05. По лезвию бритвы
- М -
В СИЗО отремонтировали водогрейные трубы, прочистили батареи, включили котёл – и подали горячую воду в баню, в прачечную, в камеры. Бесчисленные жалобы осуждённых на унижение прав и человеческого достоинства, а по существу – на лишение возможности помывки в бане, наконец прекратились. Заместитель начальника по быту, капитан Воровайкин, самолично открыл кран подачи горячей воды в систему.
На третьем этаже нетипичная суматоха. Лают сторожевые собаки, а их лай перекрикивают сержанты режимного корпуса, давно уже так не командовавшие:
– Господа преступники, банька, банька, идём купаться, всем приготовиться на выход, быстрее, надо успеть, пока есть горячая вода!
В камере №31 быстро собрали банные принадлежности, у кого что было, и оживлённо столпились у двери.
– Шевелюсь побыстрячку, в баньку сильно я хочу, – закричал весело осуждённый Федюков, по кличке Поэт, два года по статье ”особо злостное хулиганство”, запихивая в пакет чистое бельё. – Мы без имени и без нации и отведаем тюремные прелести цивилизации! Два месяца не купали, менты вонючие! Чтоб вы, волчары, всю жизнь не мылись, а только обливались холодной водой над парашей!
– Из параши! – схохмил кто-то за его спиной, и вся камера зарыготала…
В двери заскрипели ригели замка.
– Тридцать первая, выходи в баню, все, в хате никто не остаётся, бегом, не спать! – открыв камеру, скомандовал старшина корпуса.
Прижимая пакеты с бельём и полотенцем, двенадцать осуждённых, сопровождаемые окриками и отнюдь не тактичными шутками сержантов, облаянные собаками, спешно шагали в баню. За тридцать минут надо было успеть всё: раздеться, получить от осужденного на хозобслуге обмылок хозяйственного мыла, бритвенный станок с лезвием, успеть выкупаться и постираться. Не задерживаться, сдать бритвенные приборы с лезвиями и выбежать в коридор.
В предбаннике, пока раздевались, нескончаемо шутил Поэт, а получая через окошко из каморки пластинку серовато-глинистого вещества, именуемого мылом, душевно продекламировал:
– Эй, козлиное племя, ты назло нам тянешь время, нам с тобою впадлу знаться, мы скорей хотим купаться, дай чего приличного, хотя бы яичного! Эх, братва, выйду на волю – искупаюсь в «Шипре»!..
Наконец арестантов впустили в моечное отделение. Бетонный пол был уже мокрый, в грязных выбоинах стояли мыльные лужи, на облупившейся штукатурке стен и потолка чернели пятна плесени. И вот сверху, где под потолком проходили трубы, через металлические рассекатели хлынула горячая вода… Сокамерники разразились восторженными междометиями, и среди общего гула неугомонно солировал Поэт, жмурясь и подставляя лицо под струи:
– Ай ты мой Теплоцентрал!.. Надо, надо умываться по утрам и вечерам! Спеши, пока вода горячая! Жалеть о прошлом – дело рачье! Интеллигент не любит риска и красен в меру, как редиска!.. Эх, телогреечка моя, не надо больше… ничего!
Но тридцать минут мыльного блаженства пролетели быстро. В положенное время была перекрыта подача горячей воды и сокамерники, чертыхаясь и матеря проклятых коммунистов и ментов, стали одеваться.
– Гражданин начальник, – обратился осуждённый из хозобслуги к прапорщику, – мне не сдали три лезвия, я передал четыре «Невы», а вернули одно.
– Прекращаем баловаться! – прикрикнул старший сержант на строй осуждённых. – Все заходим в предбанник и отдаём три лезвия. В камере хранить лезвия строго запрещено, и вы это знаете. Кто-то нечаянно перережет себе глотку, а нам отвечать…
– Беспредел, начальник! – выкрикнул Поэт. – Эти тупые голимые лезвия стекли в канализацию! Я сам видел! Пусть ваши шавки достают их. Они для этого у вас служат.
– Ручку сам засунь в канализацию и вытащишь свои лезвия, – выкрикнул кто-то, спрятавшись за спины сокамерников.
Сидельцы дружно обсмеяли конвоира, которому в эти минуты было совсем не до смеха.
– Повторяю, через минуту, когда я закрою дверь, а затем открою, вы мне отдаёте три лезвия. Иначе я вызываю опергруппу – ну, и вы знаете, что будет…
И дверь закрылась.
