22 июля 1958 г. умер Михаил Зощенко. 55 лет - без него!
Как вспыхивает в человеке эта всепоглощающая и испепеляющая страсть к собирательству, и он пополняет ряды коллекционеров-фанатиков? Может быть, в каждом из нас дремлет генетическая память о частнособственническом прошлом наших предков и в детстве оно проявляется в виде увлечения значками, марками, конфетными фантиками или фотографиями киноактеров? Но эта страсть как неожиданно начиналась, так же неожиданно проходила, не оставляя никаких последствий. Однако и очевидно бывают исключения. Я тоже в детстве переболел собирательством и с улыбкой вспоминал о нем. Как вдруг уже взрослым человеком ради каких-то сборничков давней сатиры мог сорваться в Москву, удивляя близких и знакомых. Как же это случилось?
У каждого из нас, наверное, есть свой духовный избранник, к кому мы обращаемся в трудные или горькие минуты жизни. И «мой Пушкин» или «мой Бердяев», «мой Скрябин» или «мой Ван Гог» приходят на помощь. Когда мне бывает невмоготу или одолевает душевная сумятица, я обращаюсь к тонкой интеллигентной и немного грустной улыбке Зощенко, как бы возвышающей нас над будничной суетой. И тогда вспоминаю слова из его рассказа «Поминки»: «...не худо бы по примеру того, как на ящиках пишут: «Осторожно! Не бросать!», и на человечках что-нибудь мелом выводить. Какое-нибудь петушинное слово: »Фарфор! Легче!». Поскольку человек – это человек...»
Этим петушинным словом и владел Михаил Михайлович Зощенко.
Обращение к его улыбке – не странно ли, потому что сам писатель был человеком неулыбчивым, болезненным и замкнутым. Сохранился, если не ошибаюсь, единственная фотография, на которой Зощенко смеется – снимок , где он рядом с Юрием Олешей на пароходе. Наверное, Олеша сказал какую-то из своих остроумных и парадоксальных фраз и рассмешил Зощенко. Иногда он смеялся, написав рассказ - наедине с собой и опять же его никто не видел веселым.
Сейчас это признак хорошего тона, если сатирик надевает маску мировой скорби, как бы подчеркивая тем трагичность и безысходность своей профессии. Неулыбчивость Зощенко была его сущностью, и кто читал его повесть «Перед восходом солнца», знает причину - писатель страдал тяжелой ипохондрией. Зощенко не мирился со своим недугом и постарался докопаться до ее истоков, найти причину , и здесь он был похож на врача, который ставит рискованные опыты на самом себе. Так родилась повесть «Перед восходом солнца», встреченная с одобрением учеными и обруганная критикой. Ее публикация в журнале «Октябрь» в 1943 году была прервана, а вокруг автора начался идеологический шабаш .
Но самые тяжелые испытания были впереди. В августе 1946 г. ЦК ВКП(б) разразился постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором шельмовались Анна Ахматова и Зощенко. В докладе партийного идеолога Жданова, разъяснявшего постановление, замечательный русский писатель был оболган и назван пошляком, антисоветчиком и почему-то хулиганом. Жданов не скупился на ярлыки и не стеснялся в выражениях, уверенный, что никто ему не посмеет возразить, тем более схватить за руку, как карточного шулера, когда тот передергивает карты, и приписывал Зощенко то, что он никогда не писал.
В те годы мы еще не знали, как фальсифицировались дела на «врагов народа», обвиняемых в самых фантастических прегрешениях – от попыток продажи Северного полюса, открытого нашими полярниками, до шпионаж в пользу Лапутии, придуманной Свифтом. Речи Жданова по идеологическим вопросам отличалась от судебных разве что отсутствием ссылок на статьи Уголовного кодекса. Однако после таких проработок деятели культуры и науки оказывались как бы условно осужденными и не отправлялись на "химию" лишь потому, что тогда еще до этого не додумались. После исключения из Союза писателей Анна Ахматова и Зощенко стали изгоями, лишенными права печататься и публично выступать, иначе говоря, зарабатывать себе на жизнь. Кроме того, они автоматически лишались хлебных и продуктовых карточек, и если бы не помощь друзей, были бы обречены.
