Революционеры милостью Божьей. Предыстория
За то, что не клонишь взора ты,
За взгляд ребенка,
За то, что под низким воротом
У тебя – иконка,
За стан твой, как у царевича,
И за походку,
За смех и за рот твой девичий,
За голос четкий,
За крестик из белой эмали,
За подвиг чести –
Они бы тебя расстреляли
- На месте!
Нина Снесарева – Казакова, белогвардейская поэтесса
Глава первая. Семья Драгомировых.
Если кто-нибудь был столь любопытен, что намеревался заглянуть за ограду старинного сада в тихом московском сквере, он был поражен невероятным стилем здания, которое неподвижно возвышалось перед ним. Это было что-то по-настоящему странное: для начала представьте себе избу в самом натуральном древнерусском стиле, украшенную резными наличниками, глядящими тонкими готическими окнами, потом взгляните, если вам повезет, чуть подальше, на одиноко возвышавшуюся башенку. Башенка, украшенная красной черепицей, вздымала вверх свое драконье тело над западным фасадом этого странного здания, а рядом располагались пристройки, украшенные в собственном стиле. Английский парк, созданный словно для героинь внезапно ставшей популярной писательницы Джейн Остин, ждал своих гостей.
И гости, действительно, были. Сегодня по лужайке, которая вела к «Храму уединения», небольшому приземистому зданию с коринфскими капителями, прогуливалась одинокая барышня. Впрочем, ее едва было можно назвать этим словом, настолько она была похожа на мальчишку своим внешним обликом. Девушка была одета в матросскую форму, словно взятую напрокат из лавки костюмера, до того она была чистой, волосы на макушке аккуратно подстрижены. А впрочем, девушке и не требовалось их укорачивать – настолько они плохо росли. Она напевала какую-то песенку, рядом бежал ирландский сеттер, которого звали Анри, и медленно прогуливалась около ограды парка. Вдруг ее внимание привлекло что-то знакомое: девушка остановилась, выждала с минуту, а потом позвала: «Ося! Ося!»
Ответом ей был громкий мелодичный свист. Матросская девушка с минуту подумала, а потом достала из кармана штанов заржавленный ключ, открыла им дверь калитки и скрылась из глаз, не забыв при этом поцеловать Анри на прощание.
Следом за этим в избе раздался шум, на крыльцо выбежала женщина, одетая как гувернантка и, видимо, не зная, что сказать, завопила:
- Au secour! Au secour! Mademoiselle Marie est disparee!
- Soyez tranquille, Madame Chantal. Vous savez Marie. Les espiegleries d’enfant, non plus, - раздался рядом успокаивающий голос.
Мадам Шанталь обернулась с виноватой улыбкой. Рядом стояла сама хозяйка, Софья Никитична Драгомирова в простом сером платье, как всегда, без корсета. Это была слегка полноватая женщина в возрасте сорока четырех лет, красивая, рыжеволосая и задорная кокетка с мягкими манерами и правильным французским выговором, которому ее обучали в couvent’e где-то в районе Бордо. Мадам Шанталь, сильно смущенная, поплелась за своей хозяйкой в комнаты странного особняка-избушки.
Хозяин дома еще не проснулся, лежа сейчас в сладкой дремоте в супружеской спальне, украшенной каким-то старым пейзажем, изображающим морскую бурю. Этот пейзаж прошел с ним всю жизнь: сперва это творение неизвестного мастера висело в кабинете его отца в его имении Малаховке, потом, после продажи имения миллионщику Савельеву, полотно украшало спальню Сергея Александровича Драгомирова, известного в Москве адвоката. Несмотря на почтенный возраст – пятьдесят три года – господин Драгомиров был полон сил и здоровья. Он чем-то напоминал портрет покойного императора Александра III: такой же кряжистый, уверенный в себе богатырь-славянин, похожий больше на осанистого купца-старообрядца, чем на потомственного дворянина. Впрочем, дворянская кровь в Сергее Александровиче текла пополам с крестьянской: его отец, разорившийся помещик, вторым браком женился на собственной крепостной крестьянке. Она родила ему пятерых детей, из которых любимец Сереженька был третьим. Отец не пожалел денег на образование мальчика, и вскоре тот уже учился в Москве.
Первое время личная жизнь Сергея не задалась: после смерти матери он чересчур сблизился со своей младшей сестрой Людмилой, которая ревновала брата ко всем его пассиям. Люда была интересной собеседницей и была даже по-своему мила, но ухажеров у нее не было. В конечном итоге она уехала за границу с немецким социалистом, помешанном на учении Маркса, и семья ее дружно забыла. А Сергей получил возможность жениться, причем выбрал первую красавицу Москвы – вдову прокурора Солодовникова, за которой числились немалые купеческие капиталы. Этой его женой и была вышеупомянутая Софья Никитична.
Теперь же хозяин проснулся, как и вся семья вокруг него. Проснулся даже старший брат Саша, отдохнувший от упражнений на своем блютнеровском фортепьяно; его звонкий голос будил сонную Лику – наполовину Драгомирову, наполовину англичанку – жившую в доме на правах родственницы. Сама Лика утверждала, что живет «на птичьих правах», полушутливо - полусерьезно. Она была младшей дочерью Владимира, умершего брата Сергея Александровича, и так же, как Саша, училась в консерватории. Бонна выползла из маленькой детской вместе с гимназистом Леонидом, унаследовавшим рыжину матери.
- Мама, у нас сегодня будут эклеры? – спросил мальчуган, усаживаясь на стул по-турецки. – Я хочу эклеров! Хочу эклеров!
-Леня, у нас сегодня жаркое из курицы, а на чай немного печенья. Впрочем, много тебе и нельзя, живот будет болеть.
Бонна шепнула что-то маленькому капризнику, и он надолго затих. Тем временем из спальни показалась фигура отца в летних брюках, сопровождаемого Анри. Леня сразу же занялся сеттером, а немного погодя подошла серьезная Лика вместе с Сашей, держась за руки. Они долго что-то обсуждали, не обращая внимание ни на что. При этом Лика, видимо, заняла позицию обвиняющего, а Саша защищался.
- Что-то интересное, должно быть, у вас, а, Саш? Может быть, посвятите меня в это? - спросил Сергей Александрович. – Наверняка какие-нибудь шалости. Послушай, Соня, к нам приезжает Дмитрий из Петрограда. Говорит, положение серьезное, ему надо с нами побеседовать. Для него и для нас с вами все может кончиться очень плохо. Какое-то восстание, демонстранты на улицах. Все кричат «Долой царя! Долой правительство!», паника, анархия. Княжну Голицыну ограбили, думали, у нее целые склады с хлебом.
- Не может быть! Никогда не верила, что будет что-то серьезное, - заметила Софья Никитична. – Побушуют и бросят. А княжна Голицына меня давно возмущала – вечно ходит смотреть на людские столпотворения. Как тогда, на Ходынском поле, помнишь?
- Я вот тоже не верил, и наконец дождался. Интересно, как бы на это посмотрела Людмила? Она сейчас там вроде бы в почете. Пишет в какую-то газетенку в Цюрихе, а социалиста того давно бросила. Впрочем, это разговор не при детях…
Лика тихонько поманила Сашу и ушла в комнату, закрыв дверь. Так прошло два часа, три, четыре. И только в шесть часов вечера калитка тихо приоткрылась и в сад вошла, запинаясь, единственная дочь семьи Драгомировых, поэтесса и социалистка Мария Драгомирова. Затворив калитку, она не спеша прошла в дом через черный ход и опустилась на постель. Ее матросский костюм был весь испачкан. Мурлыкая арию Лакмэ, девушка принялась его стаскивать с себя. Потом уже, тихо, в подушку, заплакала.
Глава вторая. Подробности происшествия, случившегося с mademoiselle Marie.
Mademoiselle Marie, вышедшая из своего очарованного замка, действительно, нашла вышеупомянутого Осю за воротами особняка. Молодой человек был настолько не похож на семейство Драгомировых, насколько сама Мари была не похожа на остальных обитателей дома. Это был красивый высокий юноша, черноволосый и болезненно-бледный, хотя в нем и чувствовалась некая внутренняя сила, которая позволяла девушкам вроде нашей героини покорно следовать за ним. Одет этот «байронический герой» был в заношенный свитер и пошлые брюки со штрипками, которые так ненавидел еще Иван Сергеевич Бунин. Молодой человек курил сигару, которая дополняла обстановку легким богемным штрихом. В ожидании Мари Ося переминался с ноги на ногу, кутаясь в видавший виды коричневый редингот.
- А, вот и вы, товарищ Драгомирова, - кивнул юноша-нигилист. – Вы не отвечали на мои звонки. Что-то случилось?
- А вы как думаете, Ося? Прокофьевна, моя бывшая няня, всегда оказывается у телефона в ненужный момент, - вздохнула Мари, посмотрев в глаза своему знакомому. – Сами понимаете, буржуйская семья, в доме живет много приживалок. Вот, например, Лика. Она нам двоюродная, мы ее содержим, хотя она давно уже совершеннолетняя и могла бы жить у себя в Ярославской губернии. Но в том-то и дело, что Саша к ней привязался и не хочет отпускать ее от себя…
- Вы ее так ненавидите, Маша? – задал вопрос меланхоличный Ося. – У нас в семье много вот таких же… приживалок, или, скорее приживалов. Моя мать воспитывает Лию, внебрачную дочь Софьи Мейер, благотворительницы, и берет за это деньги. Хотя, когда будет мировая революция, Мейерше нечем станет нам платить!
За разговором молодые люди не заметили, как углубились в темный переулок улиц, названия которым не знала даже Мария Драгомирова. На углу большого доходного дома молодой человек остановился и прижал Мари к себе.
- Вообще-то Бори Рождественского сегодня нет, но это нам даже лучше, - улыбнулся Ося. – Скоро я вам покажу обиталище бедного поэта, которое может вас несколько разочаровать – настолько это убогий дом. Смотрите не попадитесь на глаза Курдюповой.
- Кто это? – шепотом спросила Мари, вжимаясь в кирпичную стену. Она
сама не понимала, что она чувствует, хотя доминирующим ощущением
был все же страх, который заставлял ее руки дрожать, а зубы нервно выбивать дробь. «Неужели я так сильно боюсь конспирации, всех моих будущих лишений, боюсь делать по-настоящему нужное для страны дело? Боюсь Прокофьевны, родителей, которые, может, придут навестить меня в тюремной камере? Или все же его, моего замечательного друга, Иосифа Генриховича Рейхеля?..»
Это был по-настоящему интересный и новый для Марии Драгомировой вопрос, которого она, как правило, не касалось, так как он вызывал в ней странное чувство. Как будто она слушает рассказы старой нянюшки о прежних временах, о кладе Степана Разина или о привидениях в усадьбе Каменских, откуда была родом Прокофьевна, а сердце так и замирает, и боязно бывает потом пройтись ночью по пустынному двору, тихому и такому неприветливому в полночь…
- Курдюпова – это соседка нашего Бори. Ее не надо бояться, она чудачка, немного помешанная. Преследует любовные парочки, которые, как она считает, должны обитать где-то тут. Боря часто водит сюда своих пассий, - усмехнулся Ося при каком-то приятном, по всей видимости, воспоминании.
Он взял за руку Мари, смело открыл дверь и зашагал вглубь коридора. В темноте лестницы отчетливо пахло чем-то грязным и нестиранным, изредка из открытых дверей доносился запах квашеной капусты, от которого красавица Драгомирова морщилась.
