шу-эна.
До Каэрэ доносились лишь обрывки разговора. Он вдруг вспомнил вскочившего со своего места высокого молодого жреца, который остановил палача, уже подносящего к его лицу кусок раскаленного железа и сильно вздрогнул.
-Очень больно?
Прохладная маленькая ладонь легла на его горячий лоб.
-Сашиа…
Они посмотрели друг на друга. Иэ неслышно вышел.
-Я не думал, что увижу тебя снова, - вымолвил Каэрэ.
-Я тоже…
-Сашиа…- повторил он, улыбаясь.
Солнечные лучи, пробиваясь сквозь ставни, освещали двоих. Сашиа стояла на коленях рядом с низкой постелью Каэрэ, и ее лицо было рядом с его лицом. Они молчали. Прошло несколько долгих минут. Она выпрямилась, подошла к изголовью, чтобы сменить высохшую повязку на его лбу.
-Где я, Сашиа? – спросил Каэрэ, наконец.
-В доме ли-шо-Миоци. Он вынес тебя из печи Уурта.
-Ты живешь здесь… у него? – Каэрэ словно не обратил внимания на последние сказанные ею слова.
-Да.
-Тебе… хорошо здесь? – промолвил он через силу.
-Конечно – Аирэи очень добрый. И он любит меня.
-Ты счастлива, да? – он не сводил с нее взгляда. Она, улыбаясь, ответила:
-Сейчас – да.
Она склонилась над ним и коснулась губами его глаз. За ее спиной раздались шаги Иэ:
-Сашиа, не надо сейчас много разговаривать с нашим гостем. Пусть он поспит.
-Можно, я посижу рядом, дедушка Иэ?
-Не думаю, что Миоци будет доволен. Лучше пойди к себе и приляг сама – ты устала. А я побуду здесь.
Иэ сел на циновку, подогнув ноги. Сашиа вышла из комнаты. Каэрэ проводил ее долгим взглядом, а потом отвернулся к стене. Он уже почти жалел, что остался жив…

Яд Уурта
- Игэа! Ты все-таки возжег огонь Уурта?
Голос Миоци, разорвавший тишину храма, заставил молящегося вздрогнуть. Он опустил руку, простертую к светлым языкам пламени, колыхавшимся на скромном жертвеннике в дальнем углу опустелого в этот вечерний час храма Шу-эна Всесветлого.
- Нет, - ответил Игэа, оборачиваясь. - Разве ты не видишь - пламя прозрачное.
Быстрыми шагами ли-шо-шутиик приблизился к жертвеннику и тоже протянул свои руки к огню - пламя почти лизнуло пальцы.
- Всесветлый да просветит нас! – воскликнул Миоци.
- Твоими молитвами, ли-шо-шутиик, - ответил врач, как того требовал обычай.
- Вашими молитвами, ли-шо-Миоци, да просветит нас Всесветлый и да сохранит он вас, - послышались два голоса, словно слитые в один.
Миоци вздрогнул.
- Кто здесь с тобой, Игэа?
- Дети Зарэо. Они просили меня с раннего утра придти в храм Всесветлого и зажечь за тебя огонь. Мы молились за тебя, Миоци.
- Сестра видела плохой сон, - выступил вперед Раогаэ, но Раогай шикнула на него.
- Сашиа тоже молилась обо мне… Странно, откуда эти предчувствия? –  деланно небрежно пожал плечами Миоци.
- У вас зола на волосах, - проговорила Раогай.
- Как ты себя ведешь, сестра! – вскрикнул Раогаэ.
Миоци точно не заметил этих слов девушки и обратился к Игэа:
- Я прошу тебя, Игэа - пойдем со мной, не медля ни мгновения! Мне срочно нужна твоя помощь, твое искусство. У тебя с собой лекарства?
- Да, как всегда, но...
Раогай подала врачу его корзину со снадобьями. Миоци почти выхватил ее из рук девушки и продолжил говорить, обращаясь к Игэа:
- Тогда идем, бежим! Иначе будет поздно!
- Что-то случилось с Сашиа? С Огаэ?- встревожено спросил Игэа.
- Нет. Я расскажу тебе обо всем потом. Идем же, Игэа, я прошу тебя.
Миоци старался говорить спокойно, но голос его срывался от волнения. Игэа встал с колен и посмотрел в глаза другу. Тот откинул растрепанные волосы со лба.
- Что же ты пришел так поздно... - наконец сказал Игэа.- Я зажег огонь Всесветлого - теперь надо ждать, когда он догорит. Ты знаешь это сам, Аирэи.
- Когда он догорит, наступит утро! - вскричал Миоци. Игэа кивнул.
Брат и сестра прижались друг ко другу.
- Дети, идите домой, - жестко сказал Миоци. Раогай растерялась:
- Но как же…
- Я хочу остаться с ли-Игэа наедине. Твой брат отведет тебя домой, дочь Зарэо!
Раогай вспыхнула и убежала прочь, оставив растерянного брата брести вслед за ней по опустелому храму.
Когда их шаги затихли, Миоци вопросительно посмотрел на друга.
- Огонь нельзя оставит горящим, он должен умереть сам, - кусая губы, проговорил Игэа.
- Что мне до смерти огня, когда умирает человек! - воскликнул жрец Шу-эна так, что Игэа  даже отпрянул.
Тогда Миоци сорвал с себя головную повязку жреца Всесветлого, и ударил по жертвеннику, сбивая пламя. Когда дым рассеялся, на алтаре алели, догорая, угли. Миоци опустился на колени и погасил их своими ладонями. Поднявшись, он снова откинул волосы со лба - на его лице остались черные полосы сажи. Он обратился к Игэа:
- Огонь погас без воды.
