А.В.Летенко
ЧИТАЯ КНИГУ ТАНИ ЕГОРОВОЙ
(Из воспоминаний)
Книга Татьяны Егоровой “Миронов и я”, в которой она откровенно рассказывает историю её любовных отношений с актёром Андреем Мироновым, а также весьма нелицеприятно повествует о событиях и людях, так или иначе связанных с этой историей, как известно, произвела фурор не только в театральных кругах Москвы и вызвала весьма неоднозначное к себе отношение. Конечно, узнав об этом, я не мог не раздобыть этот бестселлер и, начав его читать, с первых страниц ощутил странное и поначалу непонятное чувство. По мере того, как я углублялся в чтение, это чувство со всё большей силой охватывало меня и даже начало меня беспокоить, потому что постепенно приобретало всё более мистический характер, поскольку было для меня непонятным.
В конце концов я разобрался в своих ощущениях и понял, что это чувство – сопричастность к описываемым в книге событиям. Правда, сопричастность не прямая, а как бы косвенная. Конечно, это не то, что я якобы “стоял со свечкой”, и не то, что на страницах егоровских мемуаров я встретил много своих знакомых. Нет, тут другое. Дело в том, что описываемые Татьяной события происходили во времени и в местах, настолько знакомых и близких мне, что мне постоянно чудилось моё присутствие, если не именно тогда и там, то во всяком случае недавно и неподалёку. Читая книгу, я не смотрел на происходящее со стороны, а ощущал себя там. Внутри. Между строк.
Начать хотя бы с дома, где жила Татьяна, стоящего в самом начале когда-то весьма длинного и уютного Трубниковского переулка, разрезанного в конце 60-х годов Калининским проспектом на две неравные части. Кстати, именно с того места, где сейчас стоит этот дом, или чуть правее – с угла будущего переулка Каменная Слобода - Василий Дмитриевич Поленов в 1878 году рисовал свой потрясающий городской пейзаж “Московский дворик”, на заднем плане которого легко узнаётся сохранившаяся до сих пор красавица церковь “Спаса на Песках”. Сегодня в той стороне, где на картине глухой забор, находится резиденция американского посла “Спасо Хаус” (в наше время именовавшийся “Домом Гарримана”), в центре – на месте белого домика и большого сарая – теперь сквер, именуемый ныне “Спасопесковской площадкой” (в наше время – “Пушкинский сквер”), а справа, где у Поленова стоит запряжённая в телегу лошадь, сегодня Торговое представительство Монголии.
Так вот, если вы спросите меня, сколько раз я проходил мимо этого дома и даже через арку его ворот после того, как его двор стал проходным, я ответить не смогу, этого не счесть. Здесь я проходил и к дому моей бабушки (угол Арбата и Денежного переулка), в котором родилась и выросла моя мама, к дому своего институтского учителя Ефима Шермана (в Карманицком переулке), к дому своего зятя Миши Туманова (в Кривоарбатском). Да и куда только мне не приходилось направляться, проходя здесь, если значительная часть моей жизни “крутилась” в районе Арбата, и прилегающих к нему территорий, в том числе на Дорогомиловской, где я прожил почти четверть века, у Патриарших прудов, где на старости лет поселилась моя мама и др.
В некоторых местах книги я попросту и невольно вздрагивал, наталкиваясь на поразительно узнаваемые вещи, например, на приведенную Татьяной Егоровой частушку: “Соловей кукушечку заманил в избушечку…”. И я не мог приложить ума и дивился тому, почему, когда в России сочинены многие тысячи, если не миллионы частушек, Татьяна приводит в книге именно ту, которую очень любила и очень часто пела моя бабушка. Кстати, она была егоровской тёзкой и, от того, что работала на железной дороге, имела прозвище “Пупуша”. Так прозвали её внучата, которым на вопрос “где бабушка?” обычно отвечали: “бабушка пу-пу! Уехала”. Только вот в пупушином варианте той частушки конец, как мне кажется, более точный, а именно: “Накормил ее крупой, а сам за пазуху рукой!”. Раз уж зашла речь, приведу здесь и самую любимую её частушку, представляющуюся мне шедевром наилаконичнейшего и наилапидарнейшего словесного представления целой кустодиевской картины. Вот она: “Пойду плясать. Доски гнутся. Сарафан короток. Ребята смеются”.