- Что поделаешь, революция пока не избрала себе более приличного жилья, - обернулся на призыв отставшей Мари Иосиф Рейхель. – Я сам живу точно в таком же «раю». Это дом Касаткиной, а чуть позади – знаменитая Хитровка. Вы слышали что-нибудь о хитрованцах?
- Да, - испуганно ответила Мария Драгомирова,- Я читала роман Крестовского, правда, это про Петербург. Очень интересное произведение, что-то наподобие «Рокамболя» Эжена Сю.
- Читать одно, а знать другое, - резонно возразил Ося. – Эх вы, буржуазно-дворянские элементы…
Вскоре они дошли до самой верхней квартиры с замызганной табличкой у входа «Борис Анатольевич Преображенский, студент Медицинского университета». Рядом был помещен латунный колокольчик. Тут наконец Иосиф Рейхель и Мария Драгомирова остановились, тяжело переводя дух. Нигилист достал ключи и, немного повозившись, отпер ими дубовую дверь. Мари тихо прошла в прихожую, совмещенную с грязной кухней, вся обстановка которой состояла из простого деревянного стола с бутылкой водки посередине, подсвечника с почти догоревшей свечой, и потухшего очага. На крючках рядом с пальто хозяина висела домашняя утварь господина Преображенского, такая же бедная, как и вся квартира.
- Так вот где проживает знаменитый Боря Преображенский,- удивленно хмыкнула Мари, разглядывая почерневший котел и валявшийся рядом скелет воблы. – Я думала, это будет что-то более привлекательное. Говорят, тут проходили съезды партии, даже Плеханова приглашали.
- Да и не только Плеханова. Вы слышали что-нибудь про общество «До-ре-ми» из Киева?
- Нет, - честно призналась Мари.- Может, общество революционных музыкантов? Тогда это не по моей специальности, обратитесь лучше к Саше с Ликой.
Ося присел на один из двух стульев и прямо сказал:
- Это общество нудистов, любящих потанцевать. Боря до сих пор один из членов. Между прочим, довольно весело. Хотите в Киев, Маша?
Мари нервно засмеялась. Глядя на него, она чувствовала страшную неловкость. Она боялась, что он увидит в ней очередную глупую дурочку, одну из тех восторженных девиц, которые всегда прибиваются к какой-нибудь партии, рифмачку, слагающую глупые стихи в подражание Ахматовой. Она хотела быть рядом с ним, держать его за руки и слушать этого смелого человека, только недавно вернувшегося в Россию. Дела Иосифа Рейхеля были мало известны даже его товарищам большевикам, немногочисленной даже после мартовского переворота партией. Так что Мари сильно повезло, что она встретила такого оригинального и волевого человека, как Ося. Ее Ося.
Ося налил себе в стакан из бутылки и, прищурившись, выпил:
- За вас, любезная Мария Сергеевна! Да здравствуете вы и ваша божественная красота!
И, только было Мари расслабилась, Ося схватил ее за руку и нежно, но твердо придвинул к себе. Обняв ее за талию, он поднял вверх ошеломленную барышню, и цепкими паучьими лапами зажал ей рот. Мари не кричала, настолько она не знала, что делать в этот момент, так что Рейхель смог открыть дверь и свалить свою живую ношу на пол другой комнаты, спальни господина студента. Именно там, на полинявшем таджикском ковре попадьи, приходившейся матушкой беспутному Боре, и вкусил свои восторги революционер Иосиф Рейхель. Маша не смогла его удержать.
Так началась история, которая привела героев нашего рассказа, подобно Данте, на край гибели, и провела их через все круги ада, в который вовлекло Россию господство большевиков. Для кого-то она должна была закончиться чистилищем, для кого-то – отнять обещанное райское блаженство. Так думала Мари в конце своих дней, вспоминая с тяжелым чувством ту странную ночь, когда она соприкоснулась с новой жизнью. Но даже она не догадывалась о том, что мог готовить ей жаркий поклонник Маркса и Робеспьера.
Иосиф шел рядом с ней до самого особняка, развлекая ее картинами швейцарской жизни, о которой она имела смутное представление. Казалось, он хотел удержать у себя эту красивую воспитанную девочку, рядом с которой можно было уютно молчать и предаваться своим думам. А думы у него были невеселые… Мари прижималась к нему, не чувствуя себя совращенной в эту лунную прохладную ночь. В ней жила смутная уверенность в своей привлекательности и самостоятельности, которую даровал ей этот скрытный и – в глубине души - одинокий человек. Совершенное им перестало выглядеть грубым насилием, окрасившись в иные, радужные тона…
Расставшись с ним, Мари продолжала вспоминать нежные глаза этого сурового человека, представляя себе дальнейшую жизнь с ним. До революции было абсолютно невозможно себе представить, чтобы девочка из воспитанной семьи Драгомировых влилась бы в общество местечковых евреев Райхелей. Но Ося был особенным: несмотря на заношенный костюм и небритые щеки, это был стройный, ироничный, с нежной кожей и кавалерийской выправкой молодой человек. Поздно ночью пришла Мари в свой домик на курьих ножках, когда семья уже спала, так и не узнав, куда же все-таки запропастилась их младшая дочка. В доме было тихо, не слышалось даже разыгрываемых гамм Саши с Ликой, в темноте, чуть было не наступив на собаку, Мари прокралась в свою комнату. Зажглась одна свеча, потом за ней – вторая, так как девушка не любила читать Арцыбашева в темноте. Сим безнравственным чтением снабжал ее никто иной, как Ося – но Мари сама попросила его об этом. На второй строчке девушка уснула, вернее, провалилась в сон, сморенная подмешанным в чай наркотиком…
Александр Драгомиров не спал, несмотря на отсутствие света, молодой человек размышлял над своим положением. Он знал прекрасно, что музыкант из него никакой, один он существовать не сможет, а семью посвящать в свои планы тоже не хотелось. Так получилось, что он с Ликой вошел, по ее настойчивой рекомендации, в состав партии эсеров, которая нуждалась в свежем, молодом и легком на подъем пушечном мясе, как это определил их циничный и дальновидный товарищ Письменников. В полутемном подвале бывшего дома князей Лобановых-Ростовских, в маленькой, загаженной папиросными окурками комнатушке, на низком деревянном стуле сидел простой черненький человечек, вечно ухмылявшийся уголком рта, который и записал Драгомирова А. С. по представлении его кузины и невесты Драгомировой Гликерии в партию с.- р.
- Немодно сейчас, молодой человек,- вздохнул черненький,- Ох, немодно…
- Что именно, Диомид Исаакович? – спросил нервничающий Саша, слегка придерживая за руку Лику в легком ватеркоте.
- В партию нашу вступать… Вот у нас сейчас положение сложное, не доверяет нам Временное правительство, вот молодые люди и отворачиваются от нас.
- У меня невеста убежденная, я решил не отставать от Лики… и … в общем, уважаю вас и сочувствую делу.
- Вы Сергея Александровича сынок, молодой человек? Хороший адвокат, ничего не скажешь, мне с Борисом знать приходилось… - вздохнул сидевший за столиком выкрест.
«Это он про Савинкова,- подумал похолодевший Саша. – Черт, ввязался с Ликой в одну кашу, зато узнаю хоть, что такое».
Ночью, укладываясь спать, Лика говорила с женихом, правда, пока не объявленным, долго и лениво: она знала, что рано или поздно Саша воспримет ее знакомых и жизнь революционера - социалиста должным образом, хотя и кажется поначалу недоверчивым. Для своих двадцати двух лет это была уже маленькая распутница. Вставая со своей постели, она уже знала, с кем ляжет на нее вечером. Некрасивая, но характерная, с длинным узким лицом и слегка лошадиным выражением лица, Лика нравилась многим еще и потому, что даже с такими прожженными циниками, как граф фон Дрентельн, племянник полицмейстера, которого надо было «завалить», или, скажем, сам Диомид, умела обращаться с непередаваемой грацией кошачьего племени аристократов. На скользкую дорожку Лика вступила в юном возрасте и с тех пор об этом ни разу не пожалела, так она умела просто и безнадежно для преследователей заметать следы своих вероломных делишек.
Александр смотрел на нее, пока она медленным движением надевала свои фильдеперсовые чулки, купленные на те деньги, что он зарабатывал от игры парижских и нью-йоркских блюзов в местной филармонии. Закрыв глаза, он прислушивался к одинокой мелодии, которую напевала Лика:
И когда два воина уснут подле друг друга,
И ни один из воинов не прикипит к другому душой…
Прощай же, белый рыцарь, я не твоя подруга,
Ведь ты воин меньший, а-а я,
А я воин большой…
Глава третья. Ося Райхель и его семья.
Проснувшись, он ощутил боль в висках, хотя и не помнил, что было вчера, и много ли он в этот день выпил водки, которую ему предлагал Боря Преображенский. Оказалось, что уже давно прошел полдень, хотя, по ощущениям Ося мог бы четко сказать, что спал он не так чтобы много. У него был чуткий и восприимчивый нос, который однажды уже сослужил ему хорошую службу – это был день, когда их чуть было не взяли на квартире хорошо известного старого марксиста, и Ося сразу определил запах жандармских сапог, - поэтому не доверять старому испытанному другу для профессионального революционера было бы грешно. От подушки, обычно хранящей запах его дубленой, закаленной одесским биндюжным промыслом кожи, на этот раз пахло совсем по-иному. Чем-то сладким, очевидно, дорогими дамскими духами. Так оно и было, вчера сюда должна была прийти барышня Драгомирова, к которой чутко и настороженно присматривался одинокий волк Ося Райхель.
Как ни странно, подробности ночного приключения («вернее, злоключения») странным образом стерлись из памяти. Ося поднялся на кровати и вытянул руку вниз, но тут же убрал ее, так как по неосторожности перевернул бутылку «Спотыкача». Жидкость подобного рода господин Райхель себе позволить не мог, а потому чуть слышно выругался. «Черт, сегодня же суббота, мамаша не простит мне, что я тут с гоями праздную», - в панике подумал мужчина, вытянувшись на кровати, ибо Сара Райхель считалась самым опасным и неожиданным человеком в его одинокой холостяцкой жизни, не считая, конечно же, жандармов. Рядом с опрокинутой водкой завозилось потная красная физиономия с мутными глазами – это был хозяин сего вертепа, Боря Преображенский, попович из Смоленска.
- Ося! Ось, кто сегодня с нами был? – еле выговаривая согласные, спросила физиономия. Получалось занятно: ни тот, ни другой не помнили о вчерашнем. Ося никогда не выглядел так позорно, как Боря, которого за болтовню и ненадежность даже собирались пристрелить по-тихому, но потом передумали. Райхель знал, что до конца жизни останется «гут манн» - красивым, справным мужчиной, как любила говорить Лия Мейер. Медленно переводя глаза с Бори в угол, где стояло несколько початых рюмок и закуска, он неприязненно ответил:
- Сначала протрезвись, а потом спрашивай.
- Хорошо тебе, ты не пьянеешь никогда, кобель еврейский, а вот мне что прикажешь делать? Убить бы тебя, черта лысого, провокатор потому что и доносчик, понял?!
Боря медленно поднялся со своей вынужденной лежанки и погрозил Осе громадным, покрытым русым волосом кулаком. Его глаза излучали звериное, глухое бешенство человека, всегда завидовавшего в жизни своему более удачливому товарищу.
- То, что ты свинья, Борис, в этом я не виноват нисколько, а вот про то, что тебя женщины не любят, так тут все относительно… А как же дочка курдюповская, она без ума от тебя?
