Иванушка-дурачок.
Литературная сюита.
Лиле посвящается.
Иван.
Он бежал спотыкаясь, тяжело ступая большими неуклюжими ногами. Дыхание обжигало и сдавливало грудь, причиняя боль. Сердце билось везде, толчками отдаваясь в висках и кончиках пальцев. Красный потный он остановился, чтобы перевести дыхание.
А собственно, зачем бежать? Можно спокойно идти. Все равно уже ничего не изменишь, все это нужно терпеть, все это уже случилось и случилось навсегда.
Вот и больница. Он подошел к трехэтажному старому зданию. Больницу эту с большими окнами, высокими потолками, с широкой парадной лестницей на второй этаж построили сразу после войны. Тогда она выделялась своим благополучием среди окружавших её низких бараков, а сейчас… С отвалившейся штукатуркой, с облупленными рамами – она стояла среди неухоженного сквера с заброшенным фонтаном.
Пришли другие времена. Пришли другие люди. И эта государственная больница на себе испытала всю силу равнодушия, которое стало хозяином в стране. Люди устали ждать «прекрасное завтра», устали верить в правильность избранного пути. И, как следствие этой равнодушной усталости – разрушались дома, разбивались дороги, устаревало оборудование. Но прежняя идеология еще не утратила свою силу. Все те же съезды, все те же слова, все те же пятилетки, все та же власть. И только наедине с собою, каждый чувствовал ложь происходящего, и эта ложь рождала раздвоение личности, когда говорилось одно, думалось другое, а делалось…
И вошла в людские души страшная язва, имя которой лицемерие. Лицемерие не семейно-бытовое! Лицемерие власть имущих. И под тем же красным флагом борьбы за народное счастье.
- Но я не хочу, чтобы за меня кто-то боролся, вдруг это «кто-то» переусердствует, - думал он, глядя на облезлые стены больницы, - и вообще… откуда они знают, что мне надо в этой жизни и как этого добиться, если я сам в этом толком не разобрался. Ну, да Бог с ними. Они, возможно, и сами запутались. В какой же он палате? Да…помню…или забыл…где-то у меня записано…вот…тридцать вторая.
И случается же все, как-то не просясь. Все само по себе происходит и делает что хочет. Все эти события – они что хотят, то и делают с нами. И не защитишься! Бац! И летишь. И лежишь. И вставать не всегда хочется, и сил нет, да и зачем - все равно опять собьют с ног. Но и лежать – долго не лежишь. Появляется что-то такое, что обнадеживает, …подымает.
А… вот и палата. Тридцать вторая. Сюда. Пахнет-то как…Мертвыми цветами.
Отец лежал на кровати весь какой-то вытянутый, плоский. Его чуть приоткрытые глаза смотрели равнодушно, без обычного раздражения и обиды. Неужели смирился? Нет. Он просто никого не узнает. Худой-то какой! …беззащитный… Он всегда говорил, что умрет сразу,…что не будет мучить всех своими болячками…что смерть он сам позовет (в нижнем ящике комода еще с войны лежал пистолет). Этими мыслями он часто делился со всеми, даже с моей любимой Лилей. Лилей Парфянской – так мы её называем. Есть такой поселок Парфинский, там она живет.
Лиля красавица. Её ни с кем нельзя сравнить. Все остальные красавицы знают, что им делать, и как этого добиться. Они такие уверенные, и в уверенности этой могут быть жестокими. И нет в них Лилиной незащищенности, Лилиной улыбки, когда уголки губ нервно вздрагивают, меняя выражение лица. Нет в них Лилиных глаз – маленький доверчивых зверьков, существующих как бы самих по себе – независимо от настроения, от слов, слетающих с губ.. Независимо от всего! Эти глаза жили отдельно. Они все понимали, но не могли сказать, все чувствовали, но не могли исправить, они знали, но хотели скрыть …Её глаза жалели всех и вся!
Папа её любил, все к этому привыкли. Когда она приезжала, он надевал свой лучший костюм, душился и ходил с Лилей обедать в ресторан. Конечно, с такой на улице показаться - одно удовольствие. Лиля это знала. Она смеялась…весело щебетала, спокойно всех рассматривая, и аккуратно ступая красивыми ногами. Эта нарядная пара выделялась в толпе своим неспешным благополучием.
Лиля – моя кузина. Моя любимая кузина. Я часами готов смотреть, как она, сидя перед зеркалом, распускает свои пушистые волосы, выпускает эту красоту, спрятанную под шпильками, на волю, а затем – чуть наклоняя голову, мелкими короткими движениями начинает расчесывать волосы щеткой. Хочется смотреть… смотреть … и утонуть в этой шелковистой копне…Лиля должна сегодня приехать.
Он подошел к кровати. Крупный и неуклюжий – он задевал все на своем пути. Он просто не мог управлять своим телом, забывал о нем, полностью погружаясь в свои мысли. И жил он как во сне. Бывали минуты, когда, останавливаясь перед зеркалом, Иван с удивлением обнаруживал себя. Почти незнакомый человек смотрел на него слегка удивлено, и ничего Ивану в нем не нравилось. Лучше забыть о нем. И забывая о себе, он зарастал старыми вещами, стоптанной обувью, несвежим бельем. Да и стоит ли оно, это тело столько внимания. И так можно жить. И чем проще, тем проще. Он старался забыть о проблемах, с которыми ему не справиться, которые его мучили, и которые были сильнее его. И пусть…и ладно.
Это – его отношение к себе – позволяло окружающим его людям не стесняться своих недостатков. Они не старались быть перед ним лучше, чем есть. Они часто открывали свои низменные чувства, которые могли их захлестнуть в этот момент. Понимая, что в чем-то они правы, он не мог себя защитить.
От этой незащищенности он спасался своим любимым занятием – разглядыванием. Он разглядывал все, - деревья, цветы, небо, людей – все, на чем мог остановиться его взгляд. И разглядыванием этим лечил себя, утопая в только что рожденной для себя новизне. Он любовался, наслаждался и удивлялся, - он полностью уходил от мирской суеты в свой, только ему принадлежащий мир.
«Из жизни жизнь течет, и жизнь рождает, - думал он и тут же ругал себя, - какой ты был дурак, такой ты и остался», - но и эти мысли мгновенно улетучивались, стоило глазам набрести на очередной объект для разглядывания. И все, что видели глаза – было любимо.
Самым загадочно заворожительным явлением для него были женщины. Жизненная сила в них, казало бы, менялась без определенных причин, без определенных целей, в силу каких-то тайных, неведомых законов. Женщины для него были недоступны и загадочны. Они мучили его своею близостью, своими запахами. И с какой уверенностью они открывали,… нет, не открывали,… они демонстрировали то, что беспокоило, раздражало, а иногда и мучило его. Инстинкт понравиться – на первом месте. Кому – не важно. Возможно, лишь себе. Прислушиваясь к их разговорам, он понял, что все события они пропускают через чувства. Для них важнее не само событие, а то, как они это пережили. У них не было решительного «да» или «нет». В них все это переливалось из одного в другое. Лукавые!
Чтобы не быть замеченным в своем «разглядывании», носил он темные очки, а в руки брал любую газету. Большой и тихий, он мог часами сидеть на скамейке, смотреть, размышлять и растворяться во всем, что видел.
Он – это Иван Николаевич. Он недавно окончил институт и работал учителем истории в школе. Работу свою он не любил, так как не мог донести до учеников свои знания, свою любовь, даже не любовь, а трепет перед ушедшим временем. Он не мог обманывать себя словами – «кому нужна эта история, если захотят – сами все узнают». Он не мог смириться с собственным бессилием. Но больше всего его пугало лицемерие, пугала показуха! Слова «показательный урок», или «открытый урок» наводили на него такую тоску и отвращение, что у него сразу подымалась температура, и он уходил на больничный. В нем все сопротивлялось открытой властной грубости, открыто неразумной сложностью учебников (интересно, для кого они рассчитаны!), открыто равнодушному школьному лицедейству. И учителя, и ученики уже давно не справлялись с той безобразно сложной программой, которая легла мертвым грузом, которая только отупляла своею сложностью. И это по всей стране. Иван Николаевич все это, как и все, прекрасно понимал. Но, в отличи от других, он все больше замыкался и все меньше верил в себя.
Вот и сейчас Иван стоял у кровати отца и уже боялся, что уже кому-то мешает.
Немного потоптавшись, он подошел к окну. Внизу он увидел двух старушек в больничных халатах. Они сидели в сквере на скамейке и беседа их, такая и смиренная, сливалась с шелестом деревьев, с летящими облаками, с усталым поворотом головы одной из них, которая, как будто что-то почувствовав, взглянула наверх и встретилась с его взглядом. Иван сразу отошел и сел на стул.
Палата сияла убогой опрятностью. Единственное большое окно было закрыто газетами. А ведь когда-то здесь висели красивые шторы. И где они? Списаны, наверно.
