* * *
Стремительная сила, толкающая по гипотенузе вперед и вниз…
Вагон мягко покачивается на стыках от медленного хода. Состав-«бичевоз» по меткому выражению регулярных пассажиров, железная дорога по меридиану Уральского хребта.
«Свердловск – Полуночное». Или, проще и понятнее, «Ё-бург – Лагеря»…
Странная девушка, дымящая одну-за-одной в тамбуре – еще пока не «в серый цвет меданхолично покрашенном», а старо-советско-коричневом.. С небольшим рюкзаком и скрипкой, она тянет внимание всего разнообразного люда в «бичевозе» - неопрятных толстух, жилисто-пацанского сложения обветренных мужиков, татуированных молодцев, фонящих дремучей аурой, пропахших усталой бедностью многодетных семейств. Общества с неизменным душком пота и перегара в разных пропорциях. -
Девчуха с тяжелой косой и кинжальным взором на любое обращение – было б странно, если б ее не замечали и не приставали с типичными разностями дорожной скуки.
Милана… Нет, теперь уже определенно Аленка Бархинцева, действие соответствует конкретному, «материнскому» имени, с коего начинались пути-дороги, здесь и сейчас сплетенные в одноколейку по Уральскому меридиану, по границе двух стихий планеты, верной Волей стянувшихся в северных зонах единой державой – Студеной Страной, н Богоносной, и поэтому - непредсказуемой империей, творческим (и беспощадным к немощи) куражом Создателя.
Она беспрестанно курила, тем самым затормаживаясь нутром, подстраиваясь движением под ленивые перегоны магистрали, под задумчивый ход двухвагонного бичевоза «Свердловск – Полуночное». (Именно так, на узкой табличке именно «Свердловск», а никакой там не матерный «Е-бург»).
До этого последнюю сигарету она выбросила еще в тринадцать девчачьих, в холодные восьмидесятые. Те самые - времена Янки Дягилевой и Сашбаша*, времена жестких конфликтов тогдашней «малышки» с родителями. До момента начала Музыки и пришествия Бога в одну из земных душ. И одному ему, Создателю тому, ведомо – что и как! Что, если б не упала случайно скрипка – инструмент комнатных растений и примещаненного уюта – и не издала первые звуки в руках Аленки Бархинцевой. Ведь он, Бог, куражится на этих широтах, даря абсолютные свободы и ничего кроме них, и даже взамен – ничего… Типа «взрослые вы, славяне, сами разберетесь». Может, именно Он и втиснул в некрепкие тогда еще руки непредсказуемой малолетки-хиппи инструмент: «а что, если ТАК, например, ну-ну…»
Вот тогда-то и родилась Музыка, Создатель попал в яблочко.
…На кривомордые предложения попутчиков «сбацать чё-не-то» Алена экстремально улыбалась скрытыми от глаз мыслями. Ну, если только будет необходимость ехать в вагоне одной… Она прекрасно понимала, какую психаделлику сейчас выведет скрипка – попутное окруженье просто вынесет если не хуже того. Поэтому скромная улыбка «не стоит сейчас» было ответом.
Та самая всихаделлика несла ее в известное место но неведомыми путями, по наитию зова к тому или иному. Она смутно помнила, как оказалась в бичевозе. Прыгнула в Ивделе… И какими дорогами добралась до Ивделя.
Только что студенты в Неройке еще подсказали, что отходит вездеход в Саранпауль. А дальше – мать честнАя, почти как в амнезии, только отрывками – знакомство с каким-то пилотом, борт «Аннушки» абсолютно за бесплатно, такси за счет летчика же до вокзала – а там отходит в цивилизацию этот «стремный» паровоз, пропахший лихими путями.
В этой молодой женщине трудно было узнать как юную Аленку мягко-колокольчиковой фамилии «Бархинцева» так и зрелую актрису Милану Бьянко. Сейчас она виделась попутчикам «чумовой девахой», возможно, экстремально-чувственной, при этом опасной до животного кошмара. Глядит как-то мимо, улыбается чему-то своему, зловеше так, приобнажая красивые (неминуемо – острые) зубки.
Как любая диковинка, девушка, конечно, привлекала нездоровый интерес, но одновременно и отталкивала. Особенно, если глянет впрямую, если вынуждено отреагирует на бестактное вторжение. Странно даже – как так «отталкивались» от одинокой барышни матерые бичи, не ведающие сопротивлений со стороны местного слабого пола.