- Я всегда знал, что ты погань, Иосиф, и останешься таким… Ты думаешь, почему тебя в исполнительный комитет взяли… - Боря все больше распалялся, тихо вставая с пола на гнущихся ногах. – Ты же убьешь, не помилуешь, глаза у тебя холодные, неживые…
- Освежиться тебе не помешает, товарищ, - с затаенной брезгливостью произнес Иосиф и легонько стукнул по голове своего нетрезвого оппонента. Борис со свистом сполз вниз.
- Оклемаешься – поговорим… - перешагивая через тело хозяина квартиры, произнес Ося.
Ему надо было сейчас на Поварскую, где в тихом одиноком домишке, у квартирных владельцев ютилась сейчас его мать Сара вместе с двумя младшими детьми и воспитанницей Лией Мейер, внебрачной дочерью известной всей Москве Мейерши. Несмотря на черту оседлости, семья Райхель жила в первопрестольной главным образом потому, что Ося, который официально считался главой семьи, был студентом уже второго по счету университета, а потому считался хоть и евреем, но полезным для государства. Осина мать вдовела уже пятый год, а все из-за того, что в Ковно, где они жили до этого, случился погром, и кто-то просто решил расквитаться с «жилой» Генрихом Райхелем, кормившем всю семью с помощью ростовщичества и ювелирной оценки. Тогда Ося, учившийся в Москве на юридическом факультете, и решил взять к себе мать и двух своих брата и сестру: маленькому Ицке шел уже двенадцатый год, а Эсфирь была еще совсем мала, и только пошла в школу.
Идя к матери, Ося не мог не думать о том, что вид у него был не самый лучший, скорее, даже помятый, что Сара, конечно же, не может не заметить. Он знал, что сегодня исполняется ровно семнадцать лет с тех пор, как на этом замечательном, несмотря ни на что, свете, живет Лия Яковлевна Мейер, его первая любовь… По пути он решил остановиться возле цветочного магазина, оклеенного рекламой концерта « цирка из Америки», заглянул в зальчик с холодным неживым светом и вспомнил, что Лия никогда не любила такие мертвые цветы, которые так напоминали ей о смерти собственного отца в 905-ом, что, конечно же, не мог не знать Ося. Моросил дождь, его ноги вымокли, несмотря на новенькие галоши, он шел, смотря, как пузырятся под его сапогами лужи.
-Дзинь, дзииинь! – пел электрический звонок в прихожей, из которой опять пахло прогорклым маслом, на котором его мать жарила кошерную еду.
- Иду- иду, Осенька, - бросилась открывать мать, на ходу запахивая полы халата. – Милый, ну как ты? Что-то неладно, кажется… Наклонись, ну…
Ося послушно наклонился к матери, ставшей уже по-стариковски сладковато пахнуть.
- Пил опять, заморыш… -Это было известное ругательство старой Сары, так как первоначально Ося был младшим и, как тогда казалось, самым последним ребенком в семье Райхель; никто почему-то не догадывался, что двум старшим сыновьям суждена недолгая жизнь. – Ну-ка признавайся, кто этому тебя научил. Твой покойный отец, слышишь ты, ни разу к водке не подходил, настоящий был ихес (то есть благородный еврей). С гоями связываться добра не наберешься. Да еще с порога шиксой воняет.
- Мам, ты же сама мне сказала, что с Лией мне связываться не надо, и вообще, пусти меня на порог,- нетерпеливее произнес Ося, пытаясь разглядеть пространство квартиры из-за материнского плеча. Ему все казалось, что Лия наблюдает за ним, только ему этого почему-то не видно.
… Она хитрая, Лия. Когда ей еще было двенадцать лет, она предпочитала играть именно с ним, уж он не знал, по какой причине. Наряжаясь в парижские платья, которые привозил из-за границы ее незаконный отец, она тихо подкрадывалась к Иосифу, закрывала ему глаза ладошками и всегда говорила: «Загадай, что на этот раз. Какое у меня платье?» Признаться, нареченный брат никогда не мог угадать цвет платья, его фасон или ткань, из которой оно было пошито, и поэтому Лия всегда помогала ему. И поэтому ей было так больно смотреть, когда на празднование Песаха Иосиф пытался отгадать, какого цвета белье надето на толстой дочке Арона Рабина…
Лия выглядывала своим фирменным отстраненно-хитрым способом, некрасивая, но отчетливо женственная. Девушка была бастардом и поэтому обладала несвойственной для типичной еврейки красотой. Ее бледно-матовая кожа иногда могла залиться розоватым румянцем славянки, а глаза принадлежали не столько царице Савской, сколько Чингисхану. Ося никогда не спрашивал Лию о ее семье, что, несомненно, являлось правильным решением, потому что девушка не смогла бы рассказать ничего такого, что было бы чинно и благопристойно, а поэтому она никогда не навязывалась молодому Райхелю, предпочитая обходиться жалкими крохами внимания, которое мог ей уделить такой перспективный жених. Жалкими – потому, что Лия Мейер желала властвовать над окружающими и покорять пространство силой своего не по-детски умудренного взгляда.
- Бонжур, Жозеф, - церемонно поздоровалась девушка, развязывая Осин шарф. – А мы тебя не ждали: Эсфирь послали купить чего-нибудь съестного, но на такой важный визит не рассчитывали… Ты пользуешься духами? Le Coeur de Jeannette, n’est-ce pas ? Почему я ничего не знаю?
- Отстаньте все от меня! – притворно рассердился Ося, отпихивая нежное тело Лии, которая умудрилась уже вцепиться в красивый черный плащ Райхеля.
- Да, Осечка, Ицхак просил тебя о небольшом одолжении, - шепнула Сара сыну, но, встретив его недоуменно-настороженный взгляд, отступила внутрь комнаты.
- Опять этот идиот проигрался? Нет, мама, даже не говори мне про этого ублюдка… Ваш сын зарабатывает себе на пропитание, в то время как инфантильные твари бегают в «Яр» и играют с чертовыми толстосумами, всегда натыкаются на шулеров и потом выклянчивают деньги у своих родичей, - вскипел Иосиф, зажегшийся резким порывом отвращения к своей ненормальной семейке. – Я против.
- Ты не должен так вести себя, сын мой. Ицхак еще дитя неразумное, а гои все шулера и проходимцы.
- А их женщины – шлюхи, - прошептала в самое лицо названного брата Лия.
Он знал, что влияние матери закончилось в их семье, и единственным достойным представителем Райхелей являлся теперь он, Иосиф. Однако даже самый сильный мужчина должен подчиниться вечному закону плоти, отражением которого являлась женщина. Такая, как Лия. И поэтому он уступил, увидев, как раскосые глаза улыбнулись при виде серебряных ассигнаций.
Провожаемый портретом покойного Генриха Райхеля, глядевшего со стены мутными глазами, Иосиф чинно уселся во главе стола, посадив мать по правую руку. Лия села по левую, как наиболее благородная из всего сборища местечковых Райхелей. Старая штофная бутылка долго путешествовала по столу, но ни разу не попадала к мадемуазель Мейер, которой, по ее юному возрасту, не полагалось знать многих тайн жизни взрослых людей.
Матушка немного выпила пурпурной настойки и сразу же раскраснелась, потому как единственное тепло, которым возможно было еще согреть свои старые кости, находилось теперь в ее широком теле. Когда Сара выпивала что-либо, ее мысль, достаточно неразвитая и смутная, продолжала витать около насущных проблем семьи, не заходя куда-то вдаль. Вот и сейчас Сара спрашивала своего мальчика о работе, жалуясь на то, что с уходом царя в их жизни произошли значительные перемены , и множество респектабельных еврейских семейств потеряли свои перспективные должности.
- Да, кстати, Майя Рабина недавно спрашивала о тебе, чем занимаешься, как живешь. Ты давно не приходил к ним, несмотря на то, что они наши родственники и земляки… Не гоже оставлять старых друзей, Иосиф, - жаловалась старуха, закусывая кошерными пирожками. – Она стала настоящей красавицей – высокая, дородная, наверное, детей родит красивых и хороших.
- Может быть, мама, - спокойно отозвался Иосиф, вспомнив амебообразное состояние Майи в постели. - Желаю ей удачи с будущим мужем.
Лия глядела куда-то в сторону, возможно, думая о прихотливых узорах судьбы, благодаря чему именно простушка Рабина, а не она, Лия из рода дерптских раввинов, могла теперь считаться завидной невестой. Иосиф смотрел прямо на нее, изучая завитки волос на красивой тонкой шее.
Зазвенел звонок, мать кинулась в прихожую, расталкивая обступившие середину комнаты стулья, и только тогда Лия медленно повернула голову. Иосиф, не дыша, наблюдал за ее глазами, которые сейчас смотрели на него в упор.
- Лия… - позвал девушку молодой революционер, наблюдая за ее реакцией, ощутив холод воздуха, со свистом выдыхавшегося мадемуазель Мейер.
Губы его напряглись, и в последней отчаянной схватке с собственным аскетизмом одержала верх страстная, всепожирающая сущность. Бережно, как кошка, незаконнорожденная богачка ответила на его поцелуй.
Глава четвертая. Деяния Эсфири .
То, что последовало за звонком, извещающим о прибытии Эстерочки Райхель, нельзя назвать неожиданным. Молоденькая девушка, в суконном длинном пальто и нитяных чулках ввалилась с поспешно купленной по случаю едой для старшего брата, упакованной в газетенку сомнительного содержания. Эта представительница почтенного семейства по своему внешнему виду мало чем отличалась от коренного населения, будучи блондинкой с нежно-фиалковыми глазами, что позволяло ей успешно маскироваться под славянку. Вылетев из-за двери, Эсфирь первым делом поцеловала братца, уже успевшего отпрянуть от Лии, спешно поправляющей корсет и неподвижными глазами уставившейся на мешок со скарбом.
- Как ты думаешь, что у меня на этот раз, Ося? Письмо из-за границы!.. Я два дня не спала, обманывала мамашу, но сейчас я хитрить не расположена. Партия социалистов-революционеров решила пересмотреть многие пункты своего несогласия с большевиками. К нам приезжает их секретарь из Цюриха, и наверняка он может встретиться с нами…
Эсфирь не могла успокоиться, не замечая взглядов изумленной Лии, которая впервые открытым текстом услышала о принадлежности сестрицы с какой-либо партии. Садясь на стул и развязывая пальто, девушка преданными глазами смотрела на брата.
- Ты, конечно, знаешь, о том, что я не разделяю ваши взгляды и, да, я большевик, но не увлекайся этим чрезмерно. Это не стоит твоего внимания, ты для них… даже не знаю как выразиться, в общем, что-то вроде передаточного механизма. Кто тебе это сказал? – задумался Ося, вертя в руках вилку. – Где мать?
- Она говорит на лестнице со старым Канторовичем. Обсуждает брачные дела его Мойши, как всегда.
-Ты могла рассказывать мне и больше этого, потому что я никогда не делал тайны ни для тебя, ни для других,- он нервно облизнул губы и приподнялся на сиденье, чтобы посмотреть сестре в глаза. – Ты меня понимаешь?
Лия внимательно смотрела на это состязание кролика с удавом. Она уже ничему не удивлялась в этом доме, потому что от Иосифа можно было ожидать чего угодно. Она всегда догадывалась о нелегальных делах своего друга и даже принимала в них участие, передавая пароли и нелегальную литературу в детстве, и лишь позднее догадалась о истинном предназначении этих «забавных игр». Но по отношению к Эсфири Лия не подозревала о чем-либо подобном, потому что та была скрытна и очень умело напускала на себя вид маленькой ханжи и наивной барышни. Эсфирь была слишком самолюбива, наверное, из-за того, что ее в детстве дразнили «гойское отродье» из-за характерной внешности. Теперь же она поняла скрытый смысл ее поступков, которые до этого были мощно защищены коконом людского неведения.