В детстве он часто болел, много раз попадал в эту больницу и хорошо запомнил то время. Тогда на центральной лестнице лежала красивая ковровая дорожка, по которой, спокойно разговаривая, проходили врачи в белых накрахмаленных халатах. Он ждал, когда они пройдут, затем быстро скатывался по перилам на первый этаж, садился на ступеньки и смотрел на пробегающих мимо медсестер. Молоденькие, веселые. Почти каждый день они меняли чулки. Сестрички жалели этого толстенького мальчугана с больным сердцем. Пробегая мимо, они дарили ему свое внимание улыбкой, вопросом или просто кивком головы.
Как это было давно! Вспоминая, он так задумался, что не сразу заметил, как в палату вошла его старшая сестра Элла.
Она уверено подошла к кровати, поправила одеяло и зачем-то потрогала руки отца.
- Ты давно здесь?
- Нет.
Элла села рядом с братом. Он него пахло потом. Этот запах её душил. Хотелось выйти на свежий воздух. «Господи, уж мог хоть сегодня переодеться… сменить носки…ведь рядом люди». В нервном беспокойстве она стала поправлять прическу, приглаживать одежду, руки её искали себе занятие, и, не вытерпев, она встала, подошла к окну, пальцем проверяя пыль на подоконнике.
-Элла, сядь. Кто знает... - он внезапно испугался своих мыслей – посидим с ним рядом. Живешь, как бежишь, а куда бежишь и сама не знаешь.
- А ты не указывай, как мне жить. На себя посмотри. Подумай, как с тобой живется… тем, кто рядом. Тебя жалеют, на жалости ты и держишься. Боишься, наверно, что вдруг перестанут жалеть. Боишься любой неприязни. А я – нет. Я все это узнала, все испытала. А ты, как вечный ребенок. Любви и покоя тебе подавай. А где их взять? Где? Может, и жизни нет такой, какую ты придумал. Ты о гармони мечтаешь, о понимании. Но посмотри вокруг! Где эта гармония? Я по магазинам так набегаюсь, после на кухне так наверчусь… ты мне хоть раз помог! Только пользуешься. Ведь так? Так! – она сидела рядом. Холодные глаза, как у волчицы в упор смотрели. – Ты живешь моим трудом, спишь на чистом белье, ешь…и все…это я … А я хочу избавиться от чувства постоянной изнасилованности…Ты не понимаешь!…
- Перестань…папа рядом…и я тебя не мучаю,… поищи виновного в другом месте.
- Ты!!! Да ты всю жизнь висишь, как на шее камень! Тянешь и тянешь вниз. Как ты мне надоел … И каплю счастья не принес никому. Все за тебя что-то делают, все за тебя решают…Дурак вонючий. Сидишь, сопишь…Чего пришел в палату? Сидел бы на улице – шептала она, побледнев от злости.
Чистенькая, в отглаженном костюме, с ухоженной прической – она превратилась в маленькое злобное существо. Он часто видел её такой…только что веселой и нежной с другими, она зверела, когда они оставались вдвоем, выплескивала на него всю свою злобу и знала, что он смолчит. И он молчал, опуская лицо. М что он мог сказать! Что ничего плохого он ей не сделал. Что все проблемы ею же и созданы. Что она день за днем мучает себя несбыточными планами…Что не понимает сама себя! И не может что-то себе простить! И еда её вкусная во рту застревает - если она рядом. И чистота её тоску наводит – если она рядом,… не только на него! ... Здесь не встань … Здесь не следи…Здесь не кури… не трогай шторы… Бежать от неё хочется…бежать!
- Никого счастливым ты не сделала – сказал он тихо.
- Ах, ты… Всех осчастливил…всех…Боже ты мой, и за что мне все это… Я этого не вынесу… Этого дурака никто не вынесет. Ты бы лучше помог! Руки твои огромные – что они умеют! Голова твоя, книгами забитая…она ничего толкового не посоветует! Хватит в облаках витать! Спускайся на землю, оглянись… жить тяжело и страшно. Страшно смотреть в завтрашний день. Думаешь, я не понимаю, что сама свою жизнь леплю и разрушаю,…а может, и не то леплю. Ты все равно не поймешь. Не видишь, что вокруг творится. Как слепой … Посмотри на себя…посмотри себе под ноги. Сколько грязи останется в палате! А дома – где ни посидишь, там следы и вонь. До чего ни дотронешься – там пятна. И не видишь, и не знаешь, как с тобою тяжело. Мама молчит, она ничего не скажет, она ночью плачет из-за тебя. Понимаешь! Из-за тебя! – и она вдруг заплакала.
Сердце его сжалось от стыда и боли. Зачем? Зачем он ей это сказал! Знал же, что нужно молчать, и вот ...
При виде её вздрагивающих плеч и беззащитно искаженных губ, он выбежал из палаты. Чинарик бы найти…хоть маленький… хоть на затяжку … А… вот… Он жадно затянулся… он остывал… и боль от сердца отходила. Бабы – они и есть бабы… все дуры, это точно. Все, кроме мамы и… она шла по коридору. Усталая, чуть наклоняя голову, ни на кого не глядя. В руках – цветы. Их бережно держала, прижав к груди. Как будто защищала и защищалась ими. Ухоженные руки. Чуть-чуть подкрашенные губы. И глаза – два маленьких зверька.
Лиля шла по коридору. Хризантемы в её руках среди больничных стен, запаха лекарств и боли принесли с собою другую жизнь. С ними явился отдых, пришло тепло открытых рук и праздный шелест юбок – счастливая улыбка жизни вошла в больничный быт. Эти хрупкие лепестки излучали такое доверчивое счастье!
Лиля вошла в палату и, поздоровавшись, подошла к кровати.
- Вот я и приехала. Вы, молодец, Николай Иванович. Скоро поправитесь. Вот вам цветы. Ваши любимые. Я здесь поставлю, рядом, на тумбочку.
Лиля налила воды и, расправив стебли, опустила хризантемы в вазу.
- Цветы умирающему! Хватило же ума! – подумала Элла. И, словно услышав её мысли, Лиля достала из пакета яблоки и апельсины.
- Вот и витамины... Все хорошо, Николай Иванович… Все хорошо, - она вздохнула…
- Как вовремя ты приехала, Лилечка, - в палату вошла мама Эллы и Ивана. Как твои дела? Рассказывай. У нас… видишь сама… Беда.
Отец.
Николая Ивановича парализовало. Сухое неподвижное тело, предано служившее ему, теперь не подчинялось. Он лежал на кровати не чувствуя боли, не реагируя на летавшие вокруг слова, на тени людей, мелькавшие над лицом, на маленькие сухие руки жены, бережно ухаживающие за ним.
Душа его, предчувствуя свободу, бродила, где хотела. Она улетала в далекое, давно забытое детство и приносило оттуда яркое солнце, детские голоса и его – младенца в одной рубашонке без трусов, сидящего у дороги в теплой мягкой пыли. Его ладошки хлопают по пыльной серой муке и подгребают её мягкими движениями на свои ноги, оставляя на виду только кончики пальцев. Пальчики начинают активно шевелиться, и пыль стекает плавно и красиво. Ладошки опять, прихлопывая. закрывают ноги пыльной серой мукой и опять она красиво стекает…
Эта картина принесла с собой чувство бесконечной защищенности. «Как же мне было там уютно! Слиться бы навсегда с тем… с прошлым…там, там остаться» - думал он, пытаясь еще раз ощутить покорную нежность пыльной ванны. Но это уходило… уходило,… подступало что-то другое… вязкое…похоже на грязную, жидкую пластилиновую массу. И это – вязкое, шершавое, неприятно пахнущее – оно сливалось с ним, срасталось, становилось его телом. Это тление, почти незнакомое в прошлой жизни, становилось хозяином. Он задыхался. Он стонал.
Жена смачивала его лоб влажным полотенцем и … отступало. В эти минуты ему хотелось сказать «спасибо», хотелось попросить прощенье - «Не смог я сделать вашу жизнь счастливой…и не исправишь… И почему не научил я сына быть уверенным в себе! Умен, силен, как бык, а всех боится… И эти его черные очки… как дурак… Молчит, всегда молчит, о чем бы не спросил…От жизни не отмолчишься! Что его ждет! Сколько людей, столько и судеб – и не измерить, сколько и кому достанется. В детстве сын был другим, доверчивым, целиком отдавая себя тому, к кому тянулся, границ не знал, хоть обжигался, предавался, но не менялся, беззаботно себя доверяя.
Может, доверчивость - это слабость характера. А если подавить в себе это желание – всем доверять! И слово-то какое страшное – подавить, дальше последует удавить, умертвить. Удавим в себе то-то и то-то и воспитаем силу воли. Что-то не туда меня несет. В молитвах это слово звучит иначе,… обособляющее, но сохраняя цельность. Это слово – «отжени», отдели, но сохрани.
И жизнь другая и слова. Да, все слова – лишь эхо жизни. И человек забыл себя, забыл свой исконный язык, забыл смысл слова. Слова смешались, заблудились. Эпоха словоблудия.
