22. Об одной маёвской династии
А.В.Летенко
НЕКОЛЬКО ЭПИЗОДОВ ИЗ ЖИЗНИ ОДНОЙ МАЁВСКОЙ ДИНАСТИИ
(Из воспоминаний)
Прежде чем приступить к повествованию, думается, нужно кое-что пояснить. Этот рассказ был подготовлен по просьбе моей alma mater и должен был войти главой в книгу «70 лет инженерно-экономическому факультету Московского Авиационного Института». Именно этим объясняется структура материала, который открывается описанием «действующих лиц», среди которых представители трёх поколений семьи Летенко, прошедших славную школу МАИ. И сам рассказ, таким обрапзом, состоит из трёх частей.
Знакомясь с моим рассказом, «широкий» читатель наверняка почувствует, что текст рассчитан на определённый круг публики, то есть людей с «авиационным уклоном». Однако, на мой взгляд, в нём много такого, что может быть интересно всем, например, то, что говорится об А.Н.Туполеве, или места, носящие прямо-таки приключенческий характер. Наконец, ещё один довод в пользу публикации этих воспоминаний в нашем электронном журнале: к сожалению, упомянутая выше книга так и не появилась на свет, моя глава весьма долго провалялась в памяти моего компьютера; и я, как мне кажется, вполне обоснованно решил сделать её достоянием читающей публики. Конечно, я внёс в рукопись необходимые изменения, и вот, представляю её вашему вниманию.
Итак, начинаю с анонсированного мною выше представления действующих лиц или биографической справки. Мой отец - Виктор Александрович Летенко - студент самого первого выпуска инженерно-экономического факультета Московского Авиационного института им.Серго Орджоникидзе, состоявшегося в 1935 году. По завершении учебы он был оставлен в маёвской аспирантуре и на преподавательской работе. В 1940 г. здесь же защитил диссертацию. 30 июня 1941 г. он был мобилизован на работу в авиапромышленность (заводы 125, 39, 23), а с 1 августа 1945 г. по сентябрь 1949 г. стал снова доцентом МАИ. После этого он 11 лет преподавал в МВТУ им.Баумана, а с 1960 г. до самой своей кончины в 1985 г. – был профессором и заведующим кафедрой "Экономика и организация машиностроительных предприятий" Московского инженерно-экономического института (потом Институт управления, а сейчас не знаю, наверное, какая-¬нибудь “академия” или “университет”). Мой отец воспитал около 70 кандидатов и докторов наук (это только те, у которых он формально был руководителем диссертационного исследования).
Моя мать - Антонина Ивановна Летенко в 1930-х гг. работала на кафедре "Организация производства" у К.С Прозорова еще до того, как в МАИ был создан инженерно-экономический факультет. После же того как в 1933 г. мама вышла замуж за моего отца к экономической науке и авиапромышленности она стала иметь лишь этим образом опосредованное отношение. Однако до самого последнего часа считала себя “маёвкой” и была патриоткой факультета.
Автор этих строк, - Александр Викторович Летенко - выпускник 1964 г. - по ряду причин долго в авиапроме не задержался, а основную закваску и манеры, большую часть своего трудового стажа, а также ученую степень приобрел в Академии наук, в которой, кстати, пребывает и сейчас, а точнее- в Центральном экономико-математическом институте (ЦЭМИ) РАН в должности ведущего научного сотрудника Лаборатории стратегии экономического развития.
Моя жена (теперь уже бывшая) - Анна Дмитриевна Летенко - в декабре 1967 г. закончила факультет по 504-й кафедре, и с тех пор почти до самой пенсии проработала программистом-системщиком в Главном Вычислительном центре Госплана СССР.
Ведущими чертами порывистого характера моей старшей дочери Анастасии - является свободо- и вольнолюбие. С самого раннего детства она была обуреваема страстью к путешествиям. Думаю, именно поэтому, закончив в 1990 г. наш факультет и будучи распределенной в ильюшинское КБ, она психогенетически не вынесла принятой на предприятиях Минавиапрома турникетной системы (или система не вынесла ее?). Сегодня она отнюдь не последний человек в туристическом бизнесе, а перечень стран, где она успела побывать, вызывает у меня смешанное чувство, состоящее из радости за дочку и грустной стариковской зависти.
Вторая моя дочь - Мария - еще в раннем детстве громогласно заявляла, что мол "вот закончу детский сад и пойду в школу, а потом в авиационный институт!" Но, видно, не судьба. Как назло над ее школой принял шефство другой ВУЗ, гарантируя облегченные условия приема. Да и располагался он на другой стороне улицы, тогда как в МАИ надо было ездить далеко и с пересадками. Вот ее и сманили. Конечно, чуть-чуть обидно, но понять и простить ее все-таки можно, поскольку в главном она семейным традициям не изменила. Сегодня Маша, как и все мы в нашей семье, имеет диплом инженера-экономиста.
Почти никакого отношения к МАИ не имела моя старшая сестра Инга, но к экономистам вообще - самое непосредственное. Закончив Инъяз, первые полжизни она проработала во Внешторге, а вторые полжизни отдала обучению английскому языку студентов и аспирантов Плехановского института. Впрочем, существенным моментом, оправдывающим ее упоминание на этих страницах, безусловно является не только то, что она моя сестра, но и то, что какое-то время она была замужем за одним из выпускников нашего факультета.
В заключение биографической справки хочу сделать обнадеживающее заявление о том, что не все резервы нашей семьи еще исчерпаны. Появляются и подрастают новые поколения (сегодня у меня уже три внука: Михаил, Тимофей и Григорий), и вероятность того, что кто-нибудь из наших еще появится в стенах дома 4 по Волоколамскому шоссе, не малая. И, наконец, как последний кусочек сахару добавлю, что мой зять Илья - супруг Марии - закончил Финансовую Академию при Правительстве России. И получается, что никого кроме экономистов мы в своей семье не держим...
* * *
Разумеется, более или менее подробный рассказ о трех подряд поколениях маёвцев-экономистов в одной семье Летенко следует начать с моего отца - Виктора Александровича. Он не только "основатель династии", но и изо всех нас имеет более всего заслуг перед "маями" (свидетельствую, что эта терминология: "маёвцы", "быть на маях", "иметь заслуги перед маями", перенятая мной от отца, уходит корнями в тридцатые годы прошлого века).