Ей так хотелось узнать, что же все-таки скрывается за этим странным разговором! Но Иосиф, напряженный как струна, свирепо схватил за руку свою сестру и потянул ее в комнату, которую та занимала вместе с Лией. Дверь за ними захлопнулась, но до этого Лия успела уловить восторженный голос Эсфири: «Он не сможет противостоять давлению общественного мнения! Все наше, наше!» Лия сидела, мрачно уставясь в пол, наблюдая за передвижениями огромной зеленой мухи. Ее пальцы отчитывали тревожную дробь; по опыту она знала, что мать будет еще долго беседовать с Канторовичем, и бездействие угнетало ее. Почему-то она чувствовала, что ожидаемое, которое горячо обсуждали Иосиф и Эсфирь, непосредственно касается государственных дел. «Но что бы это могло быть? Ясно, что они замешаны в делах поважнее, чем простой индивидуальный террор и печатание памфлетов… Когда я еще увижу Иосифа? И увижу ли вообще? Одно ясно: мне надо спросить его, если нет, то проследить за Эстеркой. Начинается самое важное, самое интересное…»
Она вздрогнула всей спиной от резкого щелчка двери. Приемная мать, тетушка Райхель, стояла потрясенная. За ее спиной виднелась седая голова Канторовича.
- Дети, Государь отрекся от престола и направляется в Петроград!
Из-за двери тихонько выглянули лица возбужденной Эсфири и Иосифа, стоящего скрестив руки, с грозным и горделивым видом. Посмотрев в его глаза, Лия поймала себя на мысли, что, если так выглядит Ангел смерти, она хочет быть унесенной им. Медленно повернувшись на каблуках, он прошел мимо Лии и пожал ей руку. Через несколько минут он ушел, погруженный в размышления, и не появлялся ни на квартире Преображенского, ни где-либо еще.
Глава пятая. Необычная концепция.
Возможно ли забыть о человеке, впервые вызвавшим твое тяготение? Возможно ли не верить в то, что ты понял с первого взгляда, так как обычно это случается именно так? Первое впечатление не всегда закрепляется физической близостью, но если оно все же закрепилось, оно никогда не исчезнет, и никакие пески времени не в силах скрыть то, что однажды запечатлелось на них. Ибо простейший звук, отраженный и повторенный воздухом, не в силах изгладить рука времени, и по одному прикосновению к вещам умершего три тысячи лет назад можно определить его характер и увидеть его самого, если только ты обладаешь внутренним зрением.
Таким образом, образ Иосифа глубоко запечатлелся в душе Мари, и знающий человек мог бы прочитать его в каждом взгляде, движении и слове девушки, даже если бы ей было суждено дожить до глубокой старости. Уже некоторое время она не имела от него вестей, и ее деятельная и живая натура стала резче и определенней в отношениях с окружающими. Саша и Лика не замечали ее странностей, которые начали развиваться в последнее время, так как они были погружены в дела несомненно более интересные, чем бредни восемнадцатилетней девчонки. Мадам Шанталь мирно учила малолетнего Леню, мало обращая на странные нравы «этих русских», заставляющие их лить слезы за семейным обедом и быстро вскакивать из-за стола, чтобы разреветься где-нибудь в уголке.
Грустила ли Мари – бог весть, потому что она не испытывала желания общаться с любовником. Неожиданно она испытывала странное желание ударить или унизить человека, к которому была привязана. Ее мысли вертелись вокруг него, и временами она даже пугалась увлечения мужчиной, которого совершенно не знала. Когда, после дня рождения Лени и последовавшим за этим семейным праздником, Мари была увлечена детскими играми малышни, которую пригласили для этого со всего квартала, Софья Никитична временно успокоилась. Она давно уже наблюдала странное поведение дочери и находила, что ее давно пора занять серьезным делом. Может быть, Бестужевские курсы могут развлечь ее?
- Дорогой, что ты думаешь по поводу образования Мари? Мне иногда кажется, что нашей девочке было бы полезно развеяться, так как она слишком замкнута и необщительна, - уговаривала Софья Никитична Сергея Александровича, когда они наконец-то остались одни. В спальне были потушены лампы, и свет одинокой луны медленно изливался на уснувший дворик. Сергей Александрович повернул голову и посмотрел в глаза жены усталым взглядом.
- Сегодня слишком много треволнений. Я не знаю, каким наше законодательство будет и дальше. Сочинили вот амнистию для революционеров и эти сволочи лезут к нам изо всех уголков Европы. Нам надо думать о том, как выжить. Князь Львов не кажется хорошей кандидатурой. Я не могу не думать о Государе…
-Он сейчас под охраной? Наверное, уедет в Англию, - напомнила мудрая Софья Никитична.- Георг V уже выражал желание его принять… Но все же, как же насчет Мари?
- Делай, что тебе угодно, если это позволит ей отвлечься. Для меня нет никого дороже тебя, и ты это знаешь, - напомнил Сергей Александрович и поцеловал жену.
На следущее утро Мари была поставлена в известность, что ей вскоре предстоит получать серьезное образование. Было предложено на выбор несколько вариантов, и девушка, скрепя сердце, выбрала медицину. Ее нетерпение ясно отражалось на лице, когда мать и отец говорили с ней о преимуществах эмансипации женщин. Лишь после разговора Софья Никитична отвела ее в свой будуар, усадила рядом с собой и спросила о причинах равнодушия к своему будущему.
- Нет никакого равнодушия, - заявила Мари. – Вам это показалось, maman. Я рада вашему предложению и не понимаю, почему должна отвергнуть его.
Мать внимательно посмотрела на гордо сидящую в кресле дочь и, помешивая ложечкой китайский чай, поинтересовалась причиной задумчивости Мари.
-Что-то же должно было измениться… Твое поведение никогда не было таким… странным. Ты всегда была послушной дочерью, но я стала замечать в тебе какое-то нездоровое оживление, словно тебя что-то мучит. Мне важно знать, что это.
Мари выдержала взгляд Софьи Никитичны, нимало не смутившись.
-Ты влюблена? У молодых девушек это случается и может привести к свадьбе, чего я и твой отец искренне ждем. Тогда кто он?
Мари посмотрела на мать, сделав удивленный вид.
- Я не знаю, о чем вы говорите. Я не хочу выходить замуж.
Немного погодя, допив свой чай, Мари медленно вышла из комнаты.
Дела Саши и Лики продвигались медленно, потому что сама Лика не спешила посвящать своего возлюбленного в планы с.-р. Ей важно было знать, что сам Саша интересуется ею и считает ее участие в партии важным и значительным. После того, как была объявлена амнистия, он уже ничего не боялся и открыто ходил по улицам с красным бантом, активно разучивая сочинения Скрябина, посвященные революционной тематике. Лика участвовала во всех музыкальных акциях, привлекая новых членов в партию с помощью своего мощного голоса и прекрасной игры. Вот и сейчас, запершись в комнате, они беседовали о своем партийном увлечении.
Глава шестая. Forte.
- Мне думается, ты не доверяешь Диомиду, - с легкой улыбкой произнесла Лика, разглаживая спутавшиеся Сашины волосы. – Тебя это характеризует не с лучшей стороны. Странно, что ты вообще согласился вступить в партию. Ты что-то скрываешь от меня?
- Если что я и могу от тебя скрывать, так это то, что я люблю тебя, безумно и безнадежно, - произнес Саша, внимательно глядя в хитрые глаза своей пассии. – Вот ты действительно обманываешь меня. Откуда ты настолько серьезно знаешь их всех. И заметь – в основном мужчин? Что тебе может принести тот же Диомид, если не одно помрачение ума от этих ваших революционных метаний и прочей чепухи?
Лика поправила заколку на своих роскошных, блестящих от влаги волосах, стянутых тугим узлом, как она любила. В комнате одиноко горела свеча, которая тяжело освещала маленькую комнату Лики; окно было открыто, и легкий ветерок колебал ее с еле различимым шелестом. Комод, стоящий на своих изогнутых и вычурных деревянных лапах, внимательно слушал трепет нежного огонька, изредка отзываясь на его шуршание старым, надсадным басом.
- Я думала, ты уже ничего не желаешь, как только быть рядом и служить тому делу, которое так нужно мне и всем нам. В кои-то веки удалось договориться. Они, – тут Лика понизила голос, выделяя сказанное – они хотят того же, что и мы, если они откололись от Мартова, или он от них, все равно, у нас есть шанс объединиться с ними.
Саша внимательно взглянул на свою предприимчивую даму сердца. Это был слишком простой, открытый человек, который не имел сложной духовной организации и противоречивой натуры, но зато мог предложить свою самоотверженную решимость в сочетании с безукоризненной холодной мыслью. Эти качества помогали ему в музыке, которая требовала как можно глубокого погружения в мир шифра, как он это называл. Светлые волосы, пепельные у основания, обрамляли лицо, ясное, чистое и аскетичное, уверенное в собственной правоте и так же убежденное в правоте других. Это, несомненно, было лицо умного человека, хотя, впрочем, всем было ясно, что переживания лишь изредка касались его прозрачной самопогруженности. Вся фигура его дышала простотой и выразительной отточенностью жестов. Про него нельзя было сказать что-то определенное, потому что он был несовершенен – ни в красоте, ни в безобразии. Таким же эскизом были его мысли и его поступки.
Лика знала эту особенность своего возлюбленного и поэтому никогда ни на чем не настаивала, сознавая, что любое движение неизведанной мысли для него болезненно и не скоро входит в сознание; ей всегда требовалось время, чтобы убедить его в чем-либо.
Глядя на огарок свечи, распространяющий удушливый запах вместе с сизоватым дымом, на фонарь, одиноко висящий над воротами псевдорусского особняка Драгомировых, она дождалась, когда Саша заснет, блаженно обняв ее за плечи, и, осторожно высвободив себя из непрочных объятий, торопливо надела платье и плащ, потом слегка замешкалась и уже уверенно шагнула – в пустоту.
Тем временем, в ресторане «Яр», как всегда, загруженном богатыми посетителями, скромно именовавшимися «их степенствами», а проще – миллионщиками, уже несколько часов назад сидел одинокий Иосиф Райхель. Музыка, исполняемая заезжей шансоньеткой, больно ранила слух. Ося не выспался, а потому сильно страдал от головной боли. С непривычки он потирал глаза, уныло косясь на красивого гарсона в переднике. Непонятного вида южная пальма была изукрашена фестончиками из цветной бумаги, так и норовящими упасть Осе на плечо. Позолоченная ложа, за которой сидели промышленники из известного Осе объединения, обсуждали дела в городе и «душку Керенского». Самый старший воротила, с седыми баками и маленькими, заплывшими глазками, норовил переспорить своего соперника – сухощавого англичанина с моноклем. Слушать это было интересно и поучительно – но не сейчас, когда Осю подобные дела отвлекали от цели.