На все книги Ахматовой и Зощенко был наложен строжайший запрет: их изъяли из библиотек и книжных магазинов. Имена их произносились только с оттенком осуждения, впрочем, также, как и Аркадия Аверченко, Тэффи или Саши Черного, ибо любой эмигрант считался тогда классовым врагом . Как мне пришла шальная мысль собирать книги опальных сатириков, зная, что держать их дома рисковано, так как по любому доносу последовал бы обыск и изъятие антисоветской литературы, хранение которой каралось по 58-й статье Уголовного кодекса - вот об этом и пойдет речь.(См. сноску в конце статьи).
Самое удивительное, что детонатором моего опасного собирательства стал законопослушный, сверхосторожный, сверхбдительный и политически сверхблагонадежный человек по прозвищу "Два товарища", заместитель редактора областной самарскандской газеты «Ленинский путь»
Он был святее самого Папы, если под ним подразумевать Отца и благодетеля всех народов Своими неумышленными действиями он и спровоцировал мой интерес к запрещенной литературе в лице Михаила Михайловича Зощенко. Если б он заподозрил это, его бы тут же хватила кондрашка, потому что был он, кроме всего прочего, человеком перепуганным насмерть нашим режимом. Боясь высказать свое мнение, он всегда ссылался на мифических "двух товарищей", читай: свидетелей, которые якобы все видели и слышали и готовы в любой момент подтвердить его слова, а он при том оставался как бы в стороне. То "два товарища" видели, как мы пили сухое вино в забегаловке, то слышали, как мы читали недозволенные стихи Есенина «Москва кабацкая». И парадокс состоял в том, что именно ему выпало сыграть неожиданную роль в моей жизни. Еще больший парадокс - случай, послуживший тому поводом.
А произошло вот что: однажды в редакцию, где я тогда работал в отделе писем, пришел посетитель, возмущенный тем, что его чуть было не сбила машина. Напрасно мы пытались ему втолковать, что обратился он не по адресу. Он нас не слышал. "До каких пор у нас будут давить честных советских людей? - с пафосом восклицал он. - Улицу нельзя перейти - давят честных советских людей!" Он упирал на "честных советских людей" так, словно бы давить нечестных и несоветских людей никому не возбранялось. При этом он говорил о себе во множественном числе, как бы олицетворяя собой весь советский народ и потому действия шофера приобретали особо опасный . считай чуть ли не контрреволюционный, характер.
Нам явился вылезший невесть из каких щелей коммуналки зощенковский персонаж, понаторевший в социальной демагогии. Он вызвал веселую реакцию, и мы начали наперебой пародировать его. Если кого-нибудь из нас обсчитывал продавец, он вставал в позу и декламировал: "До каких пор у нас будут обсчитывать честных советских покупателей?". Случай хамства также немедленно обыгрывался: "До каких пор у нас будут хамить честным советским людям?". Игра нам нравилась, пока однажды одну из таких тирад не услышал наш замредактора .
- Над кем вы так весело потешаетесь вместо того, чтобы сдавать строчки? - заинтересовался он.
- Над одним чудиком - прямо зощенковским персонажем , - объяснил ему. "Два товарища" не дал договорить:
- Запомните раз и навсегда: своих мещан Зощенко выдумал, высосал из пальца. Это гнусный поклеп на нашу действительность,на наших советских людей и не пристало вам, молодому журналисту, подыгрывать антисоветчику и пошляку! А чтобы у вас реже рождались завиральные мысли, советую перечитать постановление ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград", а также доклад товарища Жданова. Зайдите ко мне!
Пришлось подчиниться - начальство! У себя в кабинете он подвел к святая святых - к шкафу, где на полках выстроились в шеренгу первоисточники - тома собраний сочинений Ленина и Сталина. Покопавшись среди книг, он вытащил брошюрку с идеологическими постановлениями и, вручая, сказал:
- Почаще сюда заглядывайте!
- А Зощенко у вас ничего нет? - ляпнул я.
От моего вопроса лицо его претерпело различные фазы эмоций: от удивления и возмущения до снисходительной терпимости, а в глазах его читалось: и как я мог докатиться до такого кощунства, чтоб рядом с основоположниками - и вдруг какой-то ущербный сатирик! Тем не менее он поинтересовался:
- А зачем он вам?
- Чтобы самому убедиться...
И тут я пожалел о своей привычки все и вся подвергать сомнению, как учил, кажется, Карл Маркс, тоже основоположник. Наш замредактора на несколько секунд впал в состояние транса, а затем срывающимся от волнения голосом принялся мне втолковывать, что партийные постановления не нуждаются ни в каких ревизиях, так как там каждое слово и цифра сто и тысячу раз выверены и перепроверены.
- И вообще, не будьте умнее ЦК! - заключил он свою тираду.