На всех праздничных маёвских заседаниях второй половины прошлого века моего отца обычно сажали в президиум, как он сам говорил, "под стеклянный колпак как музейную редкость". Так было и в последний раз, когда мы с ним вместе в декабре 1983 г. пришли в новый Дом Культуры МАИ на празднование 50-летнего юбилея факультета. Кто-то из его учеников приметил нас, сидящих на балконе, и батьку увели от меня и посадили в первый ряд президиума, чтобы все увидели единственного к тому времени оставшегося в живых представителя первого выпуска инженерно-экономического факультета. И во-время, ибо уже через год с небольшим отца не стало. Он умер 27 марта 1985 г. (через пару недель вслед за К.У.Черненко), то есть буквально накануне всех тех мучительных перемен, которые потом назвали "перестройкой". 27 апреля ему должно было исполниться 80 лет. Для юбилейных торжеств уже был заказан любимый им “Зеркальный” зал в ресторане "Прага", уже были куплены многие подарки и написаны поздравительные адреса, в том числе и от МАИ, как сказал мне потом его любимый ученик Сергей Арамович Саркисян. В нынешнем году отцу уже исполнилось бы сто шесть лет. Господи, как мчится время!
О своих студенческих годах отец рассказывал скупо. Знаю только, что они были для него нелегкими, поскольку учебу он совмещал (надо было кормить семью) с работой главного диспетчера 39-го авиазавода, впоследствии слитого с "тридцаткой" (ныне "Знамя труда"). Пара приземистых невзрачных корпусов бывшего 39-го и сегодня угрюмо смотрят в сторону стадиона "Динамо".
Любимым учителем моего отца был самый первый заведующий кафедрой "Организация производства" (в мое время имевшей номер 501) К.С.Прозоров - большая умница, выдающийся учитель и добрейшей души человек. Мне, мальчишке, К.С.Прозоров тоже очень понравился: в их доме всегда было очень вкусное угощение, а детский авиаконструктор, который он мне подарил, стал предметом всеобщей зависти в нашем дворе. Такого я действительно ни у кого и никогда не видел.
Отец рассказывал мне и о своем преподавателе курса, который тогда, в тридцатые годы имел название "Калькуляция" (в мое время это был "Бухгалтерский учет и анализ баланса", а как сейчас - не знаю, наверное кличут как-нибудь по-английски). Речь шла о Д.П.Андрианове, до перехода в авиацию работавшем в должности главного бухгалтера соляных приисков озер Эльтон и Баскунчак. Почти восемь лет - с октября 1933 по апрель 1941 г.- Дмитрий Прокофьевич исполнял обязанности декана факультета, а в мое время заведовал 502-й кафедрой и читал нам лекции по "Экономике авиационной промышленности". Об этих лекциях я еще скажу несколько слов в конце.
Отец был общительным и популярным человеком, но особая дружба связала его с тремя товарищами с факультета: Иосифом Лазаревичем Дегтяревым (впоследствии ушел в МАТИ), Луи Адольфовичем Радушинским (впоследствии заведовал кафедрой в Текстильном институте) и Владимиром Игнатьевичем Тихомировым (до конца остался верен МАИ). Эти “четыре мушкетера”, подружившись в МАИ, пронесли свои отношения через всю жизнь, до самого смертного часа. Все они, также как и мой отец, так или иначе в "веселые сталинские годы" уцелели просто чудом, в основном при помощи друзей. Наверное, об этом стоит рассказать подробнее.
Начну с В.И.Тихомирова, сын которого с несколькими своими друзяьми - комсомольцами как-то принял участие в очень наивной, но и еще более опасной детской игре. Это было что-то вроде кассилевской Швамбрании, но на уровне старшеклассников. Ребята, уже получившие какие-то знания в области истории и обществоведения, играли в придуманное ими… государство. Сочинили гимн, нарисовали герб, флаг, создали конституцию и проч. Все бы ладно, да вздумалось дурачкам написать письмо товарищу Сталину, где они выразили недоумение по поводу сталинского постулата о том, что одно независимое государство не может существовать внутри границ другого. "Как же так, Иосиф Виссарионович?"- вопрошали хлопцы - "А вот наше государство существует внутри СССР и ничего". Сталин не стал вступать с ними в спор (а, скорее всего, это письмо до него и не дошло), и безо всякой дискуссии ребятишек в одночасье сгребли и спрятали в тюрьму. Слава Богу, их поступок расценили не как вражеские происки, а как подростковое хулиганство, а то могло бы быть намного хуже. Поэтому, наверное, и Владимира Игнатьевича оставили в покое. Впрочем, какой уж тут покой, когда сын получил 9 лет тюрьмы в общем-то за глупую шутку...
В случае же с моим отцом и И.Л.Дегтяревым вариант был более опасный и внешне напоминал ковбойский сюжет. Дело происходило уже в 1942 году в Иркутске, куда батя был командирован решением заместителя Наркомавиапрома А.И.Кузнецова в составе группы научных работников, как было написано в приказе, "для оказания технической помощи" на 125-м и 39-м заводах.
Заговорив об эвакуации, немного отвлекусь от основной темы. Дело в том, что к тому времени я уже появился на свет и в свои шесть месяцев с небольшим отправился вместе с отцом, матерью и старшей сестрой в заводском эшелоне на Дальний Восток. Ехали два с половиной месяца. Отбыв из Москвы в теплом августе, прибыли в конце ноября, когда в Иркутске уже лежал глубокий снег. Мама потом рассказывала про нашу теплушку, переделанную наспех из старого и щелястого товарного вагона. Она рассказывала о том, как в этом вагоне было холодно, как нечего было поесть и попить, а также негде и нечем помыться. Она вспоминала, как заболела в этом вагоне брюшным тифом, и как это скрывалось ото всех, особенно от начальства, ибо высаженные из эшелона в чисто поле мы бы с ней в первую военную зиму вероятнее всего погибли бы; как отец бегал с пистолетом в одной руке и с деньгами в другой по уральским, сибирским и казахским пристанционным поселкам в поисках стакана молока для меня. Ведь мама, поначалу не зная своего диагноза, продолжала кормить меня грудью, а этого делать ни в коем случае было нельзя. Что из этого вышло и как мы перебивались в Иркутске и Комсомольске-на-Амуре, рассказывать не стану, но жив я тогда остался, как утверждала мама, либо случайно, либо Божьим произволением. Бесконечно благодарен я и своей старшей сестре, тогда худенькой восьмилетней девчушке, по сути дела выходившей меня в самое трудное время.