Мысленно подсчитывая секунды, он опять оглянулся на вход, и только сейчас заметил ее – в простом черном платье с открытыми плечами и кавалером. Кто он, Ося уже знал: господин риттер фон Ашбах, посол Германии. Новый, только что назначенный – теперь именно ему предстоит переубедить правительство Керенского заключить мир с его страной. Интересная личность, должно быть. Прямой, бледный, с неподвижным и изучающим взглядом. Он должен быть очарован ей, но ничего такого не заметно. Скорее она смотрит на него не отрываясь. «Пустяки, она же холодна, я знаю, она не может увлечься». Но, тем не менее, агент Софья явно демонстрировала интерес к риттеру фон Ашбаху; Ося видел, как Софья, более известная как Лика Драгомирова, вспыхивала под пристальными бледно-голубыми глазами риттера. По движению губ можно было угадать разговор посла и Софьи: «Вы не против, если я возьму вас за руку?» - «Напротив, Вильгельм». –«Никто не будет ревновать такую женщину как вы?» - «Кто осмелится возразить вам?»
Софья протянула руку, риттер медленно взял ее – как драгоценность, подумалось Осе – но революционерка мгновенно изменилась в лице.
- Что с вами, liebchen? Вам плохо? – участливо промурлыкал Ашбах, наклоняясь над лицом Лики.
Лика действительно не смогла скрыть какого-то внутреннего отторжения, которое она неожиданно почувствовала: рука казалась то холодной, то обжигающей, как раскаленный воск. Риттер, почувствовав странное и необъяснимое удовлетворение, медленно разжал руку. Лика увидела за столиком агента Кароля, но лучше ей от этого не стало. Кароль – Ося Райхель – внимательно изучал изменившееся лицо Лики.
- Разрешите представить вам, господин риттер фон Ашбах, моего брата Петра, - произнесла Лика заранее условленные слова.
Риттер протянул свою руку и не мигая вскинул взгляд на Осю.
- До свиданья, моя милая, милая Аглая, - промурлыкал риттер и затем кивнул замершему Осе. – Красивая девушка. Но нас сейчас это не касается. Мне надо еще очень многое у вас узнать. Идемте, Петр. Это рядом, только два шага. Но сколько нужно успеть за это время…
Риттер посмотрел на Осю и, не оглядываясь, пошел вперед. Райхель медленно зарядил револьвер.
Глава седьмая. Allegro spirituoso.
Медленно, сквозь сумрак ночных улиц риттер и Ося Райхель направлялись в гостиницу «Империаль». Вокруг них проносились извозчики с сонными пассажирами, изредка попадались влюбленные парочки и подгулявшие купцы с цыганами и местными этуалями. То, о чем предстояло договариваться, Ося помнил смутно, вернее, он помнил только то, что ему необходимо чем-нибудь развлечь фон Ашбаха, пока ему предстоит сделать мелкое, в сущности, неинтересное, но кровавое дело. Думая о Лике, он не мог удержаться от мысленного восклицания: «Какакя она интересная: так жертвовать собой, и зачем! Стояло затевать весь сыр-бор! Она обеспечена, ей ничего не угрожает, в отличие от меня, вот я сейчас влип, да так, что и расплатиться не знаю как… А впрочем, если бы я был женщиной… Как бы поступил я?»
Ашбах спокойно шел впереди и, не отвлекаясь на посторонние материи вроде нечаянно зарядившего дождя, размывающего склизлые улицы под своми мерными призрачными шагами, неспеша и основательно цедил фразы, что означало, что Лика ему очень понравилась:
- Фрейлейн Аглая мне прилянулась, молодой человек, есть в ней что-то такое… невинное, несмотря на свое ремесло. Она прекрасно себя держит, прямо как парижская гризетка. Ей бы надо идти на эстраду, и она затмила бы всех. Вы не согласны, Кароль?
-Напротив, она мне тоже очень нравится, - осклабился Ося. – Вы надолго сюда?
-Мне предстоит уладить дела личного свойства, в основном связанные с моими доходами по концессии, к несчастью, я их лишился… Да вы знаете эту историю, милый друг… - протянул риттер и взглянул прямо в лицо Осе, который поежился под легким плащом, до того это был странный взгляд.
То, что могло бы отталкивать в другом человеке – эти выпученные глаза, внимательно считывающие информацию с малейшей тени на лице собеседника, упорно сжатый рот и потом, слегка, полуусмешка, показывающая неприятной формы зубы, придающие человеку сходство с породистым донским рысаком, - вызывало интерес к риттеру. Под дождем и извергнутой из туч длинной и ослепительной молнией Осе на миг показалось, что глаза риттера горят странным, не то лихорадочным, не то жестоким светом. Однако Райхель и тут сумел себя успокоить – насколько мог себя успокоить человек, который еще ни разу не убивал.
Риттер медленно открыл дверь гостиницы, и их ослепил свет сотен свечей, горящих в прекрасных серебряных подсвечниках.
-Не Лондон, но все-таки… - со значением повторил Ашбах.
Портье, некрасивый, но солидного вида и басовитый, услужливо раскланялся перед господином фон Ашбахом и коротко кивнул Осе.
Свет свечей не только не снял тяжелое чувство от пребывания с риттером в одном лифте, неторопливо несущемся вверх – шестой этаж, нумер двадцатый – но и усилил странное, гнетущее выстукивание сердца Оси. «А ведь я, поди, струшу, - поразила Райхеля неприятная его самолюбию мысль, отозвавшаяся во всем его существе глухой, сверлящей болью. – Не промахнуться бы».
Он опять пощупал карман, где прятался револьвер новейшего производства, фирмы «смит и вессон». Этот не подведет, думалось ему.
Риттер меланхолично пропел каватину Розины.
«Черт, еще и о музыке думает, - выругался Ося. – Вот я тебя, голубчика…»
Поднявшись на верхний этаж, риттер долго и методично открывал дверь. Замок отказывался впускать его и будущего политического убийцу – должно быть, это райхелевский невидимый Б-г гневался на нарушившего его заповедь молодого человека.
Наконец, со скрипом дверь отворилась, и мужчины переступили порог люкса. На столе предусмотрительно стояло шардонне в корзинке, круассан и свежие фрукты. Риттер запер дверь и хлопнул в ладоши.
Его лицо было в тени, но теперь Ося ясно видел холодный красновато-фиолетовый отблеск в остановившихся глазах. Улыбка перешла в оскал. Ося выстрелил, потом еще раз.
Что за черт! Пуля, вместо того, чтобы продырявить риттеру жилет и выйти насквозь, мягко скользнула по направлению к послу, который напрягся и легким, отточенным движением игрока в теннис, поймал ее, показав ее сверкающий бок молодому Райхелю.
-Так вы относитесь к своему Учителю, Иосиф Генрихович? – Голос у риттера был странно шипящий, что ему невероятно шло. – Знаете, как я не люблю неповиновение?..
Глава седьмая. Scherzo con brio.
Потом риттер быстрым и грациозны прыжком пересек пространство, отделявшее его от Иосифа, посмотрел ему в глаза и расширил ноздри, вдыхая томительный запах ночи… или человеческого тепла? Когда он взял революционера за руку, Ося успел заметить, насколько неживой и холодной была рука риттера. Это был самый настоящий ужас – Ося мог ощутить только, как Ашбах подносит свою, всю в непонятных, колючих шрамах ладонь ко лбу своей добычи.
Тут впервые он услышал, то риттер дышит – сначала неуверенно, как будто пробует на вкус это странное ощущение плотности воздуха, как будто простой человеческий вдох имеет немалый смысл и даже вкус.
Иосиф понял, что это невероятно, больше похоже на бред и не обладает сколько-нибудь достоверностью и основано лишь на нечаянной игре воображения. Он думал, что застрелен, он думал, что умер. Во время смерти и после нее… если есть что-то после… должо же мерещиться что-то небывалое, слышаться голоса – то гулкие и мерзкие, то прекрасные и певучие – как будто они искали его и жили в нем. Нет, он не мог пошевелиться.
Риттер действовал успоаивающе – сначала медленно провел рукой по лбу Оси, как будто собирая всю усталость, что накопилась на нем. Он чувствовал, что его ученик, его собрат и добыча, прекрасный и нежный, как голландский черный тюльпан, который Ашбах видел тому уже много поколений назад, умирает. Куда переселится душа мальчика, успевшего порядочно и неразборчиво согрешить, ему не было известно.
«Насладись райскими песнями, мой милый, Услышь, как поют ангелы, все Силы и Власти твоей каббалы, которую ты, конечно же, не читал. Успокойся и дай мне взять твои мысли».
С недумением риттер понял, что последней мыслью молодого человека было не что иное, как обыкновенное человечье совокупление – с какой-то вульгарной молоденькой девицей, из тех, что в этой стране называются «тургеневскими барышнями». Глупость редкостная – ведь у него будет ребенок. Но скоро он будет связан – навек и прочно, так, как не был связан ни с кем. Даже с жалкими людскими перестрелками на улицах.
Мысли исчезли, оставив после себя приятное и сладостное ощущение. Поистине превосходный выдался пир – у бунтовщиков столько странных и никому не понятных идей! Постепенно риттер отнял от лица Оси свою длинную властную руку, наконец взял его и положил себе на лоб. Больно, очень больно – но ведь нужно. А потом он выпьет шардонне, и уже не будет чувствовать этот зримый мир так, как он, риттер, сейчас чувствует его духовный. Так он станет тем существом, которых проклинают и жгут на всех площадях мира – от Испании и до этой страны… «Когда-то жгли, - поправил себя риттер. – Тебе повезло, mein liebchen.»
Ося открыл глаза и постепенно вбирал в себя новые и причудливые образы, роившиеся вокруг него. Темный двор, горящий пожар, кровь на руках ландскнехта, ребенок, взросление, поцелуй красавицы, Герты Бюхнер – даже имя различил, потом осознание – вот оно, Посвящение… Уход от родных и долгие скитания по разоренной войной Саксонии, поездка в Голландию, любовь к молодой дочке садовника… смерть, смерть. Целая вереница трупов. Открыв глаза, он уже вполне все понимал – как, что и зачем.
Открыв глаза, он первым делом дотянулся до спичек и, превозмогая неожиданный страх перед огнем, чиркнул ими и, с ожесточением дотронувшись до руки монстра, нанес ему оглушительный удар.
Веревочная лестница, тянувшаяся в комнату портье товарища Сергеева, была напрочь позабыта. Выбежав из дымной комнаты, принявшей скрюченное тело риттера Хельгера фон Ашбаха 1462 года рождения, Посвященный Иосиф Райхель с поистине дьявольской грацией прыгнул с шестого этажа и мягко приземлился на землю.
Глава восьмая. Затянувшийся финал симфонии.
Последние несколько дней Иосиф не виделся со своими старыми знакомыми, отправив лишь короткое известие в штаб, переданное через Эстер. Совместная акция окончательно закрепила ведущие позиции партии большевиков, но мало помогла левым эсерам. Однако большинство из них продолжили пребывать в радостном волнении чувств, изредка встречаясь с Осей на улицах. Они еще не знали, что теперь Райхеля не интересовали дела революционного порядка, как вообще какие-либо дела.
Преображенский, сидя рядом с Иосифом за столом, не мог понять, почему он не ест отборнейшее филе, которое готовила ему его новая подруга. Прекрасный революционер сидел с задумчивым видом, нерешительно перекладывая куски баранины из одного угла тарелки в другой. Старинные часы отстукивали фигуры причудливого танца времени, который более не имел власти над Иосифом.
Когда в небе загоралась первая звезда, нежным шагом пробиваясь из унылого покрывала туч, и луна освещала свое дремотное ложе, Иосиф всегда выходил подышать воздухом, который был более не нужен для него. Однако его сердце билось сильнее обыкновенного, иногда было чувство, что оно может разорвать свой шелковый кокон и отправиться в свободное плавание. Он представлял – там, далеко, над другим краем неба, вставала похожая луна, повернув к долине другой лик своего огромного тела, и там – его истинная родина, которую он воспринимал как главную в своей жизни. Это была родина риттера фон Ансбаха, которого тот бездарно убил ради проведения в жизнь навязанных ему планов ненужной теперь революции.
