Начало шестидесятых. Живем в частном доме на окраине Минска. Детсадовская подружка приглашает к себе. Ее семья из четырёх человек ютится в убогой комнатушке, в бараке, длинном дощатом сарае. По торцам две постоянно открытые двери, между ними бесконечный коридор. В комнате помещаются только металлическая кровать с никелированными шишечками, одна на всю семью , да еще табурет у окна. Тесный подоконник выступает в роли стола, хватило места для пары кружек и эмалированной кастрюли. Одежда – на стене под простынёй - на гвоздиках. С трудом пробираюсь к окну. А я ведь такая тощая, что домашние зовут Узником Бухенвальда. Как тут протискиваются взрослые? Вспомню это узилище, когда поеду с папой в Сочи. Купе покажется просторней.
В коридоре подле двери ободранная тумбочка для керосинки. У других хозяек - колченогие стулья, или просто ящики, крытые потертыми клеенками. После готовки керосинку уносят в комнату, бережно прячут под кровать. Сладковатый запах перегоревшего керосина насквозь пропитал одежды моих барачных друзей.
Попойки и дебоши здесь почти ежедневно, в порядке вещей встретить человека, отсидевшего в тюрьме отнюдь не за пресловутые политические преступления. Папа величает сию публику грациозным иностранным словечком «канальи». Жизнь злосчастных каналий кажется грязной, неприятной, недостойной человека.
Подружка, видя мой ужас, весело смеется: «Это еще что?! Вон Васька в землянке живет. Пойдем, покажу». Немедленно шагаем смотреть, как живет Васька. Два венца брёвен над поверхностью земли, в верхнем вырезано крохотное оконце, убогая кровля слеплена из разношёрстного материала, вход неудобен даже для нас, маленьких, какой-то собачий лаз.
Внутри – аккуратно выметенный, плотно утоптанный земляной пол. Зеркало на стене и чистенькая, цветастая занавесочка на щелевидном окне расстроили до слёз. Тщетная попытка придать жилой вид ужасной сырой яме. Наши собственные жилища отнюдь не блещут великолепием изящества и комфорта, но безысходный быт землянки лишил меня дара речи. Да! Ни зелёная палочка Льва Толстого, ни волшебная палочка Николая Носова не способны сделать этих людей счастливыми. Так думалось тогда.
В маленьких деревянных домишках и бараках нет ни ванных, ни душевых. Субботним вечером в местной бане собираются толпы.
Позднее, в 69-ом, папа, вернувшись из Англии, рассказывал, насколько шокирована была британская публика одним из интервью Людмилы Зыкиной, в котором знаменитая певица заявила, что ходит в баню всего лишь раз в неделю. А если бы впечатлительные англичане побывали в этой нашей бане!
Бесконечное, гулкое, сумрачное помещение с почти тюремными цементными стенами и отвратительными слизкими деревянными решётками на цементном же полу. Страшно отстать от мамы, затеряться среди бесстыдных обнажённых женщин, маленькие босые ступни больно застревают в гадкой решётке, жутковато нести в руках жестяной оцинкованный тазик с разбойничьим названием «шайка». Воображение уносит в густой ночной робингудовский лес. Тесно сплотились стволы деревьев толщиной в пять обхватов, в чёрной листве человечьими голосами кричат неведомые птицы. На костре в моей шайке бурно кипит неаппетитное варево, В каменном ожидании застыли члены шайки разбойничьей. И я в этом неподвижном кругу - зажата могучими плечами, обтянутыми грубым домотканым сукном, пропахшим сыростью и лошадьми. В руках сжимаю немецкую тарелочку со сказочной картиной на донышке. Близится неизбежное, сейчас начнётся делёжка, чудовищной деревянной ложкой в тарелочку плюхнут изрядную порцию и (вот пытка!) начнут настырно уговаривать: «Съешь, съешь хоть немножко, открой картинку, она такая красивая».
К действительности возвращает нетерпеливый мамин оклик: «Опять спишь на ходу? Ты не Галка, а ворона! Наливай воду!». Она уже отыскала свободное место на длинном деревянном столе, расстилает рыжую медицинскую клеёнку, раскладывает мыло, мочалки. Вода с шипением и паром хлещет из крана, торчащего из стены почти над самым полом. Надо, не соскользнув с решётки в бурлящий поток, дотянуться, ловко подставить под струю шайку и так же ловко выдернуть её, стараясь не обжечься. Не умею ловко. Шайка выскальзывает, вода выплёскивается, скапливается очередь из разгневанных старух, с ног до головы покрытых морщинами и складками. Мама говорит что-то сердитое, не слышу, что именно. От страха заложило уши.
Стыдно. И некуда голому человеку спрятаться от неприязненных взглядов. Одно радует, по сравнению с другими женщинами, даже очень молодыми и красивыми, моя мама - настоящая Венера, какой изображают эту богиню в книгах по искусству.
Несравненно приятнее в бабушкиной ванной, несмотря на то, что мамочка, любительница погреться, наливает обжигающую воду - «пропарить ребенка», вследствие чего вынимает пропаренного в полуобморочном состоянии и приводит в чувство с помощью искусственного дыхания. Но здесь так мило, тихо, безопасно, и можно вдоволь наплескаться, и так ласковы мамины руки, так уютно большое пушистое китайское полотенце с птичками. Даже ругает она меня в отсутствие чужих совсем необидно и даже нежно: «Не вертись, вертель. Упадёшь, костей твоих не соберу!».
Я знаю, какие косточки у человека, а какие у слив. Делается ужасно смешно. Представила, как мама собирает с пола громадные сливовые косточки, с любовной печалью укладывая в корзинку то, что осталось от ребенка.