Лето 1798 год. Египет
Говорить о пустыне нужно по-арабски, французский недостаточно колоритен, или по-русски, но тогда это нельзя будет печатать. Никогда ев¬ропейцу не понять ее чудовищной прелести.
Наполеон был не первым, кто решился сравнивать свое ве¬личие с громадой Африки. Французская армия шла покорять пески. Дни были ужасны, ночи - отвратительны.
В небольшом поселении наскоро организованном французами только и было, что госпиталь, да пара казарм. Всюду сновали люди, лошади, по¬возки, но место все равно выглядело диким.
Госпиталь был переполнен. Смерть могла бы только порадоваться та¬кому скоплению умирающих. В комнатку, не больше платяного шкафа, умудри¬лись втиснуть четырех раненных. Их всех привезли ночью, но уже к утру, они успели возненавидеть друг друга так, как только могут ненавидеть люди в минуту страдания.
Первым в каморке появился молодой, еще безусый, солдатик, лет девят¬надцати. Щупленький, изможденный с темным выражением красиво очерченных глаз. Он был ранен в грудь. Пуля прошла на вылет. Врачи надеялись на его скорое выздоровление, но сам он не верил, что выживет.
Один он оставался не долго. Через четверть часа, каморку наполнили запах чеснока, грубая ругань и стенания здоровенного детины. Война воспитала из гасконского деревенщины неплохого артиллериста. Африка сде¬лала его одноногим калекой.
Ему только что провели ампутацию, и он громко выражал свое отно¬шение к происходящему:
-Тысяча чертей! Святая пятница! 0торвать человеку ногу! Ни за что ни про что! Чтоб им брюхо черти выели! Надо было собрать, собрать ее. Куда же я теперь? Куда?! 0х, крысье отродье!
Солдатик только морщился, отвернувшись к стене.
Артиллерист продолжал бушевать, когда в духоту и шум их "палаты" втащили нового больного. Он был без сознания, весь в бинтах, и никто не обратил на него внимания. А стоило бы, недавно за геройский поступок этот молодой гвардеец получил офицерское звание, и был замечен самим императором. Ему было лет двадцать пять, он был красив, на лоб спускались пышные черные кудри.
Последним появился "Седой". Так его сразу окрестил артиллерист. Ново прибывшему было не больше тридцати, но в последнем бою он натерпелся такого, что сразу посидел на пол головы. Ранение у него было пустяко¬вое, но терпеть он не умел и все время жаловался.
- Ох, братцы, рука как в огне, как в огне!
- Да заткнись ты! - рявкнул артиллерист. - Самому тошно. Что твоя рука, когда мне вон всю ногу отхватили. Тысяча чертей!
- Помолчите, вы оба, дайте человеку умереть спокойно, - прогнусавил солдатик у стены.
- Ат ты, кой черт на тот свет собрался, мал еще, Как звать-то?
- Жан, - неохотно ответил, пессимист.
- А я - Жак. Не гоже так. Я вот хоть и на одной ноге, а один черт, жить буду! И ты будешь!
Ответа не последовало.
-А меня Жозефом зовут, - прогнусавил Седой. У него был большой непри¬ятный рот, и весь он напоминал лягушку.
Четвертый пришел в себя и бессмысленно таращил глаза в потолок.
- Эй, а ты кто такой? - бесцеремонно бросил Жак.
-Анри Бланш, - с трудом отозвался раненый.
- Вот и знакомы! Эх, жар преисподней! Да будут нас кормить сегодня!?
- Тебе еще есть хочется? - удивился Жан.
- Святая пятница! Мне же отрезали ногу, а не брюхо.
Это вызвало у всех подобие улыбки.
Какое-то время все молчали. Молчание это было тяжелое и ду¬шное, как ночной воздух. Каждый сосредоточился на своих страда¬ниях и позабыл об остальных.
К утру тишину прервали странные хлюпающие звуки. Все оберну¬лись и с удивлением обнаружили, что верзила Жак скорчившись на койке вздрагивает всем телом и всхлипывает. Это зрелище было так странно и нелепо, что все поспешно отвели глаза, словно устыдив¬шись.