Давно утрачена цена словам, а с ними – человек утратил себе цену. А имя человека – вечность. Туда мы унесем, что нажили мы здесь. И это знает каждый. Своею жизнью мы рождаем космос. И просто все, и сложно. Туда несем мы грязь и чистоту, любовь и ненависть, и все – своею жизнью.
А может все не так. Возможно безграничность, что ждет, сейчас меня раздавит, как песчинку. Что я пред ней! Ничто… Дела мои ничтожны, мелки, пусты. И сердце не болело за других. Других я измерял собою, ломал, губил в них что-то… сам того не зная.
Устроена ж так жизнь, что делая дела – мы издали глядим, что получилось. И часто не хватает жизни, чтоб исправить что-то. Как ясно понимаю тебя сейчас я, Пушкин – «Но дай мне зреть мои, о Боже прегрешенья». Только сейчас увидел ясно я… себя!
Исчезла мелочь собственных мыслишек, таких ничтожных, в смысле собственного «я». «Я» разорвалось! «Я» летело, спотыкаясь… о лица, судьбы, взгляды и дела! Полет был страшен! Холодом входил он! Поздно… грязь за собою убирать.
Всю жизнь считал себя я правым, калеча все вокруг… не ведая сомненья. Что ж, Боже, если нет пути на небо, дай хоть цветком мне стать земным! Их запах нежный, хрупкий вид и прелесть лепестков смиренных – дыхание земли… в них солнца свет… и воли воздух!
Поляны хризантем неслись навстречу…и, улыбаясь – сливались в круг … И этот круг манил!
У Лили.
Иван подошел к автобусной остановке. Он решил съездить к Лиле. Она сама это предложила; пожить два-три дня, погулять в прекрасном лесу, «подышать тишиной» - так красиво она его пригласила.
Он остановился рядом с крупной женщиной, которая, щелкая семечки, бросала шелуху под ноги. «Вы не до Красновки едете? – обратилась к ней подошедшая старушка. «А вам зачем? – лицо женщины раздраженно исказилось. «Ну, извините, что потревожила. Извините» - и тут же, обернувшись к другой женщине, - «А вы не до Красновки? Нет? Ну, спасибо, что ответили, а то, вон та, в пальто…она мне: «А твое, какое дело! И спросить нельзя ... барыня!»
Подошел автобус. Иван с трудом втиснулся на последнее место. Ему было безразлично, где сидеть. Главное - он едет к Лиле. Он будет гулять с ней, смотреть на неё целых два дня. От покачивания он сразу уснул и проснулся, когда уже приехали. Лиля встречала его с какой-то молодой женщиной, рядом бегал Тарасик, её сын.
- Познакомься, это моя подруга Елена. Как доехал? Меня тоже укачивает… Тарас, да не лезь ты под колеса! – Лиля выглядела усталой, но улыбка оставалась той же, терпеливо приветливой. – Ну, что, пошли.
Поселок смешал в себя всё – и частные уютные, ухоженные домики с цветами, и выгоревшие пятиэтажки с уродливо возвышающимися над крышами крестами антенн. Неухоженный сквер и окружавший со всех сторон лес создавали необычную атмосферу прекрасной заброшенности. Всё вокруг не удивляло чистотой, только центральная улица Ленина сохраняла внешний порядок.
Лиля с сыном и мужем (инженером деревообрабатывающего завода) жила в пятиэтажке у леса, в двухкомнатной квартире. Смежные уютные комнаты были небольших размеров. Иван своим телом занял сразу половину кухни, уронил чашку, чуть не сломал цветок. Лиля только улыбалась, она ничего другого и не ждала – Ничего, ничего. Я уберу. Да не переживай! … Сам видишь, тесно.
Вместе они нажарили картошки, открыли консервы, нарезали колбасы, сыр и, усевшись на кухне, начали ужинать.
Иван поставил на стол три бутылки хорошего вина «Токайское» - дорогое, чистое, оно никогда не вызывало чувства раздражения и злобы.
Сразу помянули Николая Ивановича.
-И всего-то семьдесят было. Не могу привыкнуть к мысли, что мы все здесь, на земле, … а его нет,… нигде нет. – Иван, немного помолчав, продолжил. – Скучаю без него. Он очень изменился в последние годы. Представьте, полюбил Пушкина. А до того всю жизнь его считал бездельником блудливым. «Ему в семнадцатом пожить иль в сорок первом… враз бы запел другое» - так раньше говорил, а после… вдруг покупает полное собрание сочинений, читает много, а после Библия, но читал только Новый завет. Как говорят - готовился к уходу.
-Мы все уйдем, но не будем спешить. Я сейчас расскажу, как меня уволили с работы из-за политической неблагонадежности – Елена почти ничего не ела, она маленькими глотками пила вино, и с каждым глотком все больше оживлялась.
- Я всего три месяца отработала в детском саду. А тут праздник… выпускной. Я с ребятами все выучила и начала украшать зал. И кто меня дернул с центральной стены перенести портрет Ленина на боковую стену, а центральную украсить цветами и праздничными поздравлениями! Пришла заведующая, увидела все это и как начала на меня кричать: «Да вы… да если бы не он… и понеслось. Повесила портрет на место, и начались придирки ко всему. На самом празднике стала рядом и шипела – «Вы не знаете психологи детей, не понимаете целей и задач воспитания», зудит и зудит. Я не вытерпела и тоже зашипела в ответ: «Вы мешаете мне работать, если не отойдете, то я сама напишу в гороно, что вы, занимая такой пост, не знаете психологию ни взрослых, ни детей». Она вся замерла, позеленела… и ушла … губки точечкой. Но травля продолжалась. Во время обеда придет в группу и ледяным голосом: «Вам второе блюдо не положено, только первое, даже, если останется в кастрюле – пусть выбросят! И не ваше дело! Я сказала – не положено! Лично прослежу!» Это какое-то безумие, выбрасывать еду. Все в саду домой уносят, что остается.
- А ты молчи! Зачем тебе все это! Вечно ты со своим характером.
- Да, Лиля, ты права. Заведующая растрепала на весь город о моем отношении к Ильичу. Когда сама уволилась – с трудом нашла работу. Иван! Какое чудное вино!
- А у тебя, Ванюша, встречается такое?
- Я стараюсь никуда не лесть.
- Значит, я по жизни дура… живу, царапаюсь без всякой цели.
Все было съедено, и Лиля аккуратно убрала посуду. Иван ей предложил – «Давай я помою тарелки, я не буду их бить». Лиля улыбнулась – «Спасибо, я сама. Ты посмотри телевизор, а мы пока мы уберем на кухне».
- Лучше я пороюсь в книгах, можно?
- Чего ты спрашиваешь!
Иван, захватив фужер с вином, ушел в комнату. Перебирая книги, он наткнулся на «Жана Кристофа», наугад открыл страницу – «Но есть, быть может, что-то иное, что движет человеческой судьбой, - не ум, не сердце, и даже не чувственность - иные тайные силы, которые берут верх в те минуты, когда молчит сознанье и дремлет воля…» - какой ты умница, Ромен Ролан! – Иван читал все дальше, а когда закончилось вино, пошел на кухню.
Лиля с Леной болтали… и в болтовне своей глазами отталкивали всех вокруг, желая быть вдвоем.
- Что-то я устал. Вы не сердитесь, хочу спать.
- Ну вот, приехал в гости. Пойдем, я постелю. Спать будешь в комнате с Тарасом, ничего?
- Конечно. Ты не волнуйся, я не храплю.
- Я постелю тебе на раскладушке. Марш чистить зубы! А завтра будет день…
- И пища – закончил маленький Тарас, который весь этот вечер был у соседей, играл там с другом.
Лиля из-за тесноты поставила раскладушку у самой двери. Тарас уснул мгновенно, а Иван лежал и слушал голоса из кухни.
Лиля работала преподавателем фортепиано в музыкальной школе. Она любила свою работу, а вернее, она жила своей работой. Обучая детские пальчики прикасаться к клавишам, она прекрасно видела, как детишки тянутся к звукам, к чужой душе, что льется из-под пальцев. Она могла часами говорить о своих учениках, о легато, которое не получается, о зажатости у одних и душевной ранимости у других. Этим она жила и об этом слышал он из кухни.
Иван лежал и думал, что вот ... в поселке живет такой прекрасный педагог! Да за такое отношение к работе нужно осыпать уваженьем и заботой. Ценить! А что на деле?... В одном и том же сарафанчике уже два года… и свитерок протертый, и в комнатах не повернуться… и муж задерживается где-то…его, наверно, раздражает её любовь к работе.
Послышались шаги. Лиля вошла тихонько: «Вань, ты спишь?». Он промолчал. «Ну, спите, спите…». Она ушла, по голосам, он догадался, что они пришли в смежную комнату – «Ну, влип. Теперь уж поневоле подслушивать придется». Звон фужеров подсказал – это надолго. Телевизор не включили.
- Давай, рассказывай… Постой, добавлю.