«О, если бы все чувствовали тоже, что и я теперь, если бы они ощущали всем телом тоску человека по своему природному, истинному начало, которое и нечеловеческое вовсе…» Иосиф не знал, как погасить жажду, которая переполняла каждую клетку мучившегося тела. Лишь однажды, когда Боря был опять свински пьян, он позволил себе дотронуться до его лба, и тогда жар, истязавший странно легкую плоть юноши, превратился во вздох удовлетворения. Энергия, чувства, воспоминания, которые он взял от него, несмотря на то, что они были неприятны, насытили его. Позднее, когда Боря открыл глаза, он не чувствовал и не видел уже ничего, и разум ушел из воспаленного мозга, оставив лишь оболочку, слепо повиновавшуюся ему.
Для того, чтобы никто не узнал об этом, Райхель переехал на новую квартиру, взяв с собой Бориса, который за несколько сеансов утоления голода научился новым словам («Да, сударь» и «Будет сделано»). Эти слова прекрасно шли к новому облику студента-недоучки. Однако, опасаясь того, что старые друзья могут узнать Преображенского, его пришлось переодеть в униформу с золотым галуном и покрасить «под мавра».
Вторым важным шагом для Иосифа явился поиск других подобных существ и дальнейшего удовлетворения время отвремени возникавшего жара. Иногда, ночью или ранним утром, когда первые капли крови восходящего солнца еще не падала на темную ткань ночного неба, революционер тщательно одевался в видавший виды фрак, который сейчас становился немного узок в плечах, бывшую рубашку Бориса и брал непременную трость с головой льва, неумело покрашенную золотой краской, и отправлялся на короткий променад. Обычно солнце заставало его в каком-нибудь ресторане в разгар купеческой гулянки, когда Иосиф требовал себе рябчиков в сливочном соусе. Рябчики были дорогим блюдом, однако он теперь даже не дотрагивался до них, как и до супа a la Bocus, которое шло первым.
Все это делалось исключительно для того, чтобы поразить воображение дамы или кавалера – как угодно – с которыми Райхель намеревался познакомиться. Тщательно делая вид, что он смакует Баллантайн, в котором при нынешнем положении ничего не понимал, он оглядывался в поисках жертвы. Сегодня это была нежнейшая барышня за вторым столиком от него. Он не знал точно, что это была молодая девушка, но ощущал исходивший от нее аромат незамутненных воспоминаний, который обладал чудесной упоительной свежестью – как родниковая вода между знойных барханов. На точеную шейку спускались нежные волны черных завитков. Он подсел к прекрасной даме, улыбаясь прелестно наивной улыбкой. Она откинула вуаль, и Райхель узнал в ней Лию. Но, черт возьми, она была накрашена слишком вызывающе, рот издали был похож на большую кровавую рану, а глаза – на выжженные следы артиллерийских снарядов.
- Иосиф, ангел мой? – она продолжала изучающее разглядывать медленно побелевшее лицо «брата».
-Что ты здесь делаешь? Ты…
-Я ждала тебя. Сейчас ты возьмешь меня под руку и мы уйдем отсюда. Мы непременно пойдем, не правда ли?
Лия прикусила губу, размазав помада по щеке. Казалось, она заплачет. Настолько странно было смотреть на нее в этом жутком месте, настолько сильно закрадывалась в голову мысль о том, что, если она и не стала уже тем, кем являлся Райхель, то прежней Лии больше нет…
Холодная мужская рука энергично пожала руку Лии чуть выше локтя. Принадлежала она высокому, поджарому прибалту, чья национальность проглядывала в не слишком чистом произношении и желтовато-белесых глазах.
- Я вам не помешаю, молодой человек? – скользящим полушепотом спросил незнакомец.
- Это Иосиф Рейхель, мой брат. Ты дожжен хорошо относиться к нему. Мы были воспитаны вместе…- начала Лия.
Иосиф, внутренне сжавшись поклонился.
«Это мой последний поклон кому-либо», - подумал он.
Кошачий незнакомец протянул вперед свою энергичную твердую руку.
-Диомид Иваныч фон Дрентельн. Наслышан о вас, господин Райхель. Теперь вы позволите мне отойти с моей… любовницей?
Для пущего эффекта Дрентельн слегка прижал к себе бессильно сопротивляющуюся Лию. В ее глазах Иосиф увидел внутренний укор себе и порицание. Как будто Лия говорила ему, что ничего дальше делать не надо: ставки сделаны, и он проиграл окончательно и бесповоротно. Тем временем Иосифа сзади подтолкнул метрдотель.
-Мсье, вы сделали заказ: ваш суп готов.
Иосиф, сам не осознавая, что хочет сделать, выхватил правую руку из кармана и ударил по мягкому лицу метрдотеля. Молодой парень сполз вниз, очутившись на полу. Понимая, что его будут искать, онвзял упирающуюся Лию за руку и выбежал из ресторана, расчищая себе путь свободной рукой. Фон Дрентельн остался стоять с удивленным и обеспокоенным лицом. Он так и стоял на одном месте, пока не подоспели городовые. И долго потом с его рябоватого и холодного лица не сходил странный молчаливый тик, который до беобразия уродовал умную и энергичную мину видного эсера.
Только на следующий день власти обнаружили бледное тело Лии Мейер, чье лицо тихо смотрело на звезды. Выражение ее глаз – изумленно-страстное и счастливо-успокоенное – долго не могли забыть ее родственники, съехавшиеся на поспешные похороны. В 1920 году тело было извлечено из могилы и сожжено «во избежания неприятных инцидентов».
По капле яда.
Часть вторая.
-Теперь вы можете примерно представить себе, что я чувствовал, отказывая вашей матери в своем покровительстве. Я был в своем праве; я только что освободился от всех соглядатаев, которые нависали над моей скучной и одинокой жизнью подобно осеннему облаку. У меня были деньги, независимость и был раб – юный попович Борис Преображенский следовал за мной всюду, как привязанный. Я делил с ним завтрак, я делил с ним развлечения, и ничего больше – слишком мало, для того, чтобы стать чьим-то другом, и слишком много для того, чтобы привязаться ко мне навсегда.
Если вы думаете, что я сразу же потянулся к веселой и красивой жизни, то вы глубоко ошибаетесь, друг мой. В первые годы революции было не до этого, даже нам, посвященным, приходилось прикидываться либо дураками, либо пролетариями. Я прикидывался и тем, и другим. Если бы вы знали, как люди начали ко мне относиться с этоо времени! Как будто внутри у меня имеется жемчужина самого прекрасного сорта, к которой стоит лишь протянуть руки, дабы почувствовать ее скользкую твердость. Этой твердостью был мой ум – сокровище, куда большее, чем все жемчуга в мире, вместе взятые. Те, кто хоть раз слушал или целовал меня, были моими навсегда – или же покоились в могиле. И слишком часто я выбирал именно могилу, а не что-нибудь иное.
Потому что та, кого я еще мог любить лежала там, неоплаканная и застывшая. А я тем временем занимался казнями, потом перешел на бумажную работу, потом продавал сверкающие безделушки Фаберже британским лордам, уверявшим меня, что это пойдет в казну Его Величества, но я прекрасно знал, как на самом деле будет обстоять судьба полированных пасхальных яиц – я видел мысли человека, так же, как вы видите меня. Я видел судьбу каждого предмета, к которому мысленно прикасался – вплоть до того часа, когда внутренним взором прослеживал угасание его души в темных лабиринтах виллы наркоторговца или в тиглях гигантского плавильного цеха. Но кое-что и я был не в состоянии увидеть – ни свою судьбу, ни судьбу тех, которые были хрупкой и постоянно рвущейся нитью связаны со мной.
Мари приходила ко мне каждый вечер; в то время ее родители собирались за границу, в веселый Берлин, где жила ее тетка Людмила с отвратительным старым социалистом, другом Каутского. Саша заявил тогда, что остается, а Лика поддержала его. Но – увы – его ждала недолгая и скучная жизнь, в результате которой ему пришлось очутиться в цепких маленьких руках князя Беклемишева-Костромского, истинного Рюриковича и истинно аристократического управителя мыла и веревки, после чего Лика, чудесная Лика, досталась мне в качестве супруги. Наверное, вам никогда не говорили о вашей тетке – а зря. Моя жена была бы превосходной пианисткой, если бы не стала моей женой. Сейчас она потолстела и во многом утратила былую свежесть, мое же лицо и тело сохранили первоначальную гладкость и ясность плоти. Ибо ничто не сможет сравниться с посвященным, а я забыл посвятить свою жену, ибо не рассчитываю прожить с ней долго и счастливо – лишь до тех пор, пока смерть в своей черной пелерине не разлучит нас…
Зато я посвятил всех своих трех дочерей, но, к сожалению,они всего лишь девчонки, а этот мир принадлежит мужчинам, ибо мы всегда смотрим на вещи несколько шире, нас признают нам подобные и мы не вынуждены прятаться в несносной тени чужих предрассудков. Вы понимаете меня, Ансельм?
- Вы знаете, как меня зовут? – нетвердо произнес юноша, покачавшись на ватных после выпитого бурбона ногах. Обещанной бодрости, увы, не предвиделось, как и всего другого, что мог обещать красавец стоявший перед ним.
А то, что он красив, удостоверило зеркало, отразившее черты правильные и длинные, такие же, как у Ансельма, но с гораздо большим очарованием и прямотой глядевшие в призрачную муть стекла.
-Зеркало треснуло – не к добру, - произнес Ансельм и покосился на незнакомца.
-Не понял.
-Так говорит тетя Эсти, - тихо пояснил юноша.
Незнакомец взял лицо юноши в свои ладони и пояснил, отчетливо проговаривая каждое слово.
- Тетя Эсти… Как же я хочу навестить тебя, сестричка. Может. Пройдем. К вам. Сын мой?
Глава первая.
Еще раньше Ансельм Дмитревский был уверен в своей особости. Он знал, что на него всегда внимательно смотрели; в patisserie и boulangerie прекрасные продавщицы (маленькие девочки с нежным румянцем, освещавшем все полное ребячьей свежестью лицо) непрестанно хихикали, когда он приходил покупать продукты. Местные мальчишки из русских семей частенько называли его «бастардом», ибо более подходящее для этого русское слово они забыли напрочь.
Ансельм был рожден Марией Драгомировой от «неизвестного мужчины», и он всегда знал это. Но своими истинными родителями н считал немецкого профессора-социалиста Ансельма фон Ашбаха, женатого вторым браком на его тетке – настолько дальной, настолько и непонятной степени родства – Эсфири (Эсти) Райхель. Как рассказывали мальчику, его матери одно время вместе с упомянутой теткой приходилось искать убежища у вышеупомянутого Ашбаха, мужа ее тетки Людмилы. Какое-то время Мария жила тут, потом вышла замуж и окончательно оставила гостеприимный кров. Отчим, после преждевременной смерти жены (ходили слухи, что она покончила жизнь самоубийством, поскольку семейная лодка дала течь) отказался от Ансельма и вручил его заботам дядюшки, у которого детей все равно не было. Старый Ашбах тогда уже
чался с Эсти в лютеранском храме, и после 1928 года пребывание его с молодой женой по национальным соображениям в Берлине оказалось проблематичным.