Вероятно, если б он так не распалялся, демонстрируя свои верноподданнические убеждения, я бы сунул брошюрку в ящик стола, где хранились стихи графоманов и справки, по которым я готовил статьи за руководителей областного масштаба. Скорее всего там бы она и сгинул среди макулатуры. Теперь же во мне взыгрался дух протеста. Почему, собственно, мне запрещается составить свое мнение о "пресловутом" рассказе "Приключения обезьяны"?
Найти книжку, где было обнародовано "это гнусное чтиво", как выразился "Два товарища", конечно же, было невозможно, так как все издания Зощенко подверглись запрету и изъятию. А знакомые, кого ни спрашивал, из страха книжки уничтожили. Оставалось...и тут меня осенила счастливая идея - найти сам журнал с публикацией. Я хорошо знал порядки и нравы в областной библиотеке и не мог поверить, чтобы кому-нибудь из библиотекарей пришла охота перебирать грязные и пыльные журналы в поисках крамольных сочинений Зощенко. Книги, ясное дело, сдали в спецхран или на макулатуру. Но чтобы лазить в подвале и перебирать периодику – это уж, извините, черезчур! И минут через двадцать я держал сдвоенный номер журнала "Звезда" - за июль-август 1946 года!
Знакомство с "Приключениями обезьяны" не укрепило во мне доверия к партийному постановлению и тем более не сделало единомышленником Жданова. Наоборот, я проникся сочувствием к опальному сатирику, облыжно обвиненному во всех смертных грехах. Идеолог не утруждал себя никакими доказательствами и примерами, будто его слово было божьим словом и обязано приниматься на веру. Впрочем, так оно и было: Жданов, как теперь стало известно, говорил от имени Сталина, развязавшего эту позорную кампанию против «идеологических отступников», и повторял, как попугай, его оценки творчества писателя.
Кто подсунул Сталину детский рассказ, перепечатанный из «Мурзилки», и ивызвавший ярость у Иосифа Виссарионовича упоминанием очереди за брюквой, мы, наверное, так никогда и не узнаем. Между тем этот незначительный штрих рассказа, когда обезьянка по головам людей устремляется к прилавку, и стал детонатором гнева вождя: на несчастье Зощенко именно 1946 год оказался неурожайным и потому этот эпизод выглядел якобы издевательством над советским народом. (Неправда ли здесь он удивительным образом походил на того странного посетителя редакции?) Сталин назвал рассказ балаганным и разразился бранью в адрес писателя: мол, он поддонок и хулиган(!?) Выражался он так, как зощенковские персонажи на коммунальной кухне. На том же заседании ЦК перед принятием постановления он сказал: « Почему я недолюбливаю Зощенко? Зощенко - проповедник безыдейности...» Между тем по свидетельству усыновленного вождем Артема, сына революционера Артема (Сергеева), Сталин читал детям рассказы Зощенко, правда, со своими комментариями. Тут невольно вспоминаются слова: «Избавь нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».
Мои попытки подкрепить критику Жданова какими-то иллюстрациями из рассказа дали ошеломляющий результат: каждая строка Зощенко опровергала Жданова, который нес чудовищную околесицу, не имеющую никакого отношения к "Приключениям обезьяны". Создавалось полное впечатление, будто он говорит о каком-то другом рассказе и другого автора, приписывая его просчеты Зощенко.При этом он явно не обладал чувством юмора и любое шутливое слово писателя воспринимал с солдафонской прямолинейностью. Скажем, спасаясь от преследования толпы и собаки, обезьяна якобы думает: "Эх, - думает мартышка, - зря покинула зоосад. В клетке спокойней дышится. Непременно вернусь в зоопарк при первой возможности". Из этих обезьяньих размышлений Жданов извлекает обвинение, будто Зощенко "вкладывает в уста обезьяне гаденькую, отравленную антисоветскую сентенцию насчет того, что в зоопарке жить лучше чем на воле, в клетке легче дышится, чем среди советских людей".
Когда я читал эти гневные строки, то задался невольным вопросом: а почему, собственно, мартышке должно легче дышаться среди советских людеи? Это что - ее среда обитания? И при чем тут вообще советские люди, если разговор об обезьяне? Далыпе я рассуждать не стал, так как мои размышления уводили меня совсем не туда и выходило, что антисоветчину несет не Зощенко, а Жданов.