- Господи, - бормотал артиллерист, - За что ты так наказал меня?! Чем я так согрешил перед тобой? Чем не угодил? Я не воровал, не же¬лал чужой жены, каждый день ходил к обедне, и что ты со мной сде¬лал, что я теперь?! Что я могу без ноги! Куда теперь я денусь? Я собирал виноград, делал вино, я работал, а теперь... Бертранда теперь бросит меня. Она ведь такая красавица. За что господи!!! За что!? Зачем!!! Уж лучше сдохнуть, чем жить так! Господи, господи...
- Да замолчи ты! Твой бог- подонок! - сорвался Жан. - Он погубили и меня в девятнадцать лет. Он убил, убил меня! Я еще так молод! Я так страдаю! Я ненавижу его!
- Не скулите оба, - Бога нет. Иначе он не допустил бы такой резни, какую мы вчера устроили у Гизы, - вступил в разговор Бланш.
- Если Бог есть, то он давно позабыл про нас. Еще в тот день, когда прогнал из рая. Я вполне могу понять Каина. Бог имеет своих любимчиков, - пробурчал Седой.
-Ты что веришь во всю эту чушь? И про Валаамову ослицу, и про Со¬ломона, и про Самсона? - ус¬мехнулся Бланш. - Как взрослые люди могут всерьез говорить и думать об этом. Я не могу думать о Боге, я его только ненавижу, ненавижу! - повто¬рял солдатик.
- Ненавидеть то, чего нет - невозможно.
- Есть Бог или нет, а вся жизнь псу под хвост! Тысяча чертей! Кто я теперь? Ни башмаки надеть, ни босиком по траве пройти, дьяволь¬щина! Лучше бы я сдох!
- Да, лучше б ты помер! - рявкнул Жозеф. - Сколько можно жаловаться. Заткнитесь.
- Будто ты лучше. Тысяча чертей! Сам молчи.
- Ох, так орать. Мне и так тошно, еще вы здесь, - взмолился Жан.
- Давайте спать, - резонно предложил Анри Бланш.
Шли дни, сведенные судьбой вместе люди все больше убеждались, как неприятны они друг другу. Порой они по целым дням молчали, уткнувшись в свои жесткие подушки. А если и возникал между ними ра¬зговор, то он неизбежно приводил к проклятиям и богохульству. Фи-зические страдания ожесточили и иссушили их души.
Солдатик поправлялся, он уже мог по долгу сидеть, но все еще не верил в свое исцеление.
Жак постепенно привыкал обходиться без ноги, но человеком считал себя пропащим.
Седой Жозеф по-прежнему скулил и жаловался, хоть и поправлялся быстрее других.
Только Анри Бланш все еще топтался на грани жизни и смерти. По¬рой он был весел и будто бы поправлялся, но на следующий день врачи снова считали его безнадежным. Однажды ему стало особенно плохо. Он метался на койке, весь в поту, бледный, словно уже умер¬ший, сжимал худыми пальцами одеяло, стонал. Санитары махнули на него рукой. Так продолжалось весь день. Когда ночь облегчила жару своим дыханием, Бланш затих и даже пришел в себя. Он попросил воды и сно¬ва забылся. Но в его бреду раненым послышались слова молитвы.
И тут все разом заговорила, но обращаясь не друг к другу, а сра¬зу к Богу.
- Господи, - говорил молодой солдатик, - Я ничего не успел в этой жиз¬ни и видно уже не сделаю. А этот человек лучше меня, не губи его Господи! Сохрани ему жизнь. Или хотя бы облегчи страдания.
- Боже, - вторил ему Седой, - помоги этому несчастному, ты же видишь, что он лучший из нас. Зачем же ты забираешь его? Если ты забираешь из мира лучших, кто же останется с нами грешными. С кого же нам брать пример? Ответь, Господи! Если так надо тебе, забрать к себе сегодня чью-то душу, забери одного из нас. Мы давно готовы к смерти, и Жан, и Жак давно смирилиись со своим концом, а Анри так хотел жить. Даруй же ему жизнь. Я уверен, он еще искупит грехи свои. Подумай, Господи, стоит ли губить его сейчас, ведь он еще может стать праведником.