Игэа молчал, не сводя с него глаз. Потом он медленно набросил свой плащ.
- Идем, Аирэи, - наконец, сказал он.
+++
...В комнате пахло благовонными курениями.
- Откройте все окна, - приказал Игэа сразу.- Как вы можете держать больного в такой духоте? Эти курения - уже вчерашний день в медицине.
- Мы очень надеемся на твое искусство, Игэа, - сказал Иэ. - Аирэи уже тебе все рассказал?
- Он ничего не рассказал, ло-Иэ - вы разве не знаете вашего Аирэи...
Он склонился над распростертым на белоснежной простыне раненым. Из распахнутого окна медленно вливалась вечерняя прохлада.
- Каэрэ?!
Раненый неожиданно открыл глаза - лихорадочно блестящие, с неестественно широкими даже для полумрака зрачками.
- Ли-Игэа? - прошептал он со стоном.
- Узнал? - улыбнулся Игэа. - Значит, все не так плохо, быстро поправишься. Выпей-ка вот это - он взял с подноса желтый продолговатый фрукт и, ловко разрезав его, выжал светлый сок в чашку с водой.
Каэрэ долго и жадно глотал кисловатый напиток, а потом тихо попросил:
- Мкэ, не дотрагивайтесь до кровати - очень больно...
Он сделал движение, пытаясь сорвать повязку с груди.
- Сейчас будет легче, Каэрэ.
Игэа достал из своего небольшого кованого ящичка серебряную ложку, зачерпнул ею какое-то темное и тягучее снадобье и вложил в рот больному.
Игэа обернулся к Миоци и Иэ:
-Теперь расскажите мне, что случилось? Нилшоцэа согласился принять выкуп?
Он сел на низкую скамеечку рядом с постелью, и взял Каэрэ за кисть, щупая пульс.
- Нет, не согласился, - раздельно ответил Миоци.
Игэа внимательно и испытующе смотрел на него. Миоци не отвел глаз.
- Ло-Иэ, когда лекарство, что я дал, начнет действовать и боль притупиться, помогите мне, пожалуйста, снять эту повязку, - наконец, сказал Игэа, затягивая ремень, придерживавший его бессильную правую руку.
- Конечно, сынок.
- Возьми это масло, Аирэи, - протянул Игэа другу сосуд.- Ты сильно обжегся.
      В комнате повисло молчание. Вместе с Иэ Игэа размотал пропитанные кровью полосы ткани и склонился над раной на груди Каэрэ. Иэ поднес светильник ближе.
- Он был посвящен в жертву Уурту этой ночью?! - вырвалось у врача.- Как... как это может быть? Ведь жертвоприношение состоялось, я слышал... Кто же оказался на его месте?
- Никто, - коротко ответил Миоци. - Как ты узнал, что он прошел жертвенное  посвящение Уурту?
- Ты никогда не интересовался ритуалами Уурта, а мне приходилось... Яд вводят здесь, - он указал острием хирургического ножа на узкую, глубокую рану под ключицей.
- Яд Уурта? Но от него нет противоядия… - прошептал Миоци.
- У меня - есть. Я сейчас использую его... Но противоядие надо было ввести не позже захода солнца того же дня. Яд уже весь в крови. Вряд ли оно теперь поможет...
- Но ему кажется лучше - он задремал...- осторожно вставил Иэ.
- Это от того лекарства, что я дал... Боль утихла, и он забылся сном. Несчастный! - он вздохнул.- От яда Уурта умирают тяжело. Сашиа здесь?
- Да.
- Запрети ей входить сюда до его смерти. Ей незачем все это видеть - это зрелище не для юной девушки... Сколько раз он говорил, что видел черное солнце?
- Что? - не понял Миоци.
- Ни разу?- Игэа провел острием хирургического ножа сквозь пламя. - Тогда надежда есть...
- Ты введешь противоядие через разрез?- спросил Иэ.
- Да. Это единственный путь. Мне опять нужна будет ваша помощь, ло-Иэ.
…
Миоци услышал шорох возле двери и быстро шагнул в эту сторону. «Огаэ?»- подумал он. – «Я же велел ему идти спать!»
Но у дверей стоял не ученик белогорца, а Сашиа. Миоци не сказал ни слова. По ее лицу было видно, что она слышала весь разговор.
- Пойдем, дочка, - сказал Иэ, обнимая ее за плечи. - Ли-Игэа сделал все, что нужно. Остается ждать.
- Нет, дедушка Иэ, я останусь здесь.
Голос ее был тверд.
- Сашиа! - строго сказал Миоци.- Ты и так вошла сюда без спроса. Ступай к себе.
Она не пошевелилась. Игэа встал со своей скамеечки, подошел к ней, и тихо сказал:
- Мы должны надеяться. Нам нужны твои молитвы... послушай брата.
Иэ, прижав к себе Сашиа, сделал шаг к двери. Она последовала за ним, склонив голову.
...Уже на лестнице они услышали крик - крик Каэрэ, полный неописуемого ужаса:
 - Черное солнце!

Ночь и Башня
Ночь сгущалась. Сашиа и Тэлиай сидели, обнявшись, внизу, у лестницы, на теплом ковре - такие ткут жены степняков.
- Я не могу больше молиться, мамушка Тэла.
Тэлиай вытерла ей слезы.
- Ты просто отдай его Ему в руки...
- Я не могу...
- Тогда скажи Ему, что не можешь... Он знает.
- Я не понимаю. Я хочу умереть.
- Не говори так, дитя. У меня, кроме вас с Аирэи, никого на свете нет.