- Как ты гадала, так и получилось. Он приезжал все реже, а ты же знаешь, что я, как дура, - верна тому, с кем сплю. Что я безумна – понимаю, но ничего поделать не могу. Недавно я гуляла в парке, а перед эти купила колбасу. И вот ко мне привязалась собачонка… маленькая такая, страшненькая. Я её, конечно, угостила, а её, все мало. Я – ещё, она не отстает, она бежит за мной. Так вот я – как та собачонка, которой только каплю дали, все не положено. Выходит, как ты и гадала, утешилась сама собой. В себе всегда ищу я оправданья…всему, что жизнь дает. Себя виню всегда. А… если бы ты знала, как я его ждала! В ту ночь шаги на лестнице, кто ни пройдет - мне все по голове стучали… и всё не он. Но с ночи той я поняла – нельзя впускать в себя тоску и страх… Нельзя давать себя на растерзание… тем силам, которые готовы это с радостью сделать. Все то, что мучает любовью … пожрет безжалостно в тебе, что сможет взять!...
-Ты что-то намудрила,…рассказывай попроще.
- Да я влюбилась! Как безумная! И безумье это губит саму любовь. Вместо любви рождается что-то другое, …почти противоположное. Сидишь и горишь – себе не принадлежишь. Не будь этой любви-западни, душа б была свободна! Понимаешь? Когда полюбишь того, кому это не надо…ну, не нужна ему моя любовь…а я…а из меня…душа любви как бы ушла, но не нашла пристанища в другом, … ему – это не нужно. И больно так! Всё это сказки – любить, но не найти ответа, и быть счастливой… А, может, у меня не так. Хотя, - все просто, … я не сумела справиться с собой.
- Еще сильнее намудрила. Ты можешь просто объяснить?
- Он не пришел на день рожденья. А я в тот вечер с ним вдвоем хотела быть и никого не пригласила. Ждала его всю ночь, пила и плакала, а он пришел под утро, когда уже на взводе нервы были. Мы поругались. Он сказал, что я его «не привязала», пусть так, но и простое воспитанье опаздывать не даст.
- Да, и у меня такое раньше было. Ты знаешь. Не реви. Теперь пусть ждут они. Давай за это выпьем!
- Давай! Есть же в жизни другие радости, не другие мужчины, а другие радости.
- Другие мужчины и есть другие радости…Ладно… Пошутила. Вот этот вечер – радость. Мы так давно не виделись!
- И вино! Какой же умница, Иван, такой нам вечер подарил. Теперь – ты о себе. Я выговорилась.
- И у меня проблем хватает. Нет сил. Приду с работы и плачу в туалете, чтоб никто не видел. И на работе очень устаю, и без работы еще хуже. Вчера пришла, попила кофе и спать легла. А на работе – все б прекрасно, если б не директор. Вот…слов нет… какая мерзость…Таких и не сыскать! Я, конечно, тоже виновата… Я ноты в классе у неё брала, но после – всегда на место клала. Она мне – не берите, я – купите всем. Ответ – нет денег. И что ты думаешь, она порвала ноты и обвинила меня! Смотрит мне в глаза и врет. Я до сих пор дрожу, как это вспоминаю. Она и на фоно играть-то не умет! Колотит! Текст не тот играет. И детей не любит. Наверное, в начальники полезла, … не любит с учениками заниматься. И смотрит на меня, как на недоумка! Мол, пусть пашет, если ей заняться нечем. Такие, как они «имеют» нас и с нас снимают сливки. И в книжном магазине у неё блат. Шутя, мне отдала Ромен Ролана, у ней он, видите ли, есть! Конечно, спасибо, но все это нечестно. Она, не тратя сил, имеет в жизни больше благ и убирает на своем пути всех, кто ей властвовать мешает. И дома у неё порядок, и дочки, как картинки, и муж – одетый как король. Он такой наглый! Я не умею так. И завидно немного. Я выдыхаюсь,… а я и дома счастливой быть хочу. Но, кроме раздражения на пыль, на скудность пищи…на все, когда приду с работы – я не ощущаю. И дома я бываю часто стервой. Сама все понимаю и боюсь – сойду с ума. Конечно – это шутка.
- Тебе бы домработницу…да это в наше время невозможно. Даже смешно. Власть наша занята собою. Но, знаешь – мне их в чем-то жаль. Помнишь, давно, я к мужу уезжала в Г.Д.Р., помнишь - какую характеристику мне написали, чтобы я не смогла уехать!
- Напомни.
- Работала, мол, хорошо, но не участвовала в художественной самодеятельности и не всегда вовремя платила комсомольские взносы. Комедия! Но из-за неё… из- за этой характеристики меня вызывали в райком и публично стыдили, и взяли слово, что не изменю Родине, и не останусь в Германии. Тогда я стояла посередине огромного кабинета, вокруг чиновники сидели и многие из них в глаза мне не смотрели, лица опускали. Я поняла – любая жизнь трудна, но в том гадюшнике еще труднее. Я до сих пор не могу смотреть на лица, полные значения своего назначения. Выпьем, чтоб меньше с ними стыковаться!
- А где твой бывший муж?
- Женился в третий раз, но ничуть не изменился, пьет.
- Лен, а какие у тебя духи? Постой, сама я угадаю…Шанель?
- Прости, но подарить я не могу – его подарок.
- Но подушиться можно? О! Какое чудо!… Нет сладости, есть холод или скорее моря дуновенье…правда?
- Такие тонкости не для меня. Нос мой тупит, сама ведь знаешь.
- Зато со вкусом у тебя порядок. Сейчас я покажу, что я купила за рекой в деревне, где из Японии товар привозят.
- Боже! Какая прелесть! Одень!
Иван не вытерпел и тихо на пол сполз, дверь приоткрыл… Настольная лампа розовым цветом освещала комнату. Лена, поджав ноги, сидела в кресле. Лиля в тонко струящемся из люрекса костюме стояла перед зеркалом и примеряла колье. Длинный костюм глубоко утопающего синего цвета при легком движении менял свой цвет, переливался, подчеркивал очертание силуэта, подчеркивал стройность фигуры, хрупкость запястий, прекрасное лицо, сиянье глаз.
- Нет, волосы не распускай! Наоборот! Повыше убери. Вот так. Ну, ведьма, хороша!
- Не ведьма я! – легко танцуя, сияла Лиля красотой, - а туфли? С каблуком?
- Конечно. Чем выше, тем полета больше и легкости! И я такой костюм хочу.
Завтра сходим. Их там навалом. Он, правда, дорогой. Но раз в году могу себе я подарить такую красоту.
Иван услышал, как открылась входная дверь. Вошел Владимир.
- Какая у меня красивая жена! Привет, Елена. Вы все пьете? Нет, и еще раз нет. Спасибо, не хочу. Устал смертельно. Вы не сердитесь. Завтра посидим.
Наутро выпал снег. Иван подошел к окну. Заснеженный лес строго смотрел на поселок. Как будто ждал чего-то.
Лиля позвала всех пить кофе. Быстро перекусив, Лена и Лиля ушли – «очень надо, на час не больше». Тарасик ел медленно. Насыпая в чашку сахарный песок, он представлял, что ложка, это кран - «Др-др-др. Как я люблю этот белый блестящий цвет! Ложка-лопатница, за работу! Др-др-др. Вот этот цвет посыпался-полился прямо в мою чашку,…на дно ложится,… плавать не умеет, отдался весь воде».
- Давай быстрее, - торопил его Володя – скоро придут твои друзья, будут играть без тебя.
Действительно, раздался звонок. В квартиру вошли двое мальчиков, друзья-соседи. Тарасик сразу все доел, - «Чур, я самый первый!» «А я самый второй!» «Отстреливаемся в комнате». – Они падали, стреляли, ползали по всей квартире, прятались под стол и в шкаф и с диким криком прыгали с дивана, - они воевали. «Генералы, совещание в туалете! ... Сокол, сокол, я птица, я – птица! Как слышите! Прием, прием. Мы прорвали окружение. Ура-а-а!». Комната мгновенно потеряла и малейший след порядка. Даже цветы казались усталыми.
- Во… энергии-то! Нам бы хоть каплю. – Володя выглядел усталым. Красные глаза, плотно сжатые губы и взгляд – как будто спит. Высокий, широкоплечий, он, не делая лишних движений, мгновенно все убрал на кухне.
-Давай, я помогу.
- С удовольствием, только сейчас выпровожу этих бойцов на улицу, а ты пройдись пылесосом по квартире.
Из комнаты раздались крики: «Ты в плену! Нет, ты! Нет, ты!» - назревала драка.
- Тарасик, давай ты будешь пленным и убежишь, - предложил Володя. Тарас открыл крышку фортепиано, заорал: «О, дайте, дайте мне свободу!», и заиграл воинственно «Собачий вальс».
- Все! Хватит! Свобода на улице! Одеваться и гулять! – Володя мягко, но решительно вытолкнул друзей-соседей – идите, одевайтесь, воюйте во дворе.