– Братва, он гонит, – тихо сказал осуждённый Бушляков, – не вызовет он отмороженных ментов. А ваще – предлагаю отдать эти голимые лезвия и разойтись мирно.
– Ну что, господа преступники? Нашлись лезвия? – спросил прапорщик, демонстративно распахивая дверь снова.
– Нет этих тупых лезвий, говорят тебе, смыло в канализацию, – зло повторил Федюков.
Дверь захлопнулась, а через пять минут оперативная группа из семи человек, в камуфляже и полумасках, ворвалась в предбанник – и молча, усердно, со знанием своего дела (то есть, не попадая по голове) измутузила дубинками всех сокамерников, да так, что львиную долю ударов ногами и дубинками получили Хмурый и Поэт. Молодые арестанты, не посвящённые в особенности «воспитательного процесса» при конфликтах с администрацией СИЗО, все как один орали, не понимая, для чего совмещается купание в бане с оскорблениями и избиениями.
– Даю вам ещё минуту, – как ни в чём не бывало сказал прапорщик, – не найдёте лезвия – ”воспитание” продолжится. Вас будут прессовать до тех пор, пока не вернёте лезвия. А тюрьма будет знать, что хата тридцать первая виновата в крысятничестве, и баню сегодня отменят. Усекли?
Едва дверь закрылась, осуждённые стали взволнованно перешёптываться между собой.
– Кто взял эти лезвия? – со стоном спросил Хмурый, лёжа на влажном полу и прикладывая мокрое полотенце к ушибленному боку. – Отдайте, сейчас ворвутся эти гоблины… и нам кранты.
– Сволочи, кто взял это дерьмо, я сам его порву. Они мне, кажется, что-то повредили в требухе… – еле слышно прошептал Поэт.
– Начальник, начальник, открывай! – наконец закричали арестанты.
На пороге уже стоял не один прапорщик.
– Что скажете? Будем продолжать шутить или как? – спросил кинолог, держа на коротком поводке рычащую овчарку.
– Вот они, эти лезвия, – выступил вперёд осуждённый Хмурников, по кличке Хмурый, и протянул три лезвия конвоиру, – они, подлые, под стол укатились, ядри их в качель…
На лице прапорщика появилась удовлетворённая ухмылка. Однако пропала в следующее же мгновение.
– Стой, погоди, дорогой, – рассматривая лезвия, сказал прапорщик. – Здесь две «Невы» и одно… «Жиллет», а где наше одно? «Нева» где?
– Я брился этим проклятым тупым лезвием, порезался, ну и выкинул в слив. Начальник, я могу побожится по-тюремному, говорю правду, я его выкинул, а «Жиллет» мне пацан дал, но не помню кто. Братва не виновата, поверь, гражданин начальник.
– Хорошо, Хмурый, верю тебе, ты правильный сиделец, – сказал прапорщик, возвращая все лезвия осуждённому из хозобслуги.
После бани арестанты из 31-й, охая и прихрамывая, потирая ушибленные места, зашли в камеру. Поэт вполголоса выл на какой-то блатной мотив:
– Красные лица, дубинка жжёт, моя милиция меня бережёт…
Неисправимый оптимист Гольдфельд, по кличке Бентли, приговорённый к трём годам за ДТП со смертельным исходом, как-то ”случайно” оказался не избитым.
– А, что, братва, – рассмеявшись, спросил он, – кто скажет, что есть истина?
– Истина в вине, это знали ещё в Древнем Риме, – ответил Бушлат.
– В вине и ещё когда хочется и можется, – добавил Хмурый.
– В вине, когда хочется и можется, и всегда много чего много, и сразу, и сейчас… – глубокомысленно изрёк сиделец со второго яруса, мрачно оглядывая свою опухшую ногу.
– В вине, когда его много… и сейчас, и когда хочется, и можется, и когда не бьют по яйцам… – криво улыбаясь, внёс свою поправку Поэт. – В тюрьме истина не имеет ни конца, ни края, ни логики. В тюрьме истина одна – это начало и конец срока, а всё остальное – порожняки.
Все молча согласились, недоволен остался один Бушлат…
- Ж -
– Приготовиться к бане, женщины, девушки! – кричал старшина, стуча связкой ключей по ”кормушкам” камер. – Быстрей, бабоньки, шевелись, к вашим услугам бассейны, джакузи, душ Шарко, сауна…
– Сегодня праздник у девчат, сегодня будут мыться… – задорно напевал старшина Плеханов по кличке Плешка, ответственный за корпус, где содержатся осуждённые женщины и несовершеннолетние. – Камера двадцать пять, осуждёнка, выходи на коридор, не отставай, вперёд, купаться!