Рабыня заплакала. Сашиа прижалась к ней и после долгого молчания сказала:
- Мамушка, как же ты пережила, когда Аэрэи убили?
- Ох, молчи, дитя...Тогда я и поняла, что надо рядом с Ним стоять...стать и стоять. И все. С Ним не так страшно. Он знает. Он все знает. Он все на себя берет, а Ему некому помочь...
В ночи стрекотали цикады. Духота наполняла собой и затихший дом, и сад. Деревья безмолвно поднимали ветви, как руки, к небу, словно исповедуя Имя Великого Уснувшего, который сотворил и их, и грядущую грозу.
Светильник на полу потух. По ветвям пронесся шорох, словно ударила крыльями гигантская невидимая птица. Мгновенно умолкли цикады, и в молчании по листьям оглушительно ударил ливень.
Повеяло прохладой.
Сашиа с облегчением глубоко вдохнула прохладный воздух. Издалека слышался рокот приближающейся грозы.
- Дитя, я закрою ставни и окна...
Дождь нещадно хлестал листья. На мгновенье полузакрытые ставни пробил неживой  свет молнии, и старый дом пошатнулся от грохота. Откуда-то появившийся раб Нээ сказал Тэлиай шепотом:
- Я вытащил лодку с чердака и поставил ее в саду. Может быть – эта ночь явления большой воды? Как ты думаешь?
Ключница покачала головой, но ничего не ответила. Нээ прошептал: «О, Тису!» и скрылся во мраке.
Игэа незаметно подошел к девушке.
- Ты спишь, Сашиа? Прямо здесь, на ковре?
Он взял ее ладонь в свою и начертил две пересекающиеся под прямым углом линии.
Она в изумлении посмотрела на него своими глубокими, темно-зелеными глазами.
- Ты тоже?
- Да, как и ты...
- Я так боюсь, я - сестра ли-шо-шутиика...- вырвалось у нее.- Если бы я была просто девой Шу-эна в затерянном Ли-тиоэй, я боялась бы меньше. И я там была не одна такая.
- Я тоже очень боюсь, - сказал белогорец. - за Аэй, за дочку... Если бы мы боялись меньше, то делали бы славные дела... как наши предки.
- Куда ты, брат?- вдруг громко сказала Сашиа, устремив взор во тьму.
Миоци в плаще и праздничной белой, расшитой золотой и алой нитью, жреческой головной повязке подошел к ней.
- Я иду на Башню Шу-этэл, сестра. Гроза.
- Я иду с тобой!- неожиданно почти вскрикнула она.
- Это невозможно, ты же знаешь.
- Я хочу дать обет Башни! – вырвалось у нее.
- Не шути с этим. Я запрещаю тебе давать этот обет.
- Зачем… зачем тебе идти сегодня на  Башню?- уже тихо и сдавленно проговорила Сашиа.
Новая вспышка молнии отразилась в зеленоватых глазах Миоци.
- Это единственное время, когда можно встретиться с Великим Уснувшим. Он бывает виден сквозь молнию... Прощай, Сашиа.
- Ты прощаешься со мною, брат?
- Таков обычай - идущий навстречу Великому Уснувшему может не вернуться. Всесветлый да просветит тебя, - помолчав, он добавил:- Если что-то случиться со мной, Игэа обещал мне позаботиться о тебе, - он  взглянул на Игэа.
Врач кивнул.
Миоци быстро поцеловал ее в лоб и стремительно вышел.
- Он пойдет пешком до Башни Шу-этэл. Таков обычай.
- Гроза может закончиться к тому времени, - закончила мысль Игэа девушка с надеждой.
Но после этого она бессильно опустила голову на руки и закрыла глаза. Она услышала тяжелые, словно шаркающие шаги Иэ – куда пропала его поступь белогорца…
- Уже ушел?- тревожно спросил Иэ из темноты и сам себе ответил:- Ушел... Да... Древний белогорский обычай вставать на скалу во время грозы. У него и имя такое - "Смотрящий со скалы".
Голос его был почти ровный.
- Не бойся, дочка. К утру он вернется. Это не в первый раз. Молния редко бьет в эту башню, - продолжал Иэ, обращаясь к Сашиа. Она открыла глаза и кивнула.
…Среди тьмы по улицам города шел высокий человек в белом плаще. Вспышки молний расчерчивали небо, как вощеную табличку для письма в храмовой школе. Путь человека в плаще вел к высящейся среди струй небесного дождя Башне. Он скрылся в ее черном зеве-входе и стал подниматься по древней лестнице…
Она вскрикнула и проснулась от грома.
- Это за рекой, - сказал Игэа.
Иэ молча сел рядом с девушкой на ковер, сгорбился и стал совсем как старик. Его тень, черная и угловатая, замерла на полу.
Игэа встал и неслышно ушел наверх, к Каэрэ.
- Можно, я тоже... пойду к нему? - проговорила, проглатывая слова, Сашиа, обращаясь к Иэ.
Тот  покачал головой.
- Он умирает?- одними губами произнесла она.
Иэ ничего не сказал в ответ. Гроза проходила почти над самым домом. Вспышки молний отражались от стен, озаряя неестественным светом сидящих Сашиа, Иэ и вернувшуюся Тэлиай.
Нээ, мокрый от дождя, снова заглянул в дом.
- Лодка у дверей! – воскликнул он. – Я пойду, позову Огаэ – нельзя его бросать, если вода придет!
Никто ему не ответил. Он снова скрылся.
Вдруг Игэа, стоя на лестнице, позвал Иэ. Тот встал, жестом удержав Сашиа на ее месте, и пошел в комнату Каэрэ. Тэлиай обняла Сашиа, и они обе молча плакали.