Мальчики ушли. Иван включил пылесос. Тарас тотчас же улегся рядом, обнял пылесос и начал подпевать-подвывать. Его «У-у-у» пыталось слиться с гудением. Он мешал Ивану.
- Тарас, быстро на улицу! Будем одеваться. Считаю до трех. Раз, (сам помогает), - два, стой прямо, узел на шнурке, - три, где варежки?
- Куда это ты Тарасика собираешь! Мы же вчера решили все вместе в лес идти! – Лиля стояла на пороге. – Пожалуйста, Володя! Завтра уберемся. На улице такая сказка! – Лиля была одета в искусственную шубку, подпоясанную широким ремнем. Шапочка из чернобурки подчеркивала тёмные тонкие брови, длинные от снега мокрые ресницы, прямой пробор волос. «Интересно, Володя привык к её красоте или нет, - подумал Иван, - И, вообще ... кто знает, … как человек красоту принимает».
Лес принял их величавым достоинством. Он спокойно впитывал в себя их тревоги, их усталость. Он разлаживал их лица, дарил прекрасный воздух, дарил им стойкость, достойного примирения с собственной судьбой. Мир… мир… мир ... – отдавалось скрипучими шагами в душе от прогулки в этом обновленном зимнем лесу.
Володя восхищался всем! Он как ребенок бегал, всех толкал на снег, подножки подставлял. Он, - Лилю обнимая, брал на руки! Кружил! Смеялся… Лена, охая, бежала рядом, – «Меня, Меня!» Её кружил.C Тарасиком слепили маленькую из снега бабку. «Ах, сотворили такое чудо, и я … я тоже буду бабочек творить» - Лена на снег упала и, прихлопывая снег вокруг себя руками, «творила бабочки». За нею Лиля. Иван не вытерпел и тоже лег. От неба задохнулся! Такая мощь! Такая бесконечность! Рай надо мной! Во всей красе! Живи! Дыши! Любуйся!
Они гуляли три часа. Тарасик уж давно промок и Лиля стала торопиться: «Домой! Все домой! Пора обедать. Прямее спину. Не сутулься!… Догоняйте! – она тихонько неуклюже побежала, - Слабо догнать? Слабо!»
Дома они на скорую руку приготовили обед, допили последнюю бутылку вина…и почувствовали огромное желание уснуть,… хотя б часок… хотя бы несколько минут.
- Пожалуйста, не провожайте. Мы сами доберемся, тут все радом – Иван с Еленой оделись быстро, попрощались, вышли. Уже стемнело. Елена, подхватив Ивана под руку, скользила, и чуть не падала.
- О! Если бы не ты, Иванушка, я бы валялась на снегу, как пропащая. Ой! Как скользко. Пока дойду до остановки, похудею… Тела и так мало осталось. Недавно взвешивалась и забыла, и думаю – сколько же я вешу? Вроде, пятнадцать килограммов…Нет! Что это я! Сто пятьдесят, наверно…Да что это с моею головой! Так отупеть! А после до меня дошло – пятьдесят один. Вот, – и она упала.
Иван помог подняться. – «Мадам, вы, кажется, пьяны немного! Вино, наверно, пили?»
-Что вы, что вы !... Я не пью…я напиваюсь. А если не пить, то зачем и жить!
- Очень серьезное отношение к жизни.
- Это не я к ней отношусь, это она ко мне относится. Я только стараюсь смягчить это отношение. Так мы и ладим.
- А других вариантов не бывает?
- Когда нет денег – еще как бывает. Вань, постой. Да стой же! Если сейчас поднять лицо навстречу снегу, то можно было бы взлететь! От так. Смотри. О, снег прекрасный, - она вся вытянулась к небу, раскрыла руки – унеси меня отсюда! Лечу ему навстречу! Лечу! ...
- В тебе живет поэт, Елена.
- Да, я как дух, который не вложился в форму. И я – есть жизнь, которая промчится, лепестками бросая след свой в мир забот! Сказала сложно, но красиво- она опять упала. – Ты меня уважаешь?
- А то, как же! Вставай. До отправления автобуса осталось три минуты. Нельзя нам опоздать.
- Нельзя. Бежим. В этой дыре автобус может и раньше уйти…ему ничего не будет, а нам… К Лиле возвращаться нельзя. Нас там больше не вытерпят.
Они успели. За окном мелькали заснеженные деревья. Они проносились мимо, унося их все дальше и дальше из этого поселка из этого дня.
Елена вышла раньше. Она жила в маленьком старинном городке, а Ивану еще час езды. Он ни о чем не думал. Снег за окном, покачивание, мягкий шум мотора, а может быть хорошее вино, окутало его приятною истомой. Казалось, что теперь не будет в его жизни боли, беды, непониманья.. . Вот так бы ехать…ехать… ехать…
Но автобус остановился. Шофер забегал, заругался, пытаясь, «блин…что их» - исправить.
- «Приехали. Все. А … как хотите! Я ничего поделать не могу. Дождитесь следующего рейса … Где-то через час».
Вот дела! Сидеть и ждать!… Когда такой прекрасный снег бесплатно падает нам с неба!
У Иосифа.
С тех пор прошло больше двух лет. Поездка к Лиле, в лесу прогулка, возвращение домой, все это изменило жизнь Ивана. В тот поздний вечер, когда сломался автобус, Иван один не стал чего-то ждать. Он вышел и тихонечко побрел. Снег хлопьями валился с неба. Иван, шагая, плыл ему навстречу. Попуток не ловил. Он шел и шел, плывя средь белизны, желая, как можно дольше оттянуть приезд свой в город. Машина маленькая, мимо проезжая, остановилась.
- Что, решил до города дойти пешком? На это у тебя уйдет пять-шесть часов, не меньше – садись.
- Не очень хочется туда спешить. – Иван с трудом залез в машину.
- А кто тянет?
- Ну, там живу, работаю, там мама, сестра с семьей.
- А кем работаешь?
- Учителем.
- Бедняга! – водитель засмеялся, - журналы, планы разные и коллектив жужжащий, наверно, одни бабы.
- Точно… Я физрук – последние из Могикан, еще есть военрук, но он бывает редко, и он неприкасаем.
- И директор, баба?... Как и везде…Да, грустное явленье – властно имущая особа. Хотя в самой природе таких людей есть тяга к власти. Тут важно распознать, что переборет… тщеславие или забота - радение о деле - чему воспитывали так усердно нас. За бабой легче скрыться, чем за мужиком, всем тем, кто хочет за её спиной обделывать свои дела. Она жалеет больше, чем мужик и часто будет совершать ошибки, которые вменяться ей же будут! Все, понимая, она звереет,… а это еще хуже.
Иван все это слушал с любопытством. Какой уверенный. И внешне необычный. Темные вьющиеся волосы, как негр, огромная копна-шапка, (сказочный герой), нос с отчетливой горбинкой, большие, карие глаза. Впрямь - маленький орел!
- Иосиф - представился, слегка кивнув.
- Иван. В таких случаях обычно говорят – «очень приятно», но мне и в самом деле приятно ехать, слушать вас, смотреть в окно на чистый снег. В городе он скоро превратится в неприятную серую массу, а здесь сияет чистотой. Да, больше людей и больше грязи.
- Ну, философ… Давай на ты, я не намного тебя старше. Значит, не хочешь в город! Тогда я приглашаю тебя в гости, а завтра любым автобусом домой вернешься.
- Вот, здорово…
Иосиф жил на окраине деревни, в маленьком доме. Он зразу затопил печь и, вытянув ноги к огню, они пили чай. Огонь привораживал своим сиянием, своим теплом. Его полыхание зачаровывало… оно множилось, манило, оно творило… говорило о чем-то сладостном и неизвестном… И эта тайна полыхания, своим гореньем, как будто очищала, притягивала бесконечно.
- Вот столько лет прожил – Иван подумал, - и не знал, как хорошо вот так сидеть и греться, и на огонь смотреть. Потрескиванье дров, и эти угольки живые, которые своим гореньем пытаются нам что-то рассказать - все это усыпляло. Все знают, как сладко спать у тех, кому мы доверяем, кому мы дороги. Все охраняет сон! Даже похрапывание убаюкивает!
Иван, укрывшись тулупом из овчины, спал на диване. Ему полет приснился. Летел он над землей, и никто ему не завидовал, никто (как это раньше часто бывало) не хватал его за ноги. Все относились к этому, как к естественному явлению. «Вон! Иван полетел. Где? Да, вон… там! А…Точно. Он…» Иван опускался, разговаривал о чем-то, смеялся и опять взлетал. И все летал…летал… летал…
А утром, выпив кофе из простых стаканов, пошли гулять. Иосиф рассказал, как он сюда попал. «Приехал летом отдохнуть, да и остался. Живу здесь третий год. Питаюсь скромно. Кое - что выращиваю сам. Что одевать – мне все равно, а так…родители, конечно, помогают, хотя простить не могут мой поступок.
Иосиф окончил институт восточных языков, работу бросил. Уехал в эту глушь учиться думать… начитаться… соприкоснуться с прошлым! И главное – понять. Понять не для кого-то… для себя и все, что понял – описать.