Извиняясь за отступление, возвращаюсь к рассказу об отцовских приключениях. Так вот, однажды вечером незадолго до наступления Нового 1943 года его вызвал директор иркутского завода Исаак Борисович .Иосилович и сказал: "Виктор, беда! Мои главный инженер и секретарь парткома сговорились захватить власть на заводе. Когда я был в командировке, они специально скрыли от вас с Дегтяревым (мой отец тогда был заместителем начальника производства - главным диспетчером, а Дегтярев начальником инструментального хозяйства 125-го завода) решение о многократном и одномоментном расширении фронта сборочных работ. Они рассчитали, что вы не успеете к этому подготовиться и вознамерились обвинить вас и меня в намеренном и преступном срыве сталинского задания по резкому увеличению производства истребителей (по военному времени - расстрел без особых разбирательств - А.Л.)". Иосилович продолжал: "Вот тебе, Виктор, подписанная мной командировка, вот тебе записка на склад, вот тебе записка в инструментальный цех. Домой можешь зайти, но ненадолго, экипируйся и чтобы к утру тебя в городе не было, иначе за твою свободу и жизнь я не ручаюсь. За меня не беспокойся, я выкручусь, а Вам с Дегтяревым надо бежать".
Отец рассказывал, как получив по одной записке на складе спирт, а по другой у Михалыча из инструментального цеха самодельный железнодорожный ключ -тройник (он и сейчас лежит в моем столе), он бросился к поезду. Как, обнаружив, что дверь со стороны путей кто-то открывает, проводник бросился на отца с пистолетом. Как, получив бутыль спирта (твердая валюта военных лет), тот сказал отцу: "Лезь на третью полку служебного купе, писай там и какай, но голову до Тайшета, а еще лучше до Красноярска не высовывай!". Так, благодаря выручке друга отец (как, кстати, и Дегтярев) спасся и заканчивал войну на 23-м заводе в Москве.
Наверное, здесь нужно сказать два слова и об Иосиловиче. Этот выдающийся организатор авиационной промышленности в послевоенные годы стал знаменитым орденоносцем и лауреатом, заместителем Генерального конструктора (А.Н. Туполева) по производству. Добавлю еще: через семнадцать лет после описываемых событий и я на его заводе получил свою трудовую книжку с гордой надписью на титульном листе - "ученик слесаря".
Раз уж отвлекся, расскажу заодно и о своей единственной “личной встрече и беседе” с А.Н. Туполевым, который тогда - в августе 1959 г. - только-только вернулся из поездки в Англию в составе советской партийно-правительственной делегации. Кстати, тем же летом – в возрасте 71 года – он под мощным давлением Хрущева вступил в Коммунистическую партию. Так вот, я стоял у своего верстака с напильником в руках, когда в наш цех буквально влетела многочисленная свита (включая и И.Б.Иосиловича) с возглавлявшим ее Туполевым. Неожиданно он притормозил около меня и спросил: “Что делаешь?” Я немного растерялся, но ответил: “Вот, Андрей Николаевич, опиливаю петли для висячих замков к стеллажам в модельном цехе”. Он спросил: “А обрабатывать пакетом ты сам догадался или кто подсказал?” Я ответил:”Это наш мастер Иван Палыч посоветовал”. Туполев завершил беседу словами: “Ну, все равно молодец!”, хлопнул меня по плечу и помчался дальше к кабинету начальника нашего цеха. Мы поначалу решили, что Туполев пошел “мылить ему шею” за неважное состояние наших бытовок и душа, но только позже узнали, что там был совсем другой разговор. Дело в том, что за некоторое время до этих событий панорамный фотоснимок сборочного цеха нашего завода (со всеми предметами сборки, включая ТУ-124, предназначавшегося лично для Хрущева) неожиданно появился на развороте французского журнала “Пари Матч”, а точка съемки, по всем признакам, находилась в нашем цехе, который нависал над сборочным в виде антресоли. Ну вот, куда память заехала…
Задержусь, впрочем, в этом месте ещё на пару минут, поскольку не могу не рассказать ещё два момента, связанных с личностью Туполева. Первое – назвать Туполева Туполевым на территории его «владений» считалось верхом дурного тона. Все и всегда, говорившие о нём, называли его только и исключительно «Андреем Николаевичем». В этом отражался высочайший градус уважения к нему, граничившего с любовью. Рабочие знали, что на какой бы завод Туполев ни приехал, он никогда не шёл в заводоуправление, не посетив сначала столовую, душевые и бытовки и не посмотрев как живут работяги.
Второе – Туполев был действительно практическим гением. Мой отец был свидетелем случая, когда, зайдя в КБ, Андрей Николаевич обратил внимание на грустные лица сотрудников. «Что у вас?» - спросил он. «Да вот, расчёты не сходятся». Туполев потребовал альбом с расчётами, который немедленно положили перед ним, и он углубился в его изучение. В абсолютной тишине прошёл десяток – другой минут, и вдруг раздался голос Великого конструктора: «Мудаки, жопы (это были два его любимых ругательства, других он не использовал – А.Л.)! Вот здесь поменяйте плюс на минус!». Знак поменяли, пересчитали, и всё сошлось! Это был настоящий гений, видевший всё насквозь и в полную ширину…
Дружеская выручка спасала отца и раньше. Скажем, в 1927 г. когда он был народным судьей в станице Павловской на Кубани и поссорился с местным чекистом. Такое было и позже - по возвращении в МАИ после войны. Думаю, сегодня нужно, не стесняясь, назвать и фамилии тех, кто выводил моего отца из-под топора репрессий, и тех, кто пытался его под этот топор подложить. Да и нынешней молодежи, наверное, будет интересно, как же все это на самом деле происходило.
Так, в 1948 г. мой отец по совместному заказу издательства "Машгиз" и института "Оргтяжмаш" написал два учебных пособия: "Организация внутрицехового оперативно-календарного планирования" и "Система оперативного планирования в механическом цехе". По заведенной тогда и действующей до сих пор издательской процедуре рукописи этих брошюр должны были направить на "внешнюю" рецензию. Так сделали, и вот что из этого вышло.
Привожу несколько выдержек из сохранившегося с тех лет экземпляра рецензии, полученной "Оргтяжмашем" от профессора Г. Теплова, впоследствии в течение многих лет заведовавшего кафедрой отраслевой экономики в МАДИ: "Он [Летенко] совершенно игнорирует роль партийных, профсоюзных и комсомольских организаций в деле внутрицехового планирования" (стр.2), "Где же роль, творческая инициатива стахановцев в деле перевыполнения планов? Ее здесь нет" (там же); "...совершенно не отражает социалистического характера нашего планирования, игнорирует стахановское движение. Важнейшие указания партии и правительства по вопросам планирования, высказывания Ленина, Сталина по тем же вопросам не нашли никакого отражения в рукописи т.Летенко В.А." (стр.9); "...эта установка не только неверная, она политически вредная, противоречит указаниям партии и правительства" (стр.10).; "... это уже прямо политический пасквиль на советских рабочих!" (стр.11) и т.д.