- Нээ думает, что лодка – это просто лодка, а большая вода – это просто наводнение… - вдруг сказала Сашиа.
- Он простой человек, не суди его строго, - отвечала Тэлиай. – Я только после смерти Аэрэи поняла, что лодку, спасающую от большой воды, хранят не на чердаке, а в сердце.
Человек в белом плаще стоял перед жертвенником, воздев руки к неверному свету ветвистых молний, сияющих до горизонта. «О, восстань!» - шептали его губы. Руки его и лицо были неразличимы во тьме. Огонь на жертвеннике не горел. Внизу, под его ногами, лежал город Тэ-ан – человек стоял на площадке Дев Всесветлого, месте, где дева Шу-эна исполняет Великий Обет Башни.
Дева Всесветлого только тогда совершенна, когда она может взойти на Башню. Вся жизнь ее – уже не ее, но отдана Всесветлому. И в тот час, когда пришло ей время взойти на Башню, да придет к ней каждый и плачет перед ней, и она станет каждому сестрой и матерью, братом и отцом, и возьмет их печаль. Ибо жизнь в ней – уже не ее, но самого Всесветлого, и она шагает в его ладью добровольно, и в этом – тайна. Делает она то, что желает Всесветлый, и не может никак совершить, и непрестанно совершает. Ибо не как человек с человеком соединяется Всесветлый с девой, но открывает ей себя, как орел, покрывая ее крыльями, осеняя ее, сильный, и, совершенная, она живет жизнью не своей уже, а его. И умирает она, чтобы жить, и это – тайна. Кто шагнет в его ладью, кто познает тайну девы Всесветлого?
- Ли-шо-шутиик тоже может дать такой Обет исполнить его, - сказала Сашиа сквозь сон, - и все придут к Деве и Жрецу, и будут просить, и мольбы их она или он вознесут с собой, когда шагнут добровольно в Ладью…
- Ты бредишь, Сашиа? Сашиа, что с тобой?
- Огаэ! Где Огаэ? – проговорила она, просыпаясь, полная неясной тревоги.
- Убежал следом за своим учителем… - развел руками вернувшийся Нээ.
- Мне он не позволил пойти с собой, - проговорила Сашиа.
- Огаэ не просил позволения, - вздохнула Тэлиай.
- Он прав, - ответила Сашиа, вставая. Она поднялась по лестнице и увидела Иэ и Игэа, склонившихся к изголовью Каэрэ. В комнате было удивительно тихо. Он стояла не говоря ни слова, прислушиваясь к их разговору.
- Игэа?- произнес Иэ имя ученика вместо вопроса.
«Он спрашивает, мертв ли Каэрэ», - поняла Сашиа, и прислонилась к стене, потому что ноги ей отказали.
Дева Всесветлого тогда становится тем, что означает ее имя, когда отдает жизнь свою. Быть девой Всесветлого – не значит лишь сохранять безбрачие, но значит – быть всегда готовой умереть. И в этом – тайна дев Всесветлого, сильных, словно белогорцы, и еще более сильных, чем подвижники Белых гор. Ведь не мышцы и крепкий хребет дают силу Всесветлому. О нет! – ибо сам он дает силу деве, силу умереть с ним в вечерней ладье, когда, в великой печали, шагает он за край небес…
- Нет, - ответил врач.- Он жив. Я не понимаю, как так случилось, но пульс предвещает хороший исход. Я ничего пока не могу сказать.
Сашиа села на ковер и беззвучно зарыдала, закрыв лицо руками. Ее никто не заметил. Игэа и Иэ молча смотрели друг на друга – казалось, что они произносят слова молитвы.
«О, Тису!» - проговорила Сашиа одними губами, и шепот ее заглушали раскаты грома
Иэ взял Каэрэ за запястье и молчал, словно прислушиваясь.
- Да. Жизнь возвращается к нему. Ты недаром назван в честь Игъиора-Сокола на Скале…
- Возвращается… - эхом отозвался Игэа. - Как бы нам не потерять второго. Зачем ты отпустил Аирэи на Шу-этэл, учитель Иэ?
- Ты думаешь, что я все тот же белогорец Иэ, а он - мальчишка Аирэи, ученик белогорцев? Он уже сам возжигает светлый огонь. Он - служитель Великого Уснувшего, он сам выбрал это, что я могу ему сказать? Что Великий Уснувший открывается не только в грозе? Но я не знаю Его путей. Я учил Аирэи быть смелым. Он был хорошим учеником.
- Гроза уходит,- сказал Игэа.- Может быть, все еще обойдется.
Он с силой распахнул ставни - сначала одну половину, потом другую.
Снаружи было темно и мертвенно тихо. Дождь перестал. Факелы на далекой башне, стоявшей на горе, светили, словно запоздалые утренние звезды.
Это видение длилось несколько мгновений - потом странный свет озарил башню и полнеба. Страшный грохот разнесся по умолкшему городу.
- Молния ударила в Шу-этэл! –  кто-то закричал снаружи – кажется, Нээ.
Иэ схватился левой рукой за грудь и тяжело опустился на скамью. Игэа и Сашиа одновременно бросились к нему.

Молния
Миоци пришел в себя оттого, что Огаэ в голос рыдал рядом с ним. Преодолевая боль и какую-то непривычную тяжесть в голове, он заставил себя расслышать:
- Учитель Миоци! Учитель Миоци! Не умирайте, пожалуйста!
- Огаэ... - начал Миоци, но не смог продолжить.
- Учитель Миоци!- радостно вскрикнул где-то в темноте мальчик. - Вы живой!