Иосиф небольшого роста, внешне хрупкий, ходил неспешно, но не вяло. Его большие умные глаза смотрели, не отталкивая в разговоре, хотя и говорили они мало. Больше молчали «молчанием родным».
Вечером, провожая Ивана, Иосиф предложил ему приезжать – когда захочешь. «А можно навсегда?» «Да, Бога ради» - Иосиф улыбнулся, как самый близкий человек.
Вернувшись в город, Иван собрал все вещи. Пытался объясниться… Не получилось… Все равно, уехал. И вот уж третий год они у озера, у леса – жили в тишине вдвоем.
Дни шли за днями в строгом распорядке. Вставали рано, но днем немного отдыхали. Все мелкие домашние дела делили поровну и в этом, старались не задевать друг друга.
А вечерами, перед сном, всегда болтали. Иосиф думал вслух, делясь с Иваном размышленьем о жизни той, которая ушла и есть, о чувствах, о законах, обо всем, что в этот вечер в голову придет. Иван все впитывал, а утром заносил в дневник. Дневник он стал вести с тех пор, как переехал Он чувствовал необходимость все на бумаге изложить.
Обстановка в комнате была скромная. Письменный стол (он стоял у окна, откуда был виден лес) и книжный шкаф из натурального дерева со стеклянными дверцами – были самые нужные. За стеклом книжного шкафа была вставлена большая фотография родителей Иосифа. Красивая еврейская пара. Отец с войны вернулся – взгляд твердый, цепкий, умный. Мать, как актриса – высокий лоб, отчетливые брови, миндалевидно темные глаза и губы сложены в улыбке.
Шкаф был полон книг – философия, живопись, история – «тут вся жизнь моя» - шутил Иосиф.
Всю комнату разделяла их любимая печка. Слева от неё находилась вся бытовая кухонная утварь. Готовили на газовой плите (газ привозили), а посуда, кастрюли и все то, что так необходимо в жизни – ставили на полки, которые Иосиф сделал сам. Все было скромно, строго по - мужски и чисто. Иосиф был педант. Любил порядок. «Все на своих местах – иначе задохнемся». И к этому Ивана приучал: «Ты не сердись, ты оглянись – увидишь, - что убрать придется за собой».
В деревне люди жили просто и открыто. Работали в колхозе, много пил, прощали, как могли – в деревне ничего не скроешь. От труда и пьянок быстро старились, особенно женщины. К животным относились грубо, не потому, что не любили, наверно - от усталости. Рано утром, выгоняя скот, так матерились!…
На окраине деревни церковь стояла на холме, за нею кладбище. Но колокольный звон давно, никто не слышал. Иосифу сказали, мол, сами люди написали в область, что колокольный звон мешает, и власть постановила – не звонить. Но уголок церковный был тих и смирен, и время там текло в надежде и без фальши. Батюшка, отец Димитрий ничему не удивлялся, жил скромно, тихо и опрятно. Он иногда работу предлагал, платил неплохо, не был разговорчив. Иосиф и на службы приходил, стоял в сторонке, смотрел в высокое окно, где листья вольные дышали… Его тянуло в церковь, там - дела для рук мужских конца не знали, но не только…Любил он тишину, любил иконы – особенно глаза святых… как небо бесконечных! Он здесь душою отдыхал.
Иосиф был старше Ивана на девять лет, и он с удовольствием, как брат, заботился о нем. Да… за ним много уборки… Да, многое в нем раздражает…этот его запах…во всем небрежность, поесть то толком не умеет, всегда сутулится… и главное – не верит он в себя!
Вначале Иван привык к воде холодной. А где взять теплую!... в деревне!... где водопровода нет! Все ходят на колодец за водой. Иван вначале и не умывался. Это – вначале. После, обливал себя водой, как и Иосиф, прямо из ведра! И стал немного уважать себя, и спину выпрямил немного, и есть стал не спеша, не на ходу, и глаз не отводил, когда пытался что-то доказать.
Иосиф рядом с ним перестал чувствовать себя бесконечным эгоистом. Он по-прежнему много читал, переводил, но теперь это стало востребовано – хоть для одного! Не в пустоту жизнь уходила.
Иосиф пробовал писать, но получалось все не то. Он все сжигал. Единственный рассказ оставил, о девушке, которая окончив институт, приехала в деревню. Умная, скромная, с каждым пьяницей на «Вы» - она работала агрономом и отдавала этому делу всю себя. «Ничего, годок попашет и остынет» - народ судачил.
Летом и осенью в деревню приезжали городские. Работали – кто где, но мужики всегда на сенокосе. И вот автобус мужиков привез сено стоговать, а они возьми, да все напились! Уже в автобусе! Та девушка металась, глядя в небо - надвигалась туча. «Ну, родненькие! Что же вы! Вставайте!...Ведь сено пропадет! Пожалуйста!... Ну, милые…Да что же…» Сено не убрали. Что ж, съедят такое, какое есть, но слезы, крики и её глаза, Иосиф помнил. Он был средь тех мужчин.
Рассказ о девушке писал Иосиф почти год. Хотел в нем описать всю её боль за дело. Вот чистая душа! Он и назвал рассказ «Душа». Иван читал его не раз, а однажды нарисовал Лилю в развевающемся на ветру платье – она одной рукой придерживала растрепанные на ветру волосы, а другую руку вытянула вперед, раскрыв ладонь. «Ну, впрям, Олеко!» - улыбнулся Иосиф и добавил – а что! … неплохо. Я тоже все так представлял».
Этим рисунком они иллюстрировали рассказ и попытались его даже напечатать. Не вышло. Но с тех пор Иван стал много рисовать, все Лилю. Вот она бежит,… вот она с сыном,… вот спит калачиком, ладонями прикрыв лицо. А после рисовать стал все – что видел. Злился, мучился, сжигал, но не бросал.
Весной Иосиф выходил работать в огород. Выращивал все самое простое – картошку, свеклу, лук, морковь. Его грядки удивляли своей прямолинейностью и опрятностью. Иван пытался помогать, но вскоре Иосиф показал на незанятую часть огорода: «Работай там». Иван не обиделся, стал ковыряться у себя. Поначалу много глупостей наделал, после смотреть стал на других – «А, вот как надо!» Работая, сам говорил себе: «Сейчас вот это сделаю и все», а после добавлял: «Еще немного…» и так до вечера бывало. Весь мокрый, приходил домой, водой холодной обливался, похудел и очень землю полюбил. Он иногда ложился, раскинув руки, обнимая землю – ласкал руками мягкую траву и, прикасаясь к ней губами, шептал: «Земля – ты чудо! Теплая, любимая моя… Я б целый день с тобою был!»
Иван всегда любил природу и здесь, в деревне, это проявилось в полной силе. Осенью, гуляя, он наблюдал красивое старение деревьев. И даже увядая, они, своей окраской вносят в души восхищенье! И как достойно - сбросив всю листву, открыв суровый свой рисунок тела зиме – деревья принимают неизбежность…
Придет зима и принесет с собою голубые вечера и бирюзовые закаты, колючий воздух, ветер… Зимою ветер, как зверь сердитый - шумит, толкает всех, не глядя – кто попадется, пытаясь что-то в своем порыве объяснить, что, мол, ты ходишь, мешаешь на пути…уйди… уйди…и пошумев, толкнув, - исчезнет.
Весною птицы запоют! Себя раскроют новые листочки! Все запахи проснуться! И земля - вновь позовет людей сажать, растить и уставать усталым наслажденьем!
А после лето! Щедрая земля уже в который раз подарит всем себя.
Как трудно все это в рисунке передать. А… собственно, зачем? Можно смотреть и бесконечно наслаждаться – какой порядок умный миру дан. И все дарилось щедротой огромной! Природа людям посылала благодать!... А люди?... Люди этим жили?...Или хоть раз благодарили?... О! Люди серой массой по улицам толкаясь, забыть себя мечтали и эту жизнь – для этого с утра в себя вливали что-то! … Все это отражалось в равнодушных, лицемерных лицах и постоянной нелюбви к друг другу. «А, иди ты…» - лейтмотив их жизни! Но разве люди могут быть плохими? ... Может, мы больны…
Вечерами, после чая, Иосиф всегда читал, переводил, писал, ходил на улицу курить и это – его время – нельзя было нарушить даже взглядом! В один из этих вечеров Иван забросил рисованье и стал из дерева фигурки вырезать. Вначале шахматы, затем, конечно, Лилю – не получилось, но не сжег. И все сильнее втягивался, руки приучая, разглядывал, обдумывал, …что, …почему … и как ? Вливался в тайну прикосновения…где сила не нужна…где мягкость, точность и покой – основа. Он наблюдал, как люди ходят, смотрел на спину, форму головы, на цельность мелочей в движенье.