Так Ансельм обрел второе отечество. Он и его семья, как социалисты, жили в маленьком, неказистом домишке в Сент-Антуанском предместье. Когда мальчик просыпался, первым делом он спускался в столовую, где тетя сама пекла пироги и другую нехитрую домашнюю снедь. Дядя ждал своей порции, благодарил жену долгим поцелуем и уходил писать долгий и утомительный доклад про положение рабочих на какой-нибудь шелкоткацкой фабрике. Кабинет был единственным роскошным местом во всем доме, поскольку Ашбах обожал собирать красивые безделушки в японском стиле. На тетушке никогда нельзя было заметить драгоценностей, но она никогда и не жаловалась на их отсутствие.
Сколько помнил Ансельм, он всегда был влюблен в тетушку Эсти. Она была невысокой блондинкой с веселыми голубыми глазами, ясными как блюдце севрского фарфора, с зелеными прожилками. Когда она смеялась, ее лицо теряло ощущение сосредоточенной решимости, готовности на все ради идеи, которую она ощущала, как мы ощущаем голод, тепло или болезнь.
Ансельм говорил по-русски, поскольку и дядя, и тетя знали этот язык, как знали его и друзья Ансельма. Хотя у него было сравнительно мало друзей. Глядя на себя в зеркало, он видел не огрехи собственной плоти, не неверно падающий свет или недостаточно высокие скулы, нет – прямо перед ним было создание грациозное и волшебное. Ни у какой девушки не встретишь этих дуообрвзных бровей, обрамляющих свод красивоо широкоо лба, глаз, мечтательно-нежных и настойчиво-пытливых, коралловой мякоти губ, которые могли как целовать, так и насылать проклятия или слегка кривиться от отвращения к тем, кто позволял говорить про его мать, что она была «шлюхой» и связалась с его отцом «за гроши». Кто этот отец, к слову сказать, никто не знал – однако говорили разное и не вседа сомнительноею
Вот и сейчас, когда ранним июньским утром он вышел за ворота предместья полюбоваться на цветущие в саду плотника Жюльена деревья, его заметил русский сосед, Петька Ящеров и без всяких предисловий заявил:
- Ну, что, бастард, у меня до тебя дело есть. Причем нехилое. Тут тебя человек дожидается – неизвестно зачем. Может, какую глупость натворил, а?
-Что за человек, не секрет? – полюбопытствовал Ансельм.
-Секрет, да еще какой, - заржал Петька, помахав перед носом изумленного Ансельма пятифранковым билетом.
Ансельм потянулся за Петькой, но тот ловко вывернулся из-под его рук и посмотрел со злобой на юношу.
-Это мне дали за то, чтобы привел тебя. Сказали, мол, если тебя не приведу, руки выкрутят или чео похуже.
Петька нехотя свистнул.
-Ужас полный. Дяденька свирепый больно.
Ансельм посмотрел на Петьку и пожал плечами.
-А мне-то какая от этого досада? Ты натворил, ты и приходи.
-Ты не понял, он… - Петька замялся. – В общем, на тебя похож жутко.
Вот ты какой… Ну, глаза, рост, все отличается, но если приглядеться внимательнее, то есть что-то общее.
Ансельм нахмурился. Не верилось ему в то, что Петька мог доложить ему нечто важное и существенное. Для Петьки бы это было чем-то похожим на превышение полномочий. Украсть, продать ворованное по цене свежекупленного или поднять подол какой-нибудь местной красотке со свежим телом и отсутствием какого-либо стыда перед зрителями, это пожалуйста. Но вот рассуждать Петька вряд ли способен.
Но выражение лица заставило его задуматься.
-Хорошо, веди меня к нему. А на что он хотя бы похож?
-На господина с картинки. Как такой, которые приходили в наш магазин за обувью, в общем, приличный.
-Ну хотя бы это радует.
-Я не подведу.
Они прошли несколько кварталов, пока за поворотом не показался небольшой садик возле дома, огороженного большим каменным забором. Из-за ворот вышел незнакомец. Примерно такого же возраста, как сам Ансельм, чуть выше и более худощавый, одетый красивую двойку с жилетом и с зеркальцем в маленькой, хорошо слепленнной рукой. Кода он приблизился к юноше, он поднес зеркальце прямо к его глазам, и в них отразилось небо, маленький сад с чудесным видом, и два благородных, абсолютно идентичных лица. Самый младший из мужчин закрыл глаза, не в силах смотреть на себя со стороны, а самый старший улыбнулся зеркалу, сверкнув ярко-красным зрачком…
Глава третья.
-Сын, сын мой! Очнись, и я позову тебя… - Чьи-то мягкие сильные руки доставали его из бездны, в которую он окунулся – раз за разом, вдох за вдохом. В ушах шумело, тело болело и чувствовалось нечто странное – как будто до его души дотраивались и она звенела, издавая неприятный диссонанс звуков. Потом появилось ощущение расплавленного тепла на коже, превратившегося в легкое покалывание.
Постепенно он уже смог открыть глаза и увидел прямо перед собой великолепно красивого человека, чуть старше его, двадцать с небольшим, который озадаченно протирал глаза кружевным платком.
- Я чувствую тебя, сын мой, и ты будешь прекрасен… в свое время, - произнес незнакомец. – Разреши представиться – Иосиф Райхель, НКВД. Ты знаешь, кто я?
Ансельм прочистил горло и предположил:
-Отец?
-Отец – слишком мягко сказано. Я – твой хозяин, твой учитель с этого времени. Можешь так и называть меня. Когда-то у меня тоже мог быть учитель, подобно тебе, но… обстоятельства тогда выдались неблагоприятные. Может, пройдемся?
Ансельм поднялся, поддерждиваемый незнакомцем и проследовал за ним. Иосиф Райхель мог бы нести его одной рукой, если бы захотел, мог заставить его делать все, что угодно. Лишь бы он держал его за локоть, как держит сейчас.
Было солнечно. Вокруг тихо шуршали проносящиеся мимо автомобили и рессоры извозчиков. Сирень, уже прекрасная в эти дни, но не успевшая стать назойливым миражом повседневности, ласково раскинула свои ветки. Иосиф сорвал одну и дал своему сыну.
Ансельм принял ее и медленно поцеловал. Путешествие начиналось…
-Как ты меня нашел, отец? – произнес Ансельм с удивлением и нежностью.
-Вас было легко найти. Фамилия Ашбах… знакомая фамилия. Я подумал, что это знак, безусловный знак. Однажды я уже слышал ее… но ваш дядя, - выговорил Иосиф с легкой брезливостью в голосе, - это особенный экземпляр. Засолить бы его и положить в Кунсткамеру на сохранность.
-Если ты о том, что мой дядя социалист, то не тебе судить,- проворчал Ансельм.
Иосиф пожал плечами.
-Главное, это не то, что кто-то из нас социалист или монархист, а то, что, прежде всего, не следует быть дураком – ни в каком из случаев, что выдаются на вашей (он подчеркнул «вашей») территории.
Немного помолчав, Ансельм прошел мимо огромного кинотеатра «Мажестик», зазывавшего на джазовый вечер с импровизациями. На дверце кинотеатра виднелась криво приклеенная афиша с большой надписью: «Жермена Лафоре – только сегодня! А также выдающийся пианист мирового масштаба мсье Бушаефф!»
-Бушуев, идиоты, - поправил Иосиф неизвестного француза, составлявшего отвратительную афишу. – Может, заглянем? Давно не видел здесь ничего хорошего. Отвратительный город.
Ансельм пожал плечами и внимательно посмотрел на афишу. Если «мсье Бушаефф» был длинным стариком с окладистой бородой, то Жермена Лафоре – маленькой худощавой девушкой – кожа да кости – в кокетливо украшенном бантом платье.
Она не была ни красивой, ни некрасивой – обычное человеческое лицо, какое часто можно встретить в толпе, только вот ее глаза и рот были густо накрашены и выглядели слишком большими для ее крохотного личика.
-Прелесть, я думаю; если это правда Бушуев, то вот эта petite poupee должна быть его новой девочкой. Красивая… - озадаченно протянул Иосиф.
-Может быть. Я как-то не заметил, - протянул Ансельм и взял его за руку. – Пойдем.
Иосиф с сожалением посмотрел на афишу и продолжил прогулку. Он не сводил глаз со своего спутника, торопясь вобрать в себя его женственные черты, которые при взгляде на отца освещались нежным и печальным сожалением… о чем, бог весть – скорее всего, это было сожаление о том, почему он не видел отца раньше, не замечал его, когда ходил по бульварам с опущенной от стыда головой, стыдясь своего положения, которое ясно было написано, как ему казалось, у него на лбу, как «адская печать» (так он любил говорить). Ведь про Ансельмову семью думали разное, и далеко не всегда дело сводилось к простой незаконнорожденности.
-…Говорят, например, что дядя – советский шпион…- оправдывался Ансельм перед отцом.
-Я сам советский шпион, - усмехался Иосиф. – Тебе это не нравится?
-Нравится, ты другое дело, ты отец, - произносил Ансельм, который раз уже за вечер.
-Если бы твой дядя работал на нас, я бы уже знал это. Может, я бы сотрудничал с ним в своих … делах. Но я пришел к тебе, - повторял отец, заглядывая в большие изумленные глаза Ансельма.
-Сколько тебе лет, папа?
-Двадцать четыре, навсегда двадцать четыре…
-Этого не может быть… - смеялся юноша, сидя с ним на одинокой скамейке на Елисейских Полях.
-Все может быть. Иначе мы бы не были так похожи. Один и тот же скульптор лепил нас обоих – наши лица, тела и душу – а форму для отлива разбил и выбросил, - успокаиваще говорил отец. И это было чарующе – незнакомое до той поры участие и неизвестные, непозволительные мысли, которыми порой забрасывал его отец.
Как-то незаметно они дошли до маленького пустыря с развалившимся кирпичным складом посередине.
-Отец, повернем обратно, здесь скучно и уныло, - попросил Ансельм.
-Здесь пре-вос-ход-но, - отчеканил Иосиф, поправил пальто на сыне и заявил:
-Здесь я все тебе покажу.
-Что именно? Меня ждут, и, если ты не против, я хотел бы представить тебя своим опекунам, - замялся Ансельм.
Закат лиловел на покорном ему небе, отражаясь от волос и глаз Иосифа, как от жидкого золота. Тот был брюнетом, и это смотрелось несколько странно, особенно когда юноша увидал, как края руки отца сверкнули в последних лучах заходящего солнца.
- Ты в безопасности, сын мой. Просто следуй за мною, что бы я ни делал, - обернулся Иосиф.
Отец смотрел сурово, во всяком случае, именно так и показалось Ансельму. Его глаза могли бы метать молнии, и сын с радостью послушался бы всех его распоряжений. Прямо перед собой он впервые видел отца таким, каким этот человек являлся перед иностранными шпионами, антисоветчиками и прочими людьми, кровь которых он мо обтирать со своих ботинок, входя в дом.
-Оставь свою печаль за порогом, сын мой, - его рука коснулась руки Ансельма.
-Держи меня, что бы ни случилось, - торжественно провозгласил Иосиф.
Ансельм кивнул и закрыл глаза, ощущая холодное прикосновение ветра, обтекавшее все его тело невесомыми электрическими линиями. Открыв глаза, он обнаружил, что уже стоит на вершине склада и с ужасом глядит вниз.
-Анабасис, - произнес задумчиво Иосиф.
-Что?
-Преодоление себя, сын мой.