Спасибо судьбе, что тогдашние главный редактор "Машгиза" С.Я.Андельман и директор "Оргтяжмаша" Л.В.Емельянов оказались порядочными людьми. Они "смазали вопрос", сделав вид и уговорившись с моим отцом, что якобы никаких рукописей не было, не было и рецензии, выводы которой, попав в "добрые руки", как вы видите сами, дорогой читатель, вполне тянули на 10 лет без права переписки.
Подобная история у отца повторилась несколько позже, когда известный советский экономист Семен Аронович Хейнман, входивший в конце сороковых - начале пятидесятых годов в редколлегию журнала "Вопросы экономики", однажды ночью пригласил моего отца к себе домой, не объяснив по телефону причину ночного вызова. Там он показал ему рецензию доцента Высшей партийной школы при ЦК ВКП (б) Л.Касицкого на статью, направленную отцом в упомянутый журнал. Рецензия была не просто разгромная, она представляла собой политический донос аналогичный цитировавшемуся выше. "Виктор, дорогой!" - сказал Хейнман - "Лучшее, что я могу тебе предложить в этой ситуации - это сделать вид, что не было ни статьи, ни рецензии. Имей в виду, что при этом рискую уже и я". Таким образом снова обошлось...
С грустью приходится признать, что без подобных дел не обошлось и у нас на факультете. В конце 1948 г. в повестку дня партийного собрания факультета его парторг Марочкин включил персональное дело В.А. Летенко и "его подручного" Л.А.Радушинского, обвинявшихся в страшных по тому времени преступлениях - "восхвалении Запада и преклонении перед Западом". Основанием послужило заявление одного из дотошных и верноподданных (а может, послушных?) студентов о том, что указанные выше враги народа в своих лекциях по курсу "Организация поточного производства" преклоняются перед Ф.Тейлором, представляя его создателем современной системы организации труда и управления производством, а также Г. Фордом, высоко оценивая его вклад в создание системы поточно-массового производства, и - главное! - игнорируют славное и вечно живое учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина в области конвейерной сборки на машиностроительных предприятиях.
И снова выручили добрые люди. Одним из них был тогдашний секретарь парткома МАИ, большая умница и глубоко порядочный человек по фамилии Попов, занимавший в то время должность декана факультета вооружений. Попов своей волей остановил затею Марочкина, но моему отцу и Луи Адольфовичу пришлось срочно увольняться из Института. Спорить было бесполезно и даже опасно, поскольку в руках у Марочкина было непобедимое оружие – цитата В.И.Ленина, смотревшего на систему Ф.У.Тейлора как на “соединение утонченного зверства буржуазной эксплуатации с рядом научных завоеваний в области организации труда”. Признание заслуг основателей современной науки управления: в том числе Г.Форда, Ф.Тейлора, Г.Эмерсона, Г.Чёрча, А.Файоля, а также возможность снова публиковать труды выдающих отечественных ученых в данной области – П.Керженцева, А.Гастева, П.Попова и др. – появились только через 15 лет, после начала хрущевской “оттепели”.
После этого отец работал в НИАТе, доцентом в МВТУ им.Баумана и последние четверть века своей жизни заведовал кафедрой экономики и организации машиностроительных предприятий Московского инженерно-экономического института. За время своей преподавательской деятельности он воспитал не менее семи десятков кандидатов и докторов наук, среди которых есть и всем известные люди, например, самый высокопоставленный ныне ученый -экономист страны, академик-секретарь Секции экономики Российской Академии наук Дмитрий Семенович Львов.
Но всегда - до своего самого последнего часа мой отец считал самым удачным за всю свою педагогическую деятельность маевский выпуск 1948 года. Судите сами, среди выпускников моего отца того года были: Сережа Саркисян, Миша Черный, Фима Шерман, Верочка Бялковская (впоследствии профессор, доктор наук, директор Института народного хозяйства г.Москвы) и другие мальчики и девочки, большинства которых, к несчастью, уже нет на этом свете. Они, а также выпускники Л.А.Радушинского, И.Л.Дегтярева и В.И.Тихомирова - такие как А.В.Гличев, Д.Э.Старик, А.И.Кавардашов, Л.М.Овсиевич, С.И.Диденко и другие в конце концов составили интеллектуальную элиту нашего факультета.
Говоря о друзьях моего отца, думаю, нельзя не вспомнить и Михаила Авксентьевича Лесечко, в довоенные годы исполнявшего должность заведующего кабинетом на моторном факультете. Они просто не могли не познакомиться, поскольку батя занимал аналогичную должность на нашем факультете. А сблизило их то, что Лесечко, вынужденный тратить большие средства для приобретения разного рода дорогостоящих "железяк", часто (естественно, с разрешения начальства) занимал безналичные денежки у моего отца, закупавшего для своего кабинета разве что бумагу и картон для таблиц и диаграмм, и регулярно имевшего денежные остатки. Они даже стали дружить семьями, но тут их развела война, после которой М.А.Лесечко сделал стремительную карьеру. В хрущевско-брежневские времена он дорос до должности Заместителя Председателя Совета Министров СССР, долгое время был официальным Представителем СССР в Совете Экономической Взаимопомощи. Однажды моего отца приперла нужда обратиться к “другу Михаилу” за помощью, но его даже не соединили с ним по телефону. Воистину, не в свои сани не садись.
Мне, честно говоря, некоторое время пришлось посидеть в таких санках, когда я работал в Международном экономическом институте СЭВ. В частности, я несколько лет трудился в одном отделе с Мартой Михайловной Лесечко (дочкой зампредсовмина), с которой у нас установились добрые, почти дружеские отношения. Кстати, я “почти дружил” тогда и с представителями других славных фамилий, обретавшихся в том институте, в том числе родственниками Капитонова, Цеденбала, Байбакова, Щелокова, Георгадзе, Емохонова, академика Хачатурова и др. Все они были милыми людьми, однако, я старался не забираться глубоко "в чужие сани", да к тому же эти ребята держались у нас как бы отдельной стайкой. Едва ли я смог бы в то время со знанием дела поддерживать их беседы о достоинствах африканских сафари и падении качества египетской клубники, поставлявшейся в буфеты ЦК КПСС к новогодним праздникам. Вы спросите, а как я сам-то туда попал? Ответ прост: даже в таких фирмах работать кому-то было все-таки надо.