И, как награда – вскоре он сделал фигурки Минина и Пожарского. И сделал так, как до него никто не делал. Один – олицетворенье власти и ума – спина прямая, воля в теле, такому всякий подчиниться без насилья. Другой – смиренный, тихий, глаза опущены, слега склонился, раскрыв ладони. Он молится - ему поверят все.
Фигурки эти Иосиф поставил на письменный стол, но вскоре, уехал в город, там продал. Иван обиделся вначале, а после сделал еще лучше. И эти с удовольствием купили. С тех пор он каждый вечер, прикусив нижнюю губу, слегка посапывая, сказочных героев творил из дерева.
Отец Димитрий, узнав об этом, заказал кивоты. Иван вначале испугался, хотел отказаться, но Иосиф его отговорил. Они поехали в город, ходили по храмам, смотрели, думали. Иван решился. Работал долго. Получилось. Сам был доволен. На заработанные деньги купил себе костюм.
Два-три раза в год Иосиф уезжал к родителям в Москву. И в это время Ивану приходилось ходить на почту, звонить, решать проблемы с редакцией газеты, куда Иосиф пытался поместить свои статьи. Теперь ему самому нужно было заниматься продажей собственных изделий. Все это было трудно для него. Застенчивость мешала оформить в разговоре свои мысли, кого-то в чем-то убедить. И, занимаясь этим, он познакомился с Ольгой, журналисткой. И разговоры с ней все чаще не касались дела, и он поймал себя на мысли, что с удовольствием на почту ходит, чтобы услышать её голос. Однажды Ольга пригласила его приехать в город, поговорить бесплатно. Иван пообещал, но струсил, не поехал, после позвонил и извинился. Ольга мягко упрекнула, что видимо совсем ему не интересна… Иван стал уверять в обратном: «Я сейчас один живу, вот скоро приедет Иосиф… Я с удовольствием приеду, а пока – не получается, дел много, прости, чуть-чуть попозже».
Приехал Иосиф. Иван, немного заикаясь от волненья, все рассказал. Иосиф рассмеялся: «Вот трус-то! Тебя ж в постель никто не тащит! С тобою познакомиться хотят! Ну, девственник, ну, дурень …сама к нему идет удача, а он… боится. Дурак и есть дурак. Договорись о встрече… признайся честно…ведь, хочется её увидеть. Да не переживай ты так! Все забывается на свете – удачи, неудачи. И не думай, что ты особенный какой-то! И всем не нужен ты, у всех свои заботы! А тут…с тобою интересно человеку… просто интересно, а ты!... Отбрось все лишнее! Ты едешь просто поболтать! Мы здесь, в деревне немного обедняем свою жизнь. Не упускай возможности общенья. Это же счастье – делить себя с другим.
Решили встретиться в ресторане. «Если, что – переночую у своих, - Иван с Иосифом делился. Он жутко волновался. – Наедине…о чем я буду с нею говорить… Ведь мяпну что-нибудь не в тему».
- И ляпай, – утешал Иосиф. – Она сама исправит разговор,…а ты, себе скажи - это мой день!…кто знает,…может этот день судьбу твою изменит».
В этот день Иван три раза бегал (худел), три раза обливался водой, хотел уйти работать в огород, но Иосиф заматерился жутко!… Принес костюм, проверил мелочи в одежде… сунул маленький флакончик – «это бальзам, пей по глотку, должно помочь… вот, псих!» и хлопнув по плечу, добавил.
- Не знаю, что б ты делал без меня!
Ресторан.
- А вот и я! – Иван вошел так смело…даже нагло. В нем пело все! «Я здесь! И вам со мной сегодня повезло. Увидите!»
Тяжелая его фигура в новом дорогом костюме сейчас смотрелась избаловано вальяжно. Вечно неуклюжие ноги не спотыкались друг о друга, сейчас ступали твердо, с каким-то внутренним раскованным напевом.
Уверено он подошел к официантке и с властной мягкостью спросил: «День добрый. Я утром столик заказал…Вы не подскажите Фамилия?... Качуров». И глядя ей в глаза, он не боялся ... впервые в жизни! … даже захотелось её обнять. А эта опытная тетка, прошедшая огонь и воду, немного заробев, сказала: «Вон, там…». Иван не уходил. Чего он ждал – и сам не знал. «Пожалуйста, пройдемте… вот ваш столик» - словно очнувшись, добавила она. Он сразу дал на чай.
Все любят деньги… не для денег…эта, наверное, на мебель копит. Иван изображал кого-то. Кого? И сам не знал,… но это было так приятно. «Во мне погиб артист, но этому артисту всегда нужен бальзам для лицедейства» - подумал он, оглядывая зал. Сейчас он мог обнять любую,… в нем росла неведомая сила!… себя таким еще не знал.
Когда он сел за столик, официантка сразу подошла. «Пожалуйста, немного подождите, я не один, закажем чуть попозже».
Ждать пришлось не долго. Сияя радостью и любопытством, она остановилась у входа, ища его глазами. Как понял он, что это вот она? Он сам не знал. Все головы подсолнухом к ней обернулись.
Он быстро встал, с улыбкой подошел. «Вы – Оля?... Я догадался сразу! Пожалуйста…вон там наш столик» и пропустил её вперед.
Он заказал все то, что Оля захотела. Неспешно пили дорогой коньяк и, глядя друг на друга, улыбались. Иван решил молчать. Она немного волновалась, тонкие пальцы нервно теребили короткие волосы. Её стрижка «под мальчика» подчеркивала прекрасную форму головы, высокий лоб и умный ясный взгляд. Ольге хотелось сразу плакать и смеяться. Интересный молодой мужчина рядом! Такой уверенный! Но это только внешне. Его глаза несли другое! Он в чем-то очень необычен. Не пошлый… И совсем понравиться не хочет… Неужели я ему нужна только на этот вечер… А, может, вовсе не нужна…
На быстрые танцы они не выходили. Было немного неприятно смотреть на пьяные тела с визгливым смехом. Эти тела кривлялись с каждой рюмкой все сильнее. А впрочем, почему б не покривляться! Сегодня им так захотелось.
Но медленную музыку они не пропускали. Танцевали вначале строго…на расстоянии. Он любовался ею и не стеснялся это показать. Но дальше они все ближе, ближе приближались в танце. Смелее, она все выше подымала руки и – положила их ему на плечи. Мелькнула мысль – сегодня они могут быть моими…эти плечи…доверчивые в танце.
Покачиваясь и плывя в прекрасной песне, они смотрели друг на друга. Только б это не исчезло! Только бы не влезло отчужденье!… Пусть… Пусть будет так! Легко и счастливо!… Хотя б на этот вечер! А дальше будь, что будет… Только не сейчас… Она все выше подымала руки и наконец, обняв его за шею, положила голову ему на грудь. Да, вот так танцуя, плывя, она глаза закрыла и утонула в этой дышащей теплоте. Вот так бы на всю жизнь запрятаться за ним! Вот так бы на всю жизнь…
Она прижалась вся… и мысленно просила – не оставляй меня… не оставляй… Увидев её полную открытость,…вдруг, неожиданно для самого себя,… Иван взял Ольгу на руки и, медленно покачиваясь в танце, стал целовать, нет, не целовать, а прикасаться губами…Шелк её волос!... Запах кожи… Вот она какая!...
Вокруг танцующие пары со смехом приняли все это, бросая реплики «Сейчас он кончит…» Все смеялись, а Иван спокойно Ольгу опустив, ответил: «Рано». И не было стыда и неудобства. Вокруг все взгляды потеряли силу… Сегодня вечер наш!… И, снова прикасаясь в тихом ожидании – они сплетались в танце…
Из ресторана выйдя, они решили… только не в гостиницу…Кровати там узнали столько тел… И не домой... Пошли гулять ... куда-нибудь, да выйдем…
Шли за руки держась и вышли в поле, все дальше, дальше… целовались. Он на руках её принес в какой-то маленький шалаш. Там были до утра… Она шептала… да… да…вот так… с тобою… Ванюша… дай твои глаза увидеть… не прячь лицо мой милый… так…так ...так…
Грибы.
Иван вернулся. Дни шли в обычном распорядке. Он старался не обманывать себя мечтами. Нужно забыть о ней… Я все равно не тот, каким ей показался…. А, может быть, она своим присутствием меня меняет…Я – её часть, или она моя вторая половина. В эти моменты он внезапно застывал… вдруг, вспомнив её шелковое тело… глаза… ту ночь. И кто бы знал!...Какое счастье судьба внезапно подарила…
Иосиф этой темы не касался, он только посоветовал купить другой костюм… это уже не одеть…ну разве только в лес.
_ Послушай, давай мы завтра за грибами сходим. После дождя они растут мгновенно, такие крепенькие, радостные – вот! На воле! Дождались! Ну, наконец-то! Я места грибные знаю, нужно только первыми прийти.
Проснувшись в пять утра, попили кофе, вышли. Лес встретил их прохладой, обильною росой и завтраком внезапным из сладких ягод. Шли медленно, в лесу водились змеи. Грибы – съедобные деревья – так их назвал Иван, росли большой семьей, все были рядом.