А эта – странное дело – не гордячится, хохочет шалавой, намеки сыпет, от угощений не отказывается – да только вот как выйдешь за ней в тамбур, как цапнешь за сочную задницу – бах! Резанет глазом, аж миглики из башки сыпятся. Низззя! «Стоп, опасная зона!» Вроде как прищучит коротким движением, переступит и дальше двинет, не поморщившись.
Она и впрямь – как будто куда-то быстро неслась, хоть и стояла в тамбуре, хоть и сидела на жесткой лавке.
А для Алены все однозначно – любой ценой и безостановочно в определенное место, где ее ждут. Вернее, где ЖДЕТ. Что-то пока неведомо-неосознанное, но радикально требующее вторжения. Хозяйка гуляет ураганом, кутит, вот-вот окончательно сорвется с круга. Эту даму срочно стоит приласкать, успокоить, сбить на другие пастбища И для нее, для Аленки что-то там фатальное, как достижение промежуточной цели, одной из главных взлетных площадок. Вот и летела она «смертной Валькирией» по помраченному «опасному» пространству.
Сигарета за сигаретой, полустанок за полустанком… Черт, а может зря она (без билета, понятно) впрыгнула в этот «бичевоз», может, лучше б из Ивделя по трассе. Нет… Хоть по прямой географической линии и ближе , все равно стоит добраться хоть до какого боле-не-мене цивила, не обязательно даж до Ё-бурга, ну… хоть поближе к мегаполису. Где трассы конкретнее, где движуха начертана необходимостью - бизнесом, миграциями, дачными сезонами, прочая-прочая...
Она глянула в заляпанное окно тамбура. Там был закат. Ни фига себе! Во-первых, уже сутки с половиной в дороге, а во-вторых = тьма! Уже не край белых ночей. Уже пора сползать с паровоза.
И что это был за закат! Тучи на западе спускались к горизонту двумя настигающими друг друга массивами на разной высоте, в двух автономных атмосферных течениях.
Но глаз человеческий ловит (как по жизни) – плоскость. Рваную полосу слепящего красно-желтого света, отчаянно пробивающееся слабеющее солнце сквозь непроходимые массивы туч. Опасное красное око, сигнал «холода самых крутых перемен».
. Перед этим случайно, краем уха, она словила, что Первопрестольная лежит в смоге от лесных пожаров.
«Позабытые стынут колодцы,
Выцвел вереск на мили окрест…
И смотрю я, как катится солнце
По холодному краю енебес…
Теряя остатки тепла…»**
Красное око на рваной полоске неба, лесные пожары…. Алена вернулась в вагон. Наркотический позыв пройтись смычком по струнам взвинтил до боли в сердце. Но – нет, что-то останавливает, и уже даже не наличие в полупустом вагоне населения. Вообще уже энный раз за недолгое время «просыпалась» и рвалась на выход Янка Дягилева… Непобедимый позитив Миланы Бьянко, кошачье господство над измерениями затаились до времени глубоко. Она вся стремилась туда – ко дну, вперед и… ВНИЗ, глумливо-противоположно общепринятому штампу. Надо было, до боли надо, на дно, впечататься лбом, оцарапаться грудью. Чтоб затем, поднырнув, оттолкнуться и обрести новый импульс движения, новый «пуск».
И – еще. Затем, что именно на дне ее ждали. Там, куда ее нестерпимо несло, были вовсе не космические эмпиреи, не полеты окрыленных душ… Ей - виделось и чувствовалось - предстояло вынести некую судьбу, мистически пристреленной к ней, из ада пожизненного катарсиса. Что-то там ждало смертельно знакомое с событиями восьмилетней давности. Но, верно, куда более неминуемое, чем тогда.
А как можно взять за руку душу в аду, летая, как Летов, «снаружи всех измерений». И… у нее была целая дорога для соприкосновения с «нижней тундрой». С тем местом, где была она нужна ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС.
Для излечения далекого раненого зверя, потерявшего вкус к крови… то есть к Жизни. Зверь поражен в самое сердце, покинут ведшими его силами и жизнелюбивой волей – ПОШЛА ЧЕРЕДА. Зверь изможден, не чувствует сил принять заслуженный подарок. Не видит смысла продления, но зовет, зовет! То, что неведомо, то, чем не жил и не мог жить ДО, но без чего не жить ему именно сейчас, здесь и сейчас. Тепла и ласки. И посторонней, пока еще чужой (дальней) веры в его «нужность» и его дело.