Возвращаясь в МАИ к рассказу о послевоенном поколении преподавателей нашего факультета, скажу, что мы, студенты конца пятидесятых - начала шестидесятых годов искренне и глубоко уважали их. Это действительно были настоящие люди - благородное поколение фронтовиков, поколение Великой Победы, наложившей на них, на их характеры, судьбы и взамоотношения свой особый отпечаток. Забегая вперед, скажу, что, уважая всех из этой когорты, мои сокурсники особенно любили последнего из упомянутых - куратора нашей группы - Сергея Ивановича Диденко за его выдающиеся простоту, доброту и сердечность. И конечно, мужская часть нашей группы была по-просту влюблена в Лену Михайловну Мамичеву – воплощение женского изящества и обаяния. Она читала нам оперативное планирование и несмотря на свою необычайную женственность принимала у нас экзамены весьма и весьма жестко. Впрочем, тут могло сказаться и ее психологическое состояние . В то время она тяжело переживала свой развод с А.Гличевым, оставившим не только ее, но и наш факультет, перейдя на должность директора Научно-исследовательского института Комитета стандартов – “под крыло” тогдашнего председателя Госстандарта СССР Василия Васильевича Бойцова – давнего и близкого друга моего отца.
Объектом всобщих симпатий был у нас и заместитель декана, стопроцентная "военная косточка" М.Ф.Любезный, которого за глаза ласково называли “Феофилычем” и который, как кажется, любил нас сильнее, чем мы его. Добавлю в этот перечень и еще одного человека, который навсегда остался в нашей памяти – старшину нашей батареи в “суворовско-алферьевских” маёвских военных лагерях. Однажды Константин Сергеевич (так его звали) во время перекура продемонстрировал нам “зарубки”, которые война оставила на его теле. До сих пор перед моими глазами два его шрама шириной не менее пяти сантиметров. Один, начинаясь почти от горла, спускался чуть ниже пупка, а второй, начинаясь от первого, уходил вбок к спине. После такого зрелища наше уважение к старшине перешло на грань обожания, а подчинение его приказам стало абсолютно беспрекословным.
Припомнив в предыдущем абзаце несколько раз заветное слово “любовь”, не могу не заметить, что студенческие годы – это не только время приобретения знаний, но и пора любви. Двадцать с небольшим – это возраст, когда кровь играет в теле подобно незрелому вину и ты готов полюбить или возненавидеть кого угодно в любое время. О том, как мы любили наших девчонок и как они любили нас – разговор отдельный. А вот кипение молодой крови иногда приводило к неприятностям типа постоянных драк на танцплощадках. Памятны мне две такие драки на вечеринках у соседей в 1962 г. Вторая из них была поистине массовой и закончилась разгромом помещений в здании Пищевого института. Разгром был до того крупномасштабным и блестяще организованным, что назавтра о нем уже рассказывала Би-Би-Си.
Возвращаясь в МАИ тридцатых-сороковых годов, думаю, что современному читателю будет интересно узнать, что перед самой войной четыре семестра проучился у нас и один "выдающийся немецкий экономист", занимавшийся после МАИ еще два семестра в Высшей Партийной Школе при ЦК ВКП(б) и после этого в 1951 г. ставший директором Института научной экономики ГДР. Потом в этом здании неподалеку от всемирно известного Берлинского зоопарка располагалась Высшая экономическая школа имени Бруно Лойшнера, где в 1970-1980-х гг. приходилось бывать и мне. Да, дорогой читатель, вы правильно догадались. Речь идет о человеке, которого сегодня признают создателем наиэффективнейшей шпионской сети современности - Маркусе Вольфе. Думаю, что в маёвских архивах вряд ли найдется его личное дело, да и учился он у нас наверняка под другой фамилией.
О своих студенческих годах я бы мог написать, наверное, много, однако, страницы этого журнала, пусть он и «электронный», всё же не резиновые. Поэтому ограничусь лишь наиболее памятными эпизодами. Как нормальный студент "Московского института самодеятельности и спорта с легким авиационным уклоном" (таково было неофициальное название МАИ в те годы) я, естественно, отдал должное всем трем перечисленным ипостасям.
Впрочем, спорт меня сильно не затянул. Какое-то время я играл за факультетскую команду в баскетбол. Да вот, один раз мне пришлось выступить за вторую команду МАИ на футбольном поле, и это выступление запомнилось мне навсегда. И вот почему. Как-то я шел по свои делам через наш старый стадион от котельной (которая тогда еще не была перестроена в спортзал) в сторону общежитий и меня остановил мой друг и однокурсник Юра Куприенко, почему-то имевший прозвище "Фонарь" и стабильно исполнявший во второй команде МАИ функцию центрального защитника: "Саш-а-Саш! Послушай, у нас вратарь не явился, а ты баскетболист, небось сумеешь мячик руками поймать. Постой, пожалуйста, часок-полтора в воротах, а потом пивом угощу." Я согласился (а куда денешься?), и померз нужное время в воротах. Противник был заведомо очень слабый и к моим воротам они практически не подбегали. До конца матча оставалась какая-то минута, и маёвцы выигрывали со счетом то ли 8:0, то ли 9:0. Вдруг Фонарь развернулся, да как засадит мячом что есть мочи в самую девятку моих ворот. Я ему кричу: "Ты что, с глузда съехал?". А он мне: "Прости Саня, мне просто их жалко стало". Вот какие люди были в наше время, не то, что нынешнее племя…
В самодеятельности у меня успехов было больше. Помню, как радовался Сергей Арамович Саркисян, когда традиционно отстававшие от других экономисты вдруг с блеском проявили себя на фестивале самодеятельности 1963 года и завоевали второе место среди других факультетов. На мой взгляд, тогда «мотористам» отдали первое место просто по многолетней инерции.
То-то был у нас праздник! А вот и цитата из газеты "Пропеллер" (N25 от 29 апреля 1963 года) с оценкой выступления нашего сатирического коллектива: "...программа оставляет чувство гордости за пятый факультет, который в трудных условиях и в короткий срок смог подобрать такой талантливый коллектив (в котором нельзя не отметить игру Сергея Логинова, Сергея Степанова, Саши Летенко) и создать запоминающуюся, яркую программу".
После этого успеха меня приметили в "верхах" - то есть в старом Доме Культуры, запах кулис которого снится мне до сих пор. Художественным руководителем всей маёвской самодеятельности тогда был изумительный человек и всеобщий любимец по фамилии Тёмкин. Администратором же в ДК был Бронштейн - человек немногословный, но абсолютный финансово-организационный гений. Благодаря им я стал актером легендарного маёвского "Телевизора" - как мне кажется, в лучшие его годы, когда еще существовал тот самый тюлевый телеэкран и действовала вся техника, поддерживаемая в рабочем состоянии усилиями моего товарища - талантливого, трудолюбивого и дотошного "радиста" Гены Качалова.