– Плеха, – игриво воскликнула дважды судимая за квартирные кражи Любовь Пачкалова, – а ты помассажируешь меня в жакузи, ласково, как ты умеешь, пушистик ты мой сладкий?
– Он только орать умеет, – перебила её Шпонькина, три года лишения свободы за мошенничество в особо крупных размерах. – Он ничего уже не может, из твёрдых предметов у него только ключ в кармане. Любаша, Плеха только песни умеет орать, импотент конченый, потому и детей у него нет.
Дружный смех сокамерниц подхватили женщины из других камер, но через минуту, опустив головы, десять затворниц из 25-й быстро последовали за своим конвоиром. Возле решётки Плеханов передал этот веселый табор прапорщику Афонькиной. Пересчитав женщин, она открыла дверь бани и впустила их в помещение. Получив по тонкому ломтику хозяйственного мыла, шайки, бритвенные станки с лезвиями, женщины переступали порог в общее моечное отделение, где в затхлом, сыром, непроветриваемом помещении отводилось им на купание не более тридцати минут.
…Час назад начальник СИЗО разрешил кратковременное свидание осуждённой Снегирёвой, которая за употребление, хранение наркотиков и сбыт наркотических средств в особо крупных размерах получила – два года лишения свободы. На свидание приехал муж с семилетней дочкой.
– Знаешь, Света, – сказал в переговорную трубку, глядя через толстое стекло, Аркадий, – когда тебя арестовали, я – впервые за эти годы – спокойно заснул. Буду честен перед своей совестью – я тебя ненавижу… и видеть не хочу… и ты больше никогда не пытайся меня увидеть. Дочку воспитаю, сиротой не будет, квартиру продам, уеду к маме, выйдешь на свободу – получишь свою долю, через адвоката. В лагерь на свидание приезжать не будем. Мы тебя постараемся забыть, и писем не пиши – не ответим. Всё, достаточно! Прощай и больше не лезь в нашу жизнь!
– Оксана, возьми трубку! – крикнула Светлана дочери.
– Не надо, – ответила девочка, – мы устали с папой от твоих наркотиков. Ты всё продала, у нас ничего нет. Мы уезжаем к бабушке Маше. И не приезжай к нам, а то дети узнают, что ты наркоманка, и мне будет очень стыдно…
Через тридцать минут Снегирёву вернули в камеру. С отрешённым взглядом она подошла к зарешёченному окну, обхватила голову, медленно опустилась на койку – и вдруг душераздирающий крик, вой разнёсся по коридору женского корпуса… Она не помнила и не понимала, кто и зачем её успокаивает, для чего её тормошат, заставляют глотать воду… Только сейчас, здесь, в камере она поняла, что её дальнейшая жизнь потеряла всякий смысл.
В баню Снегирёву заставили пойти сокамерницы. Её раздели, налили в тазик горячей воды, дали в руку мыло, бритвенный станок, как она просила, а потом разбежались, прижимая шайки, чтобы за оставшееся двадцать минут успеть выкупаться и что-то постирать.
– Заканчивай купаться! – не вынимая сигарету изо рта, выкрикнула осуждённая Брызгалова, отбывающая свой срок на хозобслуге и главная по бритвенным станкам и кранам. – Перекрываю горячую воду! Ещё надо успеть выкупать десять камер, до двенадцати часов ночи, а вы чешетесь, в натуре. А ты что спишь, раззява, дергай в коридор!
– Почему вас девять, где десятая? – спросила прапорщик Афонькина одетых наспех сокамерниц. – Женщины, что за шутки?
Все оглянулись. В коридоре не было Снегирёвой.
– Она там, ещё купается… – ответил кто-то.
Светлана полулежала, прислонившись к стене и опустив кисти рук в шайку с тёплой водой, успевшей уже превратиться в розовую пену. Рядом на полу валялось окровавленное лезвие. В полузакрытых глазах женщины ещё теплилась жизнь…
В этот раз врачи её спасли.
Перед отправлением на зону в оперативной информации по осуждённой Снегирёвой, в деле, перечёркнутом по диагонали красной полосой, появилась запись:
СКЛОННАЯ К САМОУБИЙСТВУ.