-Знаешь ли, она уже перешагнула рубеж, что отделяет человека от статуи, - так отозвался о представлении Райхель-старший. Райхель-младший уже знал, что то было обычное выражение отца, которое заменяло ему слово "исписался" или "потерял бдительность к революционной ситуации". Последнее слово использовалось отцом строго по назначению. Эта же ситуация требовала иных выражений.
То был прокуренный зал, под потолком которого горело несколько неярких лампочек, создавая непередаваемый "уютный" полумрак всего помещения. В кадках роилось - иначе и придумать Ансельм не мог, оттого ли,что забывал русский язык, оттого ли, что строй его мыслей вообще сложно было задокументировать, - несколько незначительных отростка, стыдливо именуемых "пальмами". Рядом с отцом сидел Петька Ящеров, принарядившийся по такому важному случаю в новенький пиджак, единственный, не перешитый из шинели двоюродного дядюшки или иного спутника по безденежью. В правом кармане пиджака завалялось печенье. Время от времени он доставал его, чтобы проверить, что его всегда можно съесть,если концерт затянется надолго. А он, концерт то есть, думал продлиться основательное время.
Сперва ждали спонсора - некоего представителя семейства Романовых, выделившего по доброте душевной деньги на какое-либо иное культурное мероприятие, нежели посиделки с цыганами и блинами. Когда он наконец появился, в зале раздались нестройные аплодисменты. Сгрудившиеся около эстрады иностранцы удивленно пожали плечами и забормотали. Петька смущенно посмотрела на Райхеля-старшего (в мыслях он и не называл его иначе, поскольку Ансельм уже и не безотцовщина). Пока он оставался единственным знакомым Дмитревского, который был посвящен в секрет, отчего был страшно горд и одновременно сконфужен. Он знал, что в потайном кармане у большевицкого папеньки спрятан наган. Откуда? Клептомания, видите ли, не привычка, но вторая натура.
Ансельм пришел так, как и привык: в сером плаще и вечном истрепанном на локтях костюме в гусиную лапку. Люди вокруг были не лучше, за исключением, быть может, щедрого донатора. Пока разносили напитки, составившие бы честь любому заведению былой Хитровки, два дюжих молодца с щеголевато торчащими усами втащили рояль. Потом свет зажегся. На сцене сидел Бушуев, знакомый слушателям, которые "помнили", но потеряли из виду, и непривычный тем, которые "не помнили" в силу юного возраста, небольшого количества денег, которые жаль было тратить на столь странные развлечения, как камерные русские концерты, а также в связи с общим понижением уровня образованности молодежи. Видевшие пианиста раньше вздрогнули и переглянулись - каждый хотел убедиться, что еще относительно свеж и бодр. Иосиф отвернулся: Ансельм уже точно знал, что это значит. Объяснение могло быть только одним...
"Die Sonne sinkt, o k;nnt ich" - раздался голос. Много позже Ансельм скажет, что слышал именно это. Судья вызовет свидетеля, который скажет, что никакой фортепианной пьесы, которая бы называлась "Девушка и смерть", ни Шуберта, ни кого либо еще в тот вечер не было. Играли арии из "Веселой вдовы". Второй подтвердит его слова. Ансельм извинится и скажет, что, наверное, ошибся . Но ошибки и в помине не было. Его чутье на смерть иногда выражалось в аллегорических формах. Отец знал смерть лучше, как Казанова знакомую куртизанку. Он знал ее цену, причины, обстоятельства и условия. Он видел ее. Ансельм пока только слышал или ощущал. Бывало, пройдешь по улице рядом с красивой девушкой, которая шепчет слова любви своему мимолетному знакомому, и послышится вдруг, что вместо "Я люблю тебя" она шепчет "Но скор у мертвых шаг". Это из "Фауста"? Да, наверное; он уж понял, что будет. Иосиф Генрихович посмеивается над ним, что тот так плохо уроки учит: разве еще не являлись ему картины? "Что за картины, папенька?" "Мы так это называем. Увидишь - узнаешь сразу. Люди это только один раз видят, а потом уже нет. Мы видим каждый день". Ансельм пытается, ан нет: не увидеть ему картин этих. Только неправильно услышанные слова, неверные ноты музыки, расстройство обоняния даже. Вы ведь знаете, что Вертинский написал Вере Холодной: "Ваши пальцы пахнут ладаном" - а потом и впрямь можно было ощутить сей запах, через несколько только месяцев, и не только ему. Вот и у Ансельма так получалось.
То, что для Пети было музыкой, хоть и старой и немодной, для Ансельма стало пыткой. Он оглянулся на отца. Иосифу явно нравилось. Ансельм пожал плечами. А девушка все пела.
Да что она такое? Длинная, как ветла, - или, может, так кажется, - оперлась на крышку рояля и не смотрит в зал. Бушуев старательно наигрывает, так, что и не верится, что рядом с ними есть и третий. Это знает Ансельм, это видит и ощущает папенька; а больше не знает никто. Для песни Шуберта потребны два голоса. Девушка прикрывает глаза и смотрит на Ансельма, как будто хочет сказать: "А не хочешь ли ты спеть за того, невидимого?" Петя облегченно хлопает в ладоши, не разобравшись, что ария должна продолжиться. Жермена переворачивает ноты. Тень третьего падает на лоб Бушуева. И только тогда Ансельм позволяет себе улыбнуться. Как он правильно понял, экзамен его был провален с треском.
Глава четвертая.
Борис Преображенский сидел в пустой квартире и курил. Табак был скверный, но, как ему вежливо пояснили, лучшего здесь нет за такие деньги. Облака дыма плавали возле люстры, образуя сказочные узоры горгулий на толстых, подогнутых под себя, лапах и с выпученным в эпилептическом припадке языком. Чахлый кактус, должно быть, недовольно втягивал табачную морось всеми иглами своего изможденного старого тельца.
Борис думал, а для дум ему требовался табак, или, наоборот, для табака требовались думы. Ибо что еще оставалось у фамильяра такого ценного, кроме дум-то? Старые друзья его не узнавали, хотя внешность его никак не изменилась – как был большой, крепкий рыжеватый попович с огромными кулачищами, как обычно говорили, «наследственными» его отец и дед, поскольку где бы они были сейчас и откуда было бы почерпнуто первоначальное нахальство Бореньки, кабы не они? – так, он, в общем и целом таким и остался. А вы думали, тень исчезает там или рога чешутся, как у этих парижских горгулий, которых мастер Иосиф показывал Борису давеча? («А с чего ты взял, что рога у них чешутся, Боренька?» - «А с того, что у них больно рожу перекосило, так что язык выпал, как у того повешенного недавно эсера. Как его фамилия-то?»). Фамилий Боренька не помнил, равно как и на лица память все чаще стала подводить его. Скажем проще: Преображенский стал как бы указкой или закладкой в книге, которая лежит там, где надлежит ей лежать по прихоти своего хозяина. Какие фамилии он скажет, такие он и помнит, какие имена Иосиф особенно подчеркнет в разговоре, такие и останутся. Это не означало, что Боренька отныне не имел собственной воли: нет, он был свободен идти, куда пожелает, общаться, с кем захочет, только теперь его мысли и даже движение имели основой один и тот же предмет – Райхеля. Со стороны могло показаться, что это такая преданность, безумная любовь или мономания, как он недавно вычитал в какой-то мудреной книжке, когда в очередной раз решил как-то прояснить себе свое существование, а с другой – чувство того, что ты, как говорил Паскаль, не «мыслящий тростник» там или что-то другое, человеческое, а мыслящая нога, рука или мизинец товарища Райхеля. Например, сегодня Борис мог точно сказать, что поделывает товарищ Райхель, и насколько развлекает его устроенный на романовские деньги вечер с его единственным сыном и наследником «нити». Боря называл эту способность привлекать людей и делать из них фамильяров «нитью» за неимением другого слова. Его собственная «нить» пока лежала сложенной и ненатянутой, поскольку хозяину он не требовался.
Как мы уже заметили, Борис думал, точнее, имел к этому способности – настолько, насколько позволяла «нить». Если бы она вдруг натянулась, Борис бы поперхнулся табаком, встал в неестественную позу и побежал к хозяину выполнять его поручения, в чем бы они не заключались. Преображенского сторонились люди, ибо он стал странным, но им интересовались другие фамильяры – не столько им, сколько малой степени натяжения «нити», которая привязывала его к хозяину. Фамильяры следили за ним, потому что так хотели их хозяева, но и помимо своей воли персона Преображенского была среди них довольно известна. Когда он, сильный своей природной и отчасти психологической силой, расталкивал их стройные ряды одним поворотом широкого плеча, фамильяры сгибались в нелепом, отражавшем еще феодальные порядки поклоне, чуть ли не расшаркивались. А ведь времена-то были другие. Времена равенства, братства и всеобщей коллективизации. На съездах постоянно об этом говорили. Разные там фамильяры, разряженные под «пейзан», то бишь, колхозников, рабочих и прочих трудовых людей, толкали с трибун длинные и для них совершенно невразумительные речи про великого вождя. Борю, слава упраздненному ныне богу, миловали в этом смысле, потому что Райхель был беспримерно добр к фамильяру, не заставляя его испытывать мучительное чувство стыда, представляясь пролетарием вымышленного колхоза Ивантеевка, вымышлено читавшего Маркса и вымышлено радующегося отобранной корове. Да, Райхель убивал – и убивал, насколько мог, интересно и даже с каким-то юмором, отдавая предпочтение жертвам красивым и уже не совсем невинным («меня тааак интересует останавливать людей в шаге от порочного поступка, ты просто не представляешь как. Вот-вот, еще немного, и они готовы предать своего друга, оклеветать свой клуб по интересам изучения каких-нибудь борющихся народов Африки или отдаться мне на столе, только чтобы я порвал в клочья злосчастную бумажку со словами «дворянин, буржуа, эксплуататор», - и вот тут я и убивал их»). Когда он шел по гулким коридорам Кремля с докладом под мышкой, когда он аплодировал переделанной ныне опере «Декабристы», когда он строчил передовицы скуки ради – он оставался хищником, питающимся эмоциями, ненавистью, любовью, и в частности, удивлением. Они всегда считали, что на удивлении Райхель собаку съел, и его методы были рискованны и чреваты опасностью быть узнанным, преданным своими же, которые окопались в тех же партийных слоях, что и он, и только ждут, чтобы сместить его с почетного места в Ареопаге, которое ученик Райхель занял после убийства своего учителя фон Ашбаха, но Райхель действовал. А значит, действовать предстоит и фамильяру.
Борис позвонил в колокольчик. Дверь приоткрылась, и на пороге появилась горничная в сбившемся набок фартуке и с мутными глазами. «Кокаинистка», - решил Преображенский.
«Молодец», - проговорил Райхель в ложе, когда месье Бушуева в очередной раз вызвали на бис, а тот благодарственным старомодным жестом указал на спонсора концерта – того изгнанного Романова, который сделал вид, что крайне смущен и отстраняет от себя незаслуженные похвалы – знакомым Райхелю движением мастера, гасящего звук.
- Отец? Вы меня звали? – очнулся Ансельм. Переход от песен про смерть и разложение к чему-то более веселому представился перед его глазами как желанный отдых от странного испытания.
- Нет, не тебя… Хотя скор у мертвых шаг, не правда ли? – заговорщически подмигнул отец.
В этот самый миг Борис сидел с горничной на коленях и выспрашивал ее о подробностях жизни других «благородных господ», живущих в соседних номерах. Кокаин был частью развернут по переднику, а частью завернут в марки с изображением вечного живого вождя мировой революции, что означало, что в данном конкретном Париже ревизионисты будут повержены, и весьма скоро.