Миоци ощупал пол, стены, ступени лестницы и сел.
- Простите меня, что я пошел за вами!
- Об этом - после.
Миоци оперся на стену, пытаясь встать.
- Держитесь за мое плечо, мкэ ли-шо!
Миоци не смог не улыбнуться в темноту.
- Ты цел, Огаэ?
- Да, я ведь упал прямо на вас, мкэ ли-шо.
Миоци посмотрел вверх - там, в прямоугольнике предутреннего  чистого неба уже начинали гаснуть звезды.
- Вам больно, мкэ ли-шо?
Снизу слышались шаги - младшие жрецы-тиики поднимались на башню.
- Я никогда не видел похороны белогорца,- расслышал Миоци голос Уэлиша.
"Уже успел послать своих людей - забрать труп Миоци!"- зло подумал белогорец.
- О, на них положено закалывать не менее ста баранов, - ответил какой-то тиик, по-видимому, специалист в похоронных вопросах.
Миоци облокотился на решетку над проемом.
- Баранов можно заменять тииками, - разнесся под сводами его мощный голос.

Огаэ и учитель Миоци
- Что же там все-таки случилось, Огаэ?- шепотом выспрашивала Сашиа у ученика своего брата, после того, как Игэа и Иэ заставили вернувшегося белогорца принять снадобья, приложить припарку к голове и лечь в одной из комнат особняка.
«На досках потом выспишься!» - сказал Иэ. – «Здесь самое подходящее место для того, чтобы ты поскорее пришел в себя!»
- Я побежал следом за мкэ ли-шо тайком, чтобы он не заметил - и пробрался на самый верх башни Шу-этэл.
- Молодец! - заметил Иэ, прихлебывая отвар, прописанный ему Игэа.
- Что вы, ло-Иэ!- всплеснула руками Тэлиай.- Он же еще совсем ребенок!
- Вот я и говорю - молодец, что не испугался пойти! Всю жизнь на женской половине не просидишь... Но в другой раз не ходи, не спросившись –  иначе придется тебя наказать.
По глазам Иэ было видно, что уж он-то никогда не накажет Огаэ и не даст это сделать кому бы то ни было.
- Там, в башне, очень крутая лестница, она ведет прямо на площадку, на которой стоит алтарь Шу-эна...или Великого Уснувшего, я не знаю точно. Учитель Миоци стал молиться, а я спрятался в тени. Но молнии стали сверкать совсем близко, и осветили меня, а он меня увидел. Тогда он подошел ко мне, взял меня за ухо - и тут в жертвенник ударила молния, и  мы вместе скатились с лестницы вниз.
- Там триста шестьдесят пять ступенек, - заметила Сашиа, улыбаясь.
- Аирэи их все пересчитал, - кивнул Иэ.- По нему заметно.
- Тиики Уурта не любят ли-шо-Миоци,- добавил Огаэ, как будто это было самым важным в его рассказе.
- Родной мой! - Тэлиай прижала мальчика к себе,- Это ты его спас!
- Меня сильно накажет теперь ли-шо-Миоци?- негромко и застенчиво спросил Огаэ.
- Пусть он отлежится сначала, - сказал непедагогично Игэа,- Mожет, он и забудет все. Вон какая у него шишка на голове...
- Ты уверен, что он лежит? – спросил Иэ.
- Я оставил его задремавшим.
- Нээ сказал мне, что комната пуста.
- Понятно! – воскликнул Игэа. – Какой же он упрямец… Ло-Иэ, никуда не уходите, оставайтесь здесь – сердечный приступ может повториться… Тэлиай, проводи Сашиа, наконец, в ее спальню… да и тебе, Огаэ, пора в кровать… утро уже скоро… Нээ, идем искать ли-шо-Миоци!
+++
…Черты лица раба разгладились, на мгновенье белогорцу показалось, что он спит.
"Отмучился", - горько подумал  Миоци. Он приподнял край полотна, и, помедлив, закрыл Каэрэ лицо.
-Ты с ума сошел! - раздался пронзительный шепот за его спиной и подлетевший Игэа сдернул простыню.- Что ты бродишь? Чего тебе не лежится? Что ты вообще здесь делаешь?
- Это древний обычай, - серьезно и торжественно произнес Миоци, покачнувшись.
Игэа схватил его за локоть.
- Мы уже по горло сыты твоим нездоровым тяготением к соблюдению всех подряд старых обычаев, поверь, - зашипел не на шутку разозлившийся Игэа. -  Он жив - а тебе его надо обязательно задушить простыней!
- Он... жив? Каэрэ жив? Правда, Игэа?
Миоци смотрел на него расширенными от удивления глазами.
Игэа кивнул и потянул друга за локоть – прочь из комнаты.
- Ты... ты гений, - ответил Миоци, отстраняя врача. - Твою колыбель качал сам бог-врачеватель Фериан.
- Да. Ты сомневался?- разъяренно отвечал Игэа. – Меня назвали в честь Игъиора, Сокола на скале и Оживителя, позволь тебе напомнить. Впрочем,  ты сам признал мое искусство несравненным, так что следуй моему совету: иди и ляг, если хочешь хоть что-то соображать после того, как заработал такую шишку. Иначе такая же вырастет внутри черепа.
И тут Игэа с помощью Нээ потащил друга в соседнюю роскошную комнату.
- Я не хочу здесь жить…- начал спорить Миоци.
- Не хочешь, но придется! Дай всем спать!- гневно зашептал Игэа. - Уже нет никаких сил со вчерашнего вечера от твоих затей.- Пей вот это…и вот это…
- Не буду я пить эти твои отвары!