Медлить преступно – зов слабеет, импульсы щекочат уже не чувственные органы, а оголенную нервную ткань. И Жизнь превращается в сокрушительную стерву, торопясь воссоединиться, влететь на горячем ходу в этого зверя – он нужен ей, Жизни, ничуть не менее, чем она ему. Медлить преступно, считаться с чем-либо, кроме волнующего исхода, тоже. Преступно во всей бесконечности смыслов.
Вот поэтому и препятствовало что-то внутри выудить из футляра инструмент и врезать психаделликой по ушам невольных попутчиков, довести несчастных до жестокого транса. Все потом, все потом, не до этого, сейчас – обратный отсчет –погружение в самое пекло гудящего механизма дрянной эпохи. Скрипка «не бралась» в руки, не желая повторов пройденных тем, не желая прорыва Яны Дягилевой в астрал настоящего времени.
Милая, душевная девочка на границе двух десятилетий прошлого века! Сколько радости она принесла своей свирепой болью – простейшей радости, выраженной в крике: «Ты не одна». Изрезанная в клочья сама собой и реальным временем, она крутанула непредсказуемый маховик – свою убийственную ангедонию преобразовав в долгоиграющий уверенный драйв. То есть откровенно принесла себя в жертву ради… Ах, если б сама знала – ЧЕГО!
И вот для того самого «чего» и не надо рецидивов Янки. Достаточно было одной жертвы для запуска маховика, для активации параллельного метущего потока. Вот инструмент и «не дается», он чем-то мудрее хозяйки, у которой руки зудят от желания отпрыгнуть музыкой лет этак на четырнадцать назад.
«Не стоит сорить старыми темами, скинешься с дороги. Прошлого нет».
«Бичевоз» покачивается на рессорах, совершая свой застарелый, застрявший во времени маршрут «Ё-бург – Лагеря», «Зона – Гражданка». Туда-сюда по меридиану, чуть восточнее уже ослабленной выветриванием каменной гряды. Блюзовый рефрен ударных – по вечерней тайге, завораживающий колесный перестук. Чем медленнее ход поезда, тем чувственней звучит рефрен.
Оно и вправду, тут все как застрявшее в едином, неизменном времени. И антураж общего вагона, и пейзажи за окном. И взгляды, роняемые (раздевающие, испепеляющие, обвиняющие, уничтожающие) девушку в мутной коробке тамбура… Как чертову дюжину лет назад, так и сейчас. Ничего не изменяется. И она, как тогда – дымящая, «со взглядом волчицы», готовая к любое отмороженному действию – как будто не случилось в ее жизни музыки. Бездомная, до пепла в душе свободная и чудовищно чувственная. Как тогда так и сейчас.
Именно потому пространство застыло, что Милана Бьянко вернулась с собой на чертову дюжину лет назад – о! она не утратила способность осознавать окружающее. Браво, Аленушка, не все потеряно в восторге падения.
И заново (как и тогда, в тринадцать) продымленный тамбур с глухими коричневыми стенами. Постсоветский перекрас собственности РЖД не задел еще. Клинок красной полосы меж облачными слоями.
«За дальним лесом выйдет солнце…. на новый лад. Мелькнут арканы, сети, плети, суки на цепях…»
«Карусель разнесло по цепочке за час… Всех известий п….ц, да весна началась… Горевать – не гореть, горевать – не взрывать…»***
Янка-Янка, спасибо тебе, родная…
Пора выходить. Как раз тепловоз разбавил оргАнным замешательством колесный блюз, «сольный рефрен ударных»****. Лес чуть редеет, потекли в хаосе приземистые строения. Стрелки… Приближается станция = очередной порт на этой вычерченной двухрельсовой линии сквозь уральскую тайгу.
Станция с труднопроизносимым финно-угорским названием, застывшая в предсонном замешательстве площадь, редкие стояшие и бредущие аборигены.
…Первые жертвы на пути в «нижнюю тундру» начались.
Возвращающийся с северных трудодней работяга неудачно поиграл в карты с едущими с иных «трудодней». Условия выхода просты, как вся эта жизнь - откупорить «знатную Маню» посеред вагона (видать, крепко потратился мужик), открыть дорогу истосковавшимся парням. Не тут то было – «Маня» внезапно соскочила на станции, одарив дастящегося сезонника голливудской улыбкой. Бедолага, увы, проиграл сам себя…
*Сашбаш – сценическое имя поэта Александра Бащлачева
** Стихи Натальи О Шей (Хелависы)
***Стихи Яны Дягилевой
****Цитата из песни Михаила Щербакова
Продолжение
http://www.proza.ru/2011/08/15/142