У нас были великие предшественники (коллектив под предводительством Королева, впоследствии составивший основу КВН-овской команды города Химки) и известные последователи (агитбригада Миши Задорнова), но веселее всего, по моему, было тогда, когда к нам режиссером пришел Борис Михайлович Сичкин (да, да - тот самый Буба Касторский из "Неуловимых мстителей" - еще до его заключения в тюрьму и последовавшего за этим отъезда в Америку). Конечно, Борис Михайлович был природный гений смеха, и поэтому репетировать с ним было очень трудно. Ну как тут репетировать, когда живот постоянно болит от смеха? Для того состава "Телевизора", где блистали мои товарищи, в том числе Леня Хавронский, Боря Розенблат, а также незаменимый технический гений Гена Качалов и другие, не было непреодолимых вершин. Я был очень рад за них, когда они получали почетные знаки Лауреатов Всеоюзного фестиваля студенческой самодеятельности из рук самого Аркадия Исаковича Райкина, и немного грустил, поскольку по семейным и прочим обстоятельствам как раз перед этим вынужден был отказаться от репетиций и выступлений.
Хочу особо подчеркнуть, что маёвский "Телевизор" был не просто театром с ограниченным числом актеров. Он был школой, он был клубом, он был центром притяжения талантов, в гравитационном поле которого в разное время можно было встретить таких людей как "самолетчики-кастрюльщики" Элем Климов и Эдуард Успенский, а также "приборист" Лион Поляк (более известный сегодня под псевдонимом "Измайлов") и др. Добавлю, что лучшие ребята из "Телевизора" были непременными участниками маёвской команды КВН, в начале 1960-х гг. котировавшейся достаточно высоко и выступавшей весьма удачно. Капитаном у нас был тогда Саша Янгель - хороший парень и большой умница, сын великого конструктора баллистических ракет. Очень жаль, что прожил Саня недолго...
Конечно, главными воспоминаниями любого студента всегда были и будут испытания, которые ему пришлось перенести на экзаменах. Памятных экзаменов у меня было несколько. Например, мог бы рассказать как я, по общему признанию друзей, знавший предмет на твердую четверку с плюсом, был морально затоптан почему-то невзлюбившим меня вредным старичком, преподававшим нам курс "Теория и конструкция авиадвигаталей". Помню также, как не зная ответа ни на один вопрос в экзаменационном билете по "Технологии производства авиадвигателей", я неожиданно получил “отлично”. Преподаватель был покорен моим карандашным рисунком турбинной лопатки, которую я тоскливо и старательно в течение полутора часов вырисовывал в ожидании позорного фиаско. Восхищенный моим художеством, он на все три вопроса ответил за меня сам и в заключение как бы сам себе поставил пятерку.
Был еще один памятный случай, о котором немного стыдно рассказывать. Но, думаю, если уже говорить правду, то всю. Мне до сих пор неловко от воспоминания о том, как мы "сдавали" экзамен по "Охране труда". Наш преподаватель был очень, ну просто очень стар и практически ничего не слышал. Технология обмана был примитивна: экзаменующийся громко зачитывал вопросы билета. Его добровольный напарник раскрывал в нужном месте учебник и громко читал. Экзаменующемуся оставалась услышанное громко пересказать своими словами на ухо профессору.
Некоторое чувство неловкости испытывали мы и при сдаче экзамена по внешней баллистике на военной кафедре. Учебный курс по этому предмету состоял из громадного комплекса дифференциальных уравнений четвертого и пятого порядка, в течение двух семестров мелким бисером вписывавшихся нами в секретные тетрадки. Запомнить и понять все это было и практически, и теоретически невозможно. За написание шпаргалок можно было схлопотать четыре года тюрьмы (говорят, такие случаи действительно были), как за изготовление копий секретных материалов. Слава Богу, что наши преподаватели все это тоже понимали, и разошлись с нами миром.
Но вот на пятом, наиболее запомнившемся мне случае, думается стоит остановиться подробно. Это был экзамен по одной из важнейших дисциплин, который принимал у нас тогдашний заведующий 501-й кафедрой профессор Илья Борисович Куксин. Если мы иногда разрешали себе манкировать некоторыми экзаменами и зачетами, надеясь проскочить "внахалку", то здесь было совсем другое дело. Это был "профильный" предмет, и поэтому готовились мы как следует. Я шел на экзамен спокойно (кроме всего прочего имея в виду, что Куксин и мой батька были давнишними приятелями), отвечал на твёрдую четверку, и оказался в полном недоумении, когда экзаменатор вдруг вернул мне зачетку без отметки и велел прийти завтра. На следующий день мне и еще нескольким "отказникам" на кафедре сказали: "Профессор уехал на дачу и до конца сессии в Москву не вернется. Он велел передать желающим успеть досдать экзамен в сессию, что они могут послезавтра приехать к нему в Истру. Но только с утра пораньше." Послезавтра мы все - кто сел в Тушино, кто на Каланчевке, кто в Покровском-Стрешнево, сошлись в одном вагоне и я, как мне показалось, стал кое о чем догадываться. Нас в вагоне оказалось пять здоровых мужиков, при этом не было ни одного заведомого двоешника.
Когда мы добрались до места, догадки мои сразу же подтвердились. Каждый из нас получил по хорошей лопате и урок: "вот ребята, кладите зачетки на стол, а мне нужны несколько грядок, вот отсюда и до забора". Огород мы вскопали быстро и хорошо, а когда, умывшись, поднялись на террасу, то увидели свои зачетки на краю щедро накрытого обеденного стола. Борщ был сказочный, котлеты мастерские, закуска щедрая, вкусная и разнообразная. Да еще было кое-что, что положено к русскому обеденному столу... Поев и посидев еще немного для приличия, мы откланялись и весьма довольные друг другом и нашим профессором отправились в Москву. Мы получили по в-общем-то уже заработанной четверке, поупражнялись на свежем воздухе (что стоит двадцатилетнему амбалу вскопать пару грядок?) и съели такой шикарный пофессорский обед, какого некоторым из нас до этого не приходилось видеть. Ни капли, ни тени недовольства у нас не было, я бы сказал даже наоборот. Сидя в электричке мы размышляли: а поехали ли бы мы к нашему преподавателю на дачу, если бы он просто попросил о помощи? Наверное, поехали бы, но такого, как сегодня говорят, кайфа, скорее бы всего не словили.