Столько частушек, сказок, прибауток, сколько знала Пупуша, не знал никто. Крайне трудная жизнь, боевой характер и темперамент и сильно траченные нервы заострили пупушин язык до состояния бритвы, а свою терминологию она не дифференцировала по категориям слушателей - будь то соседи, дети или внуки. Вот, к примеру, мне рассказывали, как она иногда звала со двора гулявшую там мою будущую маму Антонину Ивановну: “Тоська, бл…ща, живо домой!!!” А “бля…ще” в ту пору было всего пять лет. Если бы ты, мой нынешний читатель, мог себе представить, как же мы все обожали Пупушу!
Вы спросите, а где сегодня Пупуша, где её сестра бабушка Варварушка, где мои дядя Петя и тетя Капа, где мой двоюродный брат Лёва? Отвечу: их не весьма богатый и плохо ухоженный некрополь находится буквально в двух шагах от могилы - кого бы вы думали? да!… Андрея Миронова. Неподалёку, если пройти немного вперёд, слева можно заметить памятник на могиле выдающегося режиссёра, когда-то виднейшей фигуры в московском театральном мире Иосифа Михайловича Туманова – отца моего второго зятя Миши, о котором ещё речь будет впереди. Мои же мать с отцом тоже совсем неподалёку. Они соседствуют в колумбарии - в самой крайней секции на втором этаже, из окна которой видна спина скорбящей фигуры на могиле моей бывшей соседки по Кутузовскому проспекту популярнейшей русской актрисы Зои Федоровой. В нишу моего отца когда-нибудь положат и мой прах...
Итак, мой дорогой читатель, какую бы страницу в книге Татьяны я не открыл, я везде натыкался на события и места, где я бывал либо незадолго, либо чуть позже, либо там был кто-то из моих близких. Давайте, откроем любое место в этой книжке, как говорят, “навскидку”. Вот рассказ Татьяны о том, как она пила шампанское с Юлианом Семеновым после возвращения из Гагр. Какая здесь может быть связь со мной? Ну, так знайте, что ту бутылку в какой-то момент наверняка держала в руках моя тетка Капитолина, служившая в те годы буфетчицей в той самой арбатской шашлычной “Риони”, в которую прямо упирается Спасопесковский переулок. Остаётся только добавить, что дом, где тогда жила тётя Капа, стоял почти что на углу Волкова переулка и улицы Заморенова со стороны, где когда-то были Краснопресненские бани. Да, да, на углу того самого Волкова переулка, где Андрюша Миронов когда-то получил свою первую собственную квартиру.
Неподалёку от Трубниковского – в Кривоарбатском - я когда-то “породнился” с профессиональным миром Татьяны Егоровой и Андрея Миронова – миром театра. Это произошло, когда моя сестра вторым браком вышла замуж за Мишу Туманова (Туманишвили). Он был известным кинорежиссером, снял ряд приключенческих фильмов для кино и сериал “Марш Турецкого” для телевидения. Когда-то всесоюзной знаменитостью и всеобщим любимцем был его отец Иосиф Михайлович - руководивший Большим театром и театром Немировича -Данченко. Именно ему партия доверяла организовывать праздники - фестивали, декады и прочие “важные” церемонии. Именно он был главным режиссёром Международного фестиваля молодёжи и студентов в Москве в 1957 году. Кстати сказать могила Иосифа Михайловича тоже на Ваганьковском, примерно в ста метрах от могилы Андрея Миронова.
На немноголюдной свадьбе моей сестры и Миши в “Арагви” среди гостей были известные читателю фигуры. Там был и всесоюзный красавец Володя Гусев, и большая умница и порядочнейший человек Миша Глузский, и учительница моего зятя, звезда Вахтанговского театра, первая исполнительница роли принцессы Турандот Цецилия Львовна Мансурова. Был там также закадычный мишин друг и однокашник Володя Высоцкий.
Мне приходилось участвовать в их дружеских сборищах еще тех времен, когда Высоцкого за пределами узкого круга друзей не знал практически никто, когда он пытался писать только самые первые свои стихи, когда он дружил с известными теперь юристами и Артуром Макаровым, приёмным сыном Сергея Герасимова и Тамары Макаровой. Артур производил на меня жуткое впечатление. И не только из-за своей репутации “мокрушника”, не только своей ярко выраженной уголовной внешности, но особенно из-за своего пристрастия к регулярному, прилюдному и садистскому лупцеванию по мордасам своей подруги, стоически выносившей побои и любившей его, по-моему, именно за это.