- Что?! – переспросил Игэа. - У тебя слишком много воды скопилось в голове - надо выгнать!
Миоци проглотил отвратительный напиток, и скоро был уложен своим товарищем в мягкую небелогорскую теплую постель. Игэа дождался, пока Миоци снова уснет, а потом на цыпочках вышел, осторожно прикрыв дверь.
Письма и свиток
- Так, вот еще одно письмо... Лежи, лежи! Ли-шо-шутиик храма Уурта и Шу-эна, что в Энниоэ, желают тебе здравия... всех благ от Темноогненного... и все такое. Посылает подарок - свиток гимнов Уурту. Что ты сплюнул? Экий ты неблагодарный - люди от чистого сердца стараются! И потом, дареному коню в зубы не смотрят.
Игэа восседал на высоком золоченом треножнике для чтения свитков - его длинные ноги  свисали, не доставая до пола. Он строго следил за тем, чтобы его друг соблюдал прописанный им же постельный режим.
- Подарки мы складываем внизу, Тэлиай с Сашиа их сортируют. Почему-то все шлют тебе еду - баранов, кур, как будто ты голодный такой. Вот, наконец, прислали свиток. Еду мы раздаем бедным - этим Иэ успешно руководит. Надеюсь, ты не против?
- Игэа, я так устал от твоего ерничанья,- вздохнул Миоци.- Я не могу лежать все время, мне невыносимо скучно.
- Вот я тебя и развлекаю, - невозмутимо ответил Игэа.- Нет-нет, читать тебе тоже нельзя - он остановил друга, потянувшегося за вторым, лежащим в стороне, свитком,- Я тебе все прочту сам... Гимн тридцать восьмой, Всесветлому, об обновлении истлевшего ума - этот?
Вдруг Игэа запнулся - свиток, весело размотанный им до середины, выскользнул из его рук на пол и покатился по полу.
- Откуда у тебя этот свиток?- спросил Игэа из-под кровати.
- Это наследство Огаэ, - сказал Миоци, - я его не читал до конца - это учебник для школьников, судя по всему, очень хороший.
- Да, очень и очень неплохой, - кивнул Игэа. - Замечательный.
- Кстати! – воскликнул Миоци, приподнимаясь на локте. – Почему Огаэ до сих пор не пришел? Нээ был послан привести его уже давно.
- Неужели ты накажешь этого замечательного мальчишку? – воскликнул Игэа. – Тебе нельзя вставать – поручи мне наказать его, я уж его выпорю!
- Прекрати свои глупые шутки, Игэа! – произнес белогорец. – Он – мой воспитанник, и я в ответе за то, чтобы он вырос достойным учеником белогорца.
- Нээ, пусть Огаэ войдет, - со вздохом произнес врач, и мальчик, робея, вошел в комнату, где, с повязкой на голове, лежал его выздоравливающий учитель.
- Благословите, учитель Миоци! – звонко сказал Огаэ, входя и становясь напротив постели.
- Всесветлый да просветит тебя, - Миоци положил свою огромную ладонь на жесткие волосы мальчика.
- Не бойся, малыш, расскажи ли-шо-Миоци, отчего ты пошел на Башню, - ободряюще произнес Игэа.
- Мкэ ли-шо-Миоци, - начал Огаэ уверенно. – Я читал, что в Белых горах есть такой обычай: когда учитель должен погибнуть, то его верные ученики следуют за ним.
- Ты хорошо выучил урок… - кивнул Миоци. – Это ты рассказал ему об этом обычае, Игэа?
- Я занимаюсь с мальчиком, пока ты болен, - с улыбкой ответил тот. – Но разве он сказал что-либо неверное? Разве, когда какого-нибудь белогорца обвиняют в ложном учении, его ученики не приходят на суд со связанными руками, показывая, что они считают его невиновным, и готовы умереть, чтобы доказать это? И не разделяют ли его приговор, если он осужден?
- Хорошо, Игэа, а в чем ты обвиняешь меня? – неожиданно спросил Миоци. Игаэ и Огаэ растерялись.
- Ступай, Огаэ, - сказал Миоци уже не сурово. Когда тот ушел, белогорец заметил:
- Твои хитрости шиты белыми нитками.
- Белыми нитками белогорского полотна.
- Того, что расстилают для молитвы?
- Да, его самого, полного перекрестий, - отвечал Игэа.
- Не тревожься за Огаэ, - сказал, помолчав, Миоци. –  Я не буду его наказывать.
- Спасибо, - серьезно ответил второй белогорец.
- Кто ухаживает за Каэрэ? – словно опомнившись, спросил Миоци.
- Да уж, нашлось кому ухаживать, - засмеялся Игэа. – Я вот, например. Иэ мне помогает, Сашиа. У нее прекрасные руки. Дар врачевания, воистину.
- Сестре я не позволяю оставаться наедине с Каэрэ! – повысил голос Миоци.
- Опомнись! – вздохнул Игэа. – Что ты там себе выдумываешь? Каэрэ еле разговаривает, с ложечки бульон глотает. А Сашиа очень искусна в перевязывании ран – раны-то ты его видел? Видел, спрашиваю, что ваши Иокаммовы палачи с ним сделали?
- Да… - не сразу ответил Миоци. – Но Сашиа будет оставаться с Каэрэ только в присутсвии Тэлиай или Иэ! Или твоем, конечно, - твердо сказал он.
- Да, очень осмотрительно с твоей стороны, - ответил фроуэрец. – А теперь ответь мне – зачем ты сделал его рабом? Зачем, пока он лежал без чувств, вкрутил ему в ухо эту золотую эццу? Я уже не говорю о том, что ты нарушил мои предписания – лежать, лежать и лежать?!