- Срежь ножиком один и не спеши… Смотри. Другие где-то рядом прячутся в траве, - учил Иосиф и часто возвращался на те места, где был Иван, грибы там находил.
Корзины быстро наполнялись. Они решили возвращаться. Грибы перебирать придется, сушить, готовить.
Подходя к деревне, они увидели парней, почти мальчишек. Двое – из деревни, остальные были незнакомы.
- Глядите-ка,… какие люди – сказал один из них. Он был всех старше, шире в плечах, с очень тяжелым взглядом.
Иосиф понял – он здесь главный. Главарь какой-то неестественной походкой, рисуясь, подошел к нему. «Посмотрим, что наши мальчики из лесу принесли» - он нагло попытался взять корзину. «Ты не дури, в лесу грибов всем хватит» - Иосиф понял (по запаху), они пьяны. В глазах горела злоба и ехидство. Он попытался обратиться к знакомому парнишке: «Друзья приехали?... пошли вместе в деревню, там магазин открылся, посидим, обсудим, что не так. Я угощаю». «Гляньте-ка!...Он нас хочет угостить…Ты, милый, угости другим!.. Что, сами снимите штанишки,… иль помочь. Вы – он позвал ребят – со мною, а остальные с толстым разберутся». «Ребята, прекратите, не слушайте…» - Иосиф побледнел. «А ты, жиденок, не психуй… расслабься – с искаженными лицами, мерзкими движениями, бросая грязные слова, они окружили Иосифа. Главный ударил…упавшего жестоко стали быть ногами.
Этот удар почувствовал Иван. Одно мгновенье он стоял, как оглушенный…Его трясло…Вокруг смеялись.. Дальше все произошло, как в жутком сне…Он схватил корзину и выбросил грибы на них – «нате!...жрите!»... – нож выпал…он его поднял и вдруг завыл – у, выродки,…убью… От крика двое сразу убежали, а Иван не чувствуя ни боли от ударов, ни жалости… размахивал ножом и кулаком... куда попало…Он дрался, как большой медведь среди собак…шел к главарю…
Такой отпор увидев, все сбежали, кроме – главного.
Они стояли друг против друга. «Что, жирненький, ручонки растопырил…что ты мне можешь сделать!»
- Сейчас я сделаю тебя одной единой жопой – тихо прохрипел Иван – ты всё и всем поганишь в жиз…- он не успел договорить. Главарь ударил его ножом в плечо…но в это время Иван шагнул назад, да и пиджак от нового костюма смягчил удар… Иван что было силы размахнулся,… ударил,…хотел в лицо попасть, но промахнулся…сам чуть не упал…а тот вдруг отскочил…заматерился жутко… и сбежал.
Иван взял на руки избитого Иоську…понес в деревню.. плакал всю дорогу…
Эпилог.
Ушло то время. С ним покой и пониманье. Иосиф после драки попал в больницу, затем был суд. Иван серьезно ранил двух городских ребят. Судья их упрекнула – «Сами виноваты…ваш образ жизни…» Но после заявление родители этих ребят забрали, что б не было огласки. После суда Иосиф навсегда к родителям в Америку уехал.
Иван после его отъезда запил. Сильно похудел и постарел. Отец Димитрий приходил и молча оставлял святую воду. Иван пил самогон, святой водою запивая. Соседки доложили. Ответ их удивил – «И хорошо, пусть пока так… вы не мешайте» и продолжал носить святую воду.
К весне Иван стал потихоньку оживать; читать, работать в огороде, рисовать. Переставал гореть в аду бессилья. Земля лечила, забирая всю пустоту и боль. «Что ж – думал он – все люди с бедой лицом к лицу стоят… я не один». Он пил все меньше. И как награда пришло письмо.
В Америке Иосиф печатался, переводил, преподавал. Он был там нужен. Иван пытался написать ответ. Не получилось. Что он мог ответить? ... Что пьет! ... Что уж давно водой не обливался… Что дома нет того порядка и тепла… Что он – Иван – плохой… Что раньше жизнь себя дарила! … Сейчас он видит только грязь… и к ней привык.
Пришло еще письмо. Оно заставило ответить. Иосиф написал, что здесь, в Америке яснее понимает всю людскую скверность - все подленькое рабство, в чем варится Россия! А рабство это вызывает равнодушное бессилье! Россия, как пример «как жить не надо». Россия - источник зла! – Иван аж задохнулся! Ну, Иоська!...
Он так письмо и начал. «Ты что такое пишешь! Русь – исчадие грехов! Ты сам – ты часть Руси! Иосиф, брат ты мой любимый! Не разделяй ты всех на чистых и нечистых! Не становись на этот ложный путь! Ты сам меня учил другому! Что так нельзя смотреть ни на один народ! Мы одинаково трудом все понимаем! Я посылаю сейчас «Тебе … Тебя». Возможно, что-то родное наше к тебе вернется на чужбине.
Иван стал аккуратно переписывать все то, что заносил себе в дневник когда-то. Писал и плакал, вспоминая.
Дневник из наших вечеров.
Люди идут по жизни влекомые какой-то силой. У каждого свое…Все эти силы трудно примирить. Здесь, очень важно себя смирить с другими (от слова «мир»). Я не за «убивание» в себе чего-то… я за взращивание в себе уважение к тому, кто все это создал. И не важно кто! Если вселенная расширяется – значит, есть, «куда» расширяться. Мы – часть вселенной.
Закон ядерного расщепления действителен не только для материи… Это и в духовной сфере.
Мысли бесконечно разбегутся, и не прийти к единству, если не будет правильной опоры. Сейчас опоры нет. Все мнения переливаются из уст в уста. И это – бесконечное трепло! И вся борьба растет на оскорблении, на неуважении к чужому мнению, на убеждении своего значения, отрезав другие «Я». Это переросло в глобальные размеры… Страна против страны!... Страшнее быть не может! Кто стравливает нас! И что делить мне. – с любым из всех живущих на земле! Мы не соперники, а если станем ими…то, «если не можешь возлюбить,… хотя бы постарайся не убить…»
Вчера отец Димитрий сказал, что жизнь земная давно разрушена, как Божий замысел. И получается, что жизнь земная склонилась к замыслу людскому. Себя несем мы на своих плечах. Еще сказал: «Все в человеке тлен, если там нет любви».
Гниет наша верхушка понемногу. Как Брежнева расхваливают в глаза! Это же стыдно говорить и стыдно слушать нормальному человеку! Значит, там далеко все «не нормально». Там ложь господствует среди людей. Достоинство исчезло.
Подумай, как мы мыслим в наше время!... На чем воспитаны! В советских книгах видим «искусственных» людей, которых нет! Нет их в природе! Нас учат быть, …не знаю, какое слово подобрать, а…вот - «Гвозди бы делать из этих людей» - это прекрасно! Но это ложь! Это оправдание насилия в крови, что так обильно пролита за нас…во имя идеи создания «нового общества».
Библия – это книга, как надо жить. Все остальные книги – как получилось.
Я только маленькую часть наших вечерних разговоров тебе пишу. Не знаю, возможно, через много лет – это покажется и не таким уж важным. Сейчас я в это верю. И думаю, любой народ может учиться друг у друга, как человек у человека… если захочет.
Да, мы живем в глубокой нищете…хотелось бы жить лучше, но я пути не вижу и не знаю, как это для всех сделать. Я думаю, не надо жизни мстить за то, что в жизни что-то не имею.
Я сильно запил после твоего отъезда. Сейчас стараюсь всегда занять себя работой. Пишу учебник по истории для младших классов, для детей со средними способностями. Там все просто. Сам иллюстрирую. Возможно, учебник мой не нужен моей стране, но это нужно мне.
Я с сентября хочу работать в школе. Попытка номер два. Не ведаю, что принесет мне «завтра», но не боюсь его. Я твердо знаю, что "в тебе», то и "вокруг тебя». Ступенька за ступенькой идет по миру мысль, теряется, блуждает,…но никогда не рвется…
На огороде посадил клубнику. Работы много, только б сил хватило. Теперь я иногда пью чай с отцом Димитрием,… тебя нам не хватает. Я жду ответ. Иван. 12. 06. 1980.
Однажды утром, работая в теплице, Иван услышал женский голос - «Иванушка». Оля стояла у калитки. Иван так растерялся… Он подошел… Не верил. Вот так чудо! Приехала!.. Сюда! Наверное, ко мне!...И от волненья, охрипшим голосом с трудом промолвил
- Оля, ты знаешь, девочка, я беден.
- Знаю!
- Я не совсем здоров.
- И это знаю. И знаю – ты боишься за меня! Поэтому я предлагаю контракт совместной жизни на год – скороговоркой выпалила, точно учила эту фразу целый год. – Согласен?
- Ты шутишь…Оля, …тот день, шалаш, та ночь – все это сказка! Кто знает – повториться ли она.
- Ну… Это мы еще посмотрим. Давай, Иванушка, веди меня в свою халупу!
Осипова-Шурделина Е.М.
26.01.2004.