Еще больше меня поразил вывод Жданова, будто Зощенко "наделяет обезьяну ролью высшего судьи" и "заставляет ее читать нечто вроде морали советским людям". « Какая наглая мартышка!»- подумал и разыскал то место в рассказе, где было что-то похожее на это утверждение. В самом конце обезьяньих приключений, когда мартышка, наконец, обрела пристанище у Алеши, мальчик легкомысленно хвастается: "Я воспитал ее как человека, и теперь все дети и даже отчасти взрослые могут брать с нее пример". Чему же научил Алеша свою обезьянку? Оказывается, пользоваться носовым платком и есть кашу чайной ложкой. Так вот чему собиралась учить какая-то мартышка советских людей! Неужто все они хватают еду руками и сморкаются левой ногой? (Напомню еще раз: рассказ-то был адресован детям!)
Если следовать ждановской логике, пришел я к неутешительному выводу, то легко свихнуться, ибо весь его доклад - это какая-то политическая шизофрения. И передо мной как бы возник странный посетитель редакции, в устах которого обычный пешеход превращался в советского человека с большой буквы, а все действия водителя приобретали зловещий характер диверсии.
Поделиться своими впечатлениями с нашим заместителем редактора по прозвищу "Два товарища" я бы никогда не рискнул, так как живо вылетел бы из редакции с "волчьим билетом". Но запретный плод был сладок, и я уже от него вкусил. Я загорелся мыслью достать книжку с "Приключениями обезьяны". Прошел долгий срок, пока мне посчастливилось разыскать это послевоенное изданке, да еще и с автографом Зощенко. А тем временем моя библиотека пополнялась и пополнялась "запрещенной литературой" - я ни разу не вернулся из отпуска, чтобы не привезти из Москвы и Ленинграда то книжечку Зощенко, то сборник Аверченко, то альбом дружеских шаржей на писателей, то журнал «Сатирикон». А "Два товарища" не раз выкорчевывал из моих фельетонов зощенковские выражения и словечки, не понимая, где и как я ими набрался. Естественно, он полагал, что это чисто случайное совпадение, ибо произведения "этого пошляка и антисоветчика" никак не могли быть мне доступны.
Ничего доброго не сделал мне наш замредактора по прозвищу "Два товарища", но я с благодарностью вспоминаю о нем. Если б не он, вряд ли во мне вспыхнула бы искра коллекционера, превратившаяся в пламя, сжигающее душу, и никогда бы не собрал я более трех тысяч книжек сатириков и альбомов карикатуристов - от Аркадия Аверченко до Аркадия Арканова. И никогда бы не испытал того чувства, когда держишь какую-то замызганную старую книжечку, а руки дрожат, как у алкоголика, который сейчас одним глотком вернет себе жизнь...
СНОСКА: Первым моим «криминальным» приобретением еще в сталинские времена стала книга Аркадия Аверченко «Развороченный муравейник». Однажды во время дежурства по выпуску газеты мы разговорились с метранпажем Степанычем о том о сем, и он вдруг сказал: «Конечно, фельетоны у тебя, Раф Саныч, получаются неплохие, но есть человек, который пишет лучше тебя». - «Нариньяни, что ли?» - вспыхнул я от обиды. (Нариньяни был тогда очень популярным фельетонистом-моралистом) «Да нет, Аркадий Аверченко». – «А ты откуда о нем знаешь? (Аверченко был запрещен и изъят из всех библиотек и хранился в спецфондах. А тем более книга с явным контрреволюционным духом). «Так эта книжка есть у меня». – сказал метранпаж. «Да ну! – не поверил ему. – Не может быть! Принеси –покажи.
И вот я держу «Развороченный муравейник» в руках и не верю своим глазам. «Степаныч, продай мне книжку!» - прямо-таки взмолился я. А он заартачился. Долго я его уговаривал, ссылаясь на то, что Аверченко научит меня писать фельетоны, так что всякие Нариньяни лопнут от зависти. Когда он, наконец, согласился, я сбегал в гастроном, взял четушку, баночку килек на закуску, и мы обмыли подарок в его закутке, где он отдыхал, когда ночью образовывались перерывы из-за задержки официальных материалов.
«Развороченный муравейник» прочитал взахлеб, совершенно ошалевший от впечатления, некоторые рассказы перечитал по второму разу, и спрятал книгу на дно сундука, где лежало всякое тряпье. И никому, даже самым близким людям, не сказал о счастливом обладании заветной книги. Кто-нибудь проговорится - придут с обыском и отнимут! И еще - накажут! Вот какой страх жил во всех нас.