- Он должен быть под моей охраной. Храма Шу-эна Всесветлого – надежная защита.
- Он не был рабом, Миоци, - печально покачал головой Игэа. – А ты его им сделал…
- Так лучше для всех, - коротко отвечал ему друг.
- Помнишь, мы ходили к могиле ли-шо-Аолиэ? – отчего-то вспомнил Игэа.
- Все юноши в Белых горах туда ходят в пятнадцать лет, - ответил Миоци. – Не понимаю, к чему ты клонишь.
- Аолиэ говорил, что тот, кто забирает свободу у другого человека, лишает себя света милости Всесветлого.
- Я не забрал свободу у Каэрэ, - резко ответил Миоци. – Я спас ему жизнь.

Раогай.
Дочь воеводы Зарэо сильно и зло натягивала тетиву лука. Стрелы летели точно в цель – привязанную к старому дубу расчерченную доску. Наконец, она в раздражении отбросила свой маленький лук с серебряной отделкой.
- Стрелы закончились? – спросил Раогаэ, подходя и подавая ей несколько подобранных стрел. – Позвать раба – пусть соберет?
- Не надо! – резко выкрикнула Раогай, вырывая пучок травы и швыряя его в сторону. - Эта Сашиа… бывшая рабыня храма Уурта… что она себе позволяет!
- Она – дева Шу-эна Всесветлого, - осторожно заметил брат Раогай.
- Дева Всесветлого? – расхохоталась Раогай скверным смехом. – Она – рабыня, и не более того.
- Она – сестра ли-шо-Миоци, - осторожно добавил Раогаэ, отступая.
- Ты что, влюбился в нее? – выкрикнула его сестра.
- Я-то нет, - заметил брат. – А вот ты по своему белогорцу с ума сходишь. Стыдно даже.
- Она выгнала нас из дома!
- Она всего лишь сказала, что брат никого не принимает, и Игэа сказал то же самое. Сашиа пригласила нас к столу.
- Я не собираюсь есть с ней за одним столом! – фыркнула Раогай.
- Род Ллоутиэ – такой же знатный, как наш! – выкрикнул ее брат. – А ты вела себя отвратительно! Хорошо, что не видел отец!
- Ну, беги-беги, рассказывай ему! – захохотала Раогай, переходя на плач. – И почему я не родилась его сестрой?! Почему Сашиа, а не я, провожала его на Башню в грозу? – и она закрыла лицо руками и зарыдала со стонами.
- Что за чушь ты несешь! – рассердился Раогаэ. – Я ухожу.
Ответа не было, и юноша, пожав плечами, ушел – ему надо было отыскать Огаэ, чтобы решить две задачи по землемерию и рассказать о том, что он узнал о Повернувшем вспять Ладью.
А Раогай отчаянно шептала, с силой втыкая стрелы в мягкую весеннюю землю.
- Миоци, Миоци…

Нилшоцэа, Миоци и Каэрэ.
Сашиа сидела, поджав под себя ноги, на цветном ковре, расстеленном на лужайке среди благоухающих цветов, и держала у губ флейту. Печальная и светлая мелодия, похожая на дыхание, сливалась с шелестом ветра в кронах деревьев и улетала прочь, стремясь догнать облака, бегущие по небу.
- Нилшоцэа все еще здесь, мамушка Тэла?- спросила она у ключницы, прервав песню.
- Здесь, дочка, здесь. Я боюсь, не узнал ли он чего... сама знаешь, о чем.
- Как такое может прийти в голову? Кто пошел бы на такой шаг? Да и нож с флягой ему сделали новые - вместо тех, что он уронил в огонь. У дедушки Иэ есть знакомые оружейники и лудильщики...Никто ни о чем не сможет догадаться!
Она вспоминала Каэрэ – их последнюю встречу. Он едва может говорить, так он слаб – вот что делает яд Уурта. Брат не желает, чтобы она проводила с несчастным хоть несколько минут – что-то случилось с братом ее, с Аирэи, словно та молния ударила в сердце его, а его оставила целым… Зачем он сделал Каэрэ рабом храма Шу-эна – то есть, в сущности, своим рабом? Это ли благодарность семьи Ллоутиэ? Зачем эта золотая серьга-эцца, вдетая хитро в мочку уха тогда, когда Каэрэ был почти без сознания. Что ответить ему, когда Каэрэ спросит – для чего она? Каэрэ, спаситель, защитник, благородный чужеземец и противник Уурта стал рабом ли-шо-Миоци…
Она грустно посмотрела на облака - они неслись, гонимые стремительным ветром там, на высотах. Вниз, где цвели деревья и пели птицы, было лишь тихое веяние прохлады - все, что оставалось земле от буйства поднебесного вихря.
- Смотри-ка, ли-шо-Миоци и ли-шо-Нилшоцэа! Идут сюда... Небо храни тебя, дочка. Не нравится мне все это.
Тэлиай поклонилась приблизившимся великим жрецам Всесветлого и Темноогненного - даже ее яркий платок как-то сразу выцвел - и серой тенью шмыгнула в дом.
- Силен Уурт, - сказал Нилшоцэа приятным бархатным голосом.
- Всесветлый да просветит нас, - Сашиа встала, вопросительно взглянув на брата. Тот мрачно молчал, и на его широких скулах ходили желваки.
- Я давно хотел видеть сестру ли-шо-Миоци.
Сашиа набросила покрывало, закрывая лицо.
Миоци все также молчал.
- Несмотря на жизнь в имении Уурта и отказ от посвящения, который привел к таким печальным последствиям, сестра ли-шо-шутиика вовсе не похожа на бывшую жену раба конюха, - произнес Нилшоцэа.