Факультет я заканчивал, изготовив со своими учителями Е.И.Шерманом и В.И.Кочетковым так называемый творческий диплом. Предполагалось, что после моего распределения на 82-й завод там с моей поддержкой как “засланного агента МАИ” оживятся, продолжатся и развернутся научные работы в области экономики, организации и нормирования труда. Закрепление 82-го завода за 501 кафедрой МАИ в качестве исследовательской базы было утверждено специальным приказом Министра авиационной промышленности.
Но жизнь рассудила иначе. После моего прихода завод неожиданно получил большущий заказ на новое изделие, и всякая "наука", к которой и раньше заводчане относились с недоверием, была свернута. Поначалу стало невпроворот текучки с нормированием новинки. Это еще можно было терпеть. Но вот когда начальник отдела труда и зарплаты Тасултан Моисеевич Цуцаев стал выгонять нас к проходной и к дверям столовой - ловить нарушителей трудовой дисциплины, я понял, что надо отсюда линять... Какое-то время меня звал к себе военпред того же завода, которому позарез был нужен экономист. Но, слава Богу, я не клюнул на большую зарплату, и, ощущая себя нормировщиком-профессионалом и нормировщиком-теоретиком ушел работать в НИИтруда. И только там понял, что организация и нормирование труда на самом деле - дело не по мне, поскольку никакой наукой там тогда не пахло и пахнуть в принципе не могло.
Объяснение этому простое. По нормальной логике, заработная плата есть функция двух переменных: трудовой нормы (расценки) и фактических затрат труда. При советской же власти эта формула была перевернута: трудовая норма являлась функцией фактических затрат труда и сложившегося уровня заработной платы. По-просту говоря, если рабочий существенно перевыполнял установленную норму, никто ему это не оплачивал, да и не мог оплатить, поскольку это не вмещалось в планово установленный фонд зарплаты. Перешибить такое положение было нечем, следовательно никакой науки здесь и быть не могло. Может быть, наука вернется в эти края после воцарения рыночной экономики, но, думаю, это будет нескоро, поскольку сегодня всех вполне устраивают эмпирические методы. Да и мне возвращаться в организацию и нормирование труда сегодня уже поздновато...
После нескольких лет поисков я попал в академическую науку, о чем не жалею. О своей службе в Академии, наверное, и следовало бы рассказать, но уже в другом месте. Отмечу только одно: я и некоторые мои коллеги относимся к весьма редкой категории ученых - к тем, у кого после многих лет вполне успешной работы по-просту исчез, как бы "рассосался" объект исследования - "Экономика мировой социалистической системы" (08.0015). Кстати говоря, недавно я с грустью узнал, что сегодня и курс "Организация и нормирование труда" на нашем факультете также приказал долго жить.
Расскажу теперь и о других членах клана Летенко. Так, моя жена Анюта заканчивала учебу по 504 кафедре, которая называлась тогда "Механизация плановых, учетных и вычислительных работ". Наверное, здесь нужно сказать пару добрых слов о создателе этой кафедры, неутомимом и горячем энтузиасте науки оргтехники и эргономики Н.Г.Левинсоне, которого я знал лично и может быть встречался с ним чаще, чем с другими отцовскими друзьями и коллегами, поскольку мы жили в трех десятках метров друг о друга. Н. Г. Левинсон пытался стойко переносить колебания в отношении к его науке, неизменно несшей на себе “каинову печать тейлоризма” (помните ленинские слова об “утонченном зверстве”?). Кстати, в сталинские годы его кафедру все же прикрыли, с тем чтобы вновь открыть в 1960-м году со слегка измененным названием и другим заведующим.
Н.Г. Левинсон жил в Петровских линиях, а мы наискосок, на Неглинной. Кстати, именно у него дома я впервые встретил его любимую ученицу – Люсю Качалину, впоследствии – в начале 1960-х годов - ставшую известнейшим в СССР специалистом в области научной организации управленческого и инженерного труда. Опубликовав в 1964 году в 15-м номере журнала “Коммунист” статью “Проблемы научной организации управленческого труда” она “забила колышек” на исследовательском поле и с тех пор в течение всей нашей докомпьютерной эпохи возглавляла ведущую вузовскую кафедру по этой тематике в Историко-архивном институте (теперь это Гуманитарный Университет, захвативший во время “перестройки” здание Высшей партийной школы на Миусской площади, то самое, которое когда-то было ею отнято у Университета Шанявского). Отрадно сознавать, что затоптанные в 30-е годы остатки хилых росточков этой науки были бережно сохранены и впоследствии выращены именно под сенью нашего факультета. Интересно, что в последний раз жизнь неожиданно столкнула нас с Л.Качалиной в туристическом автобусе, во время необыкновенно увлекательного фольклорного тура по Восточной Венгрии в августе 1974 года. Она тогда возглавляла группу вузовских преподавателей, отправленных в эту поездку в качестве премии от Всесоюзного общества “Знание”, а я попал в этот автобус, выбрав один из вариантов послеконгрессного тура по завершении IV-го Всемирного Конгресса экономистов, где был членом делегации СССР.
Возвращаясь к рассказу об Анюте и 504-й кафедре, замечу, что впервые я увидел свою будущую жену на аллейке у входа в вычислительную лабораторию. Это было осенью 1964 г. еще на той территории, что за Пищевым институтом. Время тогда было совершенно мохнато-докомпьютерное. Помню те "Рейнметаллы" и другие древнегэдээровские калькуляторы-табуляторы и прочие сортировки, громко шумевшие в помещениях 504-й кафедры. Помню, как мы сами на лабораторках забавлялись подобно неандертальцам, набирая на "Зоемтронах" двенадцатизначное делимое и деля его на "девятку". Грохот после этого был большой и очень продолжительный, а нам, дурачкам, от этого было очень весело.
Навсегда врезались в мою память и две молочные бутылки, установленные в лоточного типа устройстве ввода в ламповой ЭВМ "Урал-1", расположенной тогда в помещении 3-го факультета. Машину нам не включали, так как на улице было тепло, а наличие бутылок объяснили необходимостью бороться с захлестыванием в петли носителя информации, представлявшего собой перфорированную 35-миллиметровую кинопленку.
Получив у В.В.Чеснокова в-общем-то солидную подготовку, моя Анюта достигла в своем деле определенных вершин. Будучи по характеру домоседкой, она практически всю свою трудовую жизнь посвятила Вычислительному Центру Госплана СССР, где стала высококвалифицированным специалистом в известной всему Советскому Союзу группе программистов-системщиков, возглавлявшейся Флорой Францевной Шиллер. Там же работал (и ездил с нами по утрам в одном транспорте) молодой человек, которого Анюта считала гением программирования, по имени Дима. Сегодня он один из крупнейших мировых специалистов в области борьбы с компьютерными вирусами. В названиях-шапках таких программ можно прочесть его фамилию – Д.Лозинский.