- Дьявольщина! -гремел артиллерист. - Какого черта ты мучаешь его?! Если нужна тебе его душа, так возьми ее мирно и тихо. Зачем так несносно мучить человека. Он, конечно грешник и богохульник, но ты ведь не даешь ему времени исправиться. Дай ему шанс. Боже! Дай ему шанс!
Утром никто не вспоминал об этой молитве. Анри Бланш выжил, и все таинственно молчали. По довольным физиономиям раненых можно было предположить, что каждый считал, что Бог услышал именно его.
II
1818 год
Прошло двадцать лет с тех пор, как великий Наполеон ступил на борт фрегата "Мюирон" и покинул негостеприимнее берега Африки.
В маленькой французской гостинице в низком зале было неуютно и холодно. За окном безутешно стучал дождь. За столом горбился одинокий сельский священник. Он был сед, присмотревшись, можно было заметить, что у него нет одной ноги, рядом с его табуретом стояла тяжелая трость. Дверь отворилась, и непогода толкнула в холодный зал еще одного пут¬ника. Он тоже оказался служителем церкви. Под мышкою он держал книги. Вид у новоприбывшего был потрепанный и взъерошенный. Ему было лет сорок, он был худ и костляв. Он подсел к столу и стал молча ждать ужин.
Первый священик сначало будто и внимания на него не обратил, но глянув один раз, стал присматриваться и наконец дико на него уста¬вился.
- Жан?! Ты?! Это ты, бестия?! Тысяча чертей! Африку - то помнишь? Жака помнишь? Одноногого.
- Жак? - недоверчиво пробормотал Жан, но оглядев сутулую фигуру незна¬комца, расплылся в улыбке. - Жак! 3дравствуй, здравствуй, как тебя не помнить. Такое как там было, не забывают! Ты тоже стал священником, а все ругаешься.
- А куда мне еще было податься, - уклончиво ответил Жак, смущенно опустив глаза.
- А я вот все решил в ту ночь, когда Анри умирал. Поклялся я тогда, что если он выживет, стану монахом и стал.
- И я тоже. - пробормотал Жак.
- Вот судьба - то. Да, жарко там было. А я ведь в России еще был. Вот уж где ужас! В Алжире была жара, песок, а в России - холод, снег и партизаны. Куда там до них Мурат-бею. Как мы там голодали! Конину ели, мертвых не хоронили, чернели от морозов. О, это похлеще Алжира! - жадно стал рассказывать Жан. - А как Москва горела...
В это время дверь опять отворись, на пороге показался хорошо одетый старик лет пятидесяти, совершенно седой. Он уверенно вошел в зал.
- Потер руки и пошептавшись с хозяином, тоже подсел к столу. Там шумно вспоминали прошлые военные компании и привлекли его внимание. Он долго прислушивался и, наконец, обратился к ним.
- Друзья мои, скажите, не были ли вы ранены в 1798 году под Гизой?
- Седой, - выдохнул Жак, совершенно опешав. - Вот судьба то! Уж ты-то надеюсь, не стал святошей?
- Напротив, я стал аббатом небольшого монастыря и очень доволен свой ей участью. Быть аббатом, друзья мои, это очень выгодное место, у меня приличные доходы. Я живу спокойно. Вино, яйца, хлеб - все свое. Что может быть лучше. Набожность, кроме того, не мешает торговле.
- Торговля и церковь не совместимы! - горячо возразил Жан. Его глаза вспыхнули фанатичным огнем. – Монашество - это служение! Монахи призва¬ны к особой роли!
- Такой как у Жака Клемена и Франсуа Равальяка? - усмехнулся Седой.
- Да, возможно, возможно, что и так! Во имя Бога!
- Подумать только, и этот человек когда -то твердил, что ненавидит Бога.
- О, я обожаю его! Я заблуждался. - убежденно заявил Жан.
- И все же люди остаются людьми в монастыре или в миру. Вот я, нап¬ример, считаю, что для дороги, мирское платье гораздо удобнее. Что же это грех?
-Грех! - воскликнул Жан.
Аббат рассмеялся. Дверь снова отворилась, швырнув в комнату ко¬сые лохмотья дождя и тумана. Все невольно обернулись на шум. На по¬роге стоял высокий священник, уже не молодой, но по-военному подтя¬нутый.
- Анри Бланш! - выдохнули все хором. Да, это был он...