Пьянки тех времен чаще всего проходили у Володи – в угловом доме наискосок от Рижского вокзала справа, над овощным магазином. После разъезда гостей я, дабы не пугать среди ночи своего отца, с которым мы жили в одной тесной комнатушке, иногда ехал досыпать к зятю - в Кривоарбатский переулок (наискосок от дома Мельникова), где через несколько часов нас буквально настигал Высоцкий с сочиненными только что - “прямо со сковородки” - стихами. Не знавший музыкальной грамоты в достаточной мере, он обычно просил Мишу положить на музыку его новые стихи, а я, мучаясь от бодуна, умолял их “не дербанить на фортепьянах, в момент когда порядочным людям нужно либо спать, либо похмеляться”. Хорошо помню, что именно так было с одной из его первых песен, начинавшейся со слов: “Красное, зеленое, желтое, лиловое, самое красивое на твои бока!”
А сейчас переберёмся поближе к дому в Трубниковском. Известно, что “нет ничего на свете лучше теплой водки в жаркую погоду, когда хорошая компания”. Но иногда, когда печень требовала свежего воздуха, компания шла с Кривоарбатского на “холодок” в уже упоминавшийся Спасопесковский сквер у Спасо Хауса, который Таня в своей книге называет “кружком” и упоминает почти через каждую страницу. Так вот, однажды, уже несколько позже, в годы, когда Высоцкий был уже популярен, был такой случай. Когда примерно в три часа ночи компания устроилась практически под татьяниными окнами, на бренчание гитары и смех подошёл милиционер и стал командовать, мол, товарищи хулиганы, пора домой и все такое. Вдруг он пригляделся и в полутьме узнал Высоцкого. Он тут же немедленно переменился в лице и закончил такими словами: “…сейчас я вас! Ой! Владимир Семенович, а можно я с Вами посижу?”. Никакой Райкин не смог бы воспроизвести такой мгновенной перемены в настроении и выражении лица, какое можно было наблюдать у этого милиционера.
Думаю, теперь пора мне перебираться с Арбата в сторону Петровки, где проходит не менее половины действия книги Татьяны Егоровой. И там-то и было самое интересное. Оно - самое интересное - заключается в том, что я должен был бы учиться с Андрюшей Мироновым в одной школе, а может быть и в одном классе, поскольку мы с ним были одногодки. Я старше его ровно на один месяц.
Когда летом 1953 года мы с отцом переехали на Неглинную, и мне нужно было устраиваться на учёбу, отец почти договорился о моём переходе в школу, стоявшую в глубине проходного двора по адресу улица Петровка, дом 23/10. Школа была в трёх минутах ходьбы от нашего дома, имела хорошую репутацию, но была… перегружена, поскольку находилась в перенаселённом районе. Это сегодня центр Москвы по выходным дням превращается в вымерший город, а тогда он был средоточием переполненных коммуналок, и школ не хватало. В связи с этим Коминтерновское РОНО взбрыкнулось. А надо напомнить, что и райком партии и исполком и РОНО Коминтерновского района Москвы находились в одном месте – в доме 22 по улице Петровка. Хохма тут ещё и в том, что по этому же адресу жила семья Мироновых – Александр Семёнович, Мария Владимировна и Андрей Александрович. На этом доме – угол Петровки и Рахмановского переулка – сегодня висит андрюшина мемориальная доска, а сам дом захватила Московская Городская Дума.
Так к чему же придрались в РОНО? Вся штука заключалась в том, что в те времена граница Коминтерновского и Дзержинского районов, проходила по осевой линии Неглинной улицы, и к Коминтерновскому району относились нечётные дома. Меня же, жившего на ее четной стороне (дом 14), “не пустили в Европу” и не дали посидеть за соседней партой с Андрюшей Мироновым. Мне пришлось получить воспитание и пройти курс наук в Дзержинском районе, а точнее – в бандитских кварталах сретенских переулков.
Поначалу меня зачислили в школу N239, что в Колокольниковом переулке, от воспоминаний о которой у меня до сих пор пробегает холодок по спине. Помню нашего директора Григория Ивановича Абрамова – контуженого отставника-полудурка. Помню его уроки истории, на которых он, занудно бубня, зачитывал нам вслух куски из учебника и развлекался тем, что давал свои ученикам обидные прозвища (меня, к примеру, он почему-то называл “профессором уборной”). Помню самое любимое развлечение Абрамова, заключавшееся в том чтобы, незаметно подкравшись к зазевавшемуся ученику, у которого причёска, по его мнению, не соответствовала уставным нормам, выхватить с его головы припасёнными заранее ножницами несколько клоков вдоль и поперёк. Помню, как почти каждый вечер, выходя с занятий второй смены, мы прямо у дверей школы были вынуждены проходить “таможенный контроль” местной шпаны, отбиравшей деньги, авторучки и всё, что им приглянется. Малейший протест или выражение недовольства жестоко пресекались групповым избиением. Наш директор, конечно, знал о происходившем, но носа из своего кабинета не высовывал.