Из рассказов о последнем из перечисленных представителей нашей династии - Анастасии Александровне (Насте) - первой, конечно, должна стать история о том, как она присутствовала и как себя вела на защите диплома своей мамы. К декабрю 1967 г. моя Анюта была уже на девятом месяце беременности. Помню, как большой живот мешал ей достать руками до чертежной доски, и мне пришлось чертить все листы к ее дипломному проекту.
Но это были, конечно, пустяки (чертил и рисовал я всегда неплохо и достаточно быстро) по сравнению с реально вставшей проблемой переноса защиты, которую нельзя было отложить на день-другой или на неделю. Вопрос стоял о сдвиге всей церемонии (не только самой защиты, но и получения диплома, трудоустройства по распределению и т.д. и т.п.) на целый год. Посоветовавшись, мы решили рискнуть и появиться перед ГЭК-ом во всей красе.
Все как бы шло своим чередом. Я развешивал листы, Анюта готовилась к выступлению, а на лицах у членов Государственной комиссии было написано только одно: как бы эта дипломница не родила во время защиты! Договорить вступительное слово Анюте не дали, вопрос был задан один (очень простой и короткий), молниеносно была поставлена пятерка, а мне свистящим шепотом было сказано: "Саша, милый! Да не снимай листы, мы сами снимем! Уводи, увози ее отсюда, пожалуйста, как можно быстрей!"
По дороге домой в такси, я спросил: а как малыш реагировал на последние события? Оказывается, в момент начала выступления будущая Настя со всей силы въехала пяткой под сердце своей маме, что чуть было не сбила ей дыхание. На свет же она появилась через две недели - 2 января 1968 года.
Когда через некоторое время она поступила учиться в МАИ, я не раз давал ей советы, расспрашивал о проблемах и впечатлениях. Сегодня вспоминаю один из ее ответов: "Па, а ты знаешь, как приятно учиться под дедушкиным портретом!". Я, к сожалению, не застал вывешенную в одном из коридоров пятого корпуса галерею фотопортретов факультетских патриархов. Когда три года назад судьба привела меня снова в МАИ (для получения архивной справки для пенсионного дела), портретов моего батьки и его коллег уже не было. Большое спасибо тому, кто когда-то повесил их, и еще большее - тому, кто вернет их когда-нибудь на место.
Завершая свой рассказ, вернусь на время, как обещал выше, в аудиторию, где наша группа готовилась прослушать вводную лекцию по курсу "Экономика авиационной промышленности", которую должен был прочесть нам заведующий кафедрой 502 Д.П.Андрианов. Помню, как Дмитрий Прокофьевич взгромоздился на трибуну, принял свою традиционную позу (кто помнит - подтвердит, что он очень любил во время чтения лекции чесать своей левой рукой свое правое ухо, одновременно громко стуча по кафедре связкой ключей, которую держал в своей правой руке).
Привожу первые слова его первой лекции почти дословно: "Товарищи! В последнем номере журнала "Вопросы экономики" два проходимца, наивно и нахально возомнившие себя учеными, а именно Л.А.Вааг и Д.С.Львов опубликовали мерзкую статейку, в которой утверждается, что в качестве показателя эффективности капитальных вложений и технического прогресса следует использовать показатель чистой прибыли. Это утверждение сиречь ересь, бред и профанация. Для указанных целей не может использоваться никакой другой показатель кроме рентабельности. Это я вам говорю! И вы должны это зарубить у себя на носу!".
Штука в том, что с указанной темой пришлось впоследствии столкнуться и мне. Я помню, как на одной из конференций в Государственном комитете по науке и технике, на которой я присутствовал, Л.А.Вааг с Д.П.Андриановым после резкой словесной перепалки, затеянной, конечно, Дмитрием Прокофьевичем, чуть было не снялись драться. Хорошо, что между ними оказался зампред Комитета академик В.А.Трапезников, разведший весьма пожилых петухов в стороны.
Работая в специальной аналитической группе при вице-президенте АН СССР П.Н.Федосееве, я заказал Л.А.Ваагу написать научно-аналитический обзор по проблемам методологии расчетов эффективности. Он выполнил заказ блестяще, однако умер, не успев получить весьма приличный гонорар. По тогдашним законам, наследники имели право только на очень малую толику от всей суммы, и мне пришлось потратить немало усилий, нервов и терпения для того, чтобы его вдова получила все 100%. Ведь ей тогда деньги были особенно нужны.
А что касается Д.С.Львова, то я уже говорил, что с тех пор он вырос до звания самого главного ученого-экономиста Академии наук. Бывший когда-то воспитанником моего отца, теперь он сам стал уважаемым учителем. Среди его учеников есть весьма и весьма неглупые и даже широко известные люди, такие, например, как Сергей Юрьевич Глазьев. Вот и я, ваш покорный слуга, работаю сегодня в возглавлявшейся Дмитрием Семеновичем до последних дней его жизни Лаборатории стратегии экономического развития ЦЭМИ РАН. Да. Забыл сказать, что когда я передал ему те слова из вводной лекции Д.П.Андрианова, он долго и от души смеялся.
Среди моих коллег, с которыми я общался и общаюсь в процессе исследовательской работы, есть известные академики, такие, например, как Н.П.Федоренко, Л.И.Абалкин, В.Л.Макаров и Н.Я.Петраков, а также ряд других ученых, сотрудничеством с которыми можно и нужно гордиться. Какое-то время я робел среди такой публики, но сейчас могу заверить маёвцев - "одноальмаматерников" в том, что у нас перед университетскими выпускниками есть одно важное преимущество, которое не позволяет нашему брату тушеваться в Академии, и заключается оно вот в чем.
Университетские политэкономы, действительно, могут очень благородно рассуждать, скажем, о распределении совокупного общественного продукта или национального дохода, но мало кто из них видел своими глазами как живым трудом создается новая стоимость. А большинство маёвцев, прошедших заводскую школу, не только наблюдали этот процесс, но и даже, как например я, нормировали его с секундомером и калькулятором в руках, ежеминутно рискуя получить (а то и получая!) за это по уху гаечным ключом или напильником. В этом наша сила, и да пребудет она вовек! Да здравствует 5-й факультет Московского авиационного института и вечная слава его выпускникам!