Пальцы Миоци дрогнули и правая его рука потянулась к поясу, на котором блестело серебро ножен. Сашиа прижалась к брату.
- Моя сестра - дева Шу-эна и останется ею навсегда, - раздался  в тишине голос Миоци.
- Она - не дева Шу-эна, - усмехнулся Нилшоцэа.- Она - бывшая рабыня.
- Мкэ ли-шо-Нилшоцэа просил встречи с моей сестрой, чтобы оскорблять ее в моем присутствии?
- Нет. Я не хочу порочить славный род Ллоутиэ. Более того, я не хочу, чтобы он угас. Ведь ваши дети с рождения обречены стать рабами храма Уурта? Но мои дети никогда не станут рабами.
Он пристально посмотрел в потемневшие от ненависти глаза девушки.
- Я могу забыть и простить твое прошлое, Сашиа, - тихо произнес он. - Подумай об этом.
- Я - дева Шу-эна, - громко сказала, почти выкрикнула она, сжимая в руках флейту.
Нилшоцэа рассмеялся каким-то сдавленным смехом.
- Ну что же, ли-шо-Миоци был прав - его сестра действительно упряма.
- Я провожу служителя Темноогненного? - предложил Миоци, стискивая зубы.
- Да. Мне пора. На месте великого жреца Шу-эна я бы постарался убедить свою сестру в необходимости этого брака. Это в прямых интересах самого ли-шо-Миоци.
- Это угроза, Нилшоцэа? - спросил Миоци по-белогорски.
- Нет, пока нет, - спокойно ответил тот  по-аэольски.- Я должен уехать на несколько недель в Миар, к царю и властителю Фроуэро, Аэолы и островов Соиэнау, а когда я вернусь, вы оба, может быть, передумаете. Я должным образом оценил бы это.
Вдруг он посмотрел пристально на окна второго этажа деревянного дома Миоци.
- Надеюсь, нас не слышат рабы? Впрочем, ли-шо-шутиик так ограничивает свои потребности, что вполне может и вовсе обойтись без рабов...в будущем…и даже без крова. И его сестре придется разделить его участь. Советую подумать о своем брате и о себе, Сашиа!
Нилшоцэа с этими словами резко повернулся и зашагал прочь.
Миоци не последовал за ним. Он прижал к себе Сашиа и поцеловал ее.
+++
- О, Небо! Что ты делаешь! Во дворе - Нилшоцэа со свитой, а ты высунулся!
Тэлиай схватила в охапку Каэрэ, и с легкостью, как ребенка, оттащила от окна. Он попытался вырваться, но зацепился ногой за циновку, и неловко упал, сильно ударившись.
- Небо, Небо!- вполголоса запричитала Тэлиай, вытирая потекшую из его носа кровь.- Едва в себя пришел - и сразу вскочил! Думаешь, ты совсем здоров, теперь осталось только на коня и в степь? О-хо-хо, родимый, рано тебе еще на коня!
- Он ее целовал, - простонал Каэрэ.
- Нилшоцэа?! При самом ли-шо-Миоци?! Да ты, верно, ошибся.
- Нет, Миоци...
-А, хозяин...Ну, это само собой разумеется - он Сашиа любит больше жизни. Повезло ей, бедняжке, хоть немного…
- Мне надо идти! - вдруг вскрикнул Каэрэ, резко встав на ноги, но тут же рухнул на пол.
- Помилуй Небо! С ума ты спятил, что ли? Ты посмотри на себя - куда ты пойдешь?
Каэрэ склонился над умывальником и застонал от  ужаса и отчаяния - наголо обритый, изможденный человек с перепачканным кровью лицом смотрел на него.
Тэлиай обняла его и заплакала вместе с ним.
- Сынок, - повторяла она, - сынок...Это все Уурт, это все яд Уурта. Ты поправишься, ты снова сядешь в седло... Ох, Небо - у тебя глаза, как у моего Аэрэи...
Раздался условный стук, и в комнату вошла Сашиа.
- Каэрэ! – воскликнула она. – Каэрэ! Я видела, ты смог встать и подойти к окну! Каэрэ!
Она бросилась к нему, стала перед ним на колени и начала целовать его пальцы, а он целовал ее руки и волосы.
- Великий Табунщик дал тебе жизнь, - проговорила она. – Каэрэ, о Каэрэ…
Он молчал, по его лицу текли слезы, а горло сдавили рыдания.
- Сашиа? – раздался голос Миоци.
- Аирэи! – воскликнула она. – Каэрэ смог подняться на ноги, он поправляется!
- Выйди вон отсюда, Сашиа, - резко сказал Миоци, и, бросив холодный и жесткий взгляд на молодого человека, схватил сестру за локоть и увел ее прочь.
Потом он вернулся и ровным, бесстрастным голосом сказал, обращаясь к Каэрэ, уже бессильно распростертому на своем ложе:
- Ты поедешь к Игэа Игэ, Каэрэ. Становится опасным скрывать тебя в моем доме.
Тэлиай всплеснула руками:
- Как же он перенесет дорогу, мкэ ли-шо? И как незаметно вывезти его к Игэа?
Каэрэ уже стал подниматься с постели. Переезд уже возможен. Остальное я легко улажу, - ответил жрец Шу-эна. И добавил: - Тэлиай, помни, что я запретил Сашиа подходить к Каэрэ.
- Сынок, но они же разговаривали при мне… не сердись на Сашиа! Ничего дурного не может быть!
- Она более не будет ни разговаривать, ни подходить, ни даже видеть Каэрэ, - резко ответил Миоци.