Впрочем, несколько светлых воспоминаний о 239-й школе у меня сохранилось. Среди других её выпускников я до сих пор поддерживаю отношения с Николаем Шмелёвым – одно время состоявшим в зятьях у Н.С.Хрущёва, потом трудившимся вместе со мной в Институте мировой соцсистемы, а ныне ставшим академиком и директором Института Европы РАН. В 239-ой школе я также впервые сблизился с Юрой Челюкановым, дружба с которым длится у нас вот уже почти 57 лет.
Аттестат зрелости я получил в 1958 году в Рождественском монастыре. Шучу, конечно. Говорю так потому, что там находилась школа, в которую нас перевели в 1955 году. Школа была женская и нравы в ней, конечно, были помягче, хотя и шпаны вокруг тоже хватало с лихвой. Ведь это были пятидесятые годы, и мы – многие из которых были полусиротами, получали дополнительное обучение и воспитание во дворах, где нашими учителями и воспитателями были “специалисты”, амнистированные Ворошиловым холодным летом 1953-го, и повсюду распевавшие известную песню: “Это Клим Ворошилов даровал нам свободу. И теперь на свободе будем мы воровать. Па-а тундри-и, п-а широка-ай дороги-и, где мчится курьерский “Воркута-Ленинград”!”
Вот таким песням мы и учились у них. Одна из них была моей любимой. Вот её первые слова, которые лучше всего петь в ре-минорной тональности : “Я сын рабочего подпольного партийца. Отца любил я и он мной дорожил. Отобрала отца проклятая больница. Туберкулёз его в могилу уложил. И вот, оставшись без отцовского надзора, я мать покинул, на улицу ушёл. А эта улица дала мне званье вора. Уж и не помню, как до решётки я дошёл”. Да, эти амнистированные, однажды ночью на Дворцовом мосту в Царицыно чуть было не прирезавшие моего отца, были настоящими психологами, привлекавшими и притягивавшими к себе молодежь, некоторая часть которой так и пошла с ними.
Проходя учебу к Востоку от Петровки, свой шопинг я все же ориентировал именно на нее. Поскольку я рос без матери, то заботы о бытовом обеспечении и питании семьи были возложены на меня. Одним из самых ярких впечатлений от посещения магазинов в те годы были мои частые встречи с будущей егоровской подружкой Наташкой Селезневой (Татьяна называет её в своей книге Пепитой), которую помню с середины пятидесятых годов еще малышкой. Ее кукольная красота и очаровательные глазищи пленили меня раз и навсегда, и я буквально замирал, чтобы полюбоваться на нее, будучи не в силах оторвать взора. Почему -то чаще всего я встречал ее в булочной (в той, в которую упирается Рахмановский переулок и где когда-то была собственная маленькая пекарня, выпекавшая чудные французские булки) и всегда только за ручку с мамой. Помню, что как-то я любовался ею на катке “Динамо” (Петровка, 26). Встречал я ее и на ул. Москвина (напротив филиала МХАТ), где в то время в общежитии Большого театра жила моя сестра со своим первым мужем. Последний раз я как-то увидел уже взрослую Наташку на ул.Остужева (у Патриарших), и мне кажется, она узнала не столько меня самого, сколько мой взгляд. Сейчас, наверное, она бы уже не признала в больном старике своего многолетнего бескорыстного и молчаливого воздыхателя из булочной на Петровке.
Ну что ж, откроем снова книгу Тани Егоровой наугад и посмотрим, какие ещё связи или ассоциации всплывут в моей памяти. Вот рассказ о том, как она со своим Андрюшей запоем читала выданую им друзьями на короткое время том запрещённого тогда пастернаковского «Доктора Живаго”? Что тут можно сказать? Оказывается, есть что. В моей памяти сразу всплывает сцена встречи моего соседа по коммунальной квартире на Неглинной Александра Владимировича Тёмкина с его братом Митей. Так он звал своего брата Дмитрия - выдающегося голливудского продюсера и композитора, написавшего потрясающую музыку к американскому фильму с упомянутым названием. Вальс Д.Тёмкина из “Доктора Живаго” в своё время заполонил весь мировой радиоэфир. Тогда этот благородный седой старикан, будучи членом жюри первого московского кинофестиваля, зашел в нашу коммуналку, чтобы навестить своего брата.
Поскольку мы с батькой вели на Неглинке холостую жизнь безо всяких разносолов, то иногда по выходным дням отец баловал меня и себя посещением предприятий общественного питания, и по природной лени мы, как правило, ходили недалеко – в ресторан “Будапешт”. Если кто помнит, ранее там на первом этаже обретались рестораны “Аврора” и “Пекин”, а на втором этаже была столовая Старых большевиков. При “Будапеште” был открыт магазин “Кулинария”, ставший на какое-то время Меккой московских сластён, где много раз я встречал разные московские знаменитости, в том числе в конце 60-х гг. много раз Наташку Селезнёву, а один или два раза саму Татьяну Егорову.
Ну что ж, думаю, теперь ясно, о чём эта глава моих воспоминаний. Её главная мысль в подтверждении известных истин, а именно: “мир тесен” и “пути Господни неисповедимы”. Люди в социуме не догадываются, насколько они близки между собой, и что только случай руководит их путями. Когда я читал книгу Тани Егоровой, то действительно главную ее тему у меня постоянно заслоняло ощущение собственного присутствия на ее страницах, и я замечал за собой, что непроизвольно бормочу себе под нос: “Господи, да ведь в это время я был где-то рядом...”.
Обо мне в этой книге, конечно, ни слова, её автор до сих пор не подозревает о моём существовании, но я там (сам для себя) как бы незримо присутствую, невидимо живу между строк. Время, люди, здания, разные Воробьевы горы и проч. - все до боли знакомо и узнаваемо, а главное абсолютно и совершенно сопрягаемо во времени с моим собственным бытием. Чтение этой книги оставило у меня невольное ощущение, что мы с Таней, Андрюшей, Наташей и другими персонажами когда-то временами действительно задевали друг друга локтями или боками на Арбате, на Петровке, на Алай-базаре или Октябрьском рынке в Ташкенте, наконец, на паперти храма Ваганьковского кладбища, на котором мы когда-нибудь станем вечными соседями.
Ну вот, к примеру, как говорят, навскидку или наугад в последний раз открываю эту сакраментальную книгу на стр.512 и, вновь вздрагиваю, читая: “Однажды говорю Марье: “Была на Дорогомиловской, в хозяйственном...”. А вы знаете, Танюша, и вы, дорогой читатель, что я прожил на Дорогомиловской в соседнем доме с тем, где хозяйственный, более двадцати лет и проходил мимо по несколько раз в день. Мистика.
..
И, наконец, самое последнее. Мало кто знает о том, что в 1961 году я по собственной инициативе бросил Бауманское училище (где студентствовал с Семой Фердманом - в монашестве “Фарадой”- на факультете тепловых и гидравлических машин) и под его влиянием подался поступать в “Щепку” (Театральное училище имени Щепкина при Малом театре, что на Неглинной). Приемную комиссию тогда возглавляла одна из “великих старух Малого театра” Вера Пашенная. Я успел пройти собеседование и три тура по мастерству (считай, уже фактически поступил); но не успел сдать последние два экзамена, когда об этой затее узнал мой батька. Презрев и отринув своё “Синеблузовское” прошлое, он сломал о меня стул (слава Богу, венский), прокричал, что я должен выбирать между ним и Щепкиным, хлопнул дверью и уехал в Крым, не оставив мне ни копейки. Я кое-как перебился до осени, сделал выбор в пользу отца и в конце концов закончил Московский авиационный институт, о чем, в общем-то, не жалею.
Прочитав книжку Татьяны Егоровой, я подумал о том, что, если бы тогда я свернул на театральные подмостки, черт возьми, может и имел бы успех. Остатки фактуры, голоса и куража заметны у меня и сейчас. А что бы было, если бы судьба свела нас с Татьяной на сцене или за кулисами? “Не даёт ответа…”. А если бы Коминтерновское РОНО не воспрепятствовало когда-то моему поступлению в один класс с Андрюшей, то, может быть, были бы друзьями… Вот вам, уважаемый читатель, и развилки